"Вселенский расконвой" - читать интересную книгу автора (Разумовский Феликс)

Глава 7

– Большой Собак, в принципе, кобель не вредный, – тихо сказал Джонни Бродову, когда Герасим пришел в движение, плавно повернулся и дал проход. – Правда, большой оригинал. И берет не за глотку, давит интеллектом.

За холстом находилась потайная дверь, а за дверью длинный, очень похожий на туннель в метро, коридор: галогеновые лампы, прямоугольники дверей, мощные, напоминающие удавов кабели вдоль стен. Не хватало только пятиконечных звезд, часовых с Калашниковыми и веселеньких плакатов типа: «Цель советских ракетчиков – коммунизм».

– Сюда. – Джонни остановился у ближайшей двери, нажал пальцем кнопку, как видно, вызывая лифт. – Нам недалеко.

За дверью и вправду оказался лифт – все тот же, огромный, напоминающий вагон. И все с тем же квелым троонтом с Асхада, у которого ни члена, ни желудка, одна только телепатия.

– Прош-ш-ш-ш-у, – прошуршал он в мозгах, шевельнул трехпалой рукой и направил лифт конкретно по горизонтали, куда-то налево, беззвучно, малой скоростью.

– Это так называемая Псарня, собачья половина, – шепнул Джонни Бродову, когда они покинули троонта. – Альма-матер киноцефалов, кабсдочья Мекка, официальная резиденция Его Премудрости Кусаки Брыля. Он суперлицензированный Большой Собак и способен к трансмутации, правда, в пределах вида. Ну все, тихо, тс-с-с, заходим.

Путь их лежал к внушительной, напоминающей шлагбаум препоне, по соседству с которой стояла пара здоровенных кобелей. Стояла живописно, естественно, на задних, хорошо накачанных лапах. И статью, и окрасом, и костяком барбосы были как тот рвач у камина, однако, не в пример ему, блистали амуницией – наплечниками, нагрудниками, поножами, портупеями, подвесами с изогнутыми клинками. Смотреть на них было жутко и завлекательно, а гладить, особливо против шерсти, не хотелось. А Джонни кобели знали, причем, видимо, хорошо, так что рычать, кидаться, заливаться лаем даже не подумали, принялись открывать шлагбаум, их мускулистые, с пальцами передние конечности работали сноровисто и быстро.

– Ргав, – или что-то вроде этого сказал им Джонни и, дав не сахарку и не колбаски, а вроде бы отдав честь, тронул за локоть Бродова. – Скоро будем. Это третий периметр охраны.

На втором стояли псы коричневые, во всем желтом, а на первом – белые, видимо, альбиносы, в черной, матово отсвечивающей амуниции. Зоомаскарад здесь был в разгаре еще тот – не для женщин, чад и слабонервных.

Наконец Джонни с Бродовым миновали все препоны, перевели дух и вошли в пятиугольную, открывающуюся не по-нашему, наверх, дверь. За дверью этой, за подобием стола сидела в кресле палевая – сразу видно, сука. Тщательно расчесанная, в приталенном набрюшнике, с браслетами на передних и выбритых задних лапах. По местным доггилаверским понятиям она, наверное, была писаной красавицей.

– Ряв-тяв, ав-а-ва, ры-ры-ры, – с улыбочкой сказал ей Джонни, красавица изящно оскалилась и вежливо протявкала в ответ:

– Ры-ры, ав-ав, ряв-ряв.

Зубы у нее были как сахар, длинный язык как арбуз, нос как кусок стопроцентного антрацита, смазанного наичистейшим маслом. Красавица, фемина, богиня, сердцеедка, сомнений нет.

– Пошли, Большой ждет нас. – Джонни кашлянул, приосанился, сделался суров и направился к шестиугольной, также открывающейся не по-нашему двери. За дверью этой располагался кабинет, просторный, светлый, однако обставленный по-спартански. В единственном кресле за низеньким столом сидел упитанный, внушительного вида боксер – курносый, как это и положено боксеру, со слюнявыми брылями и маленькими, глубоко посаженными глазами. Сунь такому сигару в пасть, надень на череп шпяпу-котелок, и все, можно смело на плакат, многокрасочный, большой, из цикла «Хищный оскал империализма». Или: «Вот оно истинное лицо эксплуататоров трудового народа».

– Брат, делай, как я, – быстро прошептал Джонни Бродову и дважды по-собачьи шаркнул ногой: – Гав-ряв-ры. Гав-гав-гав.

Будто отбросил за порог кабинета все плохое и недоброе.

– Гм… Ры-ры, – продублировал его движение Бродов. – Гав-гав.

Он чувствовал себя не то чтобы идиотом – участником дешевого фарса. На уровне художественной самодеятельности. Играющим где-нибудь в ЖЭКе на празднике на общественных началах.

– Ладно, ладно, давайте без церемоний, – неожиданно выдал по-русски пес, белозубо оскалился и вальяжно взмахнул лапой. – Прошу садиться. У вас, гуманоиды, не так уж много времени.

Он не вылаивал слова – скулил, словно бы его мучила зевота. А сам, не отрываясь, смотрел на Бродова, и тот вдруг почувствовал в душе дискомфорт, вернее, почувствовал в душе постороннего. Это был толстый, лохматый, воспитанный пес, беззлобный, дружелюбный, компанейский. Он зашел так, на минутку, не по умыслу и не по злобе – пообщаться. Обнюхаться. Боже упаси, не скалить зубы.

– Катись-ка отсюда, шелудивый, – добродушно посоветовал ему Свалидор. – Катись колбаской, самим жрать нечего. Вали, вали, пока я в хорошем настроении.

И пес, благо не дурак, быстренько отчалил, понял сразу, что Свалидора злить не след. А потом голосом Его Премудрости Брыля важно проскулил:

– Да, теперь я вижу, полковник, что это ваш старший брат. Ну все, семейка в сборе. Можно начинать. Я понятно изъясняюсь, гуманоиды?

– Да, Ваша Мудрость, предельно ясно, – Бродов и братец его Джон, к тому же оказавшийся еще полковником, уселись дружно на что-то жесткое, пес почесался, сглотнул слюну и начал с места в карьер, с бульдожьей хваткой. – Вот выдержка из космограммы, касающаяся Вердикта Галактсовета относительно населенного объекта Земля. Сегодня получили. Тэк-с. – Жестом фокусника он извлек кристалл, положил на стол, поколдовал, и в воздухе поплыли светящиеся символы. – Итак, озвучиваю… Речь идет о жестокости, с которой эти так называемые хомо сапиенсы ведут войны, разрушают города, уничтожают самцов, самок и детенышей своего вида, речь идет о равнодушии, с которым их правительства и духовные лидеры взирают на то, что даже в мирное время детеныши этих хомо сапиенсов погибают от голода. Речь идет о варварском уничтожении всех прочих видов, нарушении экологического баланса и Космической гармонии в целом. Речь также идет, – хм, это мы пропустим, это тоже… А это – нет. Вот, пожалуйста: «В результате напрашивается однозначный вывод: жители Земли, вышеозначенные хомо сапиенсы, являются закоренелыми прогрессирующими варварами… Решением Большого Совета от… признать планету Земля объектом повышенной опасности, требующим принудительного Галактического мониторинга. Ратификацию решения о признании Мониторинга отложить до 2012 года по местному времяисчислению в зависимости от динамики роста энтропийных изменений на вышеуказанном объекте к означенному сроку. Контроль за исполнением возложить на…» Ну, впрочем, ладно, дальше неинтересно. – Брыль сделал пасс лапой, кристалл исчез, письмена погасли. – А вот лично у меня наибольший интерес вызывает эта ваша полковник-сука, хм, самка гуманоида. Как бишь ее, а, Заноза. Ведь она словно бы знала об этой космограмме и экстренно организовала вашу встречу с братом. И вообще, чувство такое, что для нее не существует невозможного. Не удивлюсь, если она уже в курсе про рептов. Вы-то сами-то хоть что-нибудь узнали про нее?

– Увы, Ваша Премудрость, увы. – Джонни изобразил скорбь. – В Банке Галактоданных она не значится, дактилоскопия ее не берет, киновидеосъемка тоже. Она словно привидение, существо из ниоткуда.

– Ох, полковник, вы счастливый гуманоид. У вас есть крайний, вернее, крайняя. – Брыль снова сделал свой волшебный пасс, взял возникший из ниоткуда тазик, принялся с жадностью лакать. – Тогда, в Египте, облажались выше крыши, устроили разборку на всю Галактику, с пальбой, и ничего, все хорошо, та сука виновата. Сегодня превратили в пыль логово анунникян, правда, главные ушли – мелочи, фигня, издержки, и опять-таки та самая сука виновата. А что прикажете мне рапортовать в Галактсовет? За три декады до почетной Пенсии? Когда вопрос зашел о Мониторинге и на планете объявились репты? А? Кто скажет? – Брыль вдруг резко поставил тазик, с раздражением зевнул и принялся меняться на глазах – чернеть, набирать массу, раздаваться вширь. Как видно, началась та самая внутривидовая трансмутация. И точно, и минуты не прошло, как боксер превратился в пуделя, да не какого-нибудь, а матерого, эдакого Артемона от Мальвины. Угольно-смоляного, огромного, похожего на недоделанного гризли. – Прошу извинить, нервы, – голосом боксера сказал он, быстро трансформировался в ризеншнауцера и с жадностью глотнул из своего тазика. – Последствия ранения сказываются, того, тяжелого, черепно-мозгового, полученного в бою под Орионом. Ладно, к чертям собачьим сантименты, давайте уповать на логику. Итак, что мы все-таки имеем? Анунникяне здесь вертятся не зря – наверняка ищут нечто ценное. А раз к ним еще подключились репты, значит, это нечто точно того стоит. И если их обыграть, опередить, объехать на кривой, первыми заполучить это нечто, а потом с выгодой продать, то возможности и перспективы человечества значительно расширятся. Я же, со своей стороны, то же сделаю все возможное и постараюсь убедить Галактсовет в ошибочности Вердикта. Ну разве под силу закоренелым варварам создать все это? – с пафосом спросил он, резко отодвинул тазик и принялся выкладывать на стол книги. Про белого пуделя, про Белого же Клыка, про даму с собачкой, про Шарикова, про Мухтара. Следом за книгами настала очередь кино – о пограничном кобеле Алом, о четырех танкистах и собаке, о черном Биме с белым ухом, о Псе, который жил да был…

– Да-да, у хомо сапиенсов еще не все потеряно, не все, – выдохся наконец Брыль, вернулся в боксерское обличив и, резко встав из-за стола, сделал стойку. – Первый и Второй братья, послушайте меня, Старого Собака. Вы оба ассуры, но в вас много от хомо сапиенсов. А потому найдите это нечто и спасите человечество. Ибо всем известна расстановка сил: люди и им подобные против рептов ничто. Биться с ними могут лишь анунникяне, мы, киноцефалы, и вы, ассуры. Кстати, о нас, киноцефалах. – Он многозначительно замолк, приложился к тазику и смачно облизнул свои висячие брыли. – Я готов финансировать мероприятие в полном объеме. А кроме того, дать в помощь надежнейшего бойца, наииспытаннейшего Соратника, наипреданнейшего Члена стаи. Потомственного Костегрыза, заслуженного Кишкотряса, Лицензированного спецтерьера, суперпритравленного и меганатасканного. Аппорт-офицера, мультиорденоносца, киноцефала с древней родословной. Да с таким нюхом, как у него, все рептозоиды будут ваши. Дежурный, Кобельборза ко мне.

Приказал он на русском и как бы в пустоту, однако уже через минуту дверь открылась, и залаяли приветственно и уважительно. Вошел огромный, смесь мастифа с сенбернаром, чудовищных кондиций кобель, иссиня-черный, поджарый и мускулистый, сразу видно, рубака и боец: в мощном бронированном нагруднике, с брякающим по полу тесаком, с внушительным, аж до скакательного сустава изогнутым, зазубренным ножом. Через всю его морду наискось пролегал чудовищный шрам, левого уха не было, зато в правом, обезображенном рубцами, висела огромная, пираты отдыхают, серьга. Сразу чувствовалось, что кобель сей к цепи не привык и вилять своим обрубленным хвостом перед кем попало не будет.

– Вольно, подполковник, вольно, можете оправиться, – с ходу обласкал его Собак. – Есть дело. Секретное. Глобальной важности, не терпящее отлагательств. Я помню, конечно, что вам положен отпуск по тяжелому ранению…

– К черту отпуск. Я совершенно здоров, – браво стукнул тесаком кобель. – Ваша Премудрость, стоит вам только приказать…

При этом он скрежетнул зубами, надрывно вздохнул, и стало ясно, что в любимом отечестве его с нетерпением ждут – может, добрая старушка мать, может, сука с резвыми щенятами. И что ради них – мамы, суки и отечества – он готов на все, невзирая на раны.

– Ну вот и отлично, – одобрил его Бриль. – Тогда слушай задачу, информацию к размышлению и устный боевой приказ. – И, видимо, из соображений доходчивости, значительности и секретности, он резко перешел на собачий: – Ряв-ряв-ряв, гав-гав-гав, ав-ав-ав…

Пока Брыль вещал, Джонни нейтрально улыбался, Бродов потихоньку зверел, кобель стоял навытяжку, не шевелясь, и жрал прямое начальство глазами. В них светилась тоска по отпуску…

Наконец командный лай иссяк. Кобель сделал стойку, уважительно кивнул, Собак дернул брылями и перешел на человечий:

– Итак, гуманоиды, представляю вам начальника предстоящей экспедиции охранного подполковника Кобельборза. Он истинный киноцефал, рвач первой категории, субмастер пятого хана тотального боевого кушу. А это, подполковник, ассуры – Собачник и его Старший брат. Прошу любить и жаловать.

– Приятно, очень приятно, большая честь, – подал лапу кобель. – Рад, рад, чертовски рад, надеюсь, гуманоиды, мы сработаемся.

Пальцы у него были крепкие, когтистые, словно из железа, голос мощный, даром что скулящий, дающий оттяжки в бас. И впрямь не подарок, не кобель, а орел, киноцефал-орденоносец, реальный мастер кушу.

– Значит, сработаетесь? – Брыль приложился к своему тазику, мощно долакал, однако вылизывать не стал, резко поставил. – Ну и ладно. Дальше – в рабочем порядке. Вернее, в Зале постановки задач. Все, соратники, все свободны, удачи, процветания и успехов.

Со стороны казалось, что ему нужно было срочно по нужде.

Ладно, тявкнули, гавкнули, рявкнули, прошли предбанник, мимо сучары-секретарши, и по широкому светлому туннелю подались в Зал для постановки задач. Формой он походил на правильную полусферу, внушительными габаритами – на теннисный корт, а цветовым решением и гаммой интерьера – на мокнущее в проруби киноцефалово дерьмо. На стенах сотнями висели голограммы, увековечившие героев, скорее мертвых, чем живых, по центру было устроено надгробие, напоминающее формой московский мавзолей. В целом обстановка была тягостной, муторной и очень непростой, в воздухе, будь ты хоть трижды глух, отчетливо слышалось: никто не забыт и ничто не забыто, у нас хорошая память и острые зубы. А еще у нас длинные лапы. Очень цепкие… В общем, находиться здесь долго, затягивать общение как-то совершенно не хотелось. Хотелось конкретно наоборот. Слава богу, кобель был краток.

– Завтра, гуманоиды, к девяти ноль ноль я жду от вас инициативный рапорт, – властно проскулил он. – А также жду на собеседование этого вашего беглого ананнукянина. Лично хочу посмотреть ему в глаза, а то чем больше узнаю гуманоидов, тем сильнее тянет к вашим собакам. Уважаемый Собачник, я надеюсь, вы организуете все это?

«Может, взять его за шкирку? – мысленно озадачил себя Бродов. – А то что-то разбрехался».

«Даже и не думай, – отрезал Свалидор. – По сути дела, он ведь прав…»

– Не беспокойтесь, подполковник, все будет сделано, и в срок, – мило отозвался Джонни. – Вы ведь сказали, мы сработаемся. Завтра к девяти ноль ноль вам будет и инициативный рапорт, и беглый анунникянин, и, быть может, еще что-то в качестве сюрприза.

– Надеюсь, приятного. – Кобельборз кивнул, сухо попрощался и, гремя по полу тесаком, вышел. Джонни и Бродов тоже подались от надгробия подальше, по широкому туннелю, через периметры препон, к вагонообразному лифту с заторможенным троонтом.

– Слушай, а как получилось, что ты здесь? – спросил Бродов уже в конце пути, на половине гуманоидов. – Ну ведь не по объявлению же в газете?

– Так, давняя история. Дед шаман хопи[44], служба в ЦРУ, стечение обстоятельств, дурные гены. – Джонни усмехнулся, лихо подмигнул и взялся за ручки двери, той самой, в тылу Герасима. – Спроси потом у Свалидора, он в курсе. Ну, и как дела тут у нас, у правильных гуманоидов?

Дела у правильных гуманоидов, наблюдаемых в количестве трех душ, были не очень. Кнорр сидел понурившись, но глядя в потолок, всхлипывая, баюкал нос и жалобно стонал. Гирд скучал рядом, держался за ребро и тоже пребывал в миноре и так же на полу. Потрошитель сидел в кресле, разглядывал кулак и голосом человека, честно выполнившего свой долг, вещал:

– Кенту моему по воле Дане-ассурянину рахмат скажите, не резон мне его перед брательником криво подставлять. А то бы я вас сейчас, пидорастов…

Что сотворил бы он с десситом и орионцем, узнать не удалось – вошли Данила и Джонни.

– А, значит, гуманоиды всех рас, объединяйтесь? – мрачно изрек Джонни, выругался матом и сделался нехорош. – Значит, на предмет альдебаранской квачи? Которая уже поспела? А ведь кобель был прав! Трижды прав сей кобель был. Тянет не к гуманоидам, тянет к собакам. А ну, встать! Живо у меня! А ну, блин, равняйсь, а ну, такую мать, смирно!

Даром что полковник, а взревел Джонни мощно, с драйвом, очень по-сержантски. Так что подействовало сразу.

– Ох, что за галактика, что за разумные существа, – по стеночке поднялся Кнорр. – Не гуманоиды – звери.

– А самая мразь – анунникяне, – встал, держась за печень, Гирд. – Тати, мокрушники, бандиты, ворье. Скольких в свое время я отправил на органы…

– Ты лучше заткнись, палач, – выпрыгнул из кресла Потрошитель. – Сейчас у меня сам отправишься на хрен. Малой скоростью…

– Ну что, коллеги по разуму, бузим? Нажрались квачи? – тихо, уже в манере дипломата, с ухмылочкой продолжил Джон. – Все, кончай гулять. На шарике репты, понимаешь, а у вас полнейший бардак. На псарне у Большого порядок-то не в пример. Образцово-показательный. На задних лапах ходят. – И он пальцем показал на нарисованного Герасима. – Причем строем и с песнями…

– Как? На шарике репты? – изумился Потрошитель. – Опять? А я-то думал, что эти врут, свистят, заливают в три струи. – И он с брезгливостью кивнул в сторону потерпевших. – Думал, обидеть норовят…

– Как же, тебя, урку, обидишь, – фыркнул от ненависти Гирд, Кнорр же дотронулся до лепешки носа, охнул и снова заскулил:

– Ох, и галактика. Ох, и гуманоиды.

Хвала аллаху, что его не занимали больше высохшие трузера.

– Ну все, довольно эмоций, – резко поднял боевой дух Джонни. – Даю полчаса на оправку, будем составлять инициативный рапорт. Сопли подобрать, время пошло. А вам, ребята, надо идти, – глянул он на Бродова и сумрачного Потрошителя. – У нас здесь сейчас начнется такое. Давайте, я провожу.

– Приятно было, – кивнул Бродов с сухостью десситу и орионцу. – Пока.

Что-то инопланетные братья по разуму его не впечатлили. Абсолютно. Все, кроме киноцефалов…

А вот Серафима напоследок вдруг потянуло на общение:

– Ну, счастливо оставаться, извините, что не так. Премного вами довольны, бывайте здоровы и богаты. А мы того, до дому, до хаты. Давайте на дорожку обнимемся, по нашему обычаю, по ануннакскому. Ты что это, Черный, нос воротишь? Никак возгордился? Или, может, хочешь, чтобы яйцо вон? Забыл что ли, кто прошлое вспомнит… А, молодец, Черный, мать твою, соображаешь, не забыл. Ну теперь ты иди сюда, Дохлый, давай, давай. Да не ссы ты, мать твою растак, не ссы, не обижу. Ну давай, Дохлый, не кашляй, расти большой. И главное, лопай, давай, лопай, равняй, так твою растак, рожу с жопой. Чтобы была вот как у Черного.

Наконец Серафим иссяк, Герасим крутанулся, тайная дверь подалась, и Джонни сразу повернул налево, в узкий, полого поднимающийся кверху ход. Тускло горели лампы, лениво кружилась пыль, где-то премерзко пищали владыки подземелья крысы. Шли недолго.

– Ну вот и все, – Джонни остановился, – послушайте сюда. Сейчас вы выйдете в подвал, затем в подъезд, ну а уж после во двор. Запомните его, как «Отче наш», ровно как и номер дома. Завтра точно в девять ноль-ноль вы должны быть там рядом с мусорными баками. Мы с Кобельборзом будем вас ждать. Если что-то изменится, я позвоню на сотовый, номер твоей трубы Заноза мне дала. Ну что, братуха, давай. Мы теперь одна семья, сила, нам теперь весело шагать по планете. – Джонни обнялся с Бродовым, крепко поручкался с Серафимом, развернулся на сто восемьдесят и напористо подался вниз. Данила же с Потрошителем двинулись наверх, вперед, дай бог чтобы на белый свет, и скоро они, как Джонни и обещал, попали в объятия подвала. Собственно, как подвала – низенького дровяника. Раньше, до эпохи центротопления, граждане держали здесь дрова, а сейчас, в эпоху краха перестройки, обосновались, как это водится, бомжи. Точнее, бомж – мелкий, видимо, из-за недокорма, мэн с белыми, во всю малиновую рожу, глазами. Молча он вылез из угла, подкатился к двери, открыл замок трехпалой, в грязно-желтой чешуе конечностью:

– Good luck! Good trip[45]!

– Буркалы протри, недоквашенный, мы в России, – дал ему совет по-русски Потрошитель, выругался по матери, рыгнул, и они подались на пару с Бродовым в мрачный, качественно загаженный подъезд. Привычная земная цивилизация встретила их письменами на стене: «Дай в жопу раком, Коновалова!» Во дворе было тоже до боли привычно – неубранно, заснеженно, испятнано мочей. В помоечном баке по шею в добре сидел и угощался черный кот, зеленые, гноящиеся глаза его смотрели на мир со скепсисом и некоторым разочарованием.

«Так, вот эта улица, вот этот дом», – Бродов и Потрошитель сориентировались на местности, вышли из-под арки и замедлили шаг, двигаться куда-либо им было как-то в лом, слишком уж давило на психику бремя впечатлений. А кроме всего прочего, Потрошителю было тошно, похоже, он изрядно погорячился с квачей.

– Слушай, а кто такие репты? – Данила посмотрел на него, сочувственно вздохнул. – Что-нибудь ядовитое и ползающее?

– И летающее, и землю роющее, и в воде не тонущее. А уж яду-то там точно хватит на всю Галактику, – мрачно, тягуче и зелено сплюнул под ноги Серафим. – Про драконов слыхал? Так вот это одна из разновидностей рептов, причем не самая худшая. Последним мы устроили Сталинград во времена правления Артура. Эх, Даня, что это было за время! В руках теллуриевый пси-резонирующий клинок, окрещенный какой-то гнидой Экскалибуром, по правую руку – шобла от Стола, по левую – в натуре экстрасенс, светильник разума с фамилией Мерлин. Ну, доложу я тебе, и спец, мозга, голимый виртуоз, ему, к примеру, триппер вылечить или там проклятье снять – делать нечего, как два пальца обоссать. А еще, Даня, была у меня баба, с бюстом, Артурова не такая, конечно, клевая, как бабы средней полосы, но тем не менее козырная, с ногами, и не с серым – с черным веществом[46]. И вот говорит она мне как-то в койке поутру: «Сэр Ланселот, а сэр Ланселот. А не слабо ли вам…»

– Сима, хорош про баб, давай про рептов, – мягко поправил его Бродов, вздохнул и глянул на медно-рыжее уползающее за крыши солнце. – Вечер уже, темнеет.

– Ща, момент, – вынырнул из прошлого Потрошитель, горестно, с надрывом, икнул и, бросившись к ближайшему киоску, воротился с джином-тоником. – Ща будет тебе и ванна, и кофе, и какава с чаем. И репты. Ух ты, – мощно приложился он к банке, чмокнул, задергал кадыком и, сделавшись угрюмым и печальным, сплюнул уже фиолетово на снег. – Это разве джин? Дерьмо. Вот, помню, шли мы как-то с Кромвелем по… – поднял он глаза на Бродова. – Ладно, хочешь про рептов – пожалуйста. Сделаем. Так вот. Репты. Раньше они держали всю Галактику, все их конкретно ссали, старались не связываться и платили процент. А потом пришли ваши, то есть я хотел сказать ассуры. Они наваляли рептам, установили порядок и стали блюсти закон – во имя мировой гармонии. А процент ассуры не брали, весь их интерес был в духовных ценностях. Репты же между тем деградировали, мутировали, рассеялись по свету, превратились в этаких изгоев, вечных странников, по сути дела, разбойников с большой дороги. Немногочисленных, но очень опасных – способных к трансмутации, перевоплощению, хитроумным козням, дьявольским интригам. Они все однополые, холоднокровные, изворотливейшие твари. Им неведома ни любовь, ни дружба, ни жалость, ни чувство сострадания. Только трезвый расчет, чувство целесообразности, неутоленная свирепость и бешеная злость. У них нет слабых мест, кроме одного – запаха. Репт может выглядеть как гуманоид, но все равно будет вонять рептом. Смертью, разрушением, издыхающей душой. И учуять этот запах могут только киноцефалы, недаром же ассуры всегда держали их при себе. Не то чтобы на цепи, но на дистанции, на расстоянии, примерно как этот ваш Карацупа держал в своем хозяйстве Мухтара. Без тени панибратства. А вот нынче времена переменились, и на плетень нашла та самая тень…

Так, за разговорами, они дошли до метро, затормозились у ступенек, и Потрошитель бросил свою банку в урну.

– У, параша, пойду-ка я домой, а то блевать тянет. Да и половой вопрос надо бы решить. С Зинкой разобраться. Как там у вас в песне-то поется? Ты зашухерила всю нашу малину и теперь маслину…

– Смотри не забудь, завтра в девять. У помойки, – напомнил ему Бродов и двинулся дальше своим ходом – отсюда до его берлоги на Староневском было не то чтобы рукой – ногой подать. На душе у Бродова было скверно – муторно, тревожно, неопределенно. Хотелось съесть чего-нибудь горячего, выпить водки и залечь спать. Чтобы – Дорна, Свалидор, Вертящаяся громада. Чтобы никаких там рептов, десситов и орионцев. С троонтами, оденороидами и разговорчивыми барбосами. Ну их всех на хрен.

«Да, надо выпить водки», – не стал колебаться Бродов, не думая, взял литр, не мудрствуя, кило жратвы и в темпе вальса двинул нах хаузе. Плевать, что скользко, а долетел как на крыльях, прошел по древней лестнице наверх, не сразу, чертыхаясь, поладил с несговорчивым замком. И уже в коридоре понял – что-то не так, что-то случилось. Мгновенно затаил дыхание, вжался в стену, ментально сконцентрировавшись, двинулся вперед. И вдруг остановился – увидел Дорну. Блистающую пикантнейшим халатиком, идущую к его берлоге со стороны кухни. Губы ее призывно улыбались, шалые глаза блестели, а в руках шкворчала сковорода, густо издавая такие запахи, что Бродов стал глотать обильную слюну.

– А, Дан, привет, давненько не виделись, – ласково сказала ему Дорна. – Ты как раз вовремя, ужин поспел. Как прошел денек?

Ну ни дать ни взять – дрожайшая половина, встречающая своего законного после трудовой вахты.

– Отличный халат, Дорна, – не ударил лицом в грязь Бродов. – Тебе идет. И пахнет здорово, мясом. Свининка?

– Если я тебе скажу, ты не поверишь, – весело подмигнула Дорна, озорно хихикнула и ногой в туфельке на высоком каблуке пхнула дверь Бродовой берлоги. – А если поверишь, то точно есть не будешь.

Внутри приключилась удивительная метаморфоза – там царил совершеннейший порядок. С набело отдраенными половицами, качественно отмытым подоконником, выглаженной с душою скатертью и лютиками-цветами в вазе. Белье на кровати было перестелено, сияло чистотой и звало в свои объятья. Не шептало застенчиво – исходило криками страсти.

– Ты смотри, и умница, и забавница, – восхитился Бродов, снял пропитку и выгрузил на стол литр и килограмм. – Устриц, извини, не предлагаю. А также не спрашиваю, как ты вошла без ключа. Ну что, выпьем водки?

Спроси его сейчас, чем переполнена душа, наверное бы не ответил. То ли безмерным удивлением, то ли сумасшедшей радостью, то ли древним, будоражащим сознание желанием. Сердце его билось как сумасшедшее – Дорна объявилась, Дорна. Женщина – неведомая загадка, гуляющая сама по себе. Самая желанная на свете женщина.

– Водка эта ваша, особенно сейчас, совершеннейшая отрава, – сделала гримаску Дорна. – Хуже ее, пожалуй, только квача. Нет, мы будем пить вино. Как это там у вас говорят в народе? Пить красное по-черному? Вот, – она взяла с комода пакет, с улыбочкой протянула Бродову. – Фалернское, двадцатилетней выдержки. Надеюсь, ты сумеешь открыть?

«Фалернское, и двадцатилетней выдержки?» – Бродов достал объемистую емкость, глянул с интересом, взвесил на руке. – Ну, Дорна батьковна, ты и впрямь забавница, – хмыкнул с восхищением, вытащил нож и играючи поладил со свинцовой затычкой. – Да, не уксус[47]. И не солнцедар.

Действительно запахло солнцем, жизнью, виноградной лозой. Не кислятиной и не бормотухой, весьма приятно.

– Ну и славно, – улыбнулась Дорна, – наливай.

Вино, которое, если Потрошитель не врал, пил Спаситель со своими учениками, было терпким, пряным, приятным на вкус и цветом напоминало малину. Под буженину, селедочку и копченую колбасу полетело не птицей – крылатой ракетой. Вот тебе и красное десертное, к рыбе, да еще соленой.

– Ух, хорошо, – сказала Дорна, когда покончили с миногами, съели оливье и взялись за жаркое, уже несколько остывшее. – Ну что, на Псарне был? Главного барбоса видел?

Лицо ее раскраснелось, халатик распахнулся, пунцовые губы игриво улыбались, однако же глаза смотрели оценивающе – похоже, она совмещала приятное с полезным.

– Был, видел, общался, – взял колбаски Бродов. – Преизряднейший кабсдох. Еще брата видел, говорил, завтра встречаемся по делу. В проходном дворе. Вместе с ануннаком Потрошителем и псом одним, подполканом Кобельборзом. Надеюсь, он будет в наморднике.

– Осторожность, осторожность и еще раз осторожность, – перестала жевать Дорна. – Ты ведь, верно, в курсе уже насчет рептов? От этих тварей можно ожидать всякого. Единственное табу для них – это применение пси-оружия. Из бластеров сто процентов шмалять не станут, да и из аннигиляторов тоже – кому охота связываться с Полицией Галактсовета? А бить их, Дан, лучше всего в шею, туда, где жабры, чем-нибудь колюще-режущим. Да, и вот еще что, – она взяла бокал, глянула на свет, сделала глоток, – Потрошителю этому своему напомни, что вино и бабы не доводят до добра. Это я к тому, что Верка его работает конкретно на ментов, а Нинка кормится от корыта федералов. Слава богу, что Зинка теперь стала безработной. Бледной, холодной, фрагментированно-расчлененной…

– Слушай, солнце мое, а на кого работаешь ты? – глянул ей в бездонные глаза Бродов. – Чувство такое, что на господа бога. Ни прошлого, ни будущего, похоже, не существует для тебя, все-то ты, моя радость, знаешь наперед.

Про себя он твердо решил завтра дать, и дать как следует, Серафиму в морду. Чтобы задумался, гад, о расчленениях-фрагментированиях…

– А на самом деле, Дан, их и нет. Ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, – усмехнулась Дорна. – Есть все. Бесконечное, мультивариантное, тонко резонирующее. А все эти дискретности – от ограниченности сознания. Однако ограничено оно, хвала аллаху, не у всех. Больше, извини, пока сказать тебе не могу. Будешь много знать, скоро состаришься. А ты мне нужен…

Каким был нужен ей Данила Бродов, Дорна не договорила – раздались звуки музыки. Грянуло полифонически, аж на сорок голосов, про то, как врагу не сдается наш гордый «Варяг».

– Извини. – Бродов взял мобильник, послушал, засопел, мрачно окинул взглядом свои скудные владения. – Да нет здесь телевизора. И, видно, не было никогда. Так, давай на словах.

Звонил Небаба. В трансе, из гостиницы, прямо от экрана. В голосе его сквозили ярость, мука, тревога, злость и сильное желание идти резать глотки. Было с чего – по ящику только что передали новости, телевизионные и последние. Весьма безрадостные. В районе Байкала, оказывается, затевалась большая стройка – собирались возводить перерабатывающий комбинат. Унифицирующий радиоактивное, привозимое из-за границы дерьмо. А это значит: все, сушите весла. Не будет ни Байкала, ни тайги, ни омуля, ни зверя, ни Черных скал с таинственным Зураг[48], ни священной рощи-айхе[49] на сакральном Месте силы. Не будет поселка Бирюлинский, где родился и вырос Бродов, не будет тренировочного центра «Скат», не будет больше разговоров о Золотой бабе, запрятанной, по поверью, где-то в этих краях. Будет только зона, могильники и валюта рекой, изливающаяся водопадом в бездну чьих-то карманов.

– Ладно, Семен, ладно, я после позвоню, – отключился Бродов, горестно вздохнул и вспомнил соседа Хагдаева[50]. Ох, недаром, видно, прилетал к нему дух-хранитель, крыльями бил, плохое вещал. Вот, блин, и накаркал…

– Что, неважные новости? И, небось, в плане экологии? – оживилась Дорна, глянула на Бродова, изобразила скорбь. – Ну вот у тебя и появился повод отослать помощничков домой. С устроителями могильника нужно биться жестоко, свирепо, не на жизнь – на смерть. А что твой Тарас Бульба, что Чингисхан – прекрасные бойцы. Проверенные, надежные, испытанные, отлично знающие, что почем. Там, дома, в родных пенатах, они свернут Уральские горы, а здесь, в болотине, на чужбине, моментом сгинут ни за грош. Пойми, Дан, тягаться с рептами могут только ассуры, особо подготовленные ануннаки и специальным образом натасканные чистопородные киноцефалы. Все. У современных хомо сапиенсов нет ни шанса. Как там в этой вашей песне-то поется: «Как школьнику драться с отборной шпаной?»[51] Во, во. И совсем не потому, что людей обидела природа. Нет, у них могучее тело, совершеннейшая психика, дивный, способный делать чудеса, мыслительный аппарат. Только людям, как видно, на это наплевать – единицы из них заняты самосовершенствованием. Большинство же думает о карьере, о деньгах, о якобы процветании, о новой машине, о даче под Москвой, о прочей сиюминутной ненужной ерунде. Не понимая совершенно, вернее, не желая понимать, что идут не в ту сторону и совсем не тем путем[52]. Вот и дошли до ручки. – Дорна мотнула головой, отпила фалернского и превратилась вдруг в обыкновенную, соскучившуюся по мужику бабу. – О, Дан, иди-ка ты ко мне. Вот сюда.

На белоснежную, трепетно накрахмаленную, с любовью расстеленную простынь. И заходила ходуном кровать, и закачалась люстра под потолком, и понеслись к ней стоны ликования, безумной страсти и восторга. Уж на что, казалось, хорошо было Бродову и Дорне тогда, в старой гостинице в Египте, однако нынче, в этой убогой комнатухе, они конкретно сходили с ума. Вот уж верно и мудро говорят, что в родных пенатах и стены помогают. Однако чудное мгновение всегда так кратко…

– Погоди-ка, дорогой, погоди, – мягко отстранилась Дорна, когда Данила было двинул на третий круг. – Главное – ведь это вовремя остановиться. То есть чувствовать момент…

Змейкой она соскользнула с постели, ловко присела на корточки, глянула снизу вверх:

– Ну-ка, иди-ка ты сюда.

«О, эти женщины! На полу-то зачем?» – понял ее по-своему Бродов, слез, был отвергнут, глянул под кровать и сразу утратил весь настрой – узрел ВУ. Адскую, отсчитывающую время машину, поставленную на него, Данилу Бродова. Все по полной программе, чин чинарем – заряд, провода, красные, весело перемигивающиеся светодиоды. Граммов, наверное, двести какого-нибудь гексонала, с любовью нафаршированного крупно-рубленными гвоздями. Да еще под самой жопой. Да, ну и сюрпризец, а вообще-то, не смешно. А ну как если бы рвануло…

– Да ты, мать, просто извращенка. Ведь это чистый мазохизм, знать, что под тобой такое, и… – Бродов с восхищением вздохнул, с чувством погладил Дорну по сахарному бедру. – Ну что, будем обезвреживать?

В глубине души он ей аплодировал – вот это выдержка, вот это нервы. Книгу можно написать, эпопею, эротический роман в трех частях, нет, вернее, в двух, под пикантным интригующим названием «Оргазм на бочке с порохом». Или: «Оргазм и тротил». Или…

– Нет, не будем, – отреагировала Дорна, кашлянула, посмотрела на часы. – Через сорок три минуты должно рвануть. Соседи, не боись, не пострадают, а комната давно уже нуждается в капремонте. Пусть сородичи твоего Потрошителя думают, что ты уже все, того. Обиделись, дурашки, за Альтаир, вот и нервничают, суетятся, пакостят по пустякам.

– Значит, говоришь, через сорок три минуты? – Бродов вышел из упор-приседа, щелкнул кнопкой бра и неожиданно, вроде бы не к месту рассмеялся. – Зачем тогда нужно было пол-то драить? Что-то я не пойму.

– И не поймешь, – тоже встала Дорна, взяла теплый чайник со стола и, без смущения присев по новой, старательно занялась гигиеной. – В мире, где я живу, древесины нет. Только синтезированные материалы. Зато полно механической обслуги, выполняющей всю черную работу. Да, милый мой, ты даже не представляешь, что значит трогать обыкновенную доску. Вы, люди Калиюги, не цените свой мир, по-настоящему не понимаете даже, чем владеете. Вернее, владели. А впрочем, ладно.

Она со вздохом поднялась, быстро взялась за полотенце, глянула с явным одобрением на в темпе одевающегося Бродова.

– Давай, Дан, давай, действуй. Сорок три минуты это так, чисто теоретически. А вот сколько на самом деле. Может, больше, может, меньше.

То, насколько теория расходится с практикой, они поняли где-то через полчаса в подъезде – наверху бабахнуло, вздрогнул старый дом, с потолка посыпалась белая пороша, одевая все вокруг в этакое подобие савана…

– Решение системы темпоральных уравнений всегда имеет в себе субэлемент апросикмации. Точнее, неопределенности, – Дорна фыркнула, тряхнула головой и первая вышла на мороз. – Ну, Дан, смотри, какая ночь! Красота.

Да, ночь была и вправду хороша, словно из какой-то зимней сказки. В небе висела полная луна, тут же диамантами переливались звезды, город мирно спал, накинув белый плед, окна его домов были закрыты и темны. Правда, не все – окно бывшей бродовской берлоги светилось ярким адским пламенем, внутри, похоже, шли процессы ничуть не хуже, чем на солнце. Какое там шли – бежали…

– Да, красота, – согласился Бродов, тяжело вздохнул, посмотрел на тротуар, где горели фрагменты мебели. – Ну, и куда же мы теперь? Ночь на дворе.

– Есть тут одно премиленькое местечко, думаю, тебе понравится, – усмехнулась Дорна, с легкостью присела, слепила снежок. – Защищайтесь, сэр. И трепещите. Ща я тебя из главного калибра…

Премиленькое местечко имело интригующее название «Забава mia» и носило статус ночного клуба. А точнее, если глянуть в корень, это был клуб по интересам, интересам сексуальным. И меблирашки, и бордель, и свингер-клуб в одном флаконе. Заведение универсальное, широчайшего профиля, где для каждой твари с гарантией по паре. Однако Бродов и Дорна оказались клиентами не компанейскими, нетребовательными, не пожелавшими воспользоваться всеми прелестями сервиса. С ходу они отказались и от мальчика, и от девочки, и от «шоколадера», и от транса, и от обученного раба, взяли номер люкс, заказали ужин и отправились в свои апартаменты. Они не желали делить свое счастье ни с кем.

– А, Даня, привет. Ну что, место встречи изменить нельзя, – обрадовался Потрошитель, узрев нырнувшего под арку Бродова. – Идти, мыслю, нам лучше тандемом, а то что-то у меня сегодня скверное предчувствие. А может, фигня все это, просто мало спал, заканчивал ночные неотложные дела. Эх, Мурка, ты мой муреночек, эх, Мурка, ты мой котеночек…

– Хорошо поешь, Сима, – испортил ему песню Бродов. – Только почему Мурка-то? Зинка. Ну что, кайся, гад, угробил небось бедную девушку?

Мыслями, чувствами, душой он был еще в объятиях Дорны, а потому особо злобствовать не стал, а уж тем более бить морду Потрошителю. А потом, на войне как на войне – Зинка даром что баба, а предатель, иуда, крайне вредный элемент. И что прикажешь делать с такой?

– А то, – Потрошитель скривился с брезгливостью, зевнул. – Всю ночь с ней проваландался приватно, будто выхлебал корыто дерьма. Верка с Нинкой-то, оказывается, того. Тоже, оказывается, засланные, падлы, сукадлы. Хотел было их заодно с Зинкой, но не стал – возьму на контроль, уют устрою позже. Вот ведь, Дан, как все в жизни-то получается, может, правы пидорасты, и все беды от баб?

Он витиевато выругался, Бродов промолчал, и они направились в дебри двора, к бакам. Точность – вежливость королей, их уже ждали. Правда, не коронованные особы, а Гирд и Кобельборз. Последний, видимо, в целях маскировки, был на четырех и на цепи, которую крепко держал в руке на совесть одетый орионец. Да, здорово придумано, с душой – негр в ватнике, треухе и прохарях, выгуливающий поутру вервульствующего ликантропа. И все это на фоне помойки!

– Тэк-с, девять ноль-ноль. Это радует, – мощно шевельнул хвостом Кобельборз, Гирд же кинул быстрый взгляд на Бродова и заговорщицки сказал:

– Поздорову ли, ассурянин? Твой брат не смог, я за него. Пойдемте, вас с анунникянином ждет специальный инструктаж.

– Нет, вначале будет собеседование, – проскулил, как отрезал, Кобельборз и натянул цепь, указывая азимут. – Вперед.

Путь лежал опять-таки под арку, налево, в соседний двор, оказавшийся узким, грязным, похожим на слепую кишку. Вот именно что на слепую – закупоренную с одного конца, напоминающую мышеловку.

«Хреновое место, – насторожился Свалидор, – а ну-ка хвост по ветру. И ушки на макушку…»

– Полундра, – толкнул Бродов Потрошителя и вышел из Потока Времени, а на крыше дома, между печных труб, уже мелькнули тени. Щелкнули, будто выстрелили, тетивы, с силой распрямились плечи, мерзко свистнула, ввинчиваясь в воздух, сбалансированная оперенная смерть. Это мощно и стремительно взяли старт арбалетные массивные болты. В количестве чертовой дюжины. Да, да, Бродов дважды пересчитал, саркастически хмыкнул и отметил про себя, что засада средненькая, Потрошитель – молодец, а супостаты посягают исключительно на них двоих. Те действительно проигнорировали и орионца, и киноцефала, словно жутко любили церберов и прикинутых под зэков негров. Между тем болты благополучно долетели, миновали увернувшиеся живые цели и вонзились в снег. Здоровенные такие дуры, сорокасантиметровые, с четырехугольными внушительными стальными наконечниками. Очень хорошо, что не попали…

– Ты куда привел нас, сука? – крикнул Потрошитель Кобельборзу, тот непонимающе махнул хвостом, Свалидор выругался не по-нашему и уже по-нашему сказал:

– Ну, сейчас начнется.

И точно – дверь подъезда подалась, забухали тяжелые шаги, и во двор начал выкатываться народ, организованно, в темпе вальса, числом не менее отделения. Причем не просто выкатываться, а переть, как на буфет, махать с экспрессией колюще-режущим и деловитостью брать в кольцо. Кого? Да Бродова и Потрошителя, лжеафриканец и пес-барбос супостата не интересовали. Зато уж сами-то вызывали самый жгучий интерес – массивные, широкоплечие, свирепые, мордастые, куда там Терминатору. И все – в коричнево-бордовых, фальшивой кожи, полупальто с воротниками из искусственного зелено-аспидного меха.

«Ну и фасон, – Бродов вытащил из снега болт, с легкостью уклонился и всадил короткий дротик нападающему в горло. – Отдыхай». Вытащил еще один, угробил следующего. Потом еще, еще, еще… Для него это было привычное кино, кровавое, замедленное и печальное. С экспрессией в нем двигался лишь один герой, надо думать, положительный – мокрушник Серафим. Двигался по спирали, с душой, помахивая в охотку тесачком. Собственно, не тесачком, а кинжальчиком, по правде, не таким уж и большим, однако же с замечательным эффектом – агрессоры валились как снопы. Только вот что странно – крови не было, снег в эпицентре битвы напоминал девственный саван. Изредка, правда, когда раскалывались от ударов черепа, под ноги вываливалось нечто, цветом напоминающее фекалии. Впрочем, совершенно без запаха.

А между тем закончились болты. Вернее, закончились мордовороты.

– Я тебя спросил, бля, ты куда завел, сука? – снова поинтересовался Серафим, харкнул, выругался матом и, не выпуская тесака из рук, двинулся к Кобельборзу. – И вообще, в этот двор вход кабсдохам и ниггерам будет запрещен. Я сказал.

– Тихо, тихо, тихо, – Кобельборз вдруг ловко снял ошейник, встал на задние конечности, а передними с видом миротворца сделал плавный успокаивающий жест. – Все хорошо, все спокойно. Я же ласково сказал – вначале будет собеседование. Оно благополучно закончилось, и сейчас будет вводный инструктаж. Что, уважаемый анунникянин, здесь такого непонятного?

Огромный, страшный и клыкастый, без амуниции и палаша, он был и впрямь весьма похож на фантастического оборотня. Дерзить ему, ругаться матом, крестить кабсдохом и кобелем как-то совершенно не хотелось. А уж сукой-то обзывать просто язык не поворачивался. Ну видно же сразу – такой самэц…

– Понял, не дурак. Мир, дружба, балалайка. Них шизен, – сориентировался Серафим, убрал палаш и принялся следить за шустрыми двуногими – те выскочили из подъезда с подобием носилок и стали наводить во дворе гвардейский порядок. Сосательные их хоботы выражали оптимизм, хватательные клешни шевелились с напором.

«Ай-яй-яй-яй-яй, что же это делается-то в отечестве, – Бродов также оценил старательность двуногих. – С такими рылами и на свободе. В самом центре града трех революций. И ведь хоть бы высунулся кто из окна, истово перекрестился, матом заорал. По-нашему, по привычному, по трехэтажному. По земному. Только хрен. Нет здесь наших, вывелись, ликвидированы с концами, все подмяли гады пришельцы под себя. Теперь еще вот клешни тянут к Байкалу. К Сибири, к Ольхону, к тайге, к родительскому изначальному поселению. Ну, так их растак, мы клешни-то им…»

Безрадостный ход мыслей Бродова нарушил Кобельборз.

– Прошу за мной, на инструктаж, – властно проскулил он, зевнул, дернул очень по-собачьи лапой и в темпе вальса, но с достоинством, направился к зданию котельной.

Внутри не было ни котлов, ни труб, ни жара, ни пара, ни истопников. Людей вроде бы вообще не было. Был офис, пульт, не наша техника и хмурый ассурянин Джон.

– А, братуха, ты? – обрадовался он. – Извини, было не предупредить. Никак. Бобик на деле оказался занудой, педантом, очковтирателем и карьеристом. Вон какое шоу начальству устроил, взвода сервис-киборгов, гад, не пожалел. Такой пойдет далеко, семимильными шагами, и по головам. Т-с-с, идет…

И действительно, откуда-то из недр котельной появился Кобельборз – уже не подзаборным ликантропом, а бравым подполканом: при внушительной серьге, остром палаше и справной амуниции.

– Итак, гуманоиды, прошу садиться, – проскулил он, включил голопроектор и принялся учить уму-разуму. Так похожий, такую мать, на друга человека…