"Наследники" - читать интересную книгу автора (Федоров Евгений)2Поздней ночью Прокофий Акинфиевич приехал в Москву. Колеса грузного рыдвана гулко загрохотали по бревенчатой мостовой. Ямщик с заляпанным грязью лицом обернулся к заводчику: — Вот и прибыли, сударь, в Белокаменную. Никак и рогатка! Демидов высунулся в окно и присмотрелся. Кругом царствовали мрак и тишина. «Хошь бы один фонарь на всю улицу, — с укоризной подумал Прокофий и усмехнулся: — Спит Москва-матушка праведным сном!» Откуда-то из темноты неожиданно вынырнула длинная тень. В протянутой костлявой руке закачался тусклый слюдяной фонарь. Бледный, трепетный свет озарил сухое старческое лицо и реденькую седую бороду. В правой руке старец держал ржавую алебарду. — Кто ты? — властно окрикнул его Демидов. — Будошник я, батюшка! Отколь изволишь ехать, ваша милость, куда путь держишь и как величаетесь, сударь?.. Алебардщик суетился, топтался. Белесые глаза его часто моргали. Демидов вгляделся в пергаментное, сморщенное лицо старика и засмеялся. — Какой же ты страж? Поди, семьдесят годов отбрякал на земле? — Ой, что ты, батюшка! Все девяносто. Улыбка исчезла с лица Прокофия Акинфиевича. Он пристально разглядывал старика, напоминавшего собой выходца с того света. Сухой, костистый, одетый в кафтан, он еле держался на ногах, и фонарь в его руках заметно дрожал. — Пора тебе, кикимора, на покой! — насмешливо сказал Демидов. — Что ты среди ночи проезжих пугаешь? — И то верно, батюшка! — незлобиво отозвался алебардщик. — Давно мне пора в домовину, все косточки гудят. Покою просят… — Отворяй рогатку! — закричал Демидов. — Давай путь-дорогу! — Изволь, батюшка! — Желтый глазок огонька качнулся и уплыл в тьму. — Но-о! — заорал ямщик, и колымага вновь загрохотала по осклизлым бревнам, своим неприятным сотрясением переворачивая все внутренности путника… Минули Маросейку и достигли Ильинских ворот. На Китайгородских стенах перекликались сторожа. Унылый переклик их навевал тоску. Демидову захотелось тепла, послушать шумный людской говор. — Куда прикажешь, барин? — оборотясь, спросил ямщик. — Вези вправо, к Тверской! — приказал Демидов. — Неужто не в отцовский дом изволите? — удивленно спросил ямщик. Прокофию Акинфиевичу представились заспанные лица московской дворни, давно необитаемые горницы, затхлость и, главное, мертвящая тишина, которая их наполняла, а душе после утомительной дороги хотелось поразвлечься. Он крикнул ямщику: — Вези к Ивану Дмитриевичу, в Большую Московскую… «Загулял хозяин, вожжа под хвост попала!» — сообразил возница и взмахнул кнутом. Колымага загремела под угорье… Несмотря на полуночный час, трактир гудел разноголосьем, ревела музыка. В большом зале в бесшабашной песне надрывались цыгане. Дородный купчина приветливо встретил Демидова, отвел в верхнем этаже уютные покои. Разбитной слуга мигом разжег камин; веселый огонек, лаская, согревал утомленное тело. Утолив голод, Прокофий Акинфиевич уселся в глубокое кресло перед камином и вытянул затекшие ноги. Снизу доносились веселые песни, взвизги цыганок, так и подмывало окунуться в бесшабашное удальство, но надо было беречь с таким трудом добытые на дорогу деньги. Впереди предстояло сутяжничество по разделу наследства. Впереди ждали крючкотворы… Меж тем сон смыкал глаза. Ловкий слуга уговорил Демидова разоблачиться. Устало добравшись до постели, он бросился в мягкие перины и, утонув в них, быстро уснул… Как ни убеждал себя Прокофий Акинфиевич, что надо поскорее выбираться из Москвы, но соблазн встряхнуться после однообразной жизни на Каменном Поясе был силен. Несмотря на внутренний предостерегающий голос, он несколько раз спускался в залы шумного московского трактира, где третий день гуляли купцы. В одной из боковых комнат шла оживленная игра в карты. Большого труда стоило Демидову уйти от притягательного места. Он метался по обширному номеру, утешая себя будущим… Неожиданно постучали в дверь. — Войдите! — отозвался Прокофий и поднял глаза. На пороге стоял высокий стройный ротмистр. Ласковые бараньи глаза уставились в Прокофия. Офицер, охорашиваясь, разглаживал пушистые темно-русые усы, приятная улыбка блуждала на его губах. Подойдя к хозяину, ротмистр лихо звякнул шпорами и протянул руку: — Разрешите представиться. Ротмистр Иван Антонович Медер! — отрекомендовался он. — Прошу извинить за беспокойство. Мы соседи. Который день я наблюдаю вашу скуку, и друзья мои просили вас к столу. Может, осчастливите?.. Учтивый тон офицера подкупал. Тихо звякая шпорами, ротмистр прошелся по комнате. Мягкий ковер заглушал его крадущиеся шаги. В номере не хватало света, толстые пыльные шторы не пропускали солнца. Лицо Прокофия выглядело бледным, глаза беспокойно бегали. Офицер льстиво продолжал: — Мы так много о вас наслышаны. Право, осчастливьте нашу милую компанию… Он ласково взял Демидова под локоток и шутя потянул его: — Ну идемте же, сударь… Прокофий не устоял против соблазна и подумал: «И впрямь, отчего же не пойти и не повеселиться часок?» Ротмистр провел Демидова в небольшую горницу, утопавшую в клубах дыма. За столом сидели изрядно подвыпившие офицеры, с ними двое статских. Один из них — согбенный старик с напудренной головой, в шитом разноцветными шелками атласном камзоле. Он сидел, опустив на грудь голову. Второй — высокий, костистый, с лошадиной челюстью и наглыми глазами — метал карты. Взгляд Прокофия Акинфиевича упал на длинные жадные руки банкомета. Они жили своей особой жизнью: необыкновенно подвижные пальцы напоминали липкие щупальца страшного морского животного. Они дрожали, сплетались, тянулись к золоту, лежавшему горкой на зеленом поле стола. Взор Демидова скользнул от этих червеобразных пальцев на запятнанный бархатный кафтан банкомета, рваные кружева и грязное жабо. Банкомет выжидательно уставился в вошедшего Прокофия Акинфиевича. — Прикажете карту? — бойко спросил он. — Ах, сударь! — засуетился вдруг благообразный старичок, но тут же осекся под злым взглядом ротмистра. — Садитесь, сударь! — пригласил ротмистр. Не успел Демидов и глазом моргнуть, как перед ним мягко легли три карты. Он поставил десять червонцев… — Ваша взяла! — послышался из клубов табачного дыма голос банкомета, и червонцы придвинулись к Прокофию. В сердце шевельнулась жадность. Демидов бережно сложил червонцы в столбик и вновь взял карту. — Ваша взяла! — вновь раздался скрипучий голос банкомета, и опять золотые придвинулись к Прокофию. — О, вам везет, сударь! — прохрипел густым басом ротмистр. — Счастливы в карты, несчастны в любви, — засмеялся он с хрипотцой, смех его походил на шипение старинных ржавых часов, собирающихся отбивать время. — Ах, сударь!.. — снова вздохнул старичок и осекся. — Замолчи! — прикрикнул на него ротмистр. Демидов не замечал ни многозначительных взглядов, ни вздохов старичка: он весь ушел в созерцание длинных пальцев банкомета. На указательном каплей крови дрожал рубин. Партнеры молча выкладывали золотые. У Демидова раздувались ноздри, дрожали руки. Весь он скрытно трепетал в страшном внутреннем напряжении. Глаза его сверкали. Необузданная страсть овладела им. Казалось, все тело, душа слились в одном ненасытном желании: золота! золота!.. Офицеры приумолкли, в комнате наступила тишина. Старичок поднял голову и потянулся к столу. Перед заводчиком лежала груда золота. — Сударь, немедленно прекратите игру! — воскликнул старик, но сразу же притих. — Молчать! Это нечестно! — заревел ротмистр. — На все! — сказал Демидов и грудью навалился на край стола, готовясь принять новый поток золота. Банкомет, озабоченно наморщив лоб, крикнул: — Дана!.. Это был лишь короткий миг. Казалось, кровь замерла в жилах, все напряглось в невероятном ожидании. Пальцы Демидова рванулись было вперед… — Бита, сударь! — равнодушно закончил банкомет, и его зеленые глаза хищника сузились в щелочки. Прокофий Акинфиевич утер капельки пота, выступившие на лбу. Словно ветер смахнул прочь золотой листопад… Но жадность цепко держала Демидова. Он вынул туго набитый кошель и звенящей струей высыпал все дорожные деньги. — Не везет в любви, зато повезет в картах! — бодрясь, сказал он. — На все… Офицеры многозначительно переглянулись. Ротмистр воскликнул: — Что вы делаете, сударь? Счастье повернулось к вам спиной. Ставьте семпелями… Банкомет закусил зубами чубук, зажег трубку, пустил волнистый клуб дыма. — На все! — повторил глухо банкомет и метнул… Прокофий Акинфиевич не мог уследить за движениями его рук. Сердце сжалось. Глубокая тишина снова повисла в комнате. Старичок, не шевелясь, тянулся глазами к столу. Демидов открыл карты, и все завертелось в его глазах. — Бита, сударь, — спокойно сказал банкомет, безжалостной рукой он придвинул к себе червонцы. — Ставьте, сударь, будем отыгрываться! — предложил ротмистр. — Я все поставил! — упавшим голосом признался Прокофий Акинфиевич. — Разрешите в долг! — О нет! Мы в долг не играем, — строго сказал ротмистр. — Желаете, сударь, испить бокал пунша? Осушите и идите спать!.. Офицер повернулся спиной к Демидову; звеня шпорами, он вышел из горницы. — Все-с, сударь, игра окончена! — резким голосом проскрипел банкомет и обволокся синим табачным туманом. — Ах, сударь, я говорил вам! — вздохнул старичок. — И я так же оказался несчастен… Прокофий не слышал его. Он встал и, пошатываясь, побрел в коридор. Пройдя в свой жарко натопленный номер, он, не раздеваясь, бросился на кровать. Но как ни старался он забыться, ворочался, зарывался в подушки, — беспокоила тревожная мысль: «Как же я без денег доберусь до Санкт-Петербурга?..» Утром к нему в номер постучался хозяин трактира, учтивый седобородый купчина. Он поклонился постояльцу и, обежав зорким взглядом горницу, озабоченно спросил: — Как спалось, господин хороший? Пожелтевший, осунувшийся Демидов сидел на кровати, поджав ноги. Молчал. — Неужто плохо? — строго посмотрел на него трактирщик. Отвернувшись к окну, он соболезнующе вздохнул: — Эх, сударь, впусте обеспокоились. Это всегда бывает после неосторожества. Рассчитаемся как-нибудь. — Кто же мне даст в долг? Уж не ты ли, борода? — желчно спросил Прокофий. — Что вы, помилуй бог! — истово перекрестился купчина. — Николи процентщиком не был, господин хороший! Он помолчал, помялся. Осенний рассвет лениво заползал в комнату. И без того серое лицо постояльца теперь казалось землистым. Красногрудый снегирь, как огонек, на мгновение вспыхнул на подоконнике и отлетел. — Холодить стало. К зиме… — поеживаясь, медлительно сказал купец и прошептал вдруг: — Тут старушка одна обретается. Она под расписочку выдаст. Желаете, выручу, сударь, позову?.. Прокофий встрепенулся, ожил. На душе стало веселее. — Хошь черта зови, но выручай, борода! — Сей минут! — услужливо отозвался купчина и поспешно вышел… Старенькая подслеповатая процентщица неслышно переступила порог и выжидательно разглядывала Демидова. — Ты что, кикимора? Откуда взялась? Ростовщица? — накинулся на нее Прокофий. — Помилуй бог, батюшка, николи ростовщицей не была. Прослышала от Ивана Дмитриевича о твоем горюшке. Помочь собралась, — смиренно прошептала она. Ее хитрые глазки обшарили заводчика. — Две тысячи червонцев надо, баушка! Дашь мне? — деловито спросил он. — Ох, много! Ох, многоватенько, батюшка! — заохала старушонка. — А может, найдешь, баушка? — не отступал Демидов. — Милый ты мой, желанный, уж поищу… Может, и добуду… Она низенько кланялась. В темном платье и платочке, старушонка походила на галку. От ветхого платьица, от всей старушки пахло смолкой, еле уловимой Затхлостью. Глядя на ее немощную, сгорбленную, жалкую фигурку, Прокофий спросил: — Сколь процента возьмешь? Старушка построжала, подумала малость. — Ох, и не знаю, сказать как! Не от меня ведется. Баш на баш, батюшка! — елейно отозвалась она. — Это что же — рубль на рубль! — ахнул Демидов. — Это уж как водится, батюшка! Она, копеечка, ныне дорога. Коли бежит по рукам — подружку ведет! Прокофий Акинфиевич заметался по номеру. Ярость овладела им. Тряхнуть бы старую! Но он сдержался, сказал ей зло: — Ты что же, старая хрычовка, обираешь меня? — Что ты, миленький! — удивленно уставилась в него ростовщица. — Чего тебя обирать? Гол, поди, как сокол. Расписочку только и возьму. А придет ли к тебе наследство, один бог ведает… «Ведьма! — мысленно выругался Демидов. — Все знает, все обдумала!» Он кружил по комнате, закинув руки за спину, перебирая пальцами. Полы халата развевались. Старушонка тихонько уселась в креслице. — Ну что ж, решай, сынок! Прокофий Акинфиевич остановился перед ней, крикнул: — Чего расселась, тащи деньги! Согласен! — Вот и договорились, милый! — радостно отозвалась процентщица и заторопилась за обещанным… На другой день, на заре, Демидов на тройке помчался к заставе. Задувал сиверко. Черная грязь обратилась в каменные глыбы, коляска подпрыгивала на мерзлых кочках. — Гляди-кось, что за ночь сотворилось! Так за Тверью, чего доброго, зимушка настигнет, — обернулся к Прокофию ямщик и, блеснув крепкими зубами, выкрикнул: — Ой, гоже будет! Пошли, господи, санный путь! Эй вы, залетные! — Он взмахнул кнутом. Золотые маковки московских церквей остались позади, когда у загородного тихого погоста тройка нагнала одинокие дроги с гробом. Над черной кущей голых берез с криком кружило воронье. — Стой, стой! — закричал Демидов ямщику. Бородатый возница на минуту сдержал разгоряченных коней. — Эй, кого хоронят? — спросил Прокофий погребальщика. — А кто его ведает! — скучающе отозвался мужичонка. — Сказывают, барин, какой-то помещичек профукался в картишки и кокнул себя. — Он поглубже надвинул треух на уши и свистнул соловому коньку. — Пошел! — заорал Демидов. — Быстрее погоняй!.. Он вспомнил старичка в атласном камзоле у зеленого карточного поля, вздохнул и перекрестился: «Вот как оно бывает…» В лицо ударил студеный ветер. Редкие нежные снежинки запорхали над полем. Вместе с унылым тихим звоном они плыли, мягко, бесшумно ложились на бурые пригорки, темные леса и убегающую в даль дорогу. На полосатый верстовой столб взлетела ворона, стала назойливо каркать… А Демидов, погружаясь в бесконечную дорожную дрему, обеспокоенно подумал про печальную встречу: «К добру или к худу это?..» Прокофий Акинфиевич после тяжких дорожных мытарств наконец добрался до Санкт-Петербурга. Зимняя подмерзшая дорога была оживленна: тянулись обозы с продовольствием, скакали курьеры на тройках, шли артели бородатых мужиков с котомками за плечами, брели монахи. На почтовых дворах было тесно и шумно. Под невской столицей пошли нескончаемые болота, чахлый ельник, который оборвался вдруг на берегу реки Фонтанной. За ней в мокром сизом тумане простирался Санкт-Петербург. Берега реки были очищены, одеты деревом, ограждены перилами. Кругом под топором поредели леса; вдоль дороги тянулись широкие вырубки. — Для чего так сделано? — полюбопытствовал Демидов у будочников, оберегавших пестрый шлагбаум. Седоусый страж, с алебардой на плече и медной бляхой на груди, хмуро поглядев на Проезжего барина, ответил: — Разбойники, сударь, одолели. Дабы ворам не было пристанища в тутошних лесах, наказано государыней валить ельник. За Аничковым мостом высился кол, а на нем торчала полуистлевшая человеческая голова. Воронье с криком носилось над поживой. Заметив взгляд Демидова, будочник пояснил: — То разбойник! На Невской першпективе чинил смертоубийства и грабежи. Ныне малость поубавились, сударь. Приказано расставить солдатские дозоры! — Он просмотрел подорожную Демидова и крикнул ямщику: — Ступай! Не задерживайся! Колеса загремели по Аничкову мосту, ставленному на дубовых сваях. Впереди, за мостом, распахнулась Невская першпектива. С той поры, когда был заложен Санкт-Петербург, прошло почти полвека, однако город все еще поражал своими контрастами: то перед Прокофием Акинфиевичем вставали огромные каменные палаты с роскошными садами, богатыми въездами, оберегавшимися мраморными львами, то вдруг усадьбы сменялись диким и сырым лесом, пустырями, беспорядочно разбросанными хибарами. Однако Демидов по очертаниям площадей, улиц и строек убеждался в том, что среди топей и лесов вырастал прекрасный, величественный город. По улицам под звуки флейт проходили гвардейские полки. Они возвращались с парада; шаг их был чеканен, строг; солдаты были на подбор — рослые, сильные молодцы, обряженные в зеленые мундиры и треуголки. — Добры воины! — похвалил гвардейцев Демидов и с улыбкой подумал: «Вот кто ныне цариц нам ставит!..» Кони домчали Прокофия Акинфиевича к старому дедовскому дому, возвышавшемуся над Мойкой-рекой. Никто не выбежал встретить Демидова, никто не распахнул перед ним двери. Слуги, толпившиеся в передней, встретили молодого хозяина холодно. В их принужденных поклонах сквозило равнодушие к нему. «Видать, прослышаны о завещании! — недовольно подумал он. — Вот носы и воротят!» Не обращая внимания на холодность слуг, он по-хозяйски крикнул: — Ну, что глядите? Живо у меня! Обогреть палаты да взбить постель. Устал с пути!.. Несколько дней Прокофий сидел, запершись в кабинете, писал письма и принимал разных людишек, интересовался вельможами, сенатом, порядками при дворе. В один из пасмурных петербургских дней он велел заложить карету и отправился к государственному вице-канцлеру Михаилу Илларионовичу Воронцову. Решил Демидов самолично вручить ему челобитную на покойного батюшку: «Учинил мой родитель между братьями разделение, которого от света не слыхано и во всех государствах того не имеется и что натуре противно. А именно, пожаловал мне только из движимого и недвижимого 5000 рублев и более ничего, не только чем пожаловать, но и посуду всю обобрал и в одних рубахах пустил…» Михаил Илларионович Воронцов принял Демидова просто и участливо. Камердинер провел Прокофия Акинфиевича в домашний кабинет государственного вице-канцлера. В светлой угловой комнате о семи окнах, в большом глубоком кресле у столика с книгами сидел бодрый, моложавый вельможа — сухощавый, среднего роста, в светло-сером шелковом кафтане. На его спокойном лице блуждала лукавая улыбочка. При входе Демидова вице-канцлер поднял голову и быстрыми глазами оглядел его. — Рад, весьма рад случаю видеть у себя потомка столь славных родителей! — любезно встретил он гостя. — Много наслышан о заводах ваших… Вице-канцлер говорил сочно, плавно, с чистым, красивым произношением. Прокофий Акинфиевич низко поклонился Воронцову, волнуясь, почти закричал, резко и пронзительно: — Обида заставила потревожить вашу светлость. Простите! Обойден я, сильно ущемлен братом. Судите сами, смогу ли я жить после сих несправедливостей, как того требует дворянская честь… Он положил на столик челобитную. И пока вельможа пробегал ее глазами, настороженно следил за его лицом. Оно то темнело, и тогда на высоком, чистом лбу собирались частые тонкие морщинки, то светлело, и складочки убегали с крутого взлобья… Но тут Демидова охватила тревога. «Сухая ложка рот дерет. А вдруг, не видя для себя выгоды, он откажет в своем заступничестве! Что тогда? — опасливо подумал он. — Эх, была не была», — решил он. Только канцлер окончил читать просьбу, как Прокофий Акинфиевич пал на колени и протянул к нему руки. — Погибаю! — возопил он. — Спасите, ваша светлость!.. Видит бог, по спасении моем не токмо молитвами возблагодарю… Он не договорил — граф положил холеную руку на плечо просителя и сказал: — Что ты, Демидов! Душой сочувствую тебе, обижен весьма ты! Сколь смогу и в моей власти будет, выручу! О сем деле доложу преславной государыне нашей Елизавете Петровне. Вельможа вздохнул, с минуту глубокомысленно помолчал. — Ах, Демидыч, жаль мне тебя! — задушевно, казалось, с большим сочувствием вымолвил он. — Надо, надо помочь… — Ваша светлость! — от радости прослезился Демидов. — Век не забуду вашего внимания! Вельможа ласково улыбнулся. — Не бойся, Демидыч, — успокоил он гостя. — Вот увидишь, все переменится к лучшему. — Вице-канцлер устало прикрыл ладонью глаза и затих… Граф Михаил Илларионович сдержал свое слово: через несколько дней Демидова позвали во дворец. Получив радостную весть, он галопом бегал по горницам, кукарекал, хватал за носы холопов и кричал на все хоромы: — Годи, ленивцы, скоро я вас заставлю пятки лизать! К государыне-матушке зван: я вам всем и Никитушке-братцу покажу, кто такой Прокофий Демидов!.. Слуги заложили лучшую карету, впрягли добрых рысистых коней. На запятки взобрались гайдуки в синих ливреях. Впереди побежали скороходы. Стояло солнечное утро; над Невой, над городом нежно голубело небо. В прозрачном морозном воздухе звонко разносились окрики скороходов, бежавших впереди кареты: — Пади! Пади! Сидя в карете, Прокофий с наслаждением оглядывал город, прохожих. Ему льстило, что все с любопытством оглядываются на его барский выезд. После Каменного Пояса, где скуповатый отец так долго держал его в нужде, приятно было сознавать свою значительность. Кони свернули влево, и перед Демидовым предстал Зимний дворец. Он был деревянный, но весьма обширен, украшен многими лепными украшениями, пышным подъездом, однако мало чем отличался от палат вельмож. В приемном зале навстречу Демидову вышел вице-канцлер. На сей раз он был одет в мундир, с большой бриллиантовой звездой на груди. Тонкие ножки в черных шелковых чулках делали его похожим на журавля. — Обождите, сударь, — тихо предупредил он. — Ее величество весьма занята государственными делами. Скользя по паркету, вельможа неслышно исчез за высокой дверью. Демидов остался один в пустынном зале со множеством дверей. Справа в большие окна лучилось холодное солнце, а вдали, в нежной сиреневой дымке, сверкал тонкий золотой шпиль Петропавловского собора. Стены покоя были покрыты светлым штофом. Прокофий прислушался: где-то за чуть прикрытой дверью, как ласковое журчание ручейка, слышались негромкие голоса и заглушенный смех. У высокой двери в неподвижности застыл дежурный офицер. Минуты ожидания тянулись очень медленно. Демидов уже отчаялся в ожидании приема, но вот наконец массивная, отделанная бронзой дверь распахнулась, и вице-канцлер поманил Прокофия. — Идем, сударь, — тихо позвал он. — Ее величество пресветлая государыня ждет тебя. В уютной, обтянутой голубым шелком гостиной, у круглого золоченого стола сидело многочисленное общество придворных. Прямо против двери на хрупком стуле, откинувшись на спинку, от души смеялась круглолицая веселая красавица. При входе Демидова смех сбежал с ее лица. Только большие выпуклые глаза все еще искрились радостью. У пухлого приятного рта темнела крохотная мушка, делавшая нежное, молочной белизны, лицо прекрасным и ласковым. Волнистые волосы крутыми локонами спадали на розовые плечи. Демидов спохватился, сообразил: «Батюшки, да это сама государыня, защитница наша!» В припадке верноподданнических чувств он упал перед царицей на колени, потянулся к маленькой руке, лежавшей на атласном платье: — Дозволь, матушка-государыня, голубушка наша! Императрица приветливо улыбнулась ему и протянула руку. Демидов подобострастно поцеловал ее. То, что она не горда и проста с ним, обрадовало Прокофия. «Милостивая», — с одобрением и надеждой подумал он, еще раз поцеловал теплую мягкую руку царицы и поднял на нее увлажненные глаза. — Здравствуй, Демидов! — обратилась она к нему певучим голосом. Ее выразительные глаза остановились на заводчике. — Вот ты какой! — слегка разочарованно сказала она. — Я и батюшку и деда твоего знавала… — Государыня! — промолвил Демидов. — Оба они были верными слугами великого государя Петра Алексеевича… — Знаю, — сказала она и слегка наклонила голову. — Знаю… Встань, Демидов… Придворные с нескрываемым любопытством разглядывали хилого потомка Никиты Демидова. Елизавета улыбнулась и, оборотясь к вице-канцлеру, сказала: — Благодари графа, осведомлена я, что при разделе наследства обойден ты. Неприлично дворянину и внуку Демидова пребывать в бедности. Михаиле Ларионович! — Тут государыня взглянула на вельможу. — Угодно нам, чтоб сенат дело рассмотрел по справедливости, не обижая никого из сыновей покойного заводчика. Прокофий готов был снова пасть к ногам царицы, но она капризно повела тонкими черными бровями: — Не заискивай, не люблю сего. Верю, что будешь преданно служить мне, как служили твой батюшка и дед. А ныне оставайся, зову на маскарад… Она улыбнулась и заговорила с придворными. Стоявший за ее креслом вице-канцлер указал глазами Демидову на дверь. «Аудиенция окончена. Скоро-то как!» — разочарованно подумал Прокофий и, откланявшись государыне, нехотя последовал за Воронцовым… В приемной по-прежнему царила тишина. За большими окнами дворца ярко светило солнце; за широким простором Невы темнели приземистые бастионы, а среди них высоко вздымался сверкающий на солнце золотой шпиль Петропавловского собора. Спустя месяц в Санкт-Петербург прибыл и Никита Акинфиевич Демидов. Не успела его коляска подкатить к отцовскому дому, как к ней подбежали слуги, бережно свели господина на землю и широко распахнули перед ним дверь. Надутый, с гордо поднятой головой, молодой владелец прошел в переднюю, где в глубоком поклоне перед ним склонились холопы. Он и глазом не повел в ответ, последовал через светлые залы, гостиные, зорко оглядывая убранство. — Ох, и радость ныне у нас! Как светлого дня ждали вас, барин! — залебезил перед ним седенький сухонький дворецкий в белых нитяных перчатках. Он торопливо бежал впереди хозяина и угодливо распахивал одну дверь за другой. — А где братец? — вдруг спросил Демидов. Дворецкий виновато опустил глаза. «Ну, быть грозе! — испугался он. — Небось разнесет, что допустили супротивника в дом. Опять же, как сказать, домик-то общий, отцовский…» Склонясь перед хозяином, он смущенно ответил: — Прокофий Акинфиевич изволил тут остановиться… Никита насупился, но никак не отозвался. С этого дня он жил с братом в одном доме, но оба тщательно избегали друг друга. При встречах они делали вид, что не замечают друг друга. «Погоди, на своем поставлю!» — грозил Никита и по совету друзей отправился к наследнику престола, великому князю Петру Федоровичу. «Через него-то и отведу все козни родимого братца!» — с ехидством думал он. Наследник престола со своей супругой Екатериной Алексеевной жил в Петергофе. Гвардейский офицер Салтыков — красавец, кутила, был близок к наследнику, вместе с ним делил досуги — повез Никиту в загородный дворец. На берегу Финского залива, в дворцовом парке, царило тревожное безмолвие. Свита наследника чинно бродила по аллеям. Салтыков выскочил из коляски и, нарушая тишину, закричал: — Что за траур? Что вы все онемели? — Тес! — прижала палец к губам молоденькая фрейлина и, жеманно ответив на поклон Демидова, зашептала: — Великий князь весьма расстроен! Он сейчас не в духе, берегись попасть ему на глаза. — Пустое! Мы его живо развеселим! — загремел гвардеец. В ту же минуту в розовом павильоне распахнулась дверь, и на пороге появился бледный от гнева Петр Федорович. Никита со страхом взглянул на будущего императора. Долговязый, с нескладным узким туловищем, он слегка покачивался, размахивая длинными руками. — Кто здесь шумель? — резким голосом прокричал великий князь. Со сжатыми кулаками он готов был броситься на виновника беспокойства, но, узнав Салтыкова, сразу же отошел, повеселел: — А, это ты приехаль? Ошень кстати… А это кто? — Демидов, — представил гостя гвардеец. Толстые губы Петра Федоровича сложились в неприятную улыбку. — Кто есть Демидоф? — спросил он. — Заводчик. С Урала, приехал приложиться к ручке вашего высочества… — Очень карошо. — Глаза наследника сощурились. — Весьма карошо… Никита растерялся, услышав ломаную русскую речь из уст наследника. Ах, как хотелось ему попасть в знать, все время он об этом мечтал! Шутка ли встретиться с наследником российского престола! Какая будущность раскрывалась перед ним, уральским заводчиком! Но что-то в душе Демидова протестовало против неприятного немецкого говора Петра Федоровича. Длинное, узкое тело наследника было затянуто в зеленый прусский мундир. «Значит, верно то, что он почитал для себя за большую честь числиться лейтенантом на службе у прусского короля Фридриха Второго, нежели состоять великим князем и наследником российского трона?» — с чувством горечи подумал Демидов. Но желание выйти в свет подавило в нем неприязненное чувство. И когда Петр Федорович взял его под руку и повел в павильон, он сразу же почувствовал себя счастливым и веселым. Петр Федорович большими шагами подошел к столу и прикурил трубку, набитую крепким кнастером. Комната быстро наполнилась густым табачным дымом. Наследник поднес трубку и Демидову. Хотя Никита Акинфиевич и не курил, однако послушно принял ее и, поперхнувшись, стал пускать синие кольца. Павильон постепенно наполнился приближенными. Гремя стульями, все уселись за стол и занялись карточной игрой. Великий князь ставил один золотой за другим и проигрывал. Он хмурился. Дым все гуще и гуще заволакивал комнату. Слуги приготовили пунш, и кругом заходила чаша. Петр Федорович, не брезгая, пил со всеми из одной чаши. Гомон и шум становились сильнее, — хмель окончательно овладел собутыльниками цесаревича. Великий князь сидел, широко раскинув огромные ноги в ботфортах, его осоловелые глаза смыкались, голова клонилась на грудь. За окнами погасал серенький день. Никита тихонько выбрался из павильона и побрел по аллее. Под ногами похрустывал мягкий снежок, со взморья задувала моряна, шумела в обнаженных липах; темными призраками они сторожили тропку. От проклятого вонючего кнастера было горько во рту, кружилась голова. Демидов полной грудью вдыхал свежий воздух. Вдали, в конце аллеи, серой колеблющейся пеленой мелькнуло незамерзшее море. В лиловые тучи медленно погружалось солнце… Когда Демидов вернулся в павильон, в густом дыму тускло горели свечи в канделябрах. Петр Федорович был совершенно пьян, неуклюже размахивал длинными руками и кричал: — Король Фридрих велики зольдат!.. Завидя Никиту, он поманил его к себе: — Демидоф, мой друг, я люблю тебя! Ты богатый купец… Никита Акинфиевич почтительно поклонился: — Премного благодарен, ваше высочество. Он подошел к нему, но великий князь, опираясь о стол, поднялся и, шатаясь, пошел к дивану. Никита подсел рядом. — Демидоф! — выкрикнул Петр Федорович, икнув. Никита угодливо склонился к наследнику. — Ты богат? Дашь денег? — настойчиво сказал Петр Федорович и дохнул винным перегаром в лицо Демидова. — Будут деньги, ваше высочество. Завтра же доставлю сюда! — твердо посулил Никита. — Тес… Только никому… Молшок! — прошептал пьяно великий князь. — Убей бог, никому! — искренне пообещал заводчик. Бережно обнимая наследника за талию, Демидов уложил его на диван. Погасли последние лиловые отблески заката. В аллеях сгустилась тьма. Сквозь чащу доносился отдаленный рокот моря. Петр Федорович ворочался и что-то бормотал во сне… Демидов сидел подле и думал: «Как же насолить братцу Прокопке? Ужо погоди, через великого князя подкопаюсь под тебя!» Но подкопаться все-таки не довелось. Спустя несколько дней Никита добыл из кладовых отцовское золото, драгоценные камни и отвез их великому князю. Петр Федорович был в восторге. Он зазвал Демидова в кабинет и возложил на него красную анненскую ленту. Тяжело сопя, он прищурился, любуясь сановитым видом Никиты Акинфиевича с лентой через плечо. — О, чудесна кавалер из тебя получился! — воскликнул наследник. Демидов с жаром облобызал его руки. — Век не забуду, ваше высочество, столь высокой награды! — благодарно сказал он. — Но ты, Демидоф, возложишь ее, когда тетушка-цариц не будет… Я, Петр Федорович, буду император! — Он выпятил грудь и важно надулся; бессмысленные глаза его подернулись серой пеленой. И опять в Никите стали бороться два чувства: хотелось — ох, как хотелось, — пролезть в знать, и в то же время долговязый принц-немец внушал отвращение. «Неужто в такие руки попадет наше обширное и славное царство?» — сокрушенно подумал он и еще больше приуныл от мысли: «Хороша награда, коли носить ее нельзя!..» Поздно ночью возвратился Никита Демидов из Петергофа и очень удивился, когда в одной из дальних комнат увидел яркий свет. Он вопросительно посмотрел на дворецкого. — Ваш братец Григорий Акинфиевич изволили прибыть в столицу и теперь поджидают вас! Тяжелыми шагами Никита прошел вперед и распахнул дверь. Под окном в кресле в глубоком раздумье сидел средний брат. — Ты что тут? — недовольно спросил его Никита. Григорий поднялся и пошел навстречу брату. Они облобызались. — Прибыл по делу о наследстве, — сказал он. — Вызван сенатом для опроса! — Ты что ж, заодно с Прокофием? — спросил брат. — Что ты, Никитушка! — обиделся Григорий. — Сам по себе. Боюсь, оба вы горячие и неприятностей наговорите друг другу. Он выглядел простовато. Лицо было добродушно, бесхитростно; Никита успокоился. — Послушай, братец! — тихо заговорил Григорий. — Нельзя ли по-хорошему разобраться? Судьи да сутяги разорят нас! И мне ведь пить-есть надо. Ты не обижайся, Не хочу я свар, давай мириться! — С тобой — готов! — повеселев, сказал младший брат. — А с Прокофием — ни за что! Бесноват! Хитер! Лукав! Небось уж по Санкт-Петербургу наследил! — А ты смирись, не разжигай себя, — посоветовал Григорий. — Ты вот что мне лучше скажи, когда в сенат идешь? — Это, братец, когда вызовут, — спокойно отозвался прибывший. — Ох, милый ты мой, тогда жди с моря погоды! — насмешливо сказал Никита. — Действовать надо. Давай напишем просьбу на старшего! Григорий отрицательно покачал головой. — Ни на тебя, ни на него писать не стану! — твердо сказал он. — По чести, без свары будем делить имущество батюшки! Никита прищурил глаза, подозрительно взглянул на брата и подумал: «Что он, дурачок, недоумок или лукавит?» Григорий уселся в кресло и, показывая брату на обстановку, сказал с восхищением: — Николи я в столицах не был и удивлен роскошеством батюшкина дома! «Нет, не лукавит он, — решил Никита. — Простоват, вот и все!» Совсем повеселев, он сказал брату: — Раз нравится тут, ну и живи! Все братья здесь хозяева. Прости, мне надо отдохнуть. Устал весьма. У великого князя был! — У великого князя! — в изумлении повторил Григорий. — Ишь куда забрался!.. Все дни Григорий проводил в осмотре Петербурга или сидел с дворовыми в вестибюле и слушал их побаски. Вел он себя просто, доступно, и это дворецкому не нравилось. Однажды он заметил молодому хозяину: — Вы, батюшка, помене тары-бары-растабары с дворней разводите, уважение потеряете! Григорий сердито засопел и вдруг властно сказал: — Я не попугай и не петух в павлиньих перьях! А живу, как мне хочется, и тебя, старик, не спрошу! Он несколько раз ходил к брату Прокофию, уговаривал его примириться с Никитой, но тот хмуро гнал его прочь. Прокофий Демидов, узнав, что государыня передала дело о наследстве сенату, каждый день стал досаждать сенатским чиновникам. Они отмахивались от досужего просителя — не до того было! Суета в сенатской канцелярии поднималась очень рано. В девять часов утра Прокофий являлся в приемную, избирал удобное место и плотно усаживался, наблюдая своеобразную жизнь сената. Мимо него как тени шмыгали чиновники в потертых мундирах с папками под мышкой. — Погоди ж, крапивное семя, добьюсь своего! — ворчал он и терпеливо высиживал в приемной весь день. В один из дней Прокофия особенно одолевала скука. В длинных коридорах было пустынно, полутемно, пронизывала прохлада. Демидов, взглянув на служителя, встал с кресла и осторожненько заглянул в одну из дверей. В обширной палате с каменным сводом за длинными столами сидели писчики и, не переводя дыхания, строчили, издавая гусиными перьями сухой однообразный треск. — Господи боже, до чего же скучно! — вздохнул Прокофий, тихонько прикрыл дверь и вернулся на прежнее место. — Ты, батюшка, я вижу, который день высиживаешь тут, как наседка. — В белесых глазах отставного солдата мелькнуло сочувствие. — Да, все поджидаю, когда решится мое дело! — простодушно сознался Демидов. — Эх, сударь, да в уме ли ты! — воскликнул служитель. — Да когда ты этого дождешься? Не так легко тут добыть истину! — А я их измором возьму, служивый! — решительно сказал Прокофий. Служитель хлопнул по фалдам старенького мундирчика: — Эх, батюшка, не по силе и терпению задумали дело! Да разве тут высидишь решение? У нас, сударь, дела лежат полета годов, а то и поболе! Оно и лучше, вылеживаются. Сказано: поспешишь — людей насмешишь! А тут, глядишь, полежит-полежит, тем временем спорщики помирятся, а то и помрут. Демидов помрачнел. Он уже слышал про сенатские порядки, про неимоверную волокиту и лихоимство, царившие среди сенаторов. В Санкт-Петербурге много рассказывали о лисичкинском деле. В ту пору в сенате открыли целое отделение, состоявшее из обер-секретарей, секретарей, столоначальников и писцов; все они три года занимались составлением записки из лисичкинского дела, в котором имелось триста шестьдесят пять тысяч листов. Краткая записка, учиненная борзописцами, заключала в себе только десять тысяч листов. Сутяжничество началось по доносу фискала Лисичкина о злоупотреблениях, имевших место в питейных откупах. Для разбора дела судьи вместе с обозом, груженным столь громоздким произведением канцеляристов, отправились на место происшествия. После долгого пути обоз остановился в корчме, и ночью — случайно ли, а может, и по злому умыслу — вспыхнул пожар, и все дело, столь мудро и казуистично построенное, сгорело. Тем все и окончилось… Вспомнив это, Прокофий Акинфиевич забеспокоился, но с горделивым видом сказал: — Дело мое должно решиться по указу самой государыни! Служитель построжал. — Ее императорское величество матушка-царица наша о всех подданных заботится! — торжественным тоном изрек он. — Но то надо, милый, учесть: она, матушка, одна, а нас, холопов, много! — Это верно! — согласился Прокофий. — Но как же тогда быть? — А быть так; ждать свой черед! В сенате делов много, и каждый указ свое исполнение имеет. Подождешь, сударь, с годик-два, тогда, может быть, и подоспеет твоя пора! Служитель отвернулся к окну, за которым над адмиралтейским садом кружилось воронье. Прокофий тихонько подошел к старику, тронул его за плечо: — Скажи-ка, служивый, где та тропочка, по которой можно скорее прийти к развязке нашего узелка? Служитель помедлил ответом, вынул табакерку, заправил в нос понюшку табаку, чихнул. — С этого, сударь, и начинать надо было! — после раздумья сказал старик. — Перво-наперво эта тропочка начинается от сего места, а дальше она побежит к начальнику канцелярии… Он замолчал и скромно опустил глаза. — Ох, грехи наши тяжкие! — вздохнул старик. — Беда мне, сударь, с вами. Но что делать, такой добрый у меня характер… — В долгу не останусь, ей-ей! — тихо посулил Демидов. — Научи только! — А ты приходи завтра да захвати лепту на воспитание сирот. Их превосходительство — попечитель сиротского дома. Ах, господи, сколько хлопот у него! Ну, иди, иди с богом! Завтра приходи, там видно будет! Прокофий потихоньку выбрался из приемной и заторопился домой… На другой день Демидов явился в сенат и вручил седенькому служителю серебряный отцовский рубль. — Допусти без доклада! — указал он на дверь кабинета. Старичок попробовал рубль на зубок. — Добр целковый! — восхищенно покрутил он головой. — Иди, что ж поделаешь… Прокофий тихонько приоткрыл дверь и юркнул в кабинет. Учтиво склонился перед начальником. Высокий, с лицом, обрамленным седыми баками, тот сердито набросился на Демидова: — Кто вы такой, сударь? Как сюда попали? — Виноват, ваше превосходительство! — почтительно изогнулся Демидов. — Казните, но выслушайте! — Он быстро подошел к столу и выложил тугой мешочек. — Наслышан я, что вы изволите состоять попечителем сиротского дома. Как не порадеть о бедных малютках! — Позвольте, кто вы? — удивленно посмотрел на посетителя чиновник. — Ваше превосходительство, умилен, весьма умилен вашей опекой над несчастными. Во святом писании сказано… Ах, ваше превосходительство, льщу себя надеждой быть полезным государству российскому! Прокофий осторожно придвинул мешочек к начальнику. В нем брякнул металл. — Что сие? — смягчаясь, пристальным взором взглянул на приношение начальник канцелярии. — Пожертвование, ваше превосходительство, на сиротский дом. Примите, сделайте вашего слугу счастливейшим на земле! Чиновник поправил очки, вскинул голову, подумал. Вдруг его потухшие серые глаза приняли иной, веселый оттенок. Он бережно взял тугой мешочек, взвесил его на ладошке. — Неужто? — пронзительно посмотрел он на Демидова. — Истин бог, золотые! — подтвердил Прокофий и улыбнулся. — Голубчик вы мой! — вдруг протянул руки сенатский вершитель. — Выручили вы меня. В опасении был, испостились сироты… Благодарствую… Из каких краев, сударь? — совсем уже дружелюбно спросил Прокофия чиновник. — Ваше высокопревосходительство, издалека я, с Каменного Пояса прибыл. Может, наслышаны о Демидовых? Обласкан ее императорским величеством и обнадежен! — вкрадчиво начал проситель. — Знаю, знаю, вспомнил! — вдруг перебил чиновник. — О наследстве ищешь, сударь? — Точно так! — поклонился Демидов. — А коли так, — Ваше превосходительство, — со слезами на глазах взмолился Прокофий, — истин бог, все сделаю, коли счастье повернется ко мне. Будет И тут же, склонив голову, шепнул со всей страстью: — Будет Через две недели трех братьев неожиданно вызвали в сенат. В ярко освещенном зале за длинным столом, крытым зеленым сукном, сидели важные сенаторы. Григорий при взгляде на них сильно оробел. «Вельможи, истые вельможи!» — со страхом подумал он, оглянувшись на братьев. Никита, нарядно одетый, в пышном парике, щедро осыпанном пудрой, чинно держался перед заседающими. Прокофий не мог устоять на месте: то дрыгал ногой, то прищуривался на сенаторов, а в глазах брызгал шальной смех. Председательствовал сенатор Александр Бутурлин. Он медленно обвел братьев пристальным взглядом и протянул руку, указывая на кресла: — Прошу садиться! Сенаторы сидели строгие; холодные холеные лица их выглядели торжественно. Председательствующий развернул папку и стал медленно листать синеватые листы описи. Он величаво поднял голову и объявил братьям: — По соизволению ее императорского величества сенат рассмотрел жалобы на раздел имений покойного заводчика Акинфия Никитьевича Демидова. Отмечая ябеды братьев друг на друга, найдено, что самым справедливым будет удовлетворение нужд всей семьи. Сенатор сделал передышку, посмотрел на Прокофия. Тот по-шальному подмигнул ему. Лицо Бутурлина построжало. Хмурясь, он сказал: — Итак, мы порешили объявить вам волю монархини нашей, ибо сие разделение имущества утверждено ею! «Скоро-то как!» — весело подумал Прокофий и толкнул в бок Григория: «Слушай!» Между тем председательствующий провозгласил текст решения: — «Первая часть наследства, в кою входят пять уральских заводов, Невьянская горная округа, пристань на Урале, вотчины и приписные в количестве девяти тысяч пятьсот семидесяти пяти душ мужского пола, а также семьдесят девять приказчиков и служителей, отходит к старшему из братьев Прокофию Акинфиевичу. Ему же передаются шесть домов со службами: в Москве, Казани, Чебоксарах, Ярославле, Кунгуре и Тюмени…» Прокофий Демидов вдруг вскочил и закричал в лицо младшему брату Никите: — Ага, моя взяла! Моя взяла! — Помолчите, сударь! — пристрожил его Бутурлин. — Вы в сенате, а не в ином месте! — Угу! — гукнул, как филин, Прокофий и замолчал. — «Вторая часть наследства, Ревдинская, отдается среднему брату Григорию Акинфиевичу. Она состоит из трех заводов на Урале, соляных промыслов, кожевенного и медного заводов и пристани…» Председательствующий подробно вычитал о передаваемых дворах, домах, пристанях, крепостных и приписных людях и пытливо посмотрел на Григория. Тот встал и поясно поклонился сенаторам. — Благодарю за справедливость государыню нашу! Никита откашлялся и вперил свой властный взор в Бутурлина. Председательствующий кивнул ему: — Теперь о вашей части! К вам отходят: «Заводы — Нижнетагильский, Черноисточинский, Выйский, Висимо-Шайтанский, Лайские заводы, Сулемская пристань. Приписных и крепостных девять тысяч шестьсот душ мужского пола. Дома и строения…» Сенатор медленно, четко стал вычитывать перечень их. Никита стоял, высоко подняв голову, внимательно слушал. Ни один мускул не дрогнул на его породистом лице. Когда закончили читать решение, он сдержанно поклонился и выговорил: — Благодарствую за то, что прекратили тяжбу нашу. Пора приступить к работе на заводах, а свары мешали этому. Теперь только по-настоящему и хозяйствовать можно! Прокофий дальше не слушал наставлений сената, вскочил и заторопился к выходу. Он бежал по прихожей, а сзади него семенил служитель. — Сударь! Сударь, на одну минутку! — взывал он. — Какой я сударь? Я ныне заводчик Демидов. Мильонщик! Чего тебе надо, шишига? — Ваша милость, — тихо прошептал служитель, — их превосходительство начальник канцелярии просит вас… — Зачем понадобился? — строго спросил заводчик. — Знать не знаю, ведать не ведаю! — искренним тоном сказал отставной солдат. — Вы уж, ваша милость, сами доложитесь. — Ну, нет! — не согласился Демидов. — С меня хватит! Хорош сей куманек будет и без «доклада»! Он бойко затопал по каменным ступеням лестницы книзу, где у подъезда его поджидала карета… Указом правительствующего сената все наследство Акинфия Никитича Демидова делилось поровну между тремя наследниками покойного. Но еще приятнее Прокофию Акинфиевичу было то обстоятельство, что старинный, дедовский Невьянский завод отходил к нему. Заняв огромную ссуду под наследство, заводчик решил удивить Санкт-Петербург, задать такой пир, чтобы слава о нем докатилась до государыни Елизаветы Петровны. По всему городу были разосланы афиши, а в них Демидов оповещал население: «В честь высочайшего дня тезоименитства ее императорского величества представляется от усердия благодарности от здешнего гражданина народный пир и увеселение в разных забавах с музыкой на Царицыном лугу и в Летнем саду сего месяца 25 дня, пополудни во втором часу, где представлены будут столы с яствами, угощение вином, пивом, медом и прочим, которое будет происходить для порядка по данным сигналам и ракетам: 1-е — к чарке вина, 2-е — к столам, 3-е — к рейнским винам, полпиву и прочему. Потом угощены будут пуншем, разными народными фруктами и закусками; представлены будут разные забавы для увеселения, горы, качели, места, где на коньяках кататься, места для плясок; все ж сие будет происходить по порядку от определенных хозяином для потчевания особливых людей, кои должны довольствоваться всем, напоминая только тишину и благопристойность; ссоры и забиячества от приставленных военных людей допущены быть не могут, ибо оное торжество происходит от усердия к народу и от благодарности к правительству; следовательно, и желается только то, чтоб были довольны и веселы, чего ради со стороны хозяина просьбою напоминается хранить тихость и благочиние; в заключение всего представлена будет великолепная иллюминация». В полдень Прокофий Демидов проследовал в золоченой карете, запряженной шестеркой гнедых, вдоль Невской першпективы и свернул к Царицыну лугу. Разодетый в бархат, шитый золотом и самоцветами, в пышной собольей шапке, он важно восседал на шелковых подушках. Впереди кареты, расчищая дорогу, бежали рослые скороходы в малиновых куртках. Форейторы — на убранных серебряной упряжью конях — и гайдуки на запятках красовались в новых пышных ливреях темно-синего сукна, обшитых галунами. На шапках — радужные павлиньи перья. Весь роскошный выезд ослепительным блеском напоминал собою торжественное шествие восточного властелина. За экипажем бежала толпа, размахивая шапками, крича «ура». Все бездельники, дармоеды и любители всяких приключений устремились на Царицын луг, где каждого поджидало обильное возлияние и угощение. Среди необозримого луга простирался чудовищных размеров полукруглый стол, уставленный самыми разнообразными яствами. Тут высились большие пирамиды, сложенные из ломтей свежего, пахучего хлеба с икрой, вяленой осетриной и другими приятными закусками. Между пирамидами алели горы только что сваренных раков; от них в холодном воздухе вился легкий парок, привлекавший своим тонким, дразнящим запахом всех изголодавшихся. Здесь же были расставлены в новеньких ведрах просоленные огурцы с запахом тмина, укропа; лежали целые гирлянды крупнорепчатого лука. Тут все было на потребу здоровому чреву! А чтоб елось всласть, в разных местах рядами стояли бочки с водкой, пивом, брагой, разными шипучими квасами. Над всем высилось чудо-юдо — необъятных размеров кит, сделанный из картона. Кит этот был начинен мелкой сушеной рыбой и другими закусками. А покрыт он был золотой парчой и ярко сверкал на солнце. Молодым весельчакам и старикам-бодрячкам предлагались разные игры и увеселения: ледяные горы, и качели, и карусели, и высокие-превысокие шесты, гладко оструганные и намыленные, а на верхушке каждого шеста лежал золотой и поджидал ловкача. Кто доберется — тому и награда!.. Весь огромный Царицын луг и прилегающие к нему улицы уже волновались шумным людским морем. Едва карета Демидова свернула на поле, как с треском взвилась ракета… И тут долго сдерживаемый людской поток, словно бурные вешние воды, сокрушив плотину, ринулся к стола-м и бочонкам. Хоть и кричали, звали людей к порядку демидовские хлебодары в белых передниках и виночерпии в кожаных — все было напрасно. Народ все сметал на своем пути; великий шум, как морской прибой, стоял над лугом и Летним садом. Мужики толкались, стремились к бочкам, выли бабы, затираемые в толпе… Вокруг началось обжорство и пьянство. Виновник небывалого пира Прокофий Демидов размахивал собольей шапкой кричавшим питухам. Они с бою брали бочонки… Вино хлестало через край, растекалось по бородам, по сермягам. — Ой, любо! Ой, пригоже! — подзадоривал питухов завороженный зрелищем необычного, повального пьянства Демидов и, войдя в раж, не утерпел, выскочил из кареты и побежал к бочкам. Взобравшись верхом на сорокаведерную, он скинул шапку и закричал: — Подходи, веселые, пей из хозяйских рук!.. Его разом окружили сотни пьянчуг и стали пить хмельное из собольей шапки хозяина. Не прошло и часа, как на площади шатались пьяные, повеселевшие, а вскоре начались и драки… Только ранние зимние сумерки прекратили необычный пир. Понемногу опустел Царицын луг. С Невы задувал резкий морозный ветер, и становилось студено. Белая пурга волнисто устремилась на обширное поле, стала заметать и заносить тела упившихся до потери сознания людей… Всю ночь и все утро в полицейские участки подвозили замерзших и опившихся; проходили побитые, со свороченными скулами жалобщики. На пустынных улицах, на городских окраинах находили убитых и ограбленных обывателей, возвращавшихся с демидовского пира… Санкт-петербургский генерал-полицмейстер не смог умолчать о злосчастном событии, погубившем многие сотни людей, и доложил о сем государыне. Елизавета Петровна молча выслушала доклад. — А Демидов где? — спросила она. — Ваше величество, — поклонился генерал-полицмейстер царице: — Дознано, еще ночью промчал градскую заставу и отбыл из столицы… Черная мушка чуть-чуть задрожала над губой Елизаветы Петровны; глаза ее улыбались: по всему видно было, озорство Прокофия ее забавляло. — Что же, — сказала она генералу, — коли съехал вовремя, так тому и быть! Удал и проворен, выходит, колесом ему путь-дорога!.. Возвращаясь из Санкт-Петербурга, Прокофий Акинфиевич на этот раз остановился в Москве в старом дедовском доме, на Басманной. Он шумно подкатил к ветхому, покосившемуся подъезду и выскочил из коляски. Прознавшая об удаче наследника дворня встретила его низкими поклонами и льстивыми восклицаниями. Демидов прошел в большой полупустынный зал. Печи были жарко натоплены; потрескивало, рассыхаясь, старинное дерево. Блестели полы, натертые воском. Хозяин вышел на середину покоя и захлопал в ладоши. — Слушай, холопы, отныне я тут владыка! — провозгласил Демидов. Странной, вихляющей походкой он обошел дом, везде замечая непорядок. Но дворня терпеливо переносила все причуды нового хозяина. Весь вечер Демидов привередничал; холопы сбились с ног, ублажая своего владыку. Прознав о приезде и удаче Прокофия Демидова, наутро к нему спозаранку приплелась старушонка-процентщица. Заводчик сидел за столом, насыщаясь и благодушествуя. Старушка робко переступила порог. — Батюшка ты мой, кормилец, премного обрадовалась весточке! Уж как рада, как рада!.. — Чему же ты рада, матушка? Небось дрожала за денежки? — с ехидцей прищурил глаза Демидов. — Что ты, батюшка, вашему корню крепко верю. Я еще с дедом твоим была знакома. Разве позарятся Демидовы на мои гроши? — угодливо прошамкала старуха. Завидя на столе поблескивающую в графинчике наливку, процентщица засияла. — Может, пригубишь? — лукаво предложил Прокофий Акинфиевич. Старушка подняла сморщенное лицо, вздохнула: — Грешна, батюшка, ох, грешна, пригублю… Демидов налил чарку полыновки, поднес бабке. Она, не моргнув, выпила и облизалась. — Ох, и до чего хорошо! Спаси тя осподь, сынок! Ох, благодарствую, голубь… Не давая передохнуть, хозяин налил вторую чару. Бабка и эту опорожнила залпом и повеселела. — Ну вот, теперь и о деле можно говорить! — улыбнулся Демидов. — И верно. Теперь оно куда как веселее. Милый ты мой, знаю, не обидишь старую. — Ростовщица по-собачьи заглядывала в глаза хозяину. — Уж как условились! Получай должок с процентами. — Слава тебе господи! — перекрестилась старуха. — Я так и знала. Пошли тебе всевышний счастья и доли. В глазах Прокофия заиграли озорные огоньки: — Только вот какая неудача вышла, матушка. Дело-то я выиграл и деньги-то все сполна получил. Но вот грех — деньги-то все медные. Все-все, до копеечки! Вот хочешь, бери, хочешь, оставь на другой раз. Гостья тревожно насторожилась: — То есть как на другой раз? Нет, ты, милок, ноне мне выдай! Все едино — медные так медные!.. Она беспокойно заерзала в кресле. Тревожные мысли овладели ее скупым сердцем. «Сбежит, поди, молодец! Эк, сколько привалило, да в нехозяйские руки. Профукает по столицам!» Потирая руки, веселый Прокофий встал и позвал старуху за собой: — Коли так, идем в кладовушку. Отсчитывай и бери с собой! Да торопись, а то раздумаю… Бабка засуетилась, поспешила за Демидовым. Он привел ее в кладовушку. Прямо на полу тускло поблескивали горы мелкой монеты. — Считай сама! Мне недосуг. Считай по-честному… У ростовщицы разбежались глаза. Перед ней были добротные тяжелые семишники старинной чеканки. Прокофий, улыбаясь, прикрикнул: «На две тысячи червонцев, поди, пять ломовиков надо…» Старуха хлопотливо принялась за счет должка. Она старательно выгребала семишники, и, отсчитывая их, складывала в аккуратные столбики. Делала она это с охотой, любуясь добротной чеканкой. Прошел час-другой, перед бабкой выросла горка монет. Но пока она всего-навсего насчитала сотни две рублей, а дело шло к полудню. Прокофий, ухмыляясь, расхаживал по чулану. И когда старушонка изрядно вспотела, он ненароком споткнулся и задел ногой выстроенные столбики монет. Семишники со звоном рассыпались… — Ах ты, господи! — заохала старуха и дрожащими руками принялась снова отсчитывать… В окошко чулана глядело веселое солнце, сильно пригревало; утомительный счет морил старуху. Хотелось есть. В глазах рябили семишники, семишники без конца… Руки дрожали. А тут в мысли лезли разные домашние дела, счет путался… Все мешалось… — Ах, господи, какое несчастье! — вздыхала бабка; на глазах ее засверкали слезы. Она со страхом оглянулась на Демидова. — Считай, считай, старая! — торопил он. — Мне некогда, коли не сочтешь до вечера — пиши пропало!.. — Кормилец ты мой, чую, со счету собьюсь… Маленькая, согбенная, она жадными руками пересыпала с места на место медные семишники. Старухой овладело отчаяние. Натешившись вволю ее беспомощностью, Прокофий Акинфиевич сжалился над своей жертвой: — А что, не дать ли тебе, матушка, золотом, а то, чай, медь-то неудобно нести? — И то, родимый, золотом-то сподручнее! — согласилась обрадованная старуха. Демидов подошел к ларцу и вынул тугой мешочек. — Так и быть, бери последнее! Он развязал мешочек и высыпал на стол золотой поток. Глаза старухи заискрились. Она вновь ожила. Протянув сухие скрюченные пальцы, процентщица заторопила его: — Давай! Давай!.. Старуха не могла оторвать глаз от золота. Оно звенело, сверкало, притягивало к себе таинственной необоримой силой. Как жаркие, горячие угольки, сияющие золотые монетки жгли морщинистые руки. Она пересыпала их из ладошки в ладошку, наслаждалась блеском и звоном. «Эк, и жадина же, в могилу скоро, прости господи, а все не угомонится!» — сморщился заводчик. Блеснув на золотом листопаде, луч солнца погас. Было далеко за полдень. — Ну пора, старуха. Покончили, рассчитались. Уходи! — натешившись, заторопил ее Демидов. Она еще раз бережно пересчитала золото, крепко увязала его в платочек, но не уходила, чего-то выжидала… — Ты чего же? — удивленно посмотрел на нее Прокофий. — Аль забыла что, иль недовольна? — Что ты, батюшка, уж как и довольна, как и довольна. Спасибо, кормилец! — Тогда что же? Цепким взором старуха окинула горки медных семишников и вдруг робко попросила: — Дозволь, батюшка, их заодно… Все равно тебе-то ими некогда заниматься. Отдай, касатик! — Да ты что ж, сдурела, старая? Ведь это денежки, а денежки счет любят! Бабка кинулась хозяину в ноги. — Милый ты мой, осчастливь старую! — Она залилась горькими слезами, словно потеряла дорогое… Прокофий неожиданно для себя снова зажегся озорством. — Слушай, матушка, так и быть, пусть по-твоему! — сказал он вдруг. — Только уговор такой: унесешь сама до вечера все семишники — твои, не унесешь — пиши пропало. Все заберу, и золото! Идет, что ли? На своем веку ростовщица немало повидала денег: и золотых, и серебряных, и медных. Понимала она, какой непосильный груз предстоит ей перетащить на своих костлявых плечах, но жадность старухи оказалась сильнее благоразумия. Она торопливо извлекла из угла пыльный мешок и стала сгребать семишники. Демидов с любопытством наблюдал за старой. «Откуда только взялось такое проворство?» — думал он. А старуха торопилась. Насыпав мешок, дрожа от натуги, она вскинула его на плечи и поплелась к воротам… Шла шатаясь, тяжелый мешок из стороны в сторону бросал ее щуплое, сухое тело. Из окон, из дверей выглядывали любопытные холопы: «Что только еще надумал наш чудак?» Несмотря на тяжесть, старуха осилила двор и вышла за ворота. — Куда ж ты? — крикнул вслед Демидов. Но бабка и не отозвалась. Она сволокла мешок с медяками домой, вернулась снова. Жадно загребая, насыпала побольше звенящих монет. Изнывая под тяжестью и хрипя, уволокла и второй мешок; прибежала за третьим. — Бросай, старая: не успеешь, вишь — солнце совсем на березе повисло! — закричал Прокофий. — Э, нет, батюшка, ты уж не жадничай! Уговор дороже денег! — отозвалась старуха. Из жалости он помог ей вскинуть на плечи третий мешок с семишниками. Старуха вошла в азарт: шустро и быстро заторопилась по двору. Досеменив до калитки, она неожиданно зацепилась за порожек и упала носом в землю. — Эй, вставай, матушка! — сжалился над ней Демидов. — Бог с тобой, бери все. Сейчас мои холопы перетаскают… Он смолк и в удивлении подошел к старухе. — Холопы! — закричал он. — Помогите бабке… Но помогать не пришлось. Старуха лежала недвижимо. Сбежавшиеся слуги повернули ее лицом кверху. В нем не было ни кровинки, ростовщица была бездыханна. — Упокоилась, хозяин. — Слуги сняли шапки и набожно перекрестились. Они осторожно приподняли ее, отнесли в сторону и положили на землю, скрестив ей на груди руки. Неподвижная, умиротворенная, старушонка потухшими глазами удивленно смотрела в голубое небо. Глаза мертвой производили неприятное впечатление. — Прикройте их! — приказал хозяин. Холопы наскоро добыли из мешка два медных семишника и положили на глаза покойницы. Демидов посмотрел на маленькое сухое тело старухи и с сокрушением подумал: «Эк, жадность-то какая! Всю жизнь гналась за богатством, а, глядишь, двумя медными семишниками прикрыли глаза. Как мало понадобилось — всего две денежки!..» |
|
|