"Сердце Льва — 2" - читать интересную книгу автора (Разумовский Феликс)

Хорст (1978)

Каир был точь-в-точь таким же, каким его помнил Хорст — городом контрастов. С нарядной суетой площади Тахрир и подозрительными кривыми улочками района Булак, с современными небоскребами и шпилями минаретов тысячи и одной ночи, с приторной блевотиной «Кока-колы» и изысканным вкусов бриуатов — треугольных аппетитных пирожков с мясом, курятиной и рыбой. Со школой при Каирском музее, где два тысячелетних саркофага служат в качетсве скамеек, с величественной цитаделью, построенной Салладином из блоков, обрушившихся с пирамид, с великолепными, переливающимися всеми цветами радуги песками Ливийской пустыни. Воздух был полон запахов мускуса, традиционного арабского кофе с кардамоном, нагретого солнцем асфальта, жареной зелени — таамии, мяса, а главным образом — неуловимых ветров истории. Африка, экзотика, отрада любопытствующих путшественников.

Только Воронцова, Хорст, Ганс и полудюжина громил прибыли сюда не по сторонам глазеть, а заниматься высокой наукой. По крайней мере так следовало из сопроводительных документов, выданных Гарвардским университетом: профессор Тимоти Лири со своей женой секретарем-ассистенткой Линдой, а также ученик его бакалавр Фритьов Олафсон с лаборантами Лассе, Ноэлем, Свартфлеккеном, Пером, Бьеландом и Бьерком были командированы на берега Нила предаваться серпентологии. И судя по тому, что разместились они в Найл Хилтоне, — с очень и очень приличными командировочными. К слову сказать, экспедиция и впрямь готовилась основательно и не только в финансовом плане — все было продумано скрупулезно, тщательно, вплоть до малозначимых деталей. Хорст завел очки, галстук и голливудскую улыбку, Воронцова начала носить колготки, Ганс велел своим отрастить академические бороды, а сам все покуривал глиняную трубочку и истово поругивался по-норвежски. Вобщем когда ученые по прибытии пожаловали на ужин, шум в ресторане затих, танец живота застопорился, а местная секьюрити схватилась за кинжалы. Дикари-с, настоящих серпентологов не видели. Привыкли к своим грязным заклинателям дантистам, вырывающим у бедных кобр ядовитые клыки.

Да уж, кого-кого, а дрессировщиков змей в Каире хватало — благо было, кого дурачить. Словно зачарованные, раскрывая рты, смотрели любопытствующие туристы на беззубых кобр, на ошейниковых аспидов с выдоенными железами, на исключительно опасных, харкающих ядом рингхальсов с зашитыми пастями. Вскрикивали хором, когда рептилия кусала заклинателя, не дыша, следили за процессом исцеления и громко восхищались стойкостью к отраве, с легкостью убивающей слона. Да, спектакль был еще тот, дело по «дрессировке» змей в Каире процветало. На бульварах, улицах, терассах ресторанов объявлялись бойкие молодые люди и с улыбочками предлагали посмотреть, как они живьем будут заглатывать кобр. «Настоящих? Кобр? — Да, добрый господин, настоящих. С зубами и хвостом. Не пожалеете, увлекательнейшее зрелище».

От зрелища этого крепких заграничных мужчин начинало тошнить, а чопорные заграничные женщины снопами падали в обморок. А бойкие молодые люди извергали заглоченных кобр, хватали их за горло, заствляя открывать бездонные отвратительные пасти, и смачно, не слюной, а наркотиком, плевали в них. Бедные змеи каменели, впадали в ступор и превращались в жезлы, живописанные еще в библии. Крепких заграничных мужчин тошнило по-новой, а чопорные заграничные женщины опять лишались чувств.

Были, правда, на берегах Нила и подлинные мастера, люди мужественные и бесстрашные, продолжающие традиции предков. Эти небось у своих кобр зубы не рвали и не резали складки в пасти, чтобы новые не росли. Одним из таких гениев дрессуры был рыжий Шейх Мусса, действительно рыжий, наполовину лысый, вечно улыбающийся араб. Его дед, отец и старшие братья были тоже заклинателями, и все погибли от змеиных зубов. Печальную их судьбу разделил и младший сын шейха, бесшабашный Ахмад. Так что в жизни у Муссы не осталось ничего кроме единственного наследника Али, шипящих ядовитых тварей и смертельной, филигранно выверенной игры с ними. Смерть он презирал, и может быть поэтому мастерство его и было непревзойденным. Не прибегая к дудочке-сумаре, одними заклинаниями, он выманивал диких змей из нор и особым пением подзывал их к себе. Если кобра пыталась напасть, он своей раздвоенной на конце палкой аккуратно отбрасывал ее, и когда она, раздувая капюшон, поднималась, медленно, не прекращая пения, бесстрашно приближался к ней. Шаг, еще один, еще, еще. К стремительно грациозной, затейливо раскрашенной смерти. Наконец, приговаривая что-то, он клал на землю руку, и змея, будто кланяясь, опускала голову человеку на ладонь. Иногда Мусса заключал дикую, только что пойманную кобру в круг, очерченный с заклинаниями на песке палкой, злобная, смертельно оскорбленная тварь делала боевую стойку, страшно шипела, разевая пасть, но была не в силах пересечь тонкую, едва различимую границу. Чтобы ей было не скучно, Шейх подсаживал в круг еще одну кобру, еще, еще. И так до полудюжины. Слов нет, он был великим заклинателем, выдающимся хауи.

А познакомился с ним Хорст случайно, на Змеином рынке во время выступления. Подошел поближе, поцокал языком, подержал в руках огромную, но не опасную змею, отвалил богатый, прямо-таки царский бакшиш. В знак профессионального восхищения. Однако рыжий Шейх Мусса знал себе цену и пошел на контакт лишь после того, как Хорст помог достать ему королевскую кобру — огромную, четырехметровую гадину привезли в специальной клетке аж из Бирмы. С тех пор они стали друзьями, и каждый с щедростью делился тем, что у него было: Хорст — распроклятым металлом, а Шейх — опытом, знаниями и чисто арабским радушием. Жил он, несмотря на известность, в скромном глинобитном доме на самом берегу Нила и больше всего на свете любил принимать гостей.

Каждую пятницу профессор Тимоти и супруга его Линда были званы на кускус из хорошей телятины, ароматный кофе со свежевыпеченной сдобой, на трубочку-другую гашиша и дружескую, уходящую далеко за полночь беседу. Разговаривали о ценах, о делах, о боге, об Асуанской плотине, о женщинах, об арабской автономии и еврейской экспансии, о политике Советов и конечно же о змеях. Старшая жена Муссы Лейла молча прислуживала за столом, его сын Али развлекал гостей карточными фокусами, с Нила тянуло свежестью, запахом воды, тихо квакали породистые, с суповую миску, лягушки. Текла неторопливая серечная беседа — размеренно и плавно, как великая река. Хорст ни о чем не спрашивал и не форсировал событий — отлично понимал, что Шейх болтает с легкостью лишь о пустяках, держа в серьезных вопросах язык за зубами. Как там говаривает Валерия-то на ночь? Поспешишь — меня насмешишь? Вот-вот, а со старым заклинателем будет совсем не до смеха. Главное — не спугнуть его. С человеком, который чувствует запах кобры, прячущейся в норе, ухо нужно держать востро. Вернее, язык…

И вот настала очередная пятница. Вечер был тепл и тих, в воздухе роились светлячки, быстро убывающие воды Нила сулили хороший урожай. Все в природе дышало гармонией и спокойствием. Только дома у Муссы яростно сверкали молнии, оглушительно гремел гром и пахло порохом — по недосмотру Али королевская, презентованная Хорстом гадина без зазрения совести сожрала Голду Меер, любимую, самую способную кобру Шейха. И кто теперь, спрашивается, будет делать «мертвую петлю», «поцелуй Клеопатры» и изображать жезл Моисея? Эта что ли четырехметровая бездельница, которая только-то и может, что шипеть, раздувать свой капюшон и глотать своих собратьев по искусству. Дождется, будет без зубов.

Однако как только гости прибыли, Шейх сразу подобрел, заулыбался, прижимая руки к груди, начал кланяться и как ребенок обрадовался подарку.

— О, спасибо, уважаемый, очень кстати. А то кое-кто вместо того, чтобы поднимать голову, поднимает хвост.

Хорст привез ему семейку мангуст, на редкость симпатичных и располагающих с виду. Пушистого полосатенького самца и хорошенькую длиннохвостую самочку. Зверьки, делая стойку, нюхали воздух, водили носами и предвкушающе пофыркивали — как видно, учуяли кобр. На их усатых хорошеньких мордах было написано счастье…

И потянулся привычный уже вечер пятницы — с кускусом, кофе, карточными фокусами, глубокомысленной беседой и молчаливой Лейлой в чадре. Когда дошли до давамеску — дурманящего как кальян печенья из гашиша, Мусса вдруг загрустил, нахмурил брови и пальцем погрозил Али.

— Ты, ты, ты, сын греха. Зубб-эль-хамир, никуммака, твою мать…

Потом рыгнул, понюхал бороду и начал посвящать гостей в несчастье, случившееся с Голдой Меер. При этом он сморкался, пускал слезу и жутко костерил змеиное племя, не забывая впрочем и человеческое.

— Скольские тупые бездушные твари, только-то и умеют, что жрать друг друга… Словно люди… Ты думаешь, змею можно приручить? Зубб-эль-хамир! Ей неведомы благодарность, беспокойство, чувство привязанности. Она делает только то, что ей интересно, или уступает силе. Ее нам не понять. Ее и кошку. Недаром Змеевод коворит, что они не отсюда и…

Внезапно он замолк, как бы приходя в себя, тряхнул своей рыжей головой и, резко уклоняясь от темы, сурово воззрился на Али:

— Ну что ты сидишь, как скоробей в навозе. Развлекай гостей дорогих, покажи им свой номер.

— Да, отец, — понурившись, Али поднялся, не сразу погасил в глазах отточенный блеск ненависти, — как скажешь. Пальцы его нехотя расстегивали грубую домотканную рубаху.

— А кто такой Змеевод? — с фальшивым равнодушием осведомился Хорст, многозначительно взглянул на Воронцову и сразу сделал вид, что больше всего на свете его интересует кофе. — Никак тоже хауи?

Внутренне он весь напрягся и напоминал борзую, почуявшую дичь.

— А кто у нас здесь не хауи? — невесело отшутился Шейх, вытащил длинный нож, резко рассек им воздух, грозно воззрился на Али. — Ну, долго тебя ждать, сын греха?

— Я готов, отец, — тот скинул рубаху на скамейку и, по пояс голый, смуглый и худой, змеей обвил изнутри огромную пузатую корзину. Пятки его соедились с затылком, глаза закрылись, тело одеревенело, дыхание замедлилось — смертельный номер начался. Правда продолжался он недолго: Шейх сунул нож в частое плетение прутьев, как раз напротив солнечного сплетелния сына, дважды повернул, крякнул, вытащил обратно и сделал зверское лицо. Али, вскрикнув что-то, вылез из корзины, сделал фляк, потом переднее сальто и принялся усиленно кланяться. На смуглом животе его отчетливо выделалая узкая багровая полоса.

— Браво, браво, брависсимо! — громко одобрили гости, веско поддержали свой восторг зелеными бумажками, и дальше вечер потянулся как обычно — размеренно, глубокомысленно, под кваканье лягушек. Нечто необычное случилось позже, когда Али провожал дорогих гостей до машины.

— Если доброму господину интересно, Али расскажет ему о Змееводе, — шепотом сказал он, судорожно глотнул и тронул просяще Хорст за рукав. — Пусть только добрый господин увезет Али отсюда. Куда угодно…