"Звезды в волосах" - читать интересную книгу автора (Картленд Барбара)

Глава 3

Когда Гизела оказалась дома, она поняла, что отец вернулся раньше нее, так как заметила в холле его охотничью шапку и кнут. Она взглянула на часы и увидела, что слишком долго преодолевала те несколько миль, которые отделяли ее дом от фермы Ренолдзов.

Это было так непохоже на нее — ехать медленно, но ей о многом нужно было подумать, поэтому она намеренно выбрала длинную дорогу, неспешно проезжая через лес, останавливая лошадь над извилистым ручьем, чтобы полюбоваться открывшимся видом, не переставая размышлять о том, что принесет ей грядущий вечер.

Ее охватили противоречивые чувства. Ехать или остаться дома? Это был королевский приказ, императрица ясно дала понять, и ее отцу придется подчиниться требованию. Но что касается ее самой, то дело обстояло иначе. Ее пригласили из милости, хотя какая тут особая милость — быть объектом пристального внимания блестящей свиты императрицы и сознавать при этом, что они посмеиваются про себя, если не в открытую, при виде такой особы, неизвестно как оказавшейся среди них?

Но где-то в глубине души она понимала благодаря дару предвидения, которым обладают все, кто тесно связан с жизнью природы, что это не просто вечернее развлечение, а нечто гораздо более важное и серьезное. Она знала, что находится на распутье, откуда может двинуться вперед или остаться на прежнем месте.

Раздавленная и униженная бранью и побоями мачехи в течение долгих лет, Гизела тем не менее сохранила гордость, которую леди Харриет так и не сумела сломить. Эта гордость, по-детски считала Гизела, появлялась в ней от снов, которые она видела по ночам. Во сне она становилась совершенно другим человеком, непохожим на раболепную служанку, как тень передвигавшуюся по дому, на перепуганную девочку, смиренно сносившую каждодневные побои и проклятия, которые, несмотря на все ее усилия угодить мачехе, становились день ото дня все яростнее и сильнее.

— Ну почему я неспособна сделать хоть что-нибудь как следует? — раньше она часто задавала себе этот вопрос, жалуясь как ребенок. Сейчас она понимала, что, как бы она ни старалась, ей ни за что не умилостивить свою мачеху.

Да! Она оказалась на перепутье, и разве не могли появиться в ее сердце сомнения, какую дорогу выбрать? Она вспомнила добросердечие императрицы и то, как они мило и беззаботно болтали, пока Гизела не узнала, кем является на самом деле красивая незнакомка. Эта встреча словно пробудила в девушке какое-то чувство, которое до сих пор спало. Оно заставило Гизелу повернуться лицом к солнцу и понять, что в конце концов в ее темном мире есть место и красоте, и свету.

— Я поеду! Я должна поехать! — вслух произнесла Гизела. Она сознавала, что, хотя жребий брошен, борьба за то, чтобы ее решение стало реальным, еще впереди.

Вот поэтому она и не торопилась домой, находя различные для себя предлоги. Но наступил момент, когда все отговорки стали бесполезны: вдали появились башенки и фронтон Грейнджа.

Гизела медленно ввела лошадь в конюшню, где ее принял мальчик-слуга. Придерживая амазонку одной рукой, она побрела к дому; теперь, несмотря на то, что внутренне она была настроена очень решительно, ее охватила дрожь. Как ей все объяснить? Где найти слова, чтобы рассказать о происшедшем? До чего смешно, что она так волнуется! И все же покорность, жестокое обращение с тех пор, как умерла ее мать, лишили ее всего, кроме воспоминаний.

Оглядываясь назад на то время, когда была жива ее мать, Гизела представляла себе те годы в золотистых тонах счастья, искрящимися от радости, но все это исчезло в маленькой, покрытой каменной плитой могиле на церковном кладбище.

«Где ты, мама? Почему ты не придешь ко мне?»— с плачем произносила маленькая Гизела каждую ночь, лежа в своей узкой кроватке, несчастный и одинокий ребенок, который боялся смотреть не только в темноту, но и в свое будущее.

Ей казалось, что мама покинула ее навсегда, что не существует никакой загробной жизни, что невозможно восстать из могилы. Но, подрастая, Гизела стала верить, что иногда ее мама рядом с ней. Она не могла объяснить словами свое ощущение, оно ничего не имело общего с материальным осязанием. И все же, в самые горестные минуты, после особенно яростных нападок мачехи, когда все тело ныло от побоев или лицо горело от отпечатка тяжелой ладони, Гизела верила, что ее мама совсем близко, нашептывает утешительные слова, говорит о стойкости и терпении.

И сейчас, в эту минуту, у нее внутри росла уверенность, что мама настоятельно убеждает ее принять сегодняшнее приглашение.

«Ступай! Ступай! Не упусти этот шанс!»

Слова, казалось, звучат в самом сердце. Гизела была уверена, что они шли неизвестно откуда, что их не мог подсказать ее собственный бедный, совершенно сбитый с толку умишко.

Она положила свой кнут и перчатки рядом с отцовскими и сняла шляпку. Мельком взглянула на себя в зеркало: глаза — как у испуганного оленя, лицо — бледное от смертельного страха; и тут же отвернулась, зная, что чем больше будет разглядывать себя, тем больше разнервничается.

Как она предполагала, отец был в курительной комнате. Он сидел справа от камина, развалясь на своем обычном стуле и вытянув перед собой ноги в заляпанных грязью охотничьих сапогах, которые он так и не снял; в камине разожгли большой огонь, и от его белых бриджей и алой куртки шел пар. Под рукой стояла неизменная бутылка портвейна, а напротив сидела его жена.

Леди Харриет жаловалась на что-то своим тонким пронзительным голосом, и хотя сквайр удостаивал ее односложными репликами, она довольствовалась такой аудиторией, пусть не очень внимательной, чтобы высказать свои горести.

— А я ей отвечаю: «Может, это для вас хорошо, а для меня — так не очень», — говорила мачеха, когда Гизела входила в комнату.

Леди Харриет услышала, как за девушкой закрылась дверь, и резко обернулась.

— Итак, ты вернулась, Гизела, — сказала она, — Давно пора. Где ты была? Я бы хотела знать. Твой отец уже полчаса как дома. Я только что ему сказала, что если это будет продолжаться, можете распрощаться со своей охотой, миледи. В доме полно работы, а ты, вместо того чтобы заняться делом, носишься по полям, растрепанная, как чучело, и заигрываешь с мужчинами.

Гизела подошла поближе к камину и, слегка заикаясь от волнения, обратилась к отцу:

— Папа… я должна… тебе что-то сообщить.

— Что такое? — спросил он, даже не повернув головы, чтобы взглянуть на нее, но зато протянул руку к стакану, который только что налил до краев.

— У меня к тебе поручение, папа. От графини Гогенемз. Она просит, чтобы сегодня вечером… ты отобедал с ней в Истон Нестоне… и… взял меня с собой.

Сквайр поставил на место свой стакан, но прежде чем он смог заговорить, леди Харриет визгливо закричала:

— О чем говорит этот ребенок? Что за чепуха! Графиня Гогенемз! Как бы не так! Ну разве можно поверить, чтобы она пригласила отца таким способом? Ты перепутала имя.

— Нет, я ничего не перепутала, — сказала Гизела. — Я… помогла ей сегодня, когда она упала с лошади на поле Ренолдзов. Ты знаешь, папа, какое там коварное место возле ограды. После я отвела ее в дом. Она особо подчеркнула, что хотела бы видеть меня сегодня у себя.

— Это невероятно! — завопила леди Харриет, поднимаясь со стула. — Только послушай ее, Джордж! Ты же прекрасно знаешь, кто такая на самом деле графиня Гогенемз!

— Да, знаю, — медленно произнес сквайр.

— Глупая девчонка все перепутала. Это на нее похоже. Нерадивое и глупое создание! Даже простое поручение не в состоянии выполнить.

— Я все правильно передала, — терпеливо настаивала на своем Гизела. — Если вам угодно, то отца на обед пригласила императрица Австрии.

Наступила недолгая тишина, затем сквайр произнес:

— Ты уверена, что не ошиблась, Гизела?

— Да, папа. Она спросила, как меня зовут, а когда услышала, кто была моя мама, то сказала, что хочет тебя видеть.

— Ах, вот как! — язвительно заметила леди Харриет. — Значит, ты расхныкалась перед императрицей — если, конечно, ты действительно говорила с ней — о своих аристократических родственниках из Австрии.

— Да, я сказала ей, кто моя мама, — с готовностью ответила Гизела. — Ты знаешь, папа, императрица помнит ее! Они встречались в детстве. И моего дедушку она тоже помнит!

— И поэтому она пригласила тебя на обед, — продолжала язвить леди Харриет. — Тебя! На обед к императрице! Неплохо! Хорошая шутка. Сейчас умру от смеха.

Она откинула голову и расхохоталась грубым, неприятным смехом, в котором совершенно не чувствовалось веселья. Сквайр посмотрел в ее сторону.

— Полно, Харриет, — сказал он, и в голосе его прозвучало предостережение.

— Нечего меня останавливать, — заявила его жена. — Я прекрасно понимаю, что произошло. Эта сладкоречивая маленькая дрянь помогла императрице, а потом втерлась к ней в доверие. Она сообщила нашей гостье, кто она такая, и императрица, думая, что встретила свою соотечественницу вдалеке от дома, любезно приглашает ее отобедать. Меня не приглашают — о, нет! Мной пренебрегают, как будто меня на свете не существует! Но так всегда и бывает. В этом доме я терплю только такое обращение. Нет, нет! Наша принцесса обязательно должна поехать, разнаряженная в пух и прах. Там она вдоволь наговорится о своем благородном происхождении и о родственниках своей матери, которые, что весьма любопытно, ничего не хотят иметь с ней общего. Возможно, Гизела, ты сообщила императрице об этом обстоятельстве? Возможно, ты объяснила ей, почему твоя знатная родня никогда не пишет, почему никогда не поинтересуется, жива ли ты?

Мачеха задавала вопросы с такой злобой, вытянув и без того длинное лицо с острым носом, что Гизела отпрянула от нее.

— Харриет! Харриет! — снова предостерег жену сквайр.

— Нечего кричать на меня, Джордж, — огрызнулась она. — Если ты думаешь, я позволю, чтобы этой неряхе все сошло с рук, то ты ошибаешься. Я собираюсь сказать ей всю правду. Сейчас она узнает кое-что о своей драгоценной мамочке, о чем и не подозревала до сих пор.

— Харриет, я запрещаю тебе говорить что бы то ни было, — заявил сквайр.

— Запрещаешь! Ты не можешь мне ничего запретить, — ответила леди Харриет, раскаляясь все больше и больше, пока не впала в полное неистовство, так хорошо известное Гизеле. — Я слишком долго терпела. Мисс Мазгрейв! Как бы не так! Дочь сквайра, его наследница, его единственный ребенок, свет его пьяных очей! Ну вот, она и услышит впервые в жизни правду и, надеюсь, порадуется ей!

— Харриет! Замолчи! То, что ты знаешь, я доверил тебе строго по секрету! — закричал сквайр.

Он попытался подняться со стула, но прежде чем ему удалось сделать это, леди Харриет схватила Гизелу за плечи и принялась изо всех сил тряси ее, как грушу.

— Я слишком долго терпела весь этот бред, — прорычала она. — Послушай правду о себе. Ты всего-навсего внебрачный ребенок иностранки, которая не страдала избытком добродетели. Постарайся запомнить это своим скудным умишком, а потом можешь бежать к императрице, чтобы поведать ей историю твоего происхождения, и погляди тогда, как ей она понравится.

— Это не правда! Это не правда!

Гизела услышала свой истошный вопль; с усилием вырвавшись из рук мачехи, она подбежала к отцу. Ему все-таки удалось встать на ноги. Гизела вцепилась в лацканы его охотничьей куртки и заглянула в полном смятении ему в глаза.

— Это не правда, папа! Скажи, что это не так! Но ответ она поняла еще раньше, чем он раскрыл рот. Прочитала по его лицу, по испуганному и смущенному выражению. И тут же с криком отчаяния рухнула к его ногам, сотрясаясь от бурных рыданий, которые, казалось, разрывали ее на куски. Впервые сквайр вспомнил, что он мужчина, хозяин в доме.

— Выйди из комнаты, Харриет, — велел он жене тоном, которым редко говорил с ней и в котором чувствовалась давным-давно позабытая им властность.

В первую минуту она не обратила на его слова никакого внимания, но потом, когда он повторил: «Выйди из комнаты, я хочу побыть наедине со своей дочерью», Харриет тряхнула головой, и кокетливые локоны, обрамлявшие ее уродливое лицо, насмешливо запрыгали.

— Очень хорошо, я уйду, — сказала она. — Я все сказала, что хотела. Надеюсь, вы оба отлично проведете вечер!

Она повернулась и, шелестя дорогими шелковыми юбками, поплыла к двери. Дойдя до нее, она закатилась от смеха, высокого и язвительного смеха, каким смеется женщина, которая торжествует победу, которая знает, что нанесла смертельный удар, и упивается своей разрушительной властью.

Дверь закрылась, и наступила тишина, нарушаемая неистовыми, раздирающими душу рыданиями. Сквайр тяжело опустился в кресло, возле которого Гизела сжалась в комочек. Затем он очень нежно опустил руку на ее голову.

— Не плачь, Гизела, — сказал он. — Я хочу поговорить с тобой.

Она сделала над собой усилие, но прошло еще несколько минут, прежде чем она смогла сдержать поток слез, переполнявших ее, и подавить громкие всхлипывания, вырывавшиеся из побелевших губ. Наконец, она успокоилась, но тело все равно сотрясалось от дрожи, исторгнутой из самой глубины души. Когда она подняла распухшие глаза и взглянула на отца, то увидела, что он пристально смотрит в камин, а на лице его выражение, которого она до сих пор не знала.

— Я предал тебя, — тихо произнес он. — Никогда не предполагал, что ты все узнаешь. Стефани взяла с меня клятву, что ты ни о чем не будешь знать. Я предал тебя, Гизела.

— По мне, лучше знать правду, — всхлипнув, ответила Гизела.

— Я и не думал рассказывать Харриет, — продолжал он. — Она как-то сумела выудить из меня все. Я был глупцом, Гизела, проклятым глупцом, что снова женился, после того как узнал, что такое счастье.

— Теперь… слишком поздно, отец, — сказала Гизела. — Пожалуйста, скажи мне… кто я… если я не твоя дочь.

Сквайр тяжело вздохнул и, повернувшись к Гизеле, взял ее руки в свои. Ее пальцы были холодны как лед, и он неловко постарался согреть их, растирая между ладонями. От этого простого проявления доброты на глаза Гизелы вновь навернулись слезы и побежали безудержно по щекам.

— Я встретил твою мать двадцать один год назад, — неторопливо начал сквайр свой рассказ. — Я гостил тогда в Австрии у своего друга, с которым мы вместе учились в Оксфорде. Я поехал к нему поохотиться. Как-то раз он взял меня с собой в гости к друзьям, жившим неподалеку, — к графу Ганзалии и его семье. Я влюбился в Стефани с первого взгляда. Она была прелестна, Гизела. Золотоволосая, с голубыми глазами. От ее смеха всем вокруг становилось радостней. Я молил ее стать моей женой. Но она сказала, что любит другого.

Сквайр замолчал на секунду и прикрыл глаза рукой, как бы заново испытав боль прошлого.

— Дальше… папа, — прошептала Гизела.

— Она доверила мне свою тайну. Рассказала, как сильно любит и верит, что ее избранник отвечает ей такой же любовью. Но они не могли пожениться, потому что у него уже была жена. «Он женился бы на мне, если бы мог, — говорила Стефани. — Но его заставили заключить выгодный брак. Он возненавидел свою жену с самой первой минуты, а она возненавидела его. Их родители договорились между собой об этом браке, и они ничего не могли поделать. Он очень несчастлив и никогда не знал, что такое счастье. Я отчасти могу облегчить его страдания». «Сквайр издал стон.

— Для меня было мукой слушать ее, — сказал он. — Но мне не хватало мужества уехать. Каникулы кончились, а я остался. Мой друг все понял. Я не доставлял ему никаких хлопот своим пребыванием в его доме, поэтому я остался. Проходил месяц за месяцем, и я все больше и больше влюблялся в Стефани, стараясь утешить себя тем, что она, по крайней мере, мой друг. Но однажды она прибежала ко мне, как безумная, вся в слезах. Прошло много времени, прежде чем мне удалось уговорить ее рассказать, что случилось. Ее признание поразило меня как удар. У нее должен быть ребенок! Она боялась рассказать родителям, боялась будущего. Я спросил, знает ли об этом ее возлюбленный. Она ответила:» А что он может сделать?«Я так и не узнал, кто это был, ты понимаешь? По-моему, я никогда и не встречался с ним. Я знаю только то, что говорила мне Стефани, — он был очень важной особой и, по ее словам, горячо ее любил. Я умолял ее пойти к нему. Она отказалась. Каждый день мы встречались с ней у озера и все обсуждали без конца ее дилемму. Но разговоры так ни к чему и не привели. В конце концов, мне пришло в голову единственно возможное решение — Стефани должна выйти за меня замуж, и тогда весь мир признает, что ребенок — мой!

Пальцы Гизелы сжались на руке отца.

— Это было благородно с твоей стороны, папа, — тихо промолвила она.

— Благородно? — переспросил он, — Ничего подобного. Я любил Стефани всем сердцем и душой. Я бы взял ее в жены на любых условиях. Будь у нее пятьдесят внебрачных детей, для меня это не имело бы значения. Будь она убийцей, изгоем, я бы все равно любил ее.

В его голосе зазвучала истинная страсть, потом он снова откинулся на подушки в кресле.

— Это любовь, Гизела! И пусть ты никогда не узнаешь, что это такое. Она разрушает все, кроме самой себя.

— Но все же любовь означает счастье, — сказала Гизела.

— Да! Счастье, потому что, когда приходит любовь, весь мир вокруг меняется, — согласился сквайр. — В конце концов Стефани согласилась выйти за меня. Мне тогда казалось, я самый счастливый человек на свете. Только позже я познал адские муки ревности, бросившие меня на самую глубину пропасти, имя которой — отчаяние.

Он помолчал минуту, глядя на огонь.

— Нет сильнее боли, чем ревность, Гизела. Помни об этом и постарайся избежать ее. Ревность въедается в самую душу. Она вторгается с каждым твоим вздохом, с каждой мыслью, которая приходит тебе в голову.

Гизела невольно чуть сильнее прижалась к его коленям.

— Бедный папа.

— Твоя мать никогда не притворялась. Когда мы поженились, она сказала, что любит только одного человека и никого больше и что будет любить его всегда. Ее сердце было отдано ему и тебе, его ребенку.

— Трудно тебе было, — сказала Гизела.

— Трудно! Временами мне казалось, что я больше не выдержу. Я уходил из дома посреди ночи и бродил бесцельно до рассвета, боясь остаться наедине с женщиной, которую любил и которая не любила меня. Я пообещал ей, что наш брак будет только формальным. И я сдержал свое слово. Я не был ей мужем до тех пор, пока она не попросила меня стать им.

— Это было жестоко, папа! — воскликнула Гизела. Он покачал головой.

— Нет! Потому что она была совершенно откровенна. Она не стала бы опускаться до того, чтобы изображать любовь, которую не испытывала; она не стала бы принадлежать мужчине, которого не любила. Но я в конце концов победил! О, Гизела, я победил! Прошли годы — годы страданий, годы, когда мне иногда казалось, что я теряю рассудок от тоски по ней. А потом как-то на рождество, когда я меньше всего ожидал этого, она призналась, что полюбила меня, я стал всем в ее жизни; прошлое померкло, и она любила меня всем сердцем, так же, как я ее.

Голос сквайра дрогнул. С усилием он продолжил;

— И тогда я стал тем, кем должен был стать дивным давно. И тогда я узнал долгожданное счастье семейной жизни, когда жена и муж — оба чувствуют, что нужны друг другу. Мы были счастливы, Гизела. Так счастливы, что даже сейчас трудно говорить об этом, трудно рассказать словами, какими были последние четыре года. Четыре года, хотя женаты мы уже были шесть лет!

— И ты все еще продолжаешь меня ненавидеть, папа?

— Никогда я не испытывал этого чувства к тебе, дитя мое, — ответил он. — Сначала мне казалось, что так и будет, но невозможно ненавидеть такое хорошенькое и беспомощное существо. Мне было жаль того времени, которое твоя мама проводила с тобой, но меня часто посещало чувство, как будто нас с тобой связывает вместе то, что мы оба не можем жить без нее. Она дарила нам обоим только часть своего внимания, часть своего сердца, часть своих мыслей. Остальное доставалось человеку, которого она любила. Человеку, который даже не подозревал, что она родила от него ребенка.

— Он не писал и даже не пытался увидеться с ней?

— Нет, насколько я знаю. Думаю, она сказала бы мне, если бы было иначе. Нет! Когда мы вместе уехали из Австрии, она порвала со всем прошлым, включая свою семью.

— Но почему? Почему она оставила их?

— Потому, что они знали правду. Ее мать обнаружила беду после того, как Стефани однажды потеряла сознание. Именно это обстоятельство заставило Стефани искать утешения у меня, заставило принять предложение стать моей женой, которое я сделал много раньше.

— А они очень рассердились на нее?

— Они просто разбушевались, — ответил сквайр — Вот почему мы убежали вместе. Стефани как раз исполнился двадцать один год, и мы могли пожениться в Мюнхене без родительского согласия и одобрения. А потом мы приехали в Англию. Твоя мать никогда не вернулась домой.

— Ты сказал им… что… она умерла?

— Нет. Я испытал такое горе, что мне было все равно, узнает об этом еще кто-нибудь или нет. Когда твоей матери не стало, я хотел только одного для себя — смерти. В жизни мне больше ничего не оставалось.

Гизела молчала. Ей очень хотелось сказать:» Но ты все же снова женился «. Хотя говорить это было бесполезно. Она увидела в эту минуту, что в сквайре действительно что-то погасло со смертью жены. Его душа сошла с ней в могилу, остались только тело и ум, который нужно было постоянно одурманивать вином, чтобы легче переносить одиночество, которое было его уделом до конца жизни.

— Вот и конец истории, — тяжело произнес сквайр. Гизела поднялась с пола, где она сидела.

— Как жаль, что ты не рассказал мне всего раньше, — пробормотала она.

Он не спросил, почему, и она была рада, что не придется ничего объяснять. Но она сама знала, что где-то в глубине души всегда презирала его за то, что он совершенно сломался, когда умерла ее мать, за то, что он потерял не только уважение к себе, но и свободу. Она могла понять его и даже посочувствовать в чем-то, но все же ее утонченность восставала против его привычки пить, его раболепства перед леди Харриет, его слабости и нерешительности, когда дело касалось ведения хозяйства, ухода за домом или того, как обращаются с его дочерью. Наверное, ей бы следовало чувствовать себя поверженной, униженной при мысли о том, что она — дитя любви, рожденное от неизвестного отца на позор матери. Но, вопреки всему, она почему-то была в приподнятом настроении. Ее обуревало только одно чувство — гордость. Она гордилась своей матерью, которая полюбила несмотря ни на что; гордилась, что родилась от любви такой сильной, такой безграничной, что это чувство не иссякало шесть лет в чужой стране, куда ни письма, ни одного слова не доходило, чтобы поддержать его.» Он, наверное, был удивительным, — подумала она. — Только таким мог быть мой отец «.

Она повернулась к сквайру, неуклюже сидящему в кресле. Теперь, когда рассказ подошел к концу, его рука снова потянулась к стакану.

— Ты не должен больше пить, папа, — сказала она. — Мы с тобой сегодня обедаем у императрицы. Он тут же отставил стакан.

— Ты все еще хочешь поехать?

— Я обязательно поеду, — заявила она. — То, что ты мне рассказал, ничего не меняет. Императрица знала мою мать. Я хочу услышать, какая она была в детстве, о ее доме… моем доме… в Баварии.

Последние слова она произнесла чуть слышно, но сквайр услышал их и посмотрел на нее повнимательней.

— Ты не похожа на свою мать, Гизела, — сказал он. — И все же иногда в твоем голосе проскальзывают отдельные нотки, которые до боли напоминают ее. И голову ты держишь совсем как она.

— Я рада, — сказала Гизела, наклонилась и коснулась его руки. — Благодарю тебя, — чуть смущенно проговорила она. — Благодарю тебя за то, что терпел меня в доме все эти годы. Это великодушно с твоей стороны.

— Что такое? Чепуха! Глупости, ерунда! — разбушевался сквайр. — Ты не должна так говорить.

Расхрабрившись, Гизела наклонилась и поцеловала его в щеку.

— Сегодня мы вместе едем в гости, — напомнила она. — Ты сознаешь, что мы никогда с тобой не выезжали вдвоем?

Он улыбнулся ей, и было в его улыбке что-то от былой веселости, с которой он расстался почти одиннадцать лет назад.

— Это важное событие, Гизела, — согласился он. — Надеюсь, мы не подведем друг друга.

Она слишком хорошо знала, что он имеет в виду, так как при этом он почти церемонно закрыл пробкой хрустальный графин.

— Я пойду переоденусь, папа, — улыбнулась Гизела. — Ты закажешь экипаж? Обед подадут в семь.

— Я буду ждать тебя в холле в шесть тридцать, — ответил сквайр.

Она снова поцеловала его, думая: сколько лет прошло с тех пор, как она в последний раз осмелилась на такой жест, — и выбежала из комнаты. Миновав холл, она из опасения встретиться с мачехой на ступенях, проскользнула мимо столовой и поднялась к себе в спальню по черной лестнице.

Только когда Гизела добралась до своей комнаты, она поняла, что, хотя легко говорить о поездке в гости с отцом, ей нечего надеть. В ее гардеробе висело одно старое, линялое платье, в которое она переодевалась каждый вечер к обеду, и еще одно, из которого она давно выросла, и перешить его или починить уже было невозможно. Гизела постояла с минуту, не зная, что делать. Потом с решительным выражением на лице, что так было непохоже на нее, обычно пребывающей в состоянии испуга и неуверенности, она поспешно отправилась на чердак. По приказу леди Харриет все вещи ее матери были убраны в сундуки и отправлены на чердак. До этого момента Гизела и не помышляла о том, чтобы взять что-нибудь себе. Она считала святотатством дотронуться до какой-то вещи, принадлежавшей умершему, уклонилась даже от того, чтобы пользоваться туалетными принадлежностями или другими, не подверженными порче предметами, которые находились у ее матери. Она опасалась, что если вещи останутся на виду, леди Харриет будет отпускать по их поводу замечания или, что еще хуже, будет грубо обращаться с ними своими большими, костлявыми пальцами, а этого Гизела не перенесет. Но сегодня все по-другому! Сегодняшний вечер станет связующим звеном с прошлым, звеном с самой мамой!

Она ступила на длинный, с низким потолком, отдающий плесенью чердак, забитый доверху ненужными теперь вещами — детский стульчик на длинных ножках, лошадка-качалка, манежик, сломанный угольный ящик. Горы фарфоровой посуды, с трещинами и отбитыми краями, были свалены в одном углу вместе со стопками старых картин. Там были и ковры с прожженными в них дырами или побитые молью, ламбрекеновые доски, целая коллекция сломанной мебели и книг в поврежденных переплетах. Вдоль стены аккуратно в ряд выстроились сундуки, скрепленные толстыми ремнями, с полукруглыми крышками. Гизеле не сразу удалось расстегнуть один из них. Она откинула крышку и увидела, что сундук заполнен туфлями. Тогда Гизела быстро перешла к следующему сундуку. Там оказалось то, что она искала, — платья, аккуратно переложенные папиросной бумагой. Гизела принялась перебирать их и почувствовала тонкий аромат фиалок.

Осторожно дотрагиваясь до нарядов, она вынула бледно-голубое атласное платье, отделанное кружевными оборками. Гизела помнила это платье. У нее на глаза навернулись слезы. Однажды вечером, прежде чем отправиться на бал, ее мама зашла к ней в детскую. Бриллианты сверкали у нее на шее и в волосах, в руке она держала веер, а на плечи накинула мягкий кружевной шарф.

— Спокойной ночи, моя родная! Сладких снов, и да хранит тебя господь! — произнесла она своим красивым мелодичным голосом с едва заметным акцентом.

— Спокойной ночи, мамочка! Как прекрасно ты выглядишь!

— Я и чувствую себя прекрасно. Я буду танцевать сегодня вечером, пока не сношу своих туфелек, и тогда феям придется сшить мне новые.

— А папе тоже понадобятся новые туфли?

— Ну, конечно! Ведь я собираюсь танцевать с папой!

— Ах, мамочка! Как бы я хотела посмотреть на тебя!

— Так посмотри сейчас.

И ее мама, напевая мелодию веселого вальса, легко протанцевала посреди комнаты, ее юбки при этом развевались, украшения позвякивали, а шарф летел позади нее. Она была легкой как перышко, и Гизела даже затаила дыхание, любуясь ею.

— Вот как мы будем танцевать, — сказала мама. — А теперь засыпай и увидишь все это во сне. Завтра я отдам тебе поиграть свою программку с маленьким карандашиком.

Как хорошо помнила Гизела это платье! Наверное, ее маме понравилось бы, что она наденет его сегодня, отправляясь к императрице — императрице Австрии.

Гизела ничего больше не искала в сундуке. Она захлопнула крышку и побежала вниз к себе, унося платье. При свете она увидела, что оно было измято и сморщено от долгого лежания в сундуке, и позвонила в колокольчик. Элси, маленькая горничная леди Харриет, тут же прибежала на зов.

— Вы поздно сегодня вернулись, мисс, — сказала она, входя в комнату.

— Меня задержали, — ответила Гизела. — А теперь я бы хотела попросить тебя кое о чем. Выглади мне это платье, хорошо?

— Ого! Откуда оно у вас, мисс? — удивилась Элси. — Очень симпатичное, не так ли? Но немного старомодное. Вы могли бы надеть его на маскарад!

— Я собираюсь надеть его сегодня, — сказала Гизела.

— По какому случаю, мисс? — поинтересовалась Элси.

— Мы с отцом приглашены на обед, — ответила Гизела.

— Приглашены на обед! Ну надо же! Не припомню, чтобы такое случалось раньше, мисс.

— Да, действительно, — согласилась Гизела. — Сегодня исключительный случай, и мне нужно что-то надеть. Это платье моей мамы.

— Очень милое, — сказала Элси. — Может, никто и не заметит, что оно немного вышло из моды. Сейчас все носят турнюры — видели новое платье хозяйки? Оно все собрано назад. Стоит, наверное, кучу денег, но шикарное. Вам бы такое пошло, мисс.

— Мне пойдет вот это! — возразила Гизела. — Оно лучше моего старого, голубого.

— Ах, этого! — пренебрежительно отозвалась Элси. — Только недавно я говорила кухарке, когда штопала его:» Оно годится разве что на помойку и никуда больше «.

И тут же, как бы поняв свою дерзость, Элси взяла атласное платье.

— Простите, мисс, — сказала она. — Мне не следовало так говорить. Это не ваша вина. Я иногда просто выхожу из себя, когда вижу, сколько денег тратится попусту на наряды хозяйки, а у вас так ничего и нет.

— И этого тебе не следовало бы говорить, — заметила Гизела, стараясь быть как можно строже.

— Знаю, что не следует, мисс, — согласилась Элси. — Но я уже сказала!

Она улыбнулась Гизеле чуть нагловато и вышла из комнаты, унося платье, Гизела еле сдержалась, чтобы не рассмеяться. Элси служила в Грейндже уже семь лет, и ни леди Харриет, ни кто-либо другой не были ей помехой, если она собиралась высказать свое мнение. Она была неукротимой, и Гизела, слыша ее нахальные замечания, не могла не смеяться — ведь маленькая служанка всегда говорила правду, что очень многим не нравилось.

Гизела сняла амазонку, вымылась и попыталась уложить волосы в чуть более красивую прическу, а не как придется, что обычно делала. Нет сомнения, подумала она, глядя на себя в зеркало, что ее волосы почти такого же цвета, как у императрицы. Темно-рыжие, цвета медного бука, с золотым отливом, они рассыпались мелкими волнами по плечам и заструились ниже пояса.

Когда она вспомнила блестящие косы императрицы, ей стало стыдно. Она не слишком часто мыла и расчесывала свои волосы. Трудно заботиться о внешности и думать о том, как ты выглядишь, когда внизу тебя ждет пропасть работы и мачеха не забывает постоянно напоминать, что ты противная дурнушка.

Сейчас она засомневалась, так ли это. Ей никогда раньше не приходила мысль внимательно рассмотреть себя в зеркале. Возможно, думала она, вглядываясь в свое отражение, ее лицо не такое уж и некрасивое, как она раньше полагала. Для нее образцом красоты служила ее мать. И потому что сама Гизела не была блондинкой с бело-розовым цветом лица, она считала себя уродливой. По ее мнению, другого типа красоты быть не могло.

Но императрица была самой красивой женщиной из всех, кого Гизела когда-либо видела. Она вспомнила, как прекрасны ее синие глаза, рыжие волосы и белая кожа; Гизеле очень захотелось поверить принцу, что они похожи.

— Нет, не может быть! Ему это показалось, — заявила Гизела своему отражению. И тем не менее она начала улавливать какое-то сходство в овале лица, форме губ и разрезе глаз, в которых действительно отражалась, правда очень слабо и нерешительно, ослепляющая красота императрицы.

Она боролась со своей прической, пока не вернулась Элси. Маленькая горничная помогла ей заколоть тяжелые косы на затылке и зашнуровать платье, выглядевшее совершенно иначе теперь, когда складки и оборки были разглажены.

— Если мне позволено будет сказать, мисс, — заметила Элси, — вам не стоит носить бледно-голубой. С вашим цветом волос вы бы прекрасно смотрелись в черном или темно-голубом, вроде тех камней, что носит хозяйка.

— Ты хочешь сказать, сапфиров, — уточнила Гизела.

— Да, именно. Этот голубой слишком пресен для вас.

— Мне кажется, я выгляжу прекрасно, — решительно произнесла Гизела, не отрывая взгляда от зеркала.

Она и в самом деле чувствовала себя совершенно необычно. Ей никогда еще не доводилось носить платья, столь мягкого на ощупь, аккуратно пригнанного по фигуре, подчеркивающего мягкие, плавные линии груди и тонкую талию.

— Я бы вас не узнала, мисс, — засмеялась Элси. — Наверное, все дело в прическе.

— Да, я тоже так думаю, — улыбнулась Гизела. Она взяла старую черную накидку, которую помнила с тех пор, как была ребенком, и набросила ее на плечи. У нее был веер. Сломанный. Но она решила не открывать его; к счастью, в ящике нашлась пара перчаток, правда заштопанных, но зато чистых. Наконец, она была готова, и Элси проводила ее до дверей.

— Надеюсь, вас ждет шикарный обед, мисс. Вы вполне заслуживаете его. — Элси выглянула в коридор. — Все спокойно, — сообщила она, и они обе знали, кого опасаются встретить.

Она испуганно сбежала вниз по лестнице. Отец ждал ее в холле, и в какой-то момент у Гизелы мелькнула надежда, что они выберутся из дома, не повидав мачеху. Но она ошиблась в своих расчетах. Леди Харриет вышла из гостиной как раз, когда Гизела ступила на последнюю ступеньку.

— Одежда красит человека! — с сарказмом произнесла мачеха. — Полагаю, вы оба думаете, что у вас шикарный вид. Ну так вот, что я вам скажу. Компания, собравшаяся в Истон Нестоне, наверняка лопнет от смеха при виде такой парочки. Вы похожи на двух деревенских увальней, впрочем, вы такие и есть на самом деле. Ты здорово поправился, Джордж, от своей вечной пьянки, с тех пор как в последний раз надевал эти модные бриджи. И если ты резко опустишься на стул, бьюсь об заклад, ты услышишь, как они лопнут по швам. А Гизела! Она выглядит в точности тем, что есть в действительности, — грязным обломком, прибитым к берегу неизвестно откуда.

— Довольно, Харриет, — резко оборвал ее сквайр.

— О, обо мне не беспокойся. Я уже обо всем договорилась и проведу вечер очень приятно, — сообщила леди Харриет. — Мне остается только надеяться, что и вы прекрасно проведете время. По крайней мере, вы предоставите возможность другим гостям отлично посмеяться. Думаю, они захлебнутся от хохота при вашем появлении.

— Пошли, Гизела, — сказал сквайр. Он повернулся к выходу, и Гизела пошла за ним, а вслед ей неслись последние напутствия:

— И не вздумай поздно вернуться, Гизела, — кричала леди Харриет. — Завтра тебе нужно встать в шесть тридцать, чтобы выполнить то, чем ты пренебрегла сегодня. Я все приготовлю, и если ты не успеешь справиться со всеми делами, скоро пожалеешь, что тратила попусту время, бегая за кавалерами.

Она вернулась в гостиную и громко хлопнула дверью, но Гизеле казалось, что она где-то рядом, когда они спускались с крыльца и садились в карету.

» От леди Харриет никуда не скрыться «, — грустно подумала она, когда они отъезжали от дома. Воздух был наполнен ее злобой, отравлявшей весь вечер. И Гизелу одолел страх и тревога, она уже заранее стыдилась своего вида.