"Победоносец" - читать интересную книгу автора (Жулавский Ежи)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава I

Крохабенна вздрогнул и резко обернулся в кресле с высокой спинкой. Перевернутая страница в лежащей перед ним пожелтевшей книге вряд ли прошелестела бы слышней, воистину едва донесся шорох, но уши старика мгновенно уловили некий звук в бездонной тишине святого места.

Он поднял ладонь, заслоняя глаза от света полупригашенной люстры под сводчатым потолком, и глянул в сторону двери. В открытом проеме, как раз спускаясь с последней ступеньки, одна нога еще в воздухе, появилась юная девушка. Как все незамужние женщины в доме, по ночам она была обнажена, лишь пушистая меховушка-безрукавка мягкой белой шерсткой с лица и с изнанки была небрежно накинута на плечи.

Безрукавка была расстегнута и плавной волной струилась по молодому телу до самых крохотных лодыжек, тонущих в свободных меховых шлепанцах. Золотисто-рыжие волосы девушки были убраны над ушами в два громадных узла, из которых ей на плечи свисали две пряди, рассыпаясь золотыми струйками по снежной белизне меховушки. На шее — ниточка драгоценных бус из пурпурного янтаря, как уверяла молва, на заре веков принадлежавших святой пророчице Аде. Эту ниточку в роду первосвященника передавали из поколения в поколение как самое дорогое сокровище.

— Ихазель!

— Да, дедушка, это я.

Ихазель не входила, стояла у двери, белая фигурка на фоне мрака на лесенке, уходящей вверх. Рука на кованой щеколде, большие черные глаза устремлены на старика.

Крохабенна встал Дрожащими руками потянулся к лежащим на мраморном столе книгам, словно их надо было как можно скорее спрятать. Весь подобрался, растерянно забормотал, быстро шевеля губами, хватился торопливо и бестолково перекладывать подальше в сторону тяжелые фолианты и наконец поднял взгляд на девушку.

— Ведь знала же, сюда никому нельзя входить, кроме меня! — скорбно выговорил он.

— Да, но… — она осеклась, будто не находя слов.

Ее большие глаза словно вспорхнули и стремительными любопытными птицами облетели таинственное помещение, едва касаясь огромных, с богатой резьбой, выложенных золотом сундуков, в которых хранили священные книги, миг помедлили на причудливых орнаментах, а может быть, тайных знаках из кости и золота на стене против входа, выложенной полированным туфом, — и метнулись на место, под укоризненный присмотр старика.

— Но ведь теперь-то уже можно, — с какой-то особой ноткой в голосе сказала она.

Крохабенна молча отвернулся и, подойдя к напольным часам до потолка в глубине помещения, пересчитал шары, выпавшие в медную чашу, взглянул на стрелки.

— До восхода солнца еще тридцать девять часов, — сурово сказал он. — Ступай и спи, если нечем заняться.

Ихазель не шевельнулась. Смотрела на деда, так же, как и она, одетого по-домашнему, только меховушка на нем была черная, отблескивающая, а под ней кафтан и шаровары из алого сафьяна, на седых волосах золотой обруч, без которого даже первосвященникам нельзя было появляться в этом святом месте.

— Дедушка!..

— Иди спать! — Старик повелительно указал на выход. Но девушка внезапным движением прильнула к его коленям.

— Он пришел! — воскликнула она, не в силах больше сдерживать рвущуюся из сердца радость. — Дедушка, Он пришел!

Крохабенна уронил руку и медленно сел на прежнее место, опустив на грудь окладистую седую бороду.

Девушка смотрела на него, не находя слов не иначе как от изумления.

— Дедушка, почему молчишь? Я совсем малышка была, едва лепетала, а ты уже научил меня этому извечному приветствию, по нему людей отличают от животных, от худших, чем животные, шернов, а главное, от опаснейших, ибо обликом на людей похожих, выворотней И я всегда приветствовала тебя, как надлежит, словами: «Он придет!», а ты всегда отвечал мне, как надлежит. «Воистину придет!» Отчего же теперь, когда этот великий, счастливый день настал и я могу воззвать к тебе: «Он пришел!», ты не отвечаешь мне: «Воистину пришел!»?

Она говорила, захлебываясь, с горячечным блеском в глазах, ловила воздух лилейной грудью так, что ходуном ходили бесценные бусы из пурпурного янтаря, наследство святой пророчицы Ады, и янтарь метал искры в лучах света, отраженных бронзовыми зеркалами.

— Дедушка, пророк Тюхия, которого знали старцем прадеды твои, еще в те дни написал: «Он придет в дни тяжелейшего ига и спасет народ свой. И старым от нас ушедший, ибо никогда не был молод, вернется Он, как исполнятся сроки, юношей светлым и лучезарным, да так и не состарится»! Дедушка! Он близится! Он грядет! Он вернулся с Земли, куда ушел столетия назад, вернулся, чтобы исполнить обещанное через свою первую пророчицу Аду, Он грядет во славе и величии, юный, прекрасный, победоносный! Скорее бы настал рассвет! Скорей бы увидеть Его, выстелить Ему дороженьку благую вот этими косами!

С этими словами она прижалась лбом к лодыжкам старика и почти безотчетным движением распустила оба узла. На малахитовый пол хлынул благовонный, раскидистый, золотой потоп.

Крохабенна молчал. Казалось, он не видит коленопреклоненной девушки, не слышит ее речей. Его тусклый, задумчивый взгляд не иначе как по укоренившейся привычке был обращен в глубину помещения, туда, где в полумраке играл отблесками люстры золотой священный знак, изображение восходящей из-за горизонта Земли и стоящего над ней Солнца такими, какими видят их каждую полночь Братья в Ожидании, удалившиеся в Полярную страну.

Ихазель невольно последовала его примеру и увидела мерцающие в полутьме золотые диски на черном мраморе, безыскусный знак сокровенного знания, передаваемого из века в век, из поколения в поколение: повести о том, как с огромной звезды, сияющей над безвоздушной пустыней, на Луну явились люди, о том, как Старый Человек, — он принял это новое имя и повелел так называть себя, запретив произносить прежнее, — ушел на Землю, обещав вернуться оттуда победоносным юношей-избавителем. Ее охватил суеверный страх, она встала, большим пальцем правой руки очертила на лбу круг, потом изобразила полукруг от плеча до плеча мимо рта и линию от плеча до плеча через грудь. И прошептала привычные слова заклинания: «Он нас спасет, он иго наложит на ворога нашего, да будет так воистину и непреложно!»

Крохабенна повторил, словно эхо:

— Да будет так воистину и непреложно.

И слова «воистину и непреложно» еле вымолвил — так сжалось горло то ли от болезненной горечи, то ли от издевки над собой.

Ихазель глянула ему в лицо. Миг молчала и вдруг, пораженная странным выражением на лице старика и поняв, что оно означает, отшатнулась, прижала руки к обнаженной груди под распахнутой меховушкой:

— Дедушка!..

— Тише, дитя, тише.

Старик встал, он хотел взять Ихазель за руку, но та не далась. И в ужасе пролепетала:

— Дедушка! Ты… ты не веришь, что это… Он?!

Она стояла в двух шагах, устремив навстречу изумленные глаза, с полуоткрытым ртом, она требовала ответа так, словно от того, каков он будет, зависит, жить ей или не жить.

Первосвященник глянул на внучку и заколебался:

— Все знамения сходятся, и если Победоносец воистину назначил, что возвратится…

И осекся на полуслове. Неужто должно сказать этой пылко верующей девушке то, в чем он едва набрался духу сам себе признаться после долгой борьбы, но что все еще отвергал всеми силами дряхлого сердца? Неужто должно сказать ей, что он, первосвященник, страж Истины и Таинства, последний в извечном, но осужденном угаснуть на нем роду священников, он, вождь всего народа, живущего на северном берегу Великого моря, куда достигает взор на восток за снежную вершину огнедышащего Отеймора, на Теплых Прудах, в древнейшем лунном поселении, а на запад дальше Перешейка, а на север до самых Старых Источников, где якобы впервые была открыта нефть благословенная и откуда путь лежит в Полярную страну, — неужто должно ему, всю долгую жизнь самоотверженно крепившему веру в пришествие Победоносца, признаться, что сейчас, когда ему принесена весть о доподлинном пришествии, он перестал верить в то, что оно было воистину заповедано.

Он сам еще не мог честь по чести разобраться в том, что либо родилось, либо всплыло въявь из непостижимых бездн души при этой ошеломляющей вести…

Перед заходом солнца он, как всегда, собрал народ на молебен и проповедь на слова последнего пророка Тюхии, на те самые слова, которые только что бросила ему в лицо собственная внучка Он поступал так каждый день всю жизнь с тех пор, как стал священником. Наставленный своим отцом, первосвященником Бормотеей, он с детских лет веровал, что некогда жил среди народа Старый Человек, жил-жил, потом ушел на Землю, а возвратится юношей, чтобы спасти свой народ. Эта вера была ясна и незамысловата. Она настолько не требовала раздумий, что он ни разу не глянул в сторону «ученых», которые доказывали, что история о земном происхождении людей — это просто-напросто старинная и не один век слагавшаяся легенда, что никакого «Старого Человека» в помине не было и никакой «Победоносец» вовеки не явится из межзвездных пространств. Он даже не воевал с этими учениями, на этот случай отказавшись от былого обычая, который блюл еще его отец, первосвященник Бормотея, от обычая, по которому еретиков положено было привязывать к столбам на берегу моря и побивать камнями. И когда состоявшие под его началом священники призывали покарать святотатцев, умертвить, причем именно таким образом, причем чаще всего — косные Братья в Ожидании, он только пожимал плечами, неколебимо и глубоко презирая как тех, кто надеется укрепить веру градом камней, так и достойных сожаления безумцев, которые силятся слабым человеческим разумом постичь непостижимое вместо того, чтобы умиротворенно верить в свое звездное происхождение и слово, которому суждено когда-нибудь сбыться.

Среди прочих не мог уразуметь причин такой кротости и монах Элем, приор Братьев в Ожидании. Элем не раз позволял себе порицать первосвященника через гонцов, упрекал его в нерадении святыням. А кто, как не Крохабенна, был владыкой и повелителем всего народа лунного на извечном престоле первосвященников при Теплых Прудах? Судьею поставленный, не подсуден он. Это он мог проклясть Элема, а заодно с ним и всех Братьев в Ожидании за явную ересь, за проповедь пришествия Победоносца со дня на день, хотя все пророки учили желать сего не себе, но грядущему. Огорчительны были уважение, которым пользовались Братья в народе, и сама широта их влияния. Нет, они никогда не покидали своей обители в Полярной стране. Это было запрещено законом. Но каждый «год» (этим причудливым словом именуется срок в двенадцать и тринадцать суток попеременно, притом что каждые сутки длятся семьсот девять часов; за этот срок солнце проходит полный круг зодиака; говорят, это обозначение времени пришло с людьми с Земли), на двенадцатый день, день поминовения ухода Старого Человека, в Полярную страну прибывают многочисленные паломники, так что у Братьев в Ожидании хватает возможностей сбивать народ с пути истинного.

Запретить эти паломничества, освященные многовековым обычаем, было не во власти Крохабенны, но относился он к ним неодобрительно: смущали народ Братья, отвлекали от насущных велений жизни, предрекая скорое Пришествие.

Конечно же, и он, Крохабенна, нерушимо веровал в Пришествие, однако оно неизменно представлялось далеким, заповеданным так, что, спроси его кто, а возможно ли оно при его жизни, он наверняка воспринял бы сам вопрос как покушение на догмат, что оно наступит в грядущем. Ведь пророк Рамидо ясно сказал: «Не наши очи, не очи детей наших узрят Победоносца, но придут вослед те, кому во плоти лицезреть Его». А пророк Рамидо скончался сто с чем-то лет тому назад.

И было так до вчерашнего вечера. Стоя на широкой паперти собора спиной к солнцу, которое опускалось за черту морского горизонта, Крохабенна вознес молитву вместе с народом, воздел руки для вечернего благословения и произнес извечное приветствие: «Он придет!» И вдруг среди скопища народа возникло беспорядочное движение. Те, кто стоял поблизости, ответили привычными словами: «Воистину придет!», но те, кто подальше, одни за другими отворачивались и указывали друг другу на странную кучку людей, поспешавшую к собору.

Крохабенна вгляделся и изумился. Посреди горсточки случайно встреченных и тут же присоединившихся прохожих шли, нет, бежали, двое Братьев в Ожидании. Он узнал их издали по непокрытым бритым головам и длинным серым рясам. Неподалеку стояла кибитка с собачьей упряжкой, которая их только что доставила. Уже само появление монахов, лишенных права покидать обитель, было делом неслыханным, но равно потрясло старого священника их попросту необъяснимое поведение. Он счел, что перед ним умалишенные, поскольку мысли не мог допустить, чтобы монахи, по обету не касающиеся хмельного, еще и этот запрет нарушили. Они бежали, пританцовывая, приплясывая, размахивая руками, испуская какие-то вопли, которых издали было не расслышать. А народ внизу уже расслышал и вмиг уразумел, потому что вся толпа хлынула к новоприбывшим, закипела, заходила, ударилась в крик и лишь немногие, в том числе и Крохабенна, не покинули своих мест на ступенях, ведущих к собору. И в ту же минуту толпу откачнуло обратно. Первосвященник еще не осознал, что происходит, как увидел вплотную лица, горящие безумной радостью, воздетые руки и сотни разинутых, кричащих ртов: народ валом валил на паперть за обоими братчиками, чуть ли не на руках несомыми и восклицающими сквозь смех и слезы:

— Он пришел! Он пришел!

До него не вдруг дошло и долго еще не доходило, хотя братчики внятно объяснили, что сбылось обещанное, пробил час, предсказанный пророками, ибо накануне, в тот миг, когда в Полярной стране над повитой мраком Землей проходит Солнце, после многовекового отсутствия вернулся Он, Старый Человек, омолодившийся и лучезарный Победоносец и избавитель!

«Братьев в Ожидании» больше нет — теперь они «Братья в Радости». Разделившись по двое, они спешат с благой вестью ко всем лунным племенам, живущим вдоль берегов Великого моря и в глубине суши над потоками, спешат, чтобы возвестить пришествие Победоносца, окончание всяческих бед и избавление от ига шернов и выворотней!

А следом за ними, вместе с Элемом, в сопровождении нескольких братчиков, грядет Он сам, Победоносец, и на рассвете следующего дня Он явится народу здесь, на берегу Великого моря.

Так говорили Братья, прежде «в Ожидании», а ныне «в Радости», и весь народ перед лицом первосвященника смеялся и плакал, плясками и возгласами славил Всевышнего, который исполнил обещанное через пророков.

Крохабенна воздел руки. В первый миг и его подхватило восторженное безумие. В старческой груди вскипела слезами невыразимая благодарность за то, что именно сейчас, в пору жесточайших невзгод и порабощения, явился Победоносец. Глаза затуманились, горло перехватило от волнения, мешая радостному возгласу, рвущемуся из глубины сердца. Старик на паперти закрыл лицо руками и прилюдно разрыдался.

Народ уважительно взирал на плачущего первосвященника, а тот замер, потупившись и не отнимая рук от лица. И мыслью перечел всю свою жизнь, все огорчения и восторги, народные бедствия и лишения, уныние, которое врачевал, твердя слова обещания, ныне исполнившегося. И почему-то на смену вспышке радости на сердце легла беспредельная тоска.

— Братья мои! Братья! — начал он, простирая над кипучей толпой руки, дрожащие от старости и волнения… И тут вдруг обнаружилось: он не знает, что сказать. На сердце и разум обрушилось смятение, удивительно похожее на страх. Он глубоко вдохнул, судорожно ловя воздух губами, и снова закрыл глаза. Под черепом заходил оглушительный смерч, сквозь который внутреннего слуха достигала одна-единственная неотступная мысль: «Отныне все будет иначе». Да, отныне все будет иначе, вера, возведенная на обещании и ожидании, попросту перестала существовать, а на ее месте зарождается нечто новое, неведомое…

Вокруг плясал народ, звучали нестройные праздничные возгласы, а его, первосвященника, в эту великую и радостную минуту охватило странное болезненное сожаление о том, что было: о молебнах на закате, где он предстоятельствовал, о вере, о ожидании, что настанет день, наступит рассвет, и…

И вдруг, неизвестно почему, ему почудилось, что Братья в Ожидании лгут. Мысль испугала, потому что не ускользнуло, что с ней соединена надежда на это почти желание, чтобы так и сталось. Он сжал грудь руками и потупился, каясь в своем маловерии, но мысль упорно возвращалась, назойливо нашептывала, что ведь он, первосвященник — единственный страж веры, и невместно ему принимать на слово за истину вести, которые сотрясают самые основы порядка вещей.

Чувство долга внезапно подчинило разум, восторжествовало над иными, восстановило внутреннее равновесие. Он нахмурился и окинул вестников пронизывающим взглядом. А те, люди простые, скромные, неученые, сидели на ступенях у его ног, утомленные дорогой и радостным криком. И только и знали, что с горящими от фанатизма глазами в очередь по строке пели старинную песню, составленную из ныне осуществившихся пророчеств. В их чистые и светлые сердца, пылающие великой радостью, даже не закрадывалась мысль о разладе, терзавшем душу народо-начальника.

— «Как со звезд явились люди, молвил Старый Человек», — запевал Абеляр, согбенный годами и бременем орденских бдений.

— «Так на звезды возвратятся, молвил Старый Человек», — подхватывал молодой и радостный голос Ренода.

— «Лишь придет Победоносец во спасение народу».

— «Он воистину придет! Аллилуйя, Он придет!»

Тем временем народ уже ломился на паперть, окликал первосвященника по имени, недовольный его долгим молчанием. Нестройные голоса, мешаясь, то призывали его к каким-то несообразным поступкам, то требовали, чтобы он подтвердил радостную весть, то восклицали, что пора отворить двери собора и сей же час раздать народу накопленные за века сокровища в знак исполнения обещания, в знак празднества, которым отныне станет жизнь по всей Луне.

Какой-то старик крестьянин приблизился вплотную и теребил широкий рукав алого священнического облачения, несколько женщин и подростков пересекли недоступный в обычное время порог самого собора. Толпа росла, росло и замешательство.

Крохабенна вскинул голову. Слишком вольно, слишком бесцеремонно вело себя это скопище. Укротив внезапное смятение и слабость, он снова почувствовал себя властелином и вождем. Взмахнул рукой в знак, что хочет говорить, — и сказал немногословно и сдержанно, что действительно пришла весть об исполнении обещания, но он, первосвященник, прежде чем вместе с народом облечься в ризы праздничные, сначала обязан досконально изучить сообщение и поэтому велит, чтобы его и гонцов отпустили с миром.

Но толпа, обычно покорная каждому жесту, на этот раз словно не слышала слов своего повелителя. Крик и споры не прекращались. Звучали голоса, что Крохабенна уже утратил власть и не должен отдавать приказы, поскольку отныне желанный и единственный властелин на Луне — только Победоносец. Иные отказывались расходиться, крича, что нынче солнце вообще не зайдет во исполнение темного предсказания пророка Рохи: «А когда появится Он, день воцарится вечный».

Однако солнце заходило — медленно, но неуклонно, как и всякий день. Багровое зарево охватывало ширь небосклона, золотился густой туман над Теплыми Прудами. Багровела морская гладь, багровели кровли поселка, тянущегося вдоль берега, а вдали, за городскими стенами, сверкали на солнце три шпиля каменной башни, в которой на позор народу, окруженный своими воинами и выворотнями, обитал шерн Авий, присланный сюда из-за Великого моря собирать дань со всех человеческих поселений в знак безраздельного господства шернов.

Неизвестно, кто первый в тот вечер глянул на этот оплот супостата, но прежде чем Крохабенна понял, что происходит, лица полыхнули яростью, над толпой взметнулись руки, наскоро вооруженные камнями и палками. А на придорожном камне перед толпой, освещенный заходящим солнцем, явился Ерет, чернокудрый молодец, дальний родич первосвященника, кричащий:

— Разве не долг наш прибраться в доме к приходу Победоносца? Он же презрит нас, недостойными своего взгляда почтет, если труды победы мы взвалим на него, а сами уклонимся от боя!

Толпа взревела, повторяя вслед за ним:

— На крюк Авия! Смерть шернам! Смерть выворотням!

И сплошным потоком хлынула к дальней черной башне.

Крохабенна побледнел. Знал, что гарнизон в замке невелик и разъяренная толпа нынче способна разнести крепость по камушку, но знал и то, что за Авием и горсточкой его воинов стоит вся ужасающая, гибельная мощь шернов, что любой надрыв жилки в крыле постылого наместника означает новую беспощадную войну всему людскому племени, а та сулит новые страшные поражения и неописуемое разорение, как бывало во времена прадедов.

Он крикнул: «Остановитесь!», но его голоса теперь никто не слушал, не слушали и монахов-вестников, которые, преграждая дорогу толпе, кричали, что до прихода Победоносца нельзя ничего предпринимать, он один имеет право начальствовать и отдавать приказы.

Ерет толкнул старшего из монахов в грудь, — тот попятился и сел на камни, — и вместе с толпой ринулся вперед к узкому перешейку между прудами.

И тогда Крохабенна хлопнул в ладоши. По этому знаку из обоих нижних крыльев здания рядом с лестницей, ведущей к главному входу в собор, высыпали вооруженные люди: копейщики, лучники, пращники — постоянная охрана святого места и самого первосвященника.

Как свора образцово натасканных собак, они по единому манию руки построились, исполнили поворот направо и сомкнутой шеренгой с готовым к бою оружием в руках преградили путь толпе.

Ерет обернулся к первосвященнику:

— Приказывай, пусть разят! — пенясь от ярости, заорал он. — Пусть разят! Пусть Победоносец увидит наши трупы, а не мерзкую вражью падаль! Пусть знает: не одни шерны, но и наши собственные тираны топчут нас, прежде всего надо управиться с ними!

Ужасный миг. Толпа изрыгала проклятия, в солдат полетели камни, те под градом оскорблений и ударов замерли по стойке «смирно», но искаженные лица и судорожно сжатые кулаки ясно говорили, что по первому же звуку приказа, по первому кивку, по движению брови они пойдут ломить и крушить. Не во имя дела, за которое их ведут в бой, дела, им безразличного, а радуясь, что наконец-то дозволено расправиться по-свойски с враждебной и ненавистной толпой.

А в толпе все громче л дружней звучали призывы прикончить первосвященника. Его проклинали, оскорбляли, называли лакеем и прихвостнем шернов, попрекали в глаза за постыдный договор, который он с ними заключил, хотя в те дни славили как спасителя, который именно этим договором спас народ от окончательной гибели.

Крохабенна повернулся к воинам. Рука дернулась, чтобы дать знак, как вдруг кто-то вцепился в запястье и резким движением удержал. Старик свирепо обернулся — позади стояла золотоволосая Ихазель.

— Ты?!

— Он пришел! — произнесла она сурово, почти как приказ, не выпуская дедовой руки. Глаза у нее горели.

Крохабенна заколебался. А Ихазель внезапно всхлипнула, упала на колени, прижалась губами к руке, которую удержала от подачи знака к кровопролитию, и повторила тихо и умоляюще:

— Дедушка! Он пришел!..

Неизменно решительный и при всей своей кротости неумолимый в созревших решениях, первосвященник впервые в жизни почувствовал, что следует уступить. Им овладела непонятная растерянность, почти паралич разума. Так или иначе, завтра сюда явится тот, кому теперь здесь володеть, так пусть уж он сам тогда…

Как яростно ни возражал Ерет, начались переговоры с толпой. Надвигающаяся ночь помогла прийти к соглашению. Толпа отступилась от мысли о штурме при условии, что гвардейцы первосвященника возьмут в кольцо башню и прилегающий палисад и всю долгую ночь проведут в палатках, карауля, чтобы особенно в предутренние часы, взяв «языка», не улизнул кто-нибудь из тех, кто, находясь в замке, самим пришествием Победоносца уже приговорен к смерти.

Только после этого Крохабенна смог увести обоих гонцов и заняться подробными расспросами об известии, которое они принесли.

А те устали и буквально засыпали на ходу, пока первосвященник вел их по крутым и витым переходам, которыми собор соединялся с его личными покоями. Переходы и зал уже погрузились во тьму, лишь кое-где при багровом свете нефтяного факела поблескивал золотой знак Пришествия — два соединенных полудиска Земли и Солнца. Старого священнослужителя все глубже охватывало уныние. Он смотрел на символы веры по стенам, на еле видимые в темноте алтари и амвоны, с которых вместе с выборными от народа возносил молебны о ниспослании Победоносца и прорицал его неизбежное пришествие, — и чувствовал в сердце странную горькую пустоту. Вечернее безлюдье в соборе устрашало, предугадывалось отныне вечным и неизменным. Еще раз ощутилось, что желанное пришествие — это в первую очередь гибель всего, что было, ниспровержение веры ожидания, с которой срослась душа.

Словно кто-то опутал грудь прочными узами и затянул их так, что не вздохнуть и каждое усилие мышц зачерпнуть воздух причиняет жгучую боль. Закрадывался страх: никого не упросишь, никто не поможет. То, что он сам прорицал, что именовал грядущим избавлением, неожиданно настав (да, неожиданно, несмотря на пророчества, несмотря на заповеди и нерушимую веру), явилось гнетущим и устрашающим.

Чего бы то ни стоило, он не хотел, — вот именно не хотел! — верить в то, что произошло. Теперь, шагая по переходам в сопровождении братьев-вестников, он не пытался скрыть от самого себя, что уповает на ложность вести.

Но когда он заперся с глазу на глаз с гонцами, те привели такие ясные доказательства и говорили так убежденно, что в правдивости их слов сомневаться не приходилось. Едва они начали — поди-ка, в сотый раз! — пересказывать то, что видели собственными глазами, весь сон с них соскочил. Они наперебой повествовали о воистину удивительном и непостижимом событии. О том, как накануне, когда они все вместе с приором Элемом привычно молились перед ликом Земли, у них над головами сверкнул огромный блистающий снаряд и ударился в самую средину полярной равнины; о том, как из снаряда вышел светловолосый небесный гость, точь-в-точь человек, только раза в два выше ростом, предивно светлый, могучий и улыбающийся. Сбивчиво, в два голоса, поведали, как Элем, узрев это явление, тут же прервал молебен и, поняв, что произошло, затянул радостную благодарственную песнь, обратился спиной к Земле и, возглавив ошеломленных, едва ноги передвигающих в полуобмороке братчиков, двинулся навстречу явившемуся Победоносцу. Рассказали виденное собственными глазами, слышанное собственными ушами: как приветствовал их Победоносец, что сказал ему Элем, — повторили в простых и безыскусных словах, пылко, с детской радостью в сияющих взорах.

Крохабенна слушал. Молчал, опершись седой головой на сомкнутые ладони. По мере того как братья подробно описывали вид и поведение удивительного пришельца, мысленно перелистал пророчества и заповеди, запечатленные в древних книгах, сыскал в богатой, многолетними трудами закаленной памяти слова и стихи Писания, сопоставил их с тем, что услышал, и убедился, что сходится все до единой буквы. Но не радость, а сгустившийся неисповедимый мрак пал на преданную служению душу.

Постепенно братьев сморил сон, языки у них начали заплетаться, и он отпустил их, но сам еще долго не мог найти себе места. Размеренным шагом дважды или трижды обошел пустой собор и притворы, словно норовя отыскать и вернуть, а что именно, и сам не знал, как назвать: веру? душевный мир? стойкость? Но обретал только бремя неизъяснимой тревоги.

Ночной снег покрыл лунные нивы и падал крупными хлопьями на стынущие морские просторы, когда измаявшийся, истерзанный душевным столбняком Крохабенна отправился наконец к себе в спальню. Но сон в эту ночь бежал прочь от глаз. Старик просыпался каждые несколько часов, задолго до времени привычных ночных трапез, ворочался, пристраивался, а веки не смежались. Перед второй трапезой пополуночи к нему пришла Ихазель, но он отослал ее прочь под предлогом, что занят важным делом, которое требует одиночества. И снова побрел в собор.

Не отдавал себе отчета, зачем идет и что ищет, и, только очутившись позади высоко вознесенного амвона возле дверцы из кованой золоченой бронзы, которая ведет в древне-хранилище, где сберегаются писания пророков, понял, о чем думает с самого вечера, чего именно не дает совершить непривычный страх: надо войти и еще раз перелистать все до единой старинные священные книги, которые только в дни великих праздников обернутыми в драгоценные пелены приносят ему на амвон, чтобы он обратил к народу проникновенное слово.

Да! Войти туда и спросить, наконец, у этих книг, которым всегда был послушен, не лгут ли, проследить гаснущими зеницами все, о чем повествуют, но не так, как прежде, с почитанием и набожностью, а с разбором, с пытливостью, которая, несомненно, греховна. Понимал, что совершит кощунство, входя с таким намерением, но уже не было сил противиться. Все же по давней привычке протянул руку за золотым обручем, висящим возле дверцы, надвинул его на волосы, перед тем как нажать тайный замок.

За распахнувшейся дверцей зиял колодец с лестничкой, ведущей вниз. Он шагал вниз с каганцом, взятым у подножия амвона, и бездумно читал золотые надписи на стенах, предрекающие всевозможные беды и скорую смерть тому, кто посмеет войти сюда без набожной мысли. А потом, оказавшись под изукрашенными сводами подземелья, даже не заперев за собой, торопливо принялся извлекать из резных, выложенных драгоценными металлами и каменьями сундуков древние пергаменты, пожелтевшие, подобно его собственным ланитам, и рассыпающиеся от времени: разрозненные листы с пророчествами первосвященницы Ады, якобы начертанными ею собственноручно в бытность в Полярной стране, где окончились ее дни, реликвию, с трудом изъятую двести лет назад у Братьев в Ожидании; конволюты, в которых пророчества перемежаются со сказаниями о прошлом; толстые тома, написанные последним из божьих людей, Тюхией, которого знали его, Крохабенны, прадеды.

Весь этот груз столетий он выложил на мраморный стол, засветил люстру и жадно принялся читать, от спешки даже не осенив себя положенным предварительным знамением.

Проходил час за часом, каждые двенадцать часов отмечались шаром, падающим из-под циферблата в медную чашу.

Старик временами задремывал на кресле с высокой спинкой, потом просыпался и снова брался за книги, читаные-перечитаные, но сейчас открывающиеся взору в пугающе ином облике. Прежде он видел в них истину, а нынче открылась тоска. В древнейших записях пророчицы Ады и первых пророков — едва уловимая, туманная, порождаемая памятным образом (а может быть, и лицезрением) Старого Человека; а позже, с течением времени и ростом числа бед, постигавших народ, — все отчетливей и отчетливей видимая, как слагающийся кристалл. Сначала это был просто рассказ о Старом Человеке, который привел людей с Земли на Луну и ушел обратно на Землю, сказав, что, может быть, и вернется; лишь гораздо позже это «может быть» преобразилось в обещание прихода избавителя, который, будучи Старым Человеком, но в омолодившемся образе, явится Победоносцем ради спасения угнетаемого народа. Впервые обратил внимание Крохабенна на то, что Ада заговорила о возвращении Старого Человека только после того, как до нее в Полярной стране дошла весть о нападении шернов из-за моря на поселок при Теплых Прудах. До того события люди как бы и не знали о шернах. А потом, век за веком, каждая невзгода, каждое бедствие порождало своего пророка, и чем тяжелее приходилось в его пору народу, тем более скорое пришествие Победоносца предсказывал этот пророк.

Горькая усмешка явилась на устах первосвященника, да так больше и не сошла. В нарастающем самозабвении он лихорадочно листал священные страницы, разглаживал их дрожащими руками, впивался придирчивым взглядом — и ему являлись противоречия, открывались прямые ошибки. И, не отдавая себе отчета в том, что творит (а творил он то, чему нет прощения), он разрушал в себе здание веры, которой целиком посвятил свою жизнь.

Тяжело опустились его ладони на последнюю страницу последней книги. Отныне он твердо знал, что в действительности никто и никогда не обещал вернуться Победоносцем, что все последующие пророчества были всего лишь выражением упований народа, порабощенного коварными и безобразными первожителями Луны.

Но Победоносец-то явился!

Это была неразрешимая загадка, издевательский, пугающий парадокс! И мучило еще одно ощущение, которое явилось из самых затаенных недр души и замкнуло мысли в заколдованный круг. Только что он разрушил в сердце своем здание прежней веры, а разум возмущен тем, что этот странный пришелец, в сущности, никаким пророком не предсказанный, одним своим появлением совершил то же самое — покончил с религией ожидания, возведенной на горячечном бреде прорицателей.

И явилась мысль, что он, первосвященник, быть может, в действительности и не верил никогда; что слова, которые он твердил себе и народу, несли совсем не тот смысл, что он им притворно приписывал; что былое — это некий сон, ни с того ни с сего ставший явью вследствие причудливого стечения обстоятельств, которого уж он-то всяко не желал.

И в то же время жаль было прежней веры!

Он силился воплотить мысли в некую формулу, силился постичь, а чего он сам-то хочет, но мысли всякий раз разбегались, и в сердце и в голове обнаруживалась болезненная пустота.

Именно в ту минуту, когда он размышлял над этим, явилась сияющая Ихазель. И вот она стоит перед ним с ужасным вопросом на устах и в пылающем взоре:

— Дедушка, ты не веришь, что это… Он?!

Он потянулся к внучке и нежно коснулся ладонями ее висков.

— Выйдем отсюда, Ихазель.

Еще миг назад, когда эти руки тянулись к ней, готовая противиться, а теперь сбитая с толку тем, что прочла в глазах старика, она подчинилась смиренно и молча. Придерживая за талию, он повел ее вверх по лесенке, так и оставив разбросанными в беспорядке священные книги, хранителем которых был. Позади, отражая тусклый огонек догорающего каганца, мерцал золотой символ Пришествия.

Когда они оказались в зале собора, в окнах уже брезжил сероватый рассвет, возвещающий, что через несколько десятков часов наступит очередной лунный день.

Все еще придерживая за талию, Крохабенна подвел внучку к огромному окну, выходящему на восток. Сквозь мглу, клубящуюся на Теплыми Прудами, в тусклом сером полусвете брезжило замерзшее море, а вдали угадывались очертания покрытых снегом гор. Над человеческими селениями простиралась беспредельная тишина. И только над не знающим сна замком о трех шпилях, где засел шерн Авий, стояло багровое зарево факелов, витали невнятные оклики и отзывы. А вокруг замка, в присыпанных снегом палатках, истово исполняя приказ, несли караул солдаты первосвященника.

Засмотревшись, как медленно прибывает рассвет, оба молчали, но наконец Ихазель сделала несколько шагов в сторону, отшвырнула на пол белоснежную меховушку и, нагая, как предписывает закон дающему зарок, простерла руки сперва к востоку, а затем к северу (подразумевалось — к Земле). И произнесла:

— Если я когда-нибудь перестану верить в Него, если не отдам Ему всех своих сил, своей молодости и всей жизни, всего кипения крови моей, если когда-нибудь помыслю не о Нем, а о ком-то другом, — да сгину я без прока, да буду проклята или да стану матерью выворотня! Слышит меня Вездесущий!

Крохабенна затрясся и невольно прикрыл глаза ладонью, внимая этому ужасному зароку. Но не вымолвил ни слова.

А рассвет над миром наливался серебром, купая в жемчужных отсветах нагую девушку, прикрытую лишь волной распущенных золотых волос.