Туалет творчества

У нас в стране огромное количество творческих людей. Сидят они в кабинетах за персональными столами, над персональными корзинами и творят. Дома творчества открыты специально для них, этих самых «творителей». Творят они себе, творят, а творчества не видно. Что и увидишь, так становится стыдно, чего они натворили. Руки опускаются, голова скудеет. Устраивают эти «творители» разные встречи: с читателями, со зрителями, слушателями. Хвалят друг друга, восхищаясь своими опусами.

Люди, ничего не найдя и ничего не поняв в ихнем творчестве, начинают задумываться: «Стоп, сам себе говорю, не дурак ли я?» А кому же хочется выглядеть дураком? Народ наш, активно занимаясь борьбой с лишним весом, всё круглеет и круглеет, и получается борьба не с лишним весом, а с лишними знаниями. Если ты круглый, да к тому же дурак, это очень неприятно, уж вы поверьте мне.

А союзы творческие создаются, крепнут, бумаги переводят всё больше. Перья уже скрипеть не успевают, подключились к компьютеру. Они опутали всю землю. Творчество есть творчество, и его пытаются разделить на настоящее и не настоящее. Говорят, то, что они вытворили в домах творчества и кабинетах – это настоящее, остальное – блажь.

Я тоже считаю себя человеком творческим, но мне не хватило кабинета в соответствующем доме. Слишком, говорят, шикарно будет для тебя, нам и самим тесно. Вот и творю, попросту говоря, где придётся. Но и где придётся, тоже иногда кому-то мешаешь, кого-то беспокоишь. Приходится уходить в леса, сидеть над рекой или в роще. А окаянные мысли почему-то в голову лезут обязательно ночью. За день наглядишься, всем пропитаешься, а ночью как попрёт, и всё вылазит на бумагу.

Ночь, она нужна для отдохновения. Уставшая жена, хилые детки, астматичная тёща, напившийся до бреда тесть – все требуют покоя и уважения, где уж тут поместиться творчеству. Все меня выпроваживают, чтобы не мешал – тёще кашлять, тестю бредить. А где в наших убогих квартирах найдёшь место, чтоб не мешал? Нигде. Единственное уединённое место – туалет.

Вот и творю свои гениальности, скрючившись на крышке унитаза. А что? Никому не мешаю, лампочка, правда, тусклая, зато счётчик много не намотает.

Тёща, пожалев меня, как-то, откашлявшись, сказала дочери:

– Вверни ты ему хорошую лампочку, ослепнет ведь мужик.

Женщины народ практичный, и жена ей отвечает:

– А он много мне вкручивает? Темно ему, видите ли. Мало ему свечей – пусть свой сморщенный огарок запалит, всё равно без пользы тлеет. Если мужик толковый, у него и в темноте всё нормально получится, а если бестолочь, то хоть прожектор ему поставь, всё напрасно.

Не знаю, как насчёт огарка, но я не купец, чтоб иметь пудовые свечи.

А творчество моё многие похваливают и читают с удовольствием, хоть оно и появляется под мутный блеск моего огарочка. Конечно, «творители» высокого ранга, почитав мои опусы, злятся: «Как это так? Кто-то без званий и рангов в своём загаженном тараканами туалете творит такое, что у меня за столом не получается. Не пущать!»

Но я им не завидую. Что они там могут увидеть за своими столами в шикарных домах творчества под голубыми или розовыми абажурами? Разве они из-за этого стола видят человека с его заботами, чаяниями и прочими премудростями? Посади меня за такой стол, да я ни единой строчки не напишу. А под забористый храп жены, под мучительный кашель астматичной тёщи и рвотный мат упившегося тестя пишется совсем не плохо.

Кстати, я больше ничего не успеваю написать, пора освобождать своё знаменитое кресло, не то тесть переблюёт всю прихожую, а виноват буду я. Желаю всем творческих успехов! Скоро тёща затычет и заклеит окно, и у меня прибавится комфорту, а значит и мыслей. Жаль покидать кабинет, но надо.

Наша грязь

У нас полная свобода. Мы что хотим, то и творим. Говорят, Россия разложилась и хрипит, издыхая, что копаемся мы в грязи, словно свиньи, но это не правда.

Просто у нас даже грязь свободна и поэтому вольна разливаться, где ей заблагорассудится. Она может появиться у любой деревенской лачуги, в ней можно оставить сапоги или захлебнуться спьяну. С такой же вольготной небрежностью она может разлиться окиян-морем у любого присутственного места или дворца местного доджа, хлюпая и хрюкая под ногами прохожих до самых морозов, пока он, Мороз Иваныч, не превратит её в твёрдый и прочный асфальт российской закваски, без всяких примесей и химикатов. Мы гордимся нашей грязью, поскольку нигде больше нет такой прекрасной и качественной грязи.

Когда я вижу по телевидению прилизанные и причёсанные города Америки или Европы, мне становится жаль этих обездоленных, несчастных и бедных людей, проживающих в таких унылых государствах, где даже вспотеть нельзя. Меня поражает ихняя нищета. У нас есть нефть, газ, каменный уголь. Руды всякой не перечислить, а у них даже грязи нет. Им, бедным, даже мордой сунуться не во что, хотя пьют не меньше нашего. Не приведи господь хряснуться посередь улицы в Европе, это же выходит – мордой прямо об асфальт. Больно-то как, представляете? У нас же сколько ни падай, грязь сработает словно амортизатор, утром умылся и всё – ни травм, ни увечий, ни ссадин, ни царапин. Если, конечно, не встретишься до падения с чьим-нибудь кулаком, или кто-то нечаянно запнётся носком ноги об твою физиономию, но это мелочи жизни, что о них страдать.

Для россиянина грязь – святое дело, без неё он никуда, даже человеком себя не чувствует, поэтому, попав на просторы авеню и «бродвеев», он инстинктивно начинает искать грязь, а не найдя её, сам пытается обеспечить себя таким необходимым атрибутом, бросая кульки, бумажки и прочий мусор под ноги недоумевающих прохожих. У них же до приезда россиян не было ни одной перевёрнутой урны. Без грязи россиянин даже адреса найти не может. У нас же как объясняют: «Дойдёшь до третьей лужи, повернёшь направо, после кузова ржавого запорожца ещё направо, а как упрёшься в перекопанную дорогу, тут налево и будет то, что ты ищешь». А в этих Америках сколько ни ходи, ни броди, везде всё одинаковое, вот и попробуй, отыщи нужный тебе адрес.

Так что после падения берлинской стены, вся грязь, которая была так надёжно спрятана за кремлёвской стеной, полилась на просторы всяких Йорков, Баден-Баденов и прочих заморских поселений. Новые русские сперва завалили ошалевших приматов Америки грязью в виде денег (у них денег словно грязи, так у нас говорят). Так что все инакомыслящие, инакоговорящие стали завидовать чёрной завистью на нашу грязь и страдать оттого, что нет у них такой грязи, как в России, так похожей на дорогие их сердцу доллары. А эти дикие русские прямо тонут и захлёбываются этой грязью под названием доллар и зовут его небрежно и презрительно – капуста. Как же тут не позавидуешь, и они ринулись скупать Россию, чтобы и у них было этой грязи, словно у новых русских. Но у них наша грязь не желает никак превращаться в доллары, если и превратится, то опять почему-то остаётся в руках русских воротил. Они не могут понять, что пока у них не будет поля чудес, грязь останется просто грязью. Жирной, качественной, но грязью. Но, тем не менее, они скупают и скупают и везут в свои заморские схроны нашу грязь, где её опять же наши люди превращают в денежки, плывущие из России по воле наших нуворишей.

Народу на это наплевать, у народа денег как не было, так и нет, а вот грязи ещё прибавилось, её сколько угодно. Лучше её, нашу милую грязь, не трогать. Наша грязь будет с нами. Если кто-то попытается её прибрать к рукам и расшевелить, мы сразу все как выползем из неё, тут уж держись Европа, Америка и всё, что там есть ещё за границей, не спасёт ни Атлантика, ни другие воды.

Так что не смейте трогать нашу грязь. Пока нам есть в чём плюхаться, мы мирные и спокойные. Зовите нас медведями, свиньями, но остерегайтесь прикасаться к нашей грязи. Лапы прочь от грязи!

Свобода и демократия

Свобода и демократия – это хорошо, но почему-то она, эта свобода и демократия туда же, всё норовит вынырнуть ха счёт кого-то. Вот сегодня меня смазали по свободной морде, демократично так смазали. Попался на глаза двоим, тоже свободным хамам, но вдупель пьяным. Они решили, что их свобода шибче, то есть свободнее моей, ну, один и смазал мне свободной рукой по свободному месту. Ладно хоть свободной смазал, а не занятой. В другой руке у него была бутылка с пивом. Бутылку ему, видимо, было жаль и поэтому он приложился свободной рукой. Понятно, что пиво дороже моей физиономии, за него же деньги платили, а физиономия, она что, она так, свободно передвигается в пространстве без всякой оплаты, а пиво запечатанное и всё время просится на свободу, куда его не помести – в бутылку ли, в брюхо ли, оно всё свободы просит, недаром весь снег в городе расписан свободными художниками.

Раньше тоже били друг друга по физиономии, но били больше со злости и с оглядкой, поскольку за это деяние можно было угодить в леса года на три и махать там топором в жару и в мороз, а от этого в голове заводились правильные мысли. Теперь бьют вольготно, не опасаясь ни милиции, ни Бога. Милиция сейчас тоже свободна от своих обязанностей и существует только для того, чтобы было кому носить форму, также и армия. Хорошо, думаю, что свобода, а то мне бы пришлось кричать: «Караул!», но что взять с мужиков, они нынче настолько свободны, что даже работать перестали.

Работающего мужика сейчас редко встретишь, пьяного – завсегда, а работающего – ни-ни. А если он работает, то значит – инвалид или просто убогий. Настоящий мужчина нынче тот, что с бутылкой и косоротый на обе стороны, у которого и сопли и слюни бегут из одного места, а при такой свободе почему не смазать по сусалам прохожего, тем более, что вчера сам получил, так что до сих пор губы не сходятся и вывернуты как переросшая поганка. Жаль, что закончилась пора полного порабощения. Живи свободным, легко сказать, а если я не умею жить свободным, если у меня десяток предыдущих поколений были то рабами, то просто крепостными, то партийными, всё кричали: «Родина в опасности, Родина в беде, народ вымирает». Ну, вымрет один, другим заменим, в Китае займём, тем более, что их и занимать не надо. Они уже тут, уже пришли – расселяй да живи, а мы всё кричим – народу мало, народу не хватает, страдаем, что мало. А тем что есть, жить все равно негде, один барак на всё поселение, а если б нас было как в Китае – где бы мы жили, что ели, да ещё всем дать свободу? Народу у нас мало, а чиновников больше, чем в Китае. У нас воробьёв меньше, чем чиновников, а мы уничтожаем птах. Россия – не Китай, если и уничтожать, то чиновников, а не птах, и не надо кивать на птичий грипп. Свободу дали, а что с ней делать не объяснили. Вот каждый и мается теперь со своей свободой один на один. Жаль конечно физиономию, но что поделаешь, ради такого сладкого слова – свобода, нужно чем-то жертвовать, а коли жертвовать кроме морды нечем, то винить некого. У нас поговорки верны для любой власти и системы – «Нечего на зеркало пенять…». Терпите, граждане, терпите. В рабстве не передохли, может, и свободу переживём.

Противостояние

Курица брезгливо ходила по свежевспаханной грядке, изредка разгребая её, как будто что-то потеряла. Гребла и ворчала: «Что за непутевые хозяева, морковь толком посеять не могут, то одно зёрнышко на метре, то сразу куча, а потом на кур сваливают – вот разгребли, вот склевали, вот весь огород разрушили. Что тут может вырасти, коли всё тяп-ляп набросано. Да не разгреби я тут – вообще ничего не вырастет.

Ну вот, опять эта хромая с жердью летит, того и гляди на смерть задушит, а злости то сколько, аж губы вывернуло, глаза от натуги лопаются, будто не на курицу летит, а на мамонта. Что делать? Бежать надо, прихлопнет. Так. Где дырка? Да куда делась дырка? Ой, куд-куда – куда она подевалась? А вот, она, вот она. Да тут собака проскочит. Дай-ка я её подразню, помучаю. По огороду пару раз проскочу, вот по лучку, по репкам, вишь, какой пучок – так и топорщит пёрышки, родня что ли? А я по пёрышкам, по пёрышкам. Ого! Хрясь жердиной по луку, а скажет: куры вытоптали. Да после такого удара картошка из-под земли выскочит, не то что лучок. Ишь, машет жердью, ровно и не баба вовсе, а Добрыня Никитич. Чего топтаться, что тут после вырастет? Знает ведь, что промажет, нет, машет.

Третий год за мной бегает и понять не может, что напрасно – не поймать. Вон вчерась в соседнем огороде хозяин в меня из ружья жахнул, и то мимо. Глупый хозяин, навроде этой бабы. Человек из неё, как из меня птица, а этот, вроде, мужик видно, спьяну жахнул, только собака взвыла, лапу ей дробью перебил. Что меня гонять, всеравно ничего не вырастет, всё в траве заглохнет. Траву дёргать – ленивая, а за мной с жердью бегать – хлебом не корми. Ой, не могу, ой, снесусь от хохота, ой, ну пора…».

И курица, нырнув в дырку, понеслась к своему курятнику. Довольная тётка, обозвав курицу заразой, поплелась домой.

Лесные выборыМедведь, беззастенчиво правящий лесным братством уже два срока, собрал народ перед новым избранием на третий срок на обгоревшей дотла опушке. Какие-то заморские туристы жарили шашлык из местного барсука и, перепившись, спалили всё начисто. Медведь долго объяснял, что это не его вина, что это волк за инвестиции отдал опушку и украденный или «прихватизированный» лесок в аренду заморской пантере, а та по-заморски тут распорядилась и с леском, и с жителями.Он убедительно объяснил, что избрать надо именно его, что он уже знает, как восстановить лесок и всё разрушенное, взял это на личный контроль, а что лапу сосёт полгода и не следит за порядком, так это болезнь у него такая, и опять же он эти полгода не жрёт и не крадёт.- А поставь волка, которому круглый год мясо потребно? А я овсом да малиной перебиваюсь. Изредка, по праздникам, заломаю какую-никакую живность и опять на травках. Лось, скажете, тоже травку щиплет, но вы забываете, сколько ему надо. А листики, которые он непомерно истребляет? Белка, заяц – мелочь, их слушать не будут, криминал задушит. При мне живётся вам, может, не роскошно, но дайте ещё срок, и я всех вас обучу лапу сосать. Всё, глядишь, не так голодно будет. Звери шумели, высказывались, партии всякие организовывали. Вспомнили медведю все грехи, но никто не знал что делать. Кто предлагал норы разделить, кто по углам разойтись, но так ничего и не решили. Постановили, правда, поднатужиться, собрать последние средства, продать половину оставшегося леса, но провести честные выборы. И пусть снова выбрать медведя, но чтоб честно, как у людей. Голодные, но гордые вынесли также решение очень секретное, но доведённое до каждого избирателя: тех, кто хочет эмигрировать в соседние леса, съедать на месте. Когда все прокричались, медведь рыкнул:- Поскольку львов у нас не водится, избираем снова меня! Я не хотел баллотироваться, но, если очень просите, потерплю, помаюсь ещё за ради вас. Поскольку скоро из-за границы вернётся мой внучок Потапушка, дадим ему толмача и будем ждать новых выборов. А пока я беру на себя эту тяжелейшую ношу на свой горб и согласен вам ещё услужить. А теперь разбегайсь, кто не хочет попасть на банкетный стол. Пользуйтесь моей добротой. А волкам объявляю амнистию в честь моего избрания. Но хулиганства в своём лесу не потерплю. Вон вам выделен во владение высеченский лес, там и занимайтесь грабежами. Там всё ваше.

Лечение штангой

Операция была не очень долгой, но довольно сложной. Усыпили, удалили, разбудили, бросили на каталку, привезли в палату, привязали к кровати, сунули в ноздрю шланг с кислородом, обезболили и сказали: «Лежи смирно, не дрыгайся, иначе примотаем проволокой».

Ночь прошла в кошмарах. Утром подходит медсестра и строгим голосом неопохмелившегося прапорщика кричит:

– Чего разлёгся?

– Больно, – говорю.

– А мне плевать, всем больно, – кричит она, держась рукой за голову, – подымайся.

– Да зачем же, – спрашиваю.

– В спортзал пора, физкультурой будем заниматься.

Я и без операции-то уж лет сорок не бывал в спортзале, а тут… Такая боль, ноги не держат, и на тебе – спортзал!! Я возмутился, хотел обратиться с претензией, но сестра была здоровая и грозно заявила:

– Ещё раз вякнешь, я тебя волоком потащу.

Взглянув на неё пристальней, я понял, что так оно и будет. Кое-как сполз с кровати, правда, ноги так и не смог выпрямить и до самого зала тащился нараскоряку. А идти было метров семьдесят, но мне они показались изнурительным марш-броском. Вползая в дверь спортзала, наткнулся на даму гренадёрских размеров с весёлыми глазами и хитренькой улыбочкой. На ней был коротенький халатик, но он был так застегнут, что было видно – под ним ничего нет из одежды. Из оборудования увидел только штангу. Неужели заставят поднимать? – с ужасом подумал я, но поняв по моим округлившимся глазам мои помыслы об одежде и о штанге, хохотнув, сказала: «Не пугайся, дохлячок, сейчас мы построимся и будем ходить вокруг штанги для приобретения навыка и привычки к этой железяке».

– А после? – выдавил я.

– Ну, когда ноги перестанут заплетаться, я разрешу вам трогать её. Вот так, – и она расстегнула ещё одну нижнюю пуговицу халата.

– А после? – опять не удержался я.

– Да что ты заладил – после да после. Трогать научишься, будем поднимать. Сперва все вместе, а после – кто выживет. На команду бросим, все будете разбегаться. Кто первый выскочит из под штанги, того на выписку.

– А кто не выскочит?

– Ты меня уже достал. Тупой или придуряешься? Сам знаешь – кто не выскочит, опять будем складывать и сшивать.

На душе у меня стало холодно, а ниже сыро. Что же это, думаю я, так ведь можно перекалечить всю больничную паству, но смолчал.

Ходили мы вокруг штанги впятером, один другого дохлее. Ходили пять минут. Кто до глубокой одышки, кто до приступа. Мне эти пять минут показались длиннее суток.

– Не пугайтесь, – сказала на прощанье тренерша, – вчера один схватил штангу, и чуть с собой не унёс. Еле отобрали. Правда, он был из психоневрологического отделения, он и сейчас ещё связанный лежит, даже погнул её немного. Бедная…, – и ласково погладила она штангу.

Дотащившись до палаты, стал раздумывать, как же мне выжить в современных методиках лечения.

Но всё же я обманул всех. Сколько меня не подводили к штанге, я всё заплетался ногами. Им надоело со мной возиться, и против моей фамилии крупными буквами вывели одно слово – КРЕТИН. Дали мне проткнутый резиновый мячик и сказали – надувай! Я хоть и кретин, но понимал, что его не надуть, а всё-таки старательно пыхтел над ним. Но зря боялся, до моей выписки мужики всё же подняли штангу, научились-таки. Задавило всего троих, правда насмерть, но с кем не бывает – это же лечение.

У вас шея не болит?

Этот шейный "хандроз" так меня скрутил, что я думал, мне туда ножом зацепили. Так больно, ужас. Я перечитал все травники, лечебники, чем только не мазал, а боль не проходит. Даже жидкостью против колорадского жука смазывал. Нет, боль была настолько качественной, что ничего её не брало. Она только смещалась и всё. Если я помазал тут, она отодвигалась выше или ниже и донимала меня с новой силой, вселяя юношеский задор в душу.

Крутился, крутился, и пришлось обратиться к нашему самому варварскому методу – напиться так, чтобы голова неделю болела шибче шеи, и казалось, что ничего не болит кроме головы, а через неделю боль в шее утихнет. Таким образом, тремя литрами водки и лечился, и уколы не понадобились.

Через неделю к врачу прихожу, он сочувствует: "Как тебя измотало!"

– Так ведь болит, – говорю.

Вот только перцовый пластырь и помог. Пьяный уснул с ним, наутро кожа слезла, и вроде стало легче.

А ещё говорят, не занимайся самолечением, а кто тогда вылечит, уж не врач ли? Выписал лекарство: один укол дороже литра водки, таблетка дороже килограмма мяса, а мазь прописал, так каждая капля её стоит две пары кирзовых сапог. А зачем мне сразу две пары кирзачей? Шея-то всё равно болит, а на этот тюбик можно обуть роту солдат.

А водка с самовнушением и при минимуме закуски обошлась в десятки раз дешевле. Нет, я не предлагаю свою методу всем, но думаю, сколько задницу не коли, шею не вылечишь. Только боли добавится сверху и снизу.

Мне один укол сделали, так он вместо того, чтобы рассосаться, вспух, как кулак. Я месяц ждал пока рассосётся, но пришлось резать, как нарыв. Вот и жди, когда он до шеи дойдёт, да тут крякнуть можно не раз. А разрезать нарыв всей больнице хватило работы. Половина меня держали, половина выдавливали, обнаркозив тазиком по голове. Ещё и приговаривали: «Что за народ? Сколько не лечи, всё боятся да увиливают».

Шея-то у меня прошла, а вот с головой плохо. Я теперь каждого встречного спрашиваю: «У вас шея не болит?». Кто-то недоуменно сплюнет, кто-то пошлёт по известной дорожке к месту назначения, а на грубияна нарвёшься, так и того хуже. Вот если вежливый и доброжелательный человек попадётся, так я и штаны сниму, чтобы шрам показать на заднице.

Но люди не понимают, при чём тут шея, а причём шрам на заднице.

Весенний грипп

Что же я невезучий-то такой? Всё у меня наоборот да не так. Лежу, температурю. И это, когда на улице такая весенняя благодать. А я дыхания лишаюсь, весь задохся. Все нормальные люди гриппом отболели зимой. Я тоже честно потел, чихал, хлюпал и слезился во все глаза. Так нет, ещё и весной грипп с температурой, да такой, что глаза разогрелись, лоб готов треснуть. Опять слёзы, антибиотики и все народные средства вместе взятые. Из ноздрей – пламя, из глаз – искры.

Что я только не пил и не прикладывал. Лекарство пил, горячую водку с перцем – тоже, а в ноздри луковицу засунул и держал, пока она перо не пустила. Это я в народных советах вычитал. Бабка писала да нахваливала: уж так помогает, так помогает, что так и хочется болеть ещё и ещё. А мне не помогло, зря только издевался над носом, чуть ноздри не разодрал. И всё это после того, как только выписался из больницы. Идти к врачу… С какими глазами? Так всё хорошо было. Что делать?

Лежу, жизнь ругаю.

– Что же ты мне,- говорю, – столько хворей и всего, всего надавала? Лучше бы немного счастья да деньжат подбросила.

Жизнь отвечает:

– Что я поделаю? Судьба у тебя такая подлая, страдай помаленьку, потихоньку и не возмущайся. А денег тебе правительство добавит.

– Вот только дожить бы до добавки с такой судьбинушкой…

– А ты сопи тихонечко да живи. Чего тебе не сопеть? – Ишь нос-то разворотило, не только луковицу, картошку засунуть можно. Так тихонечко и до надбавки досопишь.

Приходится смириться. Сопи да сопи. Сопи да сопи…

О медицине

– Чего, Серёга, опять сердечко не в ту сторону бьётся? Ты же недавно в больнице лежал, что случилось?

– Что, что? Вот как начал по больницам шастать – раз, другой, совсем жизни не стало, помирай и всё тут.

– А что, плохо лечат?

– Да уж, наверное, не как Путина.

– Что-то не слыхал, чтобы Путин по больницам отирался, всё больше Зурабов, да и то только потому, что не может понять, куда его супруга лекарство от больных прячет. Всё, говорит, в аптеки отправила, а те Христом-богом клянутся, что не получали. И больные из очереди в голос вопят – не было! А Путин, он, дай ему бог здоровья на сто лет, он по больницам не скитается, у него другая головная боль – как бы мафию извести, да поболе бандитов замочить. За неподъемное дело взялся человек. С мафией бороться, это тебе не подхалимов валить на татами.

– Ну, не Путин, а этот, как его… кино было недавно. Он ещё таблетки зубровкой запивал…

– А, Брежнев?

– Во-во, он. Я тоже здоров был зубровку лопать, суррогатами не брезговал. Ещё десяток лет назад, бывало, три бутылки оформлю, капусткой зажую, а то и семечками, и в рейс. Едешь, гаишники отскакивают и мороз не берёт, а как полечился – шабаш! Пузырь приговоришь, второй до половины окучишь и всё, как бритвой срезает, ничего не помню.

– На пенсию вот по инвалидности вывели, так ты на врачей грешишь!

– А как же, если б лечили, как этого, с зубровкой, я бы ещё ого-го. Как же мы глушили эти пузыри! А может, водяра не та пошла? Другой раз хватишь стакан, и морда на сторону едет, вырубишься, проснешься, весь в ссадинах, кровоподтёках, а что случилось, ни в зуб копытом.

– Но тебе же врач советовал – одну выпей, другую только нюхай, и будет в самый раз.

– Да мне его советы по фене! Чем изгаляться над человеком, да насмешки острить, так ты лучше вылечи, как следует. А то ишь взяли моду: "Бросай пить! Бросай курить!" Не молочко же мне трескать, меня с него пучит. Корову держу, а молоко пить не могу. Организм водки требует.

– Но может пора норму знать?

– Поди, узнай её, норму-то, кому сколько отведено. Я ж не метр, чтобы на мне сантиметры обозначать – досюда пиво, досюда водка. Да хоть всё брюхо расчерти, а всё одно, через шкуру не видать докель там напучилось, а ведь ещё и закусывать надо. Нет, хреново нас лечат. Поколют, чтоб только душа не отлетела, заткнут все дырки и выписывают, а то и вовсе в больницу не положат. Так, говорят, отдышишься. Нет, с медициной надо что-то делать. Нельзя так к человеку относится, даже если он без зубровки. Может, пьяный бунт устроить? Но опять же – менты. Они своё вино на совесть отрабатывают. Так что потерпим.

О рекламе

Всех нас заела уже реклама. Везде она: радио, телевидение, печать – всё обильно загажено рекламой. Я бы внёс в думу предложение – отнести рекламу к разряду эпидемий, навроде гриппа или чумы. И отдал бы её под крыло санэпидем. службы, чтоб боролась с ней как с поносом или оспой. Но дума уже приняла другое решение – сделать рекламу бичом народа и доводить его, этот народ, до инфарктов и прочей болезненности. Конечно, реклама играет свою роль – крутись, ни крутись, а без неё никак.

Например, понадобилось производителям туалетной бумаги новые рынки сбыта освоить. Тут как тут – реклама.

Вы когда-нибудь прыгали с парашютом? Я, нет. Это, наверное, очень страшно, а сейчас тем более. Мужчин настоящих нет, служить в армии некому, а десантники нужны, вот, и рекламируют прыжки с парашютом. Сперва захватывает дух, но человек без дыхания не может существовать, у него открывается запасное дыхание, а оно, как известно, находиться сзади, но, прежде чем вдохнуть, нужно резко выдохнуть. Вот тут и понадобится туалетная бумага.

Я долго не мог понять, что общего у парашюта с туалетной бумагой, пока мне один десантник не растолковал. Он сказал, что если у человека сильнейший запор и его в это время бросить с приличной высоты с парашютом, то всю оставшуюся жизнь у него будет лишь одна проблема – вовремя успеть снять штаны. Так что представляете, сколько требуется туалетной бумаги на быстрое десантирование десантной бригады!

А дума внесла изменение в военный устав, чтобы ни одного служивого не выбрасывать из чрева самолета без рулона туалетной бумаги. Вот вам и рынок сбыта. А объединяют всё это борьбой за чистоту экологии и мягкость туалетной бумаги.

Домашнее задание

Наклонив над тетрадью внука полуседую, полу-лысую голову, дед задумался.

– Ты что, дед, устал что ли? А как мне было на трёх уроках мучаться в школе?!

Деду стало стыдно, и он судорожно стал выводить цифры и подсчитывать какие-то несуразные, запутанные до маразма, задания.

– Вот мы учились: дважды два – четыре, и всё. А тут ведь тоже четыре, а попробуй, докажи. Мозги скрипеть начинают.

– Дед, опять мне тройку поставят за твою писанину. Мало тебя бабушка ругает! И не лезь со своими примитивными доказательствами.

Дед закипал, но терпеливо выводил: «Один плюс один меньше трёх, но больше нуля». Деду так и хотелось написать: «Равно двум», но этого, как раз, и не требовалось. На той неделе он проявил подобную инициативу, так его всей семьёй за оставшиеся кудри таскали да приговаривали (уж, что только не приговаривали). Поносили за то, что в школе на пятёрки учился, и за то, что кандидатскую защитил по самой ненужной специальности.

– Кто же эти программы составлял, если даже с кандидатским стажем непонятно ничего? Первый класс не могу осилить! И кто только вас учит?

Дед проявил решительность и усадил внука за стол. Внук верещал и сопротивлялся как мог, но потом, пообещав рассказать всё бабушке, сел и начал карябать в тетради.

Заскрипела дверь. Пришла бабушка с работы. Дед это понял по скрипу дверей, так как и дверь, и бабушка скрипели совершено одинаково. Внук, с перекошенным от страдания лицом, кинулся к ней и завопил:

– Ба-а-а!!! Он меня тиранит и заставляет самого писать, да ещё и балбесом обзывает!

– Ну, уж это ты зря, – заикнулся дед, но больше ничего не успел сказать. Озверевшая бабка чуть не вцепилась ему в физиономию и закричала :

– Ты что с мальчиком делаешь, ошмёток старый?! Хочешь, чтоб он психом стал?!

За спиной у бабушки довольный внук издевательски хитро глядел на деда. Дед хотел что-то возразить, но, махнув рукой, сел за уроки. «Хоть бы папаша твой пришёл, подменил бы».

Дед всерьёз подумывал податься в бомжи, но по городу уже бродили два бомжа с кандидатскими, и деду было стыдно за них. Но, говорят, стыд не дым. «Придётся податься…». Ему было страшно подумать, что будет во втором классе.

Вспомнил, что еще не читали. Внук, нехотя, с трудом подбирая буквы, читал:

– ТА-НЯ, МИ-ША, РА-МА…

– Что получилось? – спросил дед.

– Масло, – ответил внук.

«Да, в наше время говорили «оконница», а теперь действительно, «РАМА» – масло. Остаётся только на бородинский хлеб намазать».

– Дед, ты сам почитай вслух, а я погоняю новую игру. До третьего уровня дошёл, а дальше не получается.

На экране мелькали какие-то хвостатые чудища, пожирающие небоскрёбы, грызущие вместо семечек торпеды и ракеты, натыкаясь друг на друга, лопались. Дед проворчал:

– В наше бы время за такие рисунки в психушке жизнь кончил бы, а сейчас это детские игры.

«Какие-то черепашки со слона размером, монстры. Насмотрится, потом всю ночь мечется. А говорят, что ребёнок психом растёт потому, что дед плохо уроки учит».

Вспомнил свою кандидатскую, а о чём она уже и забыл. Кажись, о преодолении стрессовых ситуаций и синдром неполноценности при нехватке общения юных матерей-одиночек.

«А зачем мне это надо было? Теперь вот вся семейка изощряется в красноречии – ты, мол, у нас самый умный, вот и учи внука».

Тут ещё дурацкие задачки: если бы у вас было пять апельсинов, то сколько вам не хватает до девяти апельсинов? Сосчитать несложно, но деду в голову лезет всякая чепуха навроде того, что если один апельсин стоит шесть рублей, а зарплата мамы двести рублей, то где взять денег на девять апельсинов.

«Что будет во втором классе? Нет, пора в бомжи».

Дед чувствовал, что взбунтует, и его выгонят из дому. Вон, невестка губы сжала злорадно, сын подсмеивается издевательски, а бабка вообще задавить готова. А внук-то, внук, вишь какую озабоченную морду состроил, ровно его самого за уроки посадили. Ещё хотят перевести его в английскую школу с музыкальным уклоном.

«Нет, сольфеджио мне не осилить».