"Коллекционная вещь" - читать интересную книгу автора (Фишер Тибор)ТушаМы входим – оказывается, ключи к Розиной квартире подобраны у Туши давным-давно. Никки собирает вещи; замечает Тушу и застывает на месте. Первый раз вижу ее растерянной: в глазах неподдельный ужас, не знает, что делать, чем крыть. – Привет, Никки. Никки мучительно пытается оценить ситуацию. Заговорить? Попросить прощения? Выпрыгнуть из окна? – По-моему, ты не ожидала меня увидеть. Никки бормочет что-то невнятное. У нее дрожат колени. Наконец она обретает дар речи: – Согласись, трудно рассчитывать на встречу с человеком, в которого я собственноручно выпустила шесть пуль. Произносит она эти слова с некоторой задумчивостью, подобно школьнице, пытающейся сообразить, сколько времени пройдет, прежде чем двенадцать земляных червей, которые в девять вечера отправились на дискотеку в Боготе, попадут под машину. Она вовсе не притворяется равнодушной, не пытается скрыть подступающее бешенство – она просто демонстрирует образцовое безразличие. Никки приходит к выводу, что в ближайшие несколько секунд она не умрет, а даже если – ввиду отсутствия режущих предметов – на тот свет и отправится, то сделать все равно ничего не сможет: теперь уж Туша своего не упустит. – Шесть пуль – в грудь, – уточняет Туша, – а седьмую – в голову. – На ее лице, впрочем, следов седьмой пули не видно – о ранении свидетельствуют разве что два передних золотых зуба. – А ты хорошо выглядишь, – делает подруге комплимент Никки. – Чаю хочешь? Ловкий ход: проявить гостеприимство и заодно незаметно переместиться на кухню, где имеется доступ к холодному оружию. Никки обретает уверенность. По пути на кухню она замечает, что я стою на своем законном месте. – Так это ты ее принесла? – Да. Я. – Никогда б не догадалась. Непривычно видеть тебя с крылышками. – Я пришла передать тебе послание. – Послание?! – Послание оттуда. Для того чтобы тебе его передать, мне пришлось умереть. – Умереть?! – Ты ведь убила меня. Я умерла. Шесть выстрелов в грудь и один в голову. Никки ставит чайник. – Прости меня, если можешь. Понимаешь, пистолет сам разрядился, вижу – ты ранена, испугалась, что ты меня на части разорвешь, и стала дальше стрелять. Когда опомнилась, обойма уже пустая была... – Я тебя винить не могу. И потом, сама ты себя все равно уже простила. У меня и впрямь был тяжелый характер. Тебя можно понять. – Не такой уж и тяжелый. – В конечном счете ты поступила правильно, ведь твой поступок изменил наши жизни – и твою и мою. – Так как же было дело? Тебя отвезли в больницу? Прости, что я не вызвала «скорую», просто решила, что тебе она уже не понадобится. – Нет, в больницу меня не положили. Решили, что я умерла. А я взяла и передумала. – Как это тебе удалось? – Санитар в морге уговорил... – Что-что? – По-мужски... Вот видишь, даже извращенцы способны на хороший поступок. Странно, что ты ничего не слышала про мое выздоровление. Сенсация! – Я дала деру. Бросила пистолет и дала деру. Когда тебя привезли в больницу, я была уже в аэропорту. – Выходит, ты все это время жила за границей? – В основном... Какое же послание ты мне привезла? – Суть этого послания в том, что дальше так жить нельзя. – И ты специально спустилась с небес на землю, чтобы сообщить мне эту новость? Могла бы и открытку послать. Уже хамит. Панического страха как не бывало. Теперь она понимает – ей ничего не грозит. Среди людей, умеющих читать чужие мысли, Никки занимает в моей коллекции почетное сто тридцать второе место, в крайнем случае сто тридцать третье. – Я многое передумала, пока лежала в больнице. Грехов ведь за мной особых не числилось. Верно, избила несколько человек до полусмерти, но ведь в этом состояла моя работа. И потом, они сами виноваты. В молодости приходилось делать кое-что и похуже. Зайдешь, бывало, в паб и гаркнешь этим пивным будкам: «Ребята, вам что, девушка моя приглянулась?» Если скажут «да», я их смертным боем бью, если скажут «нет», говорю: «Ах нет?! Это почему же?» – и опять же мордую. – А если б они сказали, что им надо подумать? – Этого не сказал никто. Им было наплевать – за это я их и невзлюбила. Что верно, то верно, нет ничего хуже всеядности, благодушия. Нет хуже тех, кто считает, что колодец, в котором сидят они, – самый глубокий. – Ты в компьютерные игры играешь? – интересуется Туша. – Случается. – Жизнь устроена точно так же. Каждая сложная игра сложна по-своему, и в зависимости от сложности может быть различная тактика. Можно вооружаться разными инструментами. Садовым совком, или атомной бомбой, или африканским муравьедом. Или чем-то еще. Все мы играем в эти игры: и ты, и я, и все остальные. – Но ведь свою собственную сложность мы оценивать не должны, верно? – Мы ее не знаем – в этом и состоит игра. Мы знаем только одно: все, что представляет ценность, труднодостижимо. – Не скажи, многие трудные вещи абсолютно никакой ценности не представляют. Они трудные, и все тут. – Когда я лежала в больнице, то вовсе не была уверена, что выживу. И когда ждала смерти, не жалела, что у меня было мало денег или что я мало занималась любовью. Если я о чем и жалела, то лишь о том, что сделала мало добра людям. – И как же, по-твоему, мне следует изменить свою жизнь? – Перестать воровать, перестать причинять зло, перестать обманывать, перестать стрелять из пистолета, перестать отправлять людей на тот свет. – А подводным плаванием заниматься можно? – интересуется Никки. – Ну-ка, покажи мне свои шрамы. – С этими словами она подходит к неподвижно сидящей Туше, расстегивает на ней блузку, берет в руки две ее огромные – каждая величиной со сторожевого пса – груди и сводит их вместе, чтобы один язык мог одновременно лизать два соска. Никки заводится, как гоночный автомобиль, однако после восьмидесяти секунд тяжких охов и вздохов глохнет – Туше совершенно безразлично, лижут ли ей грудь или мусолят языком подоконник в соседней комнате. – У меня есть для тебя заветное слово. Anhedonia. Я – вне удовольствий. – Энн Гедония – вот бы меня так называли. Так ты действительно померла, без дураков? – Поверь, все мирское спадет к твоим ногам, как грязное белье. Твое собственное естество рассыплется, как труха. Интересно, почему никто не спрашивает труху, как она себя при этом чувствует? – Ты, стало быть, веришь в существование добра и зла? Меня, надо сказать, всегда поражала популярность добра и зла, этой неразлучной парочки. Лично мне всегда казалось, что борьба в этом мире идет не между добром и злом, а между злом и злом, а чаще, увы, – между злом и злом и злом. Случалось – между злом и злом и злом и злом. Бывала я свидетелем и того, как сражаются между собой зло и зло и зло и зло и зло и зло и зло. – Говорю тебе, ты должна перемениться. Когда я лежала в больнице, то дала клятву, что изменю мир. А значит – и тебя. Туша безмятежно взирает на Никки. Никки задумывается. – Неужели ты это серьезно? Что ж теперь, на диете сидеть? Один ведь человек Богу молится, а другой – бифштексу. – Говорю тебе то, что чувствую. – Будешь, значит, за мной следить? – Да. Принимать решения будешь ты сама, но если решение примешь неправильное, я появлюсь и дам тебе возможность принять правильное. – Да ну? – Вместо леденящего ужаса Никки испытывает теперь лишь невыразимую скуку. Сейчас она думает только об одном – как использовать Тушу в своих интересах. – У тебя много друзей? Кто-нибудь из старых приятелей на горизонте возник? Не иначе, чтобы шею тебе свернуть? – Как там Вонючка? – Нормально. Его бизнес прогорел. – Странно. Такие жулики, как он, обычно не прогорают. – А ты-то сама как? Ты-то чем можешь похвастаться? Штопаным бельем? – Что правда, то правда, таких роскошных крыльев, как у тебя, у меня нет. Я на одном месте не сижу. В Маркет-Харборо, когда мне исполнилось четырнадцать, я загадала желание. Я готова была попасть в рабство, в брюхо акулы, стать жертвой насильника в какой-нибудь темной подворотне – лишь бы уехать подальше от этого треклятого Маркет-Харборо, самой вонючей дыры на свете, какую я только могла себе вообразить. Мне же хотелось чего-то невообразимого. – Мы все творцы своего счастья. – Чего? – Я сама тебя выбрала. Кого мне винить, кроме самой себя? – Вот именно. – Я вижу, мои слова не произвели на тебя впечатления. Попробуй задаться вопросом: «Зачем мне все это? Зачем мне игла? Зачем секс?» – То есть как это «зачем»? Потому что в кайф. – Ты врешь – и сама это знаешь. – Когда я была маленькой, мне подарили глобус, и я с ним играла – ты понимаешь, в каком смысле. Я сама не знала, что делала, но было здорово. Может, поэтому мне всегда хотелось засунуть мир себе между ног. Однажды я проткнула глобус вязальной спицей, чтобы отыскать место на другом – противоположном – конце света. В дальнейшем эти места никогда не совпадали. В этом и состоит смысл жизни – постоянно находиться в пути, быть самой собой, девочкой, обвешанной мальчиками. Вот что значит быть неодушевленным предметом! Чего только с нами – глобусами, вазами – не вытворяли! Взять хотя бы меня. Каким только унижениям меня не подвергали – казалось бы, их не способен перенести ни один уважающий себя керамический сосуд, а ведь и мы знаем, что такое либидо. Свидетелями того, что мы можем служить связующим звеном между искателем удовольствий и их источником, являются не только мужчины, которые вечно стремятся куда-нибудь погрузить свой стержень – в замочную скважину, в обивку кресла, в арбузную корку или в ароматную мякоть дыни, – но и женщины. – И что же ты сказала в полиции? – От тебя я подозрения отвела, – успокоила ее Туша, – так что женщина с твоей тогдашней кличкой может спать спокойно. В качестве подозреваемой я описала им коротко стриженную толстуху лет тридцати пяти. Им и в голову не пришло, что описала я саму себя. Впрочем, в том, что произошло, есть и моя вина. Я ведь преследовала тебя, и если б ты так меня не боялась, то никогда бы не начала стрелять. От ответственности все равно не уйти. – И не говори, – отозвалась Никки, разливая чай. – А у тебя разве так не бывает? Совершишь дурной поступок, а потом мучаешься. – Тоже мне мучения! Жизнь ведь как устроена: если не предашь ты, предадут тебя. Одно из двух. – Пока живешь, все время кажется, что ты чего-то недобрала. Только и думаешь: «Почему я взяла из кассы сорок фунтов, а не сто? Почему я не побила заодно и Вонючку? Почему я побила одного Фила? Почему я не проломила Вонючке череп? Почему я не потребовала себе больше? Почему не взяла больше?» Когда же отправляешься на тот свет, то рассуждать начинаешь иначе: «Почему я не дала Альме в долг, когда она так нуждалась? Почему было не дать Софи больше? Зачем было ее обманывать? Ради чего я доставила нам обеим столько неприятностей?» Надо понимать, что в данный момент важнее всего. Как-то я попыталась помочь одному парню, который попал в аварию: дверцу его машины заклинило, он оказался в металлическом капкане, я видела, что он обливается кровью. Поделать ничего было нельзя. В этот момент ему не нужны были деньги, он не хотел слушать стихи, любоваться картинами, делать заявления для прессы. В этот момент ему хотелось только одного – чтобы ему протянули руку, все равно кто. Я знаю, о чем говорю. – Итак, ты пришла сюда, чтобы сделать меня счастливой? – осведомляется Никки. Туша утвердительно кивает. – А теперь проваливай. – Хорошо, я уйду. Свое послание я тебе передала и могу уйти. Но имей в виду, Никки, я ухожу не потому, что ты меня об этом попросила. Сделать тебя счастливой вовсе не значит идти у тебя на поводу. Не забывай, я ведь тебя неплохо изучила. Туша идет к двери. Достает кошелек. – Если тебе действительно нужны деньги, можешь взять у меня. Я нашла тебя. Не забывай об этом. Думаю, искала тебя не одна я... Да, вот еще что... Спасибо, что ты меня застрелила. – На здоровье. Туша уходит. А ведь они могли с тем же успехом поговорить о ценах на овощи. Насколько я понимаю, Туша и Никки прожили вместе несколько месяцев года три назад; чем Туша могла привлечь к себе такую, как Никки, остается загадкой, однако ясно одно: увлечение это относится к разряду тех, которые принято называть пагубными. Теперь же их решительно ничего не связывает. Если б не семь выпущенных из пистолета пуль, трудно было бы себе представить, что одно время (три раза еженощно) они были близки. И вовсе не близость явилась предметом их размолвки. Никаких улик. Чисто сработано. Люди теряют все: серьги, зубы, надежды, лютых врагов и закадычных друзей, воспоминания, самих себя; единственно, что они утратить не могут, – это утрату. Утрата утраты. Конец конца. Такой коллекции нет ни у кого. Спросите у опытного коллекционера. Человек, которого вы когда-то любили, может выветриться из вашей памяти без остатка, но вот человек, которого вы застрелили, забывается редко. Спросите у старого солдата. |
||
|