"Вселенский расконвой" - читать интересную книгу автора (Разумовский Феликс)

Глава 5

– Ох, что-то не нравится мне эта пицца, – веско законстатировал Небаба, однако не побрезговал, снизошел, откусил огромный кусок. – М-м, а вроде и ничего. Только вот диаметр маловат.

– Пицца, Сема, очень даже неплоха, – отозвался Потрошитель. – Римским легионам и не снилось[27]. Чтобы такая вот, с сыром, с ветчиной. А вот насчет диаметра ты прав. Не тот калибр, не тот, мелковат.

– Да ладно вам, братцы, восхищаться, вы просто не пробовали кайнаров, – с ревностью заметил Рыжий. – А, командир? Скажи.

– А? – Бродов перестал жевать, кивнул и вспомнил кайнары Марьяны, круглые, поджаристые, вкуснейшие пирожки, выпекаемые в количествах неимоверных. – О да, кайнары – это вещь. Жрали бы легионеры их, Рим бы стоял и по сию пору.

Они сидели вчетвером в пиццерии «Трапезунд», то ли поздно завтракали, то ли рано обедали, не понять, время было ни то ни се, около одиннадцати. Бродов, Рыжий и Серафим прели в оранжевых комбезах, изображали то ли ремонтников, то ли спасателей, то ли работников с большой дороги. Небаба же был одет в вульгарный ватник, зато имел настоящий теодолит, трехногий, обшарпанный, напоминающий орудие инженера Гарина. Так они и сидели в тесном коллективе – делились впечатлениями, замечаниями, соображениями. Что интересно, в действительно тесном. Заносчивый Потрошитель, презирающий род людской, отлично поладил и с Небабой, и с Нигматуллиным. Хотя, увидев их впервые четыре дня назад, посерел, побледнел, изменился в лице и, выругавшись по-человечески, воззрился на Бродова.

– Даня, что это значит? Даня, этого не может быть. Даня, ведь это же…

Небаба, оказывается, напомнил ему атамана Вертихвыста, грозу всех басурман. Альберт же Нигматуллин, по прозвищу Рыжий, был, как выяснилось, похож на кочевника Мункэ-Сала. На ужасного, зловещего, кровавого Мункэ-Сала, безжалостного убийцу, палача Джебэ-Нойона[28]. А с атаманом и с мокрушником у пришельца Серафима были, видимо, ассоциации, не внушающие оптимизма. Однако ничего, притерлись, подружились и вот уже четыре дня с хрустом кололи лед, хлопали крышками люков, шастали по теплосетям, важно возились с астролябией. Изображали рвение, мастерство, четкость, деловитость и целеустремленность. Изображать-то изображали, однако хвастать пока что было нечем – в «Альтаире» все было устроено добротно и по уму. Ну да, видели и Рхата, напоминающего шкаф, и начальничка его Гвара, оккупировавшего «Мерседес», и японские миниваны канареечного цвета… А вот как быть с периметром, охраной и четырехметровым забором, за коим, если Потрошитель не врет, находится директатор, суть форсированный хронокрут? Миленький такой пси-модулирующий генератор, бета-корректирующий свойства континуума. Да еще настроенный на пи-режим. Вот вопрос так вопрос, принцу датскому и не снилось – четыре дня работы вчетвером на морозе, а результатов с гулькин хрен. Точнее, нулевой, решений пока нет…

– Э, Даня, брось, харч тут ни при чем, – хмыкнул Серафим и мощно, по-волчьи, отхватил кусок лепешки. – Ты бы видел только, как брали Рим. Желающих прошвырнуться по его улицам было море, океан, невообразимое множество. И все, Даня, варвары. Тут гунны, там готы, здесь аламаны со своей предводительницей. Ох, Даня, доложу тебе, и баба. Зверь. Пантера. Настоящая Валькирия. А умна, а шикарна! До сих пор перед глазами стоит. Вернее, до сих пор на нее стоит. Знаешь, такой бабы… – Потрошитель вдруг замолк, вздрогнул все телом и принялся давиться пиццей: – Ы-ы-ы-ы-ы…

Глаза его выкатились из орбит, расширились до невозможности, похоже, он увидел нечто душераздирающее.

«Так-с, похоже, привидение. Кантервильское», – мигом понял его Бродов, резко обернулся, тоже изумился, но сразу же до жути и обрадовался – увидел Дорну. Пропитка, белые сапожки и несколько легкомысленный шарфик были ей на удивление к лицу, ангельскому и одухотворенному, тронутому легким румянцем. Привет – махнула она ручкой, неспешно подошла, взглянула с улыбкой Джоконды.

– Мужчины, не угостите даму пиццей?

При звуке ее голоса Потрошитель сник, снова вздрогнул мускулистым телом и мощным усилием, концентрируя все силы, отправил-таки в пищевод прожеванное. Патентованный боец как-никак, элита, чудо-богатырь.

– Для вас, красавица, все что угодно, – лихо, и не вспомнив про Марьяну, засуетился Рыжий, молодцевато вскочил, начал двигать стулья, но впечатления не произвел.

– Иди-ка ты гуляй, – сказала ему Дорна, хмыкнула и посмотрела на Небабу, общающемуся с пиццей. – Ты тоже. – И дважды, словно собираясь сплясать фанданго, прищелкнула пальцами. – Гулять, гулять.

Странно, но Рыжий и Небаба ее послушались сразу, тандемом, в унисон подались на мороз, со стороны казалось, будто их толкает в спину какая-то невидимая рука. Бухнула дверь, затихли шаги, скорбно сверкнула медью забытая астролябия.

– Нет, пиццы не хочу. Лучше выпью сока. Грейпфрутового, а лучше томатного, – Дорна озорно прищурилась и как-то по-особенному взглянула на Серафима: – Может, принесешь, а?

– Как скажете, – тот кивнул, послушно поднялся и куклой-марионеткой направился к стойке. Его напористо толкала в спину все та же мощная невидимая рука.

– Здравствуй, Дан, – сказала Дорна, села, сделалась серьезной. – Ты как? Я скучаю.

– Я тоже, – сознался Бродов, тяжело вздохнул и почему-то вспомнил фильм про Штирлица, когда тому показывали жену. – Ты в этот раз как, надолго? Может, насовсем?

– И не насовсем, и не надолго, – улыбнулась Дорна, – а как получится. Все так изменчиво в этом мире. Ты ведь знаешь.

– Да, все течет, все меняется, – согласился Бродов, задумчиво кивнул, а между тем вернулся Серафим.

– Вот, томатный. Соленый. С мякотью. Из концентрата.

Говорил он вяло, безо всякой интонации, словно выработавшая свой завод механическая кукла.

– Молодец, – похвалила его Дорна, попробовала сок и снова, словно выстрелила, щелкнула пальцами. – Ладно, просыпайся. Садись. Надо поговорить.

И сейчас же с Серафимом произошла удивительная метаморфоза – он опять сделался живым, превратился из механического истукана в полнокровное чувствующее существо. Сел, хлопая ресницами, и с непониманием уставился на Дорну.

– Простите, это не вы тогда с Аларихом[29]? У Северных ворот? И не вы ли это звонили на той неделе? Ну, насчет этих мудозвонов Миши и Паши?

– Э, давай-ка, друг любезный, здесь все вопросы задавать буду я, – не ответила ему Дорна, ухмыльнулась и поставила опустевший стакан. – Ты вот слышал, что вино и бабы – комбинация взрывоопасная? До добра не доводящая, а совсем наоборот? Что, слышал? Молодец. Тогда к Зинуле своей блядской присмотрись со всем вниманием, на трезвую голову, не через призму гормонов. Ты думаешь, что крут, как поросячий хвост? Знаешь весь расклад? И хитрожопей всех, в особенности Гвара? А вдруг наоборот? А ну как это он командует парадом, ведет свою игру и держит тебя даже не за фраера – за подсадную утку, за наживку, за живца? Да собственно ты ему, Сима, до фени – ему нужны Братья и ларец со скарабеями…

– Что? – Потрошитель побледнел, начал подниматься. – Вы в курсе? Откуда?

– От верблюда, – сообщила Дорна, хмыкнула и добро подмигнула. – Красть у начальства грешно… А земля, она слухами полнится… В общем, не ты все это время шел за Гваром, а он вел тебя, как бычка на веревочке. Знал, что никуда ты не денешься, появишься, и даже примерно в какое время, чтобы постараться взять вот это, – и в руке ее блеснуло нечто, очень напоминающее флакон духов: грани, горлышко, вогнутое дно, маслянистая, светящаяся жидкость. Не хватало только этикетки. Впрочем, этикетка Потрошителю была не нужна.

– Отдай! Живо! – вдруг пришел в ярость он, резко активизировался и попытался выхватить у нее светящуюся посудину. – Дай сюда!

Однако это была напрасная попытка – Дорна двигалась куда быстрей.

– Опаньки! – увернулась она, озорно хихикнула и особым образом взглянула на агрессора. – А ну-ка фу! Сидеть! Медленно кастрирую!..

До кастрации, правда, дело не дошло, а вот уселся Потрошитель сразу, медленно и печально, сразу растеряв весь свой оптимизм. Чем-то он здорово напоминал сдувшийся воздушный шарик.

– Нет, ты только глянь на него, – ухмыльнулась Дорна. – Пьет все, что горит, трахает все, что шевелится, тащит все напропалую без разбору. А потом еще кидается, словно бобик с цепи. Жить хочет долго, беспроблемно и счастливо. Чтобы пить все, что горит, трахать все, что шевелится, и тащить все без разбору. Только нет, милый мой, это надо заслужить. – Она демонстративно повертела флакон, покачала на руке и молниеносным движением убрала подальше. – А ну, кайся, как на духу, куда скарабеев Гвара дел?

– Что? – удивился Бродов. – Гвара?

– Ну да, – подтвердила Дорна. – Гвар доблестно упер их из храма Тота в Гелиополе, ну а наш общий приятель – у своего бывшего начальника. На прощание, так сказать, на дорожку. Как говорится в этой вашей русской пословице, «вор у вора дубинку украл». Ну, Серафим Ильич, колись, будь же хорошим мальчиком. А то хрен тебе, а не дезактивация гена.

И Серафим, будучи не столько хорошим мальчиком, сколько реалистом, раскололся. Еще до Рождества Христова, сорок веков назад, он завладел шкатулкой с квартетом скарабеев – четырьмя массивными, странного металла перстями, камни коих представляли собой точные копии навозников. Желтого, красного, зеленого и синего, как васильки, цветов. Очень непонятные такие насекомые, светящиеся, со странными отметинами на спинах. Тем не менее Потрошитель, будучи ануннаком практичным, сразу же включил их в свою коллекцию – бережно хранил, не продавал, не закладывал, не обменивал и никому не показывал. Однако за четыре тысячи лет, естественно, случалось всякое, и, бывало, мотало его, как осенний листок, так, что он менял города и менял имена, плюс глотал еще пыль заморских дорог, где не пахли цветы и не блестела где Луна. В общем, вот он, нерадостный итог: красный жук покоится на вершине пирамиды Хеопса, желтый ждет своего часа в развалинах храма, зеленый, если все нормально, погрузился на дно, а судьба четвертого, синего, похоже, неизвестна. Вот так, миль пардон, сорри, них шихен, се ля ви.

– Ну ты и мудак, – резюмировала Дорна, фыркнула и с видом добродетели вытащила мобильник. – Джонни, это я. Есть контакт. Да, думаю, возможно. Хорошо, ясно. Через десять минут. – Резко отключилась, выдержала паузу и многозначительным взглядом посмотрела на Бродова. – За первым переулком налево стоит зеленый лендкрузер, он довезет вас с Серафимом Ильичом прямехонько к твоему братцу. Дальше – по обстановке. Тараса Бульбу с Чингисханом отпусти, пусть катятся к себе в Иркутск. А то все крутятся под ногами…

– Это не Бульба и не Чингисхан, это мои товарищи, – неожиданно разозлился Бродов. – Боевые. Надо будет – поедут. Пока не надо.

– Ты, Вася, не понимаешь, – огорчилась Дорна. – Они же люди. Обыкновенные. Без изюминки…

– А ты сама-то не человек разве? – усмехнулся Бродов и разом вспомнил Египет, гостиницу, видевшую многое кровать. – Мне кажется, очень даже.

– Ладно, давай потом, – посмотрела на часы Дорна, – а сейчас двигайте налево и не удивляйтесь, если по пути услышите взрыв – это взлетит на воздух ваш любимый «Альтаир». Несчастный случай, утечка газа. Ну все, ариведерчи.

Она вздохнула, поднялась, сделала ручкой Бродову и деловито подалась в сторону кухни. Миг – и ее поглотила дверь с надписью «Только персонал».

– Тэк-с, – тоже засобирался Бродов, встал, глянул на часы. – Пошли, Сима, время. Осталось пять минут.

На душе у него было скверно, неопределенно и муторно. Хотелось выпить водки, взять в руки меч и качественно побороться с тоской-кручиной. Какие, к черту, братья, «Альтаир» и утечки газа – Дорна ушла. Вот так, показалась на минутку, убила красотой и ушла, с улыбкой хлопнув дверью «Только для персонала». И мучайся теперь, переживай, тревожься, думу думай. Любовь, блин, морковь, сплошная неопределенность, женщина, блин, загадка, гуляющая сама по себе. Куда там всем кошкам в мире…

– Пошли, – Серафим кивнул и тяжело поднялся, – что-то мне не хочется больше пиццы. Хочется кого-нибудь прибить. Медленно, не спеша, с чувством, с толком, с расстановкой. Как учили.

Понять его было несложно, особенно Бродову – счастье мелькнуло рядом, помахало крылом и растаяло в перспективе. Предмет желаний был так близок, на расстоянии руки, только вот взять его не получилось, а получилось, как в той сказке с невеселым концом – по бороде текло, да в пищевод не попало. Да еще Зинка, сволочь, сука, подлая стукачка…

В общем, хмурые, печальные, неудовлетворенные вышли Бродов с Серафимом на мороз, где их встретили друзья-однополчане.

– Ну вы, братцы, и горазды ссать, не иначе как в три струи. Дубово ведь, не май месяц.

Сказано это было хоть и в шутку, но на полном серьезе, и потому страшно – ни Рыжий, ни Небаба не помнили, что случилось.

– Давайте в машину, поезжайте без нас, – не стал объясняться Бродов. – И заберите из пиццерии этот чертов агрегат, быть может, он еще пригодится. Все, братцы, пока, всеобщий привет, я после позвоню…

– От бисова сила, грядет маразм. – Небаба рванул за астролябией, Альберт же затянулся, отбросил сигарету и двинулся через дорогу к ПАЗу[30]. Автобус этот был добыт стараниями Потрошителя и, помимо выхлопа, коррозии и мерзостного хода, имел еще отметину вдоль борта – коричневым по желтому, на редкость впечатляющую: «Дежурный». Внутри него было промозгло и тряско, до жути неуютно и на удивление вонюче. На улице было куда как приятнее.

– Бр-р-р, – бросил Бродов взгляд на желтое транссредство, непроизвольно вздрогнул и посмотрел на Потрошителя. – Пять минут. Пошли.

Пошли. Конкретно налево, по нечищеному тротуару, вдоль замерзших, хоть и с шапками на черепах угрюмых домов. Было холодно, рыжело стылое солнце, бока троллейбусов покрылись белым мхом. Господи, как же она затянулась, как же она надоела, эта зима. Холодно на улице, зябко на душе… Шагал себе Бродов, давил ногами снег, а сам думал о море, о пальмах, о жарких объятиях Африки. Тогда, помнится, в Каире, он тоже шел на встречу с братом, а рядом с ним не шла – плыла – пьяная от счастья Дорна. Потрясающе красивая, таинственная и желанная. Такая близкая и необыкновенно далекая. Воистину, женщина-загадка.

Идти было недалеко, метров триста пятьдесят. Скоро тротуар закончился, и они остановились на поребрике, под созревшим на глазах помидором светофора. Впереди едва тащился транспортный поток, по другую его сторону стоял зеленый джип, справа сгрудились машины всех мастей, урчали моторами, подпуская белую колеблющуюся дымку, ждали зеленого. Все было каким-то ватным, инертным, медленным и печальным, абсолютно лишенным драйва и экспрессии. И вдруг глухо ухнула земля, всколыхнулась бензиновая завеса и внушительное угловое здание, на фасаде коего светилось «Альтаир», начало терять свою форму. Миг – и оно осело, пошло трещинами, жутко сложилось пополам и превратилось в груду развалин. Бухнуло, бабахнуло, столбом поднялась пыль, и блеснули языки необыкновенно яркого, режущего ножами по глазам огня. Причем загорелось все, как у Булгакова, словно политое бензином. Фантастически быстро. И развалины, и пристройки, и ангары за стеной. В небо потянулся чадный, черный дым, густо запахло смертью, тленом, бедой. Войной, которая, если верить Дорне, давно уже наступила…

«Взрыв газа, говоришь? – не поверил Бродов, прищурился, оценивающе кивнул и сразу вспомнил прошлое, Женьку и Клару, счастливых, улыбающихся, пока еще живых. – За вас, братцы кролики, за вас. Тем же концом по тому же месту. А вот она, вот она, хунта поработала…»

Трудно сказать, о чем думал Серафим, но, видимо, о добром и хорошем – с видом пиромана он любовался на огонь и крайне оптимистично улыбался. Радость, умиление, вселенский восторг были жирно написаны на его лице. А вот окружающие реалии оптимизма не внушали – тротуар завалило, накрыло пешеходов, кое-кто из водителей присоседился друг к дружке. На войне как на войне – пострадали невиновные мирные люди…

А светофор тем временем сменил окрас. Данила с Потрошителем пересекли дорогу и подошли к посапывающему мотором лендкрузеру, благо трафик был на улице односторонний, и тот стоял на ее левой стороне.

– Ку-ку, – постучал Данила в водительскую дверь, тонированное стекло слегка опустилось, и изнутри раздался низкий голос, казалось, что говорят со дна колодца:

– Добрый день. Вы опоздали на четыре целых и семь десятых секунды. Садитесь на заднее анатомическое сиденье. Сегодня хорошая зимняя погода. Атмосферное давление в норме, семьсот шестьдесят две единицы ртутного столба.

Еще из глубины салона раздавалась музыка, музыка на любителя, мягко говоря – этакое утробно-горловое пение под аккомпанемент барабанов и тибетских труб. Казалось, что и солистов, и инструменталистов, и хоровиков мучает свирепая рвота – жесточайшая, коллективная, до судорог, до желчи. Подпевать, вливаться и подтягивать как-то совершенно не хотелось.

– Этого еще только не хватало, – прошептал Серафим, насупился, открыл дверь и нехотя полез в тепло салона. – Да, сегодня и впрямь отличная зимняя погода. Вы случайно не знаете, сколько сейчас градусов ниже нуля?

«Чего не хватало-то», – не понял Бродов, сноровисто подался внутрь и сразу же проникся пессимизмом – в салоне было как-то нехорошо. Мало того что оглушительно и крайне не музыкально, так еще и вонюче. Куда там ПАЗу. Причем это была не привычная земная солярочно-бензиновая вонь. Нет, атмосфера отдавала чем-то странным, до жути сюрреалистическим, убийственно-пронзительным, шарахающим по человеческому обонянию кувалдой, чугунной бабой, гидравлическим прессом. Наповал. Это была смесь запахов помоев, хлорки, нестиранных носков и французского, как видно, политого для маскировки парфюма. Гений запахов и благовоний Зюскинда точно бы окочурился на месте[31]. Но только не Бродов – на миг он задержал дыхание, осваиваясь, приветливо кивнул и с удовольствием устроился в объятиях сиденья. А что – тепло, светло и мухи не кусают. Что же касается вони и душевыматывающей музыки, то по сравнению с гидравлическим ударом и офицерскими общагами это было так, тьфу, баловство, детские игрушки. В кубрике на пятьдесят персон вам не приходилось ночевать, а?

– Сейчас двадцать три целых и четыре десятых градуса ниже нуля по шкале Цельсия, – выдал между тем пассажир, сидевший на месте смертника, с важностью взмахнул рукой, и круглое щекастое лицо его сделалось значительным. – Ветер северо-восточный, три метра в секунду, влажность шестьдесят два процента. Справа, в пятидесяти трех метрах, произошел взрыв, логическое построение фактов указывает, что это утечка газа. Сейчас мы тронемся с места, Его Могущество Полпред Брыль милостиво ждет вас.

И действительно, двигатель взревел, заработала трансмиссия, и джип покатился с места. Облако миазма качнулось, сгустилось и, похоже, начало конденсироваться. Музыка сделалась оглушительной, навалилась девятым валом, напомнила о цунами. Казалось, что и солисты, и инструменталисты, и хор вывернулись наконец наизнанку. Дорога в неизвестность началась…

О, Зиусурда, из Шураппака человек;Оставь свой дом, построй корабль большой!Расстаться с нажитым спеши и не спеши расстаться с жизнью!И на корабль возьми с собой земных всех тварей семена;И тот корабль, что ты построишь, —Без исключения он вместит всех.… … … … … … … … … … … … … … …Подобно псам трусливым богиК стене прижались внешней.Нинти вскричала в голос, как роженица в муках:«Былые дни, увы, пропали без следа».И ануннаки, стоя близ нее, рыдали.Лицом печальны, как один, сидели боги.Отирая слезы и плотно губы сжав.… … … … … … … … … … … … … … …Ануннаки, великие боги.От голода страдали и от жажды…Нинти стенаниями своими надрывала душу.Рыданиями же облегчала сердце.Дабы забыть свою тоску.Она желала пива.И рядом с ней сидели, плача, боги.Прижавшись вместе, словно овцы в стаде.Их губы трескались от нестерпимой жажды.И голод чрево их терзал.Сама Мать-Богиня была потрясена происходящим на Земле.Сидела Мать-Богиня и рыдала…Ее дрожали губы, словно в лихорадке…«Создания мои подобны мелким мошкам.Уносят, как беспомощных шмелей, потоки их тела.Их семя утопило яростное море».… … … … … … … … … … … … … … ……Луна исчезла…Заволновалось море;В небесных тучах грянул гром, полился дождь…Поднялся страшный ветер……Начался Потоп.Обрушившись на головы людей;Лицом к лицу друг друга не замечали люди.Смешалось все в смятенье хаотичном.И разъяренному быку подобно ревел поток;Как волки дикие, взвывали ветры.Тьма непроглядная на Землю пала;И на века, казалось, скрылось Солнце.

Шумерский эпос.

– Тэк-с, – Тот многозначительно оскалился, тронул мизинцем лоб и осторожно двинул вперед белую фигуру. – Любезный Имхотеп, ты разбит. Разгромлен, уничтожен, смят, порабощен, поставлен с твоим воинством на колени. Шах, шах, еще раз шах и мат.

Фигура изображала женщину с короной на голове и была с любовью вырезана из бруска уайт-дубовия. Резали, как видно, вручную, портативным сигма-лазером, дубовий брали, без сомнения, из панелей в кают-компании.

– О, учитель, вы, как всегда, правы, – запечалился Имхотеп, опустился на пол и, забравшись под стол, подал голос, фальцетом, по-петушиному, очень мощно: – Кукареку-у-у!

Крышка стола была расчерчена на квадраты, на коих стояли черно-белые фигуры. Не только стояли, но еще и могли ходить – направо, налево, диагонально, буквой «гы», не сами по себе, конечно, по воле анунначьей.

– А, все веселитесь, развлекаетесь, – вошел Исимуд, вздохнул, мрачно опустился в кресло. – В эти свои, как их… черт…

Причина его пессимизма была ясна – интерьерчик утомил. Обрыдл, достал, въелся в печень, остонадоел. Да и вообще. Больше полугода на орбите, одной компанией, в просторной, но все же клетке планетоида. Вот так, по кругу, по кругу, по кругу, как загнанная белка в колесе. А что впереди – хрен его знает. Вернее, не высшая математика, можно догадаться – голод, холод, лишения, проблемы и тотальное выживание. А еще дальше – старость, болезнь и дряхлость и мучительный бесславный конец. Где вы, где вы, поместья, дворцы, гектары тринопли, жирный, икряной, деликатеснейший карп Ре? Где, где – внизу, в объятиях стихии, под мощным пологом зловещих, сплошь в ярких искрах молний туч. На дне, блин, мирового, во всю планету, океана. Собственно, карп Ре, наверное, все же плавает, но кверху брюхом, в дрейфующей манере – соленая купель не для него. Вот так, такую мать, только захотели жить по-новому, как сразу природа-мать – палку в колеса. Непруха, блин, засада, попадалово, облом, трындец, писец, кидалово, подарочек судьбы. Все пропало, все сгинуло, улетело все вдаль, ничего не осталось, лишь тоска и печаль. Да еще вот это имечко новое, зарегистрированное в Галакт-компьютере, – Птах. И хрена ли в нем собачьего, стоило бабки платить…

– В шахматы, дражайший Птах, в шахматы, – добродушно отозвался Тот. – Я назвал эту свою придумку шахматами. Так, небольшая развлекуха на досуге, бесхитростная, незатейливая пища для невзыскательного ума. Кстати, дорогой коллега, не желаете ли сыграть? Даю вам королеву в фору.

Тот мыслил широко, масштабно, на касты не смотрел, а потому симпатизировал Птаху. Как ануннаку энергичному, хваткому и отвечающему за свои слова. Обещал отборный лес для судна Зиусурды – сделал. Подряжался в плане клея, пакли, битума, краски и смолы – не подвел. Брался выручить с тесом, скобами, такелажем и гвоздями? Причем гвоздями теллуриевыми, прокованными, повышенных статей? Выполнил, не подставил, не подвел, слово свое сдержал. Правда, и засунул в экипаж до черта своей родни, так ведь понять его не сложно, не квадратура круга – своя рубашка на то и есть своя рубашка, чтобы быть поближе к телу. Словом, настоящий ануннак, нифилим божьей милостью, стопроцентный орел, даром что хербей…

– Да нет, уважаемый, уж играйте без меня, – Исимуд улыбнулся, впрочем, как-то невесело, посмотрел на Имхотепа, кукарекающего во всю мочь, и устремил взгляд на Тота, расставляющего фигуры. – Настроения нет. Как гляну в иллюминатор, так вспомню, а как вспомню, так вздрогну. Такое накатит, такое захлестнет, совсем как там, внизу, полгода назад.

Да, полгода назад стихия показала себя во всей красе. Поднялся, налетел ужасный ветер, небо затянули тучи, дождь полил потоками, все усиливаясь, как из ведра. Опустилась непролазная темень, жуткая, сплошная, нарушаемая лишь вспышками молний. А потом откуда-то с юга покатился ужасный рев. Это шла семимильно, все сметая на пути, чудовищная приливная волна. По сравнению с которой девятый вал это так, тьфу, баловство, детские игрушки. И хотя знали о катаклизме, с тщанием готовились и пребывали на взводе, вернее, сидели на чемоданах, но взлетали в беспорядке, в хаосе, безо всякого энтузиазма. Да впрочем, какой там, на фиг, энтузиазм – только темнота, глаз выколи, сильнейшая турбулентность да водяная стихия-убийца, занимающаяся мокрым делом. И вот с тех пор уже полгода как на орбите. По кругу, по кругу, по кругу. Одни и те же созвездия, одни и те же лица, одни и те же темы для разговоров…

– Кстати, о пище, – прервался Имхотеп, кашлянул с надеждой и выглянул из-под стола. – Дорогой учитель, а не пора ли нам обедать? Вы же сами говорили, что режим – это все. Плюс качественное, сбалансированное, рациональное питание…

– Да, да, как же это я. – Тот перестал равнять фигуры, глянул на часы, посмотрел под стол. – Ладно уж, вылазь, прощаю. Реванш возьмешь потом. – Быстро убрал часы, с чувством шмыгнул носом и улыбнулся Птаху. – Брось ты печалиться, коллега, пойдемте-ка лучше обедать. Чем бог, вернее, конвертер послал. Главное ведь – правильное пищеварение.

Дружно они покинули кают-компанию, молча миновали коридор и вошли в Зеленую буфетную, где привыкли есть в последнее время. Интерьерчик здесь и вправду вдохновлял и воодушевлял, ибо стилизован был под парковую беседку – со стенами из дубовия, обвитыми плющом, с удобнейшими креслами приятной глубины, с массивным, на одной ножке вместительным столом, на коем уже сказочно благоухала снедь. Тут же томились, разговаривали по душам жены Исимуда, Тота и Имхотепа, а дети их, наложницы, внуки и родня столовались рядом, в зале для банкетов. Здесь же стол был накрыт с умеренностью, всего лишь на шесть персон, дабы ничто не мешало работе печени и, как следствие, правильному пищеварению.

– Спасибо тебе, Ан, отец наш, – как требовалось, сказал Тот, все кивнули, потупились, прониклись, расселись и дружно заработали челюстями. Ели салаты с мидиями и грибами, любительские фрикасе из бычьих семенников, горячую похлебку из пернатых по-хербейски, фаршированного же хербейского провисного карпа Ре. Все, конечно, хоть с пылу с жару, но синтезированное, из конвертера, однако же вкуснейшее, калорийнейшее, от натурального не отличишь. Да, видит бог, правильно, что послушались Шамаша и отправились на этой посудине, а не на катере Исимуда. На нем сейчас находятся наследнички Ана – не на Птахе, естественно, на его хроноботе. Все, все, полным составом, тесной компанией, святейшим семейством – Энки, Энлиль, Гибил и Наннар, само собой Нинти, Мардук и Анту. А еще в придачу Нинурта в качестве приемного сынка. Вот уж там, наверное, весело, так уж весело, не скучают небось, не теряются, забавляются от души. Шамаш все устроил с Мочегоном и Красноглазом, они вообще все по жизни такие большие шутники…

Застолье между тем шло по нарастающей – кнели, паштеты, сырники, эскалоп, рисовая запеканка с мясом водоплавающих, блинчики с мятой печенью, ливер тигра У. Само собой немного ханумака, чуть-чуть раствора тринопли и много, много, много старого доброго «Гнойнекена». Наконец шеф-повар подал сладкое, жрицы расстарались с чаем, и обед вступил в свою заключительную фазу – все вкушали скучно, без аппетита и напора, не ощущая уже ни вкуса и ни радости. Только правильную работу печени, выделение желчи и желудочных соков и конкретно винтообразную, греющую душу, активность кишок. Скоро никто даже не мог смотреть на торт, шоколадно-кремово-ванильно-марципановый, с цукатами, вафлями, фисташками и мармеладом.

– Спасибо тебе, Ан, отец наш, – поднялся Тот. – За все.

– Да-да, за все, – Исимуд кивнул, Имхотеп вздохнул, шеф-повар вытянулся, жрицы весьма двусмысленно колыхнули прелестями. – За все.

Обед благополучно кончился, пришло время его правильного усвоения.

– А не пойти ли нам, моя радость, на боковую? – глянул на супругу Птах, жриц сразу же увел куда-то шеф-повар, Тот же с Имхотепом, как истинные жрецы, двинули заниматься делом. Их ждал хронально-очередной командно-информативный сеанс связи. Честно говоря, всегда общался по эфиру только Тот, а Имхотеп маячил в рубке для компании – строго выкатывал глаза, бдил, мерил взглядом дежурного подорлика, смотрел с благоговением, почтением и любовью на своего учителя, командующего парадом. Так было вот уже полгода, так случилось и на этот раз: Тот, устроившись в кресле командира, мощно вошел в эфир, Имхотеп сел рядом, зверем посмотрел на вахтенного, дежурный подорлик третьей категории вытянулся, замер и опустил глаза, ему до очередного звания оставалось две недели. Сеанс командной очередной спецсвязи успешно взял старт.

– Эй, Ромашка 69, это Ибис, – сказал Тот в эфир. – Эй, Ромашка 69, ответьте Ибису.

– А, это ты, Светильник разума? Шалом. Мочегон на линии, – хрипло ответили ему. – У нас все нормуль. Орбита стационарная, пиво холодное, братва путевая, бабы горячие. Слышь, какие горячие, кипятком ссут.

Из кристалла связи и впрямь доносились громкие, полные задора женские крики. Что-то типа «еще, еще, глубже, глубже, давай, давай». Чувствовалось по всему, что жизнь, в особенности половая, кипела на орбите ключом.

– Ладно, понял все, отбой, – не сразу отключился Тот, вздохнул, послушал и плавно изменил настройку. – Эй, Орлиное гнездо, это Ибис. Орлиное гнездо, ответьте Ибису.

– Ответственный дежурный на линии, – мгновенно отреагировали в эфире. – Докладываю: без происшествий. Вооружение, снаряжение полностью, раненых и убитых нет. Его степенство генерал Шамаш сию минуту подойти не могут – охватывают заместителей командным инструктажем. Что-нибудь прикажете передать?

– Расслабься, подорлик, вольно, – по-доброму скомандовал Тот, поежился, куснул губу и нехотя подкрутил настройку. – Ибис вызывает на связь Избушку. Избушка, ответьте, это Ибис. Избушка, немедленно ответьте Ибису. Избушка…

Наконец его услышали, в эфире щелкнуло, охнуло, по-кошачьи поскреблось и отозвалось голосом Анту:

– Ась? Ктой-то? Ась? Тот Ибисович, ты, что ль? Ты?

– Да я это, я, – не стал запираться Тот. – Как там у вас на борту?

– А у нас на борту как всегда, – радостно доложила Анту. – Ругаются. Потом дерутся. Энки давеча Энлилю в жабр, Гибил, не мудрствуя, Наннару в нюх, а Нинуртушка их, сердешный, разнимать, да тоже получил с ноги под дых. Ну, конечно, осерчал да и, знамо дело, за палаш. Хорошо, Мардук не оплошал и приласкал его бутылкой между рог. Так что тихий лежит такой, скучный, отдыхает. А у нас так весело, уж так весело, – неожиданно запечалилась Анту, всхлипнула, шмыгнула и перешла на шепот: – Батюшка Тот Ибисович, ты уж расстарайся, забери меня, кормилец, отседова. Нинлильша-то, стерва, ведь мне проходу не дает, жучит меня, язвит, казнит, прилюдно лает, не может все никак забыть, что называла я ее сукой, блядью, дешевкой, стервой и давалкой. А она ведь и есть дешевка и блядь, Энлилюшку-то ведь бедного как женила тогда[32]. И Нинта, кобылища, ей под стать… Блядно живет, и с Энки, и с Энлилем, и с Гибилом. С кем только ни живет. Хорошо, хоть меня не язвит, некогда ей. Ох, видел бы все это Ан, покойник, заступник. Уж он бы показал кое-кому, что почем, уж он бы меня в обиду не дал… Батюшка ты мой, Тот Ибисович, именем его, учителя твоего, прошу – эвакуируй меня. Ведь это же не ануннаки – звери, всех их в упор, в упор из лучеметов. А лучше бы на протоплазму в конвертер или же на органы их всех пустить, на органы…

И кто это сказал, что Анту не в себе? Нет, кое в каких вопросах она разбиралась неплохо.

– Не понял вас, не понял, помехи, – отключился Тот, горестно вздохнул и, наверное, уже в сотый раз поймал себя на мысли – нет, блин, не вера в надежду умирает последней, а злоба, алчность, ненависть, предательство и ложь – мощно прогрессирующие качества загадочной ануннакской души. Да уж, такой загадочной, непонятой и непростой…

«Ладно, поговорили», – отключился Тот, яростно шмыгнул носом и, даже не глянув на вахтенного, властно приказал:

– Сканеры обзора включи.

Четко сработала автоматика, вспыхнул голографический кристалл, в цвете, в объеме, в черт знает каких лучах показалась несчастная планета. Еще какая несчастная – по поверхности ее гуляли волны, в атмосфере буйствовали бури, из сплошного полога иссиня-черных туч низвергались реки, водопады, океаны. И все это адское великолепие освещали мириады молний. Эх, был бы Тот эстетом, дышал бы неровно к музам, такой бы сюр задвинул, такое бы навалял. В самом страшном сне не привидится. Однако был он стопроцентным реалистом, ануннаком дела и мужем своих жен, а потому стал мерить скорость ветра, температуру воздуха и высоту волны. Затем задействовал хрональный пеленгатор, набрал коды доступа, активизировал режим, и радостно-тревожная отцовская улыбка осветила его хмурое задумчивое лицо – на голоэкране, выписывая зигзаг, пульсировала неприметная оранжевая точка. Это ярко напоминал о себе хрономаячок, установленный в медальоне у Зиусурды на груди. В теллуриевом массивном округлом медальоне, согреваемом живым ануннакским теплом.

– Тэк-с, – Тот повеселел, подмигнул дежурному и с лукавым видом посмотрел на Имхотепа: – А что, друг мой любезный, ты еще не расхотел взять реванш? Э, не расхотел, по глазам вижу, что не расхотел. Ну ладно, ладно, пойдем, пойдем, будет тебе фора и белые войска. Как насчет туры, коня и офицера?

Клубились, чернели, наливались жутью тучи, ужасно ревел гром, бушевала стихия. И пульсировала точка на экране пеленгатора, неприметная, оранжевая, напоминающая светлячка. Летящего сквозь темень куда-то в неизвестность. Потому что все же, как ты ни крути, не зло и ненависть – надежда умирает последней…


Спустя время

– Не будем садиться, корешок, а заходить на посадку, – усмехнулся Мочегон, смачно выругался в эфире и неожиданно замельтешил: – Погоди-ка, братуха, погоди, я сейчас. – Было слышно, как он поднялся, с негодованием метнул слюну и вдруг взревел на всю Галактику, так что квазары содрогнулись: – А ну, ша, полож баян, ты, сучий потрох! Давай хватай штурвал, рисуй маршрут, Светильник Разума скомандовал посадку. И если только, сука, бля, не мягкую, в натуре, то будешь не орланом у меня, а петухом. Эй, братва, поднимайте рулевого, кантуйте в вертикаль, крепите в кресле. Да осторожней вы, так вашу растак, осторожней, ему еще на мягкую посадку идти.

Послышалась возня, увесисто упало тело, и кто-то омерзительно запел:

А все потому, что мы пилотыИ небо – это наш родимый дом.Первым делом мы испортим самолеты.Ну, а девушек оттрахаем потом…

Песня тут же иссякла, вяло излился мат, и в эфире повисла мертвая тишина. Однако ненадолго. Тут же ее нарушил Мочегон, как бы в продолжение разговора он хрипло спросил:

– Так, значит, говоришь, распогодилось? Без балды? А то очень бы не хотелось жопу мочить. Впрочем, рога мочить[33] куда как хуже. В общем, запрессовали, только свистни – сойдем с орбиты. Наколку на координаты подгони…

– Все будет тебе вовремя и в полном объеме. Настраивайся на завтра, – заверил его Тот, связался с Шамашем, «Избушкой» и всеми прочими, со вкусом пообедал и начал думу думать. Не в одиночку, коллегиально, точнее говоря, на пару с мудрейшим Имхотепом. Тот даром что полулулу, то бишь из грязи в князи, географию учил отчетливо, да и во всех прочих науках разбирался изрядно. Да уж как изрядно – вон какого Сфинкса отваял. Так что недолго совещались Тот и Имхотеп, струили потоки мудрости, насиловали ГЭВН – быстренько пришли к консенсусу, гениальному, как все простое. Приземляться было решено на Горе Спасения[34], к ней, судя по пеленгатору, крепко держало курс судно Зиусурды. А что – склоны пологие, рельефы каменистые, имеются ровные просторные площадки – планетоиду сесть просто делать нечего. Да при отличной видимости, нулевой турбулентности, знании деталей…

– Как там говорит Мочегон-то? Сядем усе, – резюмировал Тот, запустил программу и посмотрел на Имхотепа. – Ну что, дорогой коллега, делу время, потехе час. Пусть ГЭВН работает, она теллуриевая. А нам не мешало бы развлечься, активно отдохнуть. Как насчет реванша, первого хода и двух ладей форы? А?

«И петушиного солирования под столом», – подумал Имхотеп, вздохнул, однако же ответствовал с улыбкой:

– Для вас, дорогой учитель, что угодно.

Действительно, для Тота, друга и наставника, он был готов на все.

И вот настало следующее утро.

– И смотри, чтобы без эксцессов у меня. Помни, кого везешь, – Тот взглянул на ответственного орлана, тот – на пилота-подорлика, подорлик – на экран ГЭВН:

– Есть готовность. Даю отсчет. Девять, восемь, семь, шесть…

Разом проснулись двигатели, рыкнули с энтузиазмом, дали выхлоп и тягу. Планетоид вздрогнул, сошел с орбиты, начал по касательной приближаться к Земле. Летающей тарелкой ввинтились в атмосферу, включили торможение, исполнили маневр и по крутой параболе, с уркаганским свистом принялись заглубляться в плотные слои. Внизу, ярко освещаемая солнечными лучами, влажно голубела поверхность планеты. Вот именно влажно – пятен континентов не было и в помине, лишь один сплошной безбрежный океан. Точками, кляксами, оазисами тверди в водной этой пустоши кое-где виднелись горы – вершины, отроги, скалистые хребты, – то немногое и многострадальное, что осталось после Потопа. А вот и она, Гора Спасения, сверху весьма напоминающая почку тринопли. Вот она стала размером с креманку, с блюдце, с тарелку, с тазик для бритья, и наконец, словно теряющая голову красавица, открылась для взоров во всей своей красе: два внушительных, напоминающих груди пика, пара голубых очей озер, тайна девственной укромности расщелин, роскошь линий и рельефность форм. А вообще-то дамочка была еще та, в теле, о лобок такой и захочешь не порежешься[35]. И, как видно, общительная, по-хорошему компанейская, не чурающаяся коллектива амелулулу: кое-где над отрогами, как сигналы маяков, поднимались в небо струями белые дымы. Это жгли сырое дерево в племени своих костров выжившие – те, кто вовремя успел, добежал, верно сориентировался, стойко переждал. Не поддался катаклизму, уничтожившему цивилизацию.

«Какая вариативность, какая приспособленность, какой стойкий получился вид», – Тот глянул на экран, не без гордости вздохнул и перевел взгляд на подорлика, мучающего сканер:

– Ну?

– Готово, Ваша Мудрость. Есть контакт. ГЭВН дает добро. – Тот почтительно кивнул, взялся за штурвал и с силой надавил ногой педаль хода. – Поехали.

Зависший планетоид вздрогнул, качнулся влево и начал опускаться вертикально вниз – на ровную, напоминающую плешь скалистую площадку, когда-то это был альпийский луг, но ливни смыли грунт. Рыкнули прощально двигатели, клацнули приветственно упоры, мягко ушла в сторону массивная крышка люка. Внутрь планетоида, согревая душу, ворвался прохладный воздух, густо запахло ветром, влагой, озоном и надеждой.

– М-да. – Тот вышел первым, спустился по трапу, коснулся ногами земли. – Давно мы дома не были.

Так и сказал – «дома», с чувством, с интонацией сказал.

– Да уж, – согласился Имхотеп, радостно кивнул и шумно потянул ноздрями воздух. – Вы не поверите, дорогой учитель, но там, на орбите, меня так мучила ностальгия. А кроме того, меня мучила…

Он не договорил – грохнуло, рявкнуло, клацнуло, и на поляну заявился Мочегон, следом прибыл планетоид Шамаша, стали дружно приземляться остальные.

Лишь один челнок не влился в коллектив, вернее, конкретно не вписался в траекторию – чертом вывалился откуда-то свысока и, как мешок с дерьмом, впечатался на брюхо. Открылся люк, раздался мат, и на свет божий появился Гибил, причем не только появился, но и сразу же взял мощный старт. За ним, играя резонансным палашом, с напором припустил Нинурта. «Я тебе, сука, покажу, дай порулить!» – орал он. Только зря орал, поигрывал и бежал – упал, видимо, сказалась перемена силы тяжести…

– Ой, вэй, агицын паровоз, бедный мой хронобот, – запечалился Птах. – Интересно, кончилась гарантия?

– Не ссы, силовые конструкции целы, – успокоил его Шамаш, Мочегон же, щерясь, посмотрел на Красноглаза и выразительно кивнул в сторону дымов:

– Ну что, пойдем строить массы? Не самим же упираться рогом, круглое таскать, квадратное катать.

Тот пока что хранил молчание, мрачно посматривал на океан, руки его баюкали хрональный, слабо попискивающий пеленгатор – мерзко, занудно, словно издыхающая мышь. Неожиданно звук усилился, окреп, стал выше тоном, ударил по ушам.

– Так, – Тот возрадовался, глянул на экран и, сориентировавшись с азимутом, взялся за бинокль. – Ну-ка, ну-ка…

И мощная субпросветленная оптика явила ему незабываемое – в полусотне кабельтовых вскипела вода, могуче завращались пенные струи, и гигантским левиафаном, поражая воображение, на поверхность всплыло судно Зиусурды. Оно шло курсом на Гору Спасения – напористо, могуче, держа нужный ритм, вращались гребные, на конской тяге, колеса.

– Пойдем, друг мой, свершилось. – Тот с облегчением вздохнул, глянул на Имхотепа, и они поспешили вниз, насколько можно торопиться на склоне. Скоро за ними увязался Гибил, мрачный, взволнованный, с расквашенным носом, чувствовалось по всему, что он был готов куда угодно, только бы подальше от Нинурты с палашом. Так они и шагали по скользким камням – молчали, балансировали, смотрели по сторонам. Собственно, особо любоваться было нечем – ливни, стихия, ураганные ветра ободрали Гору Спасения аки липку. Водные потоки смыли грунт, буря вповалку уложила деревья, на склонах зияли обширные проплешины, глаз остановить было решительно не на чем. Скалы, скалы, базальт и гранит, недобрый, волгло отсвечивающий щербатый камень. Покуда Тот, Гибил и Имхотеп скользили по тропинке, Зиусурда тоже времени зря не терял, судно его медленно, зато верно двигалось по направлению к суше. К южному, некогда лесистому пологому склону. В том-то и дело, что некогда – буря не пощадила могучие деревья, подмыла им корни, швырнула в навал, правда, устроив что-то вроде причала – с пару дюжин стволов на поверхности воды. Вот к этой-то импровизированной пристани и направлял свой ковчег Зиусурда, в час по чайной ложке, по чуть-чуть, чтобы не зацепить на киль. Мерно кромсали воду кницы, мощный форштевень гнал волну, ковчег все приближался, вырастал, давил на психику своими габаритами. Наконец колеса замедлились, встали и начали отрабатывать назад. Ковчег послушно сбавил ход, замедлился и присоседился к причалу. С плеском сорвался в воду якорь, трудно открылся массивный люк, и на палубу, щурясь, вылез Зиусурда.

– О, отец! О, Имхотеп! А, это ты, Гибил.

Мощный, суровый и широкоплечий, с пристани он казался маленьким и добрым. Следом за ним выскочили вахтенные, взялись за швартовы, опустили трап, и мореплаватели начали сходить на берег: сам Зиусурда, охрана, родня, приближенные, доверенные, служительницы культа. Народу на ковчеге путешествовало изрядно, как говорится, в тесноте, да не в потопе…

– А скажи-ка ты мне, сын мой, где этот шкипер-ас? – с улыбочкой спросил Тот, когда разжались его отцовские объятия. – Ну тот, которого еще рекомендовал любезный Птах? Как бишь черт его… А, Хой. Что-то я его не вижу в толпе. Ни его, ни сыновей. Что, небось на вахте стоят?

– Не стоят, а сидят. И не на вахте, а в трюме. – Зиусурда помрачнел, мстительно оскалился, и в глазах его вспыхнули яркие огни. – Вместе с этим вашим Хурдонаем. На одной цепи. Хотел я их пустить на корм пантерам, да не стал – спинным мозгом чую, что тут замешана политика. Высокая. А мы люди маленькие.

Оказывается, лоцман Хой и сыновья находились в преступном сговоре с бывшим пилотом Хурдонаем, а потому инкогнито провели его на борт, тайно прятали в районе трюма, и лишь счастливая случайность, являющаяся, по сути, закономерностью, спутала раз и навсегда планы негодяев. И что прикажете с ними делать теперь, не с планами, с негодяями? Повесить? Утопить? Отдать народу? Четвертовать? А может, надо было все же отдать их на корм пантерам? Зиусурда был краток, крайне точен и угрюм, в голосе его слышались усталость, звон теллурия и тайная надежда – а может, все же пустить на корм пантерам?

– Нет, сын мой, ты был прав, их не надо никому отдавать. Здесь и вправду замешана высокая политика, – веско похвалил его Тот, коротко вздохнул и с брезгливостью, словно кот лапой, потряс рукой. – Вели отпустить их. Пусть идут. Да побыстрей, пока не появился Мочегон. А то идти будет не на чем.

– Да, о отец, – помрачнел Зиусурда, отвесил почтительный поклон и голосом, полным экспрессии, с командной интонацией приказал: – Эй, вахтенный, арестованных сюда. Живо у меня. Время пошло.

– Да, да, пусть приходят, – вклинился в общение Гибил, – у меня как раз настрой подходящий. Хочется кому-нибудь дать в рыло, да не просто так, а чтобы вдрызг. Да и место здесь располагающее, просторное, не то что там у нас, на орбите.

– Запомни, друг мой, здесь тебе не на орбите, – глянул на него сурово Тот, а Зиусурда как-то странно усмехнулся и хлопнул Гибила по плечу. – Не беспокойся ты за них, не только у тебя бывает подходящий настрой…

Скоро на палубе послышались движение, крики, проклятия, злобный лай команд, застучали ноги по настилу трапа, и преступники сошли на землю, злые, удрученные, совершенно не в настроении. И в конкретно бледном виде – со связанными руками, распоротыми штанами и с бритыми наполовину бородами. В сопровождении натасканной, знающей свое дело охраны.

– Господи, как же от тебя воняет, – с ходу сообщил Хурдонаю Тот и дал совет: – Вали куда-нибудь подальше. Давай, давай, уматывай и дружков своих говенных прихватывай. Чтобы не было больше о вас ни слуху ни духу. Эй, кто-нибудь, развяжите негодяев.

Сказал и не ошибся, в самую точку попал – арестованных держали в отделении для фекалий.

– Живо развязать, – продублировал Зиусурда, вышколенные стражники бросились выполнять, Хурдонай же, почувствовав дыхание свободы, отбежал шагов на двадцать и поддернул штаны:

– Я вам, такую мать, отвалю, еще как отвалю. Отвалю так, такую мать, что не унесете. Да я вас сто раз продам и куплю, такую мать, в аренду сдам и проценты получу. Сдохнете, загнетесь, окочуритесь, канете в Лету с головой. А я буду жить, буду здравствовать, буду живее всех живых. Всех куплю, сдам в аренду, продам.

– Давай, давай, вначале только отмойся от дерьма, – усмехнулся Тот. – И смотри, Мочегону не попадись. Он не я – сделает уродом. А впрочем. – Он снова усмехнулся, вздохнул и с брезгливостью посмотрел на прочих пленников, избавившихся от веревок. – А ну-ка брысь!

Его послушались. Миг – и лоцман с боцманами рванули за пилотом, дружно унося с собою в горы сортирный аромат. Сделали они это очень правильно и своевременно, только чудом разминулись с Мочегоном.

– Шолом, – сказал он, поручкался с Зиусурдой и оценивающе воззрился на ковчег. – Да, хороша коробочка, вместительная. Ты парнокопытных привез? Жуть как хочется свинины на ребрышках. Да и чушкин бы бушлат не помешал. Так душу бы и согрел.

– Ну, как там аборигены? – вежливо обломал его Тот. – Одичали? Деградировали? Склонны к каннибализму? Наблюдается ли типичный, ярко выраженный регресс?

– Может, и наблюдается, может, и склонны, да только нам с братвой насрать, – хмыкнул не без гордости Мочегон. – Уже охвачены, построены и в пахоте. Всосали сразу, кто ху из ху. Упираются рогами в лучшем виде, не хотят, чтобы конкретно по рогам. – Он замолк, сплюнул, высморкался, харкнул, очень смачно, с удовольствием, растоптал и, прищурясь, улыбнулся Зиусурде. – А у тебя ведь здесь, земляк, работа адова, гной, как я посмотрю, пердячий пар[36]. Хоть и каждой твари по паре, а зоопарк еще тот. Хвостов, рыл до хрена, а вот рабочих рук… А я бы мог помочь. По-кунацки, за уважуху…

– Шутить изволите? – возрадовался Зиусурда, порывисто вздохнул и взглядом ищущего колодец в пустыне с мольбой уставился на улыбающегося Тота. – А, о отец?

– Ладно, ладно, все в порядке, естественная убыль, – успокоил его Тот, покладисто кивнул и осчастливил Мочегона. – О свиньях даже и не думай, нужны для популяции. Бери вон единорога, один фиг, парнокопытный. И не забудь на ужин пригласить. По-простому, за уважуху. Кунаки мы, блин, с тобой или нет?