"Крепостная навсегда" - читать интересную книгу автора (Езерская Елена)

Глава 7 Крепостная актриса

Этой ночью Анна так и не смогла заснуть. Вчерашний разговор с Владимиром все не шел у нее из головы, и она до рассвета просидела близ окна, всматриваясь, как появлялись и удлинялись тени деревьев в саду. Белые ночи уже давно сменило обычное чередование света дневного и лунного, и снова стало легко увидеть в оконном стекле отражение волнующегося под вечерним ветерком пламени свечи.

Анну потрясла внезапная перемена, произошедшая с Владимиром. Конечно, он и прежде не отличался последовательностью в поступках, за исключением, пожалуй, одного — своей откровенной неприязни к ней. Но трагические события последних дней, казалось, смягчили это ледяное сердце, и Айна почувствовала, что Владимир оттаивает.

Она всегда жалела его. Анна прекрасно понимала, что капризный и избалованный мальчик рано или поздно не захочет более делить любовь родителей с чужой ему девочкой. Да Анна никогда и не просила этой любви сверх меры. Она была готова довольствоваться даже малой частью того расположения, которое ей оказывали барон и баронесса Корфы. Анна не знала, чем вызвала такую глубокую симпатию к себе. Ей казалось, что среди дворовых есть много прелестных детишек, вполне подходивших для роли воспитанников.

Уже после смерти баронессы Анна, повзрослев, начала догадываться, что с ее происхождением связана какая-то тайна в семье Корфов, да и Варвара не раз говорила ей — ты другая, ты не такая, как мы. Однажды она обмолвилась про Сычиху, но замолчала под взглядом неожиданно вошедшего барона. Анна даже подумала, что говорить о Сычихе опасно, но потом узнала, что барон заботился и об этой странной женщине. По его приказу время от времени ремонтировали ее лесное пристанище, Варвара готовила для нее, а, увидев как-то Сычиху на кухне, Анна просто растерялась — таинственная колдунья оказалась приятной женщиной с пронзительными глазами и благородной осанкой.

Сычиха долго смотрела на нее и потом заговорила с Анной ласково, по-родственному. Она пообещала ей прекрасного принца и возвращения всего, чего Анна как будто бы лишена. Анна хотела расспросить ее подробнее, но Варвара услышала вдруг за дверью голос Владимира и заторопила Сычиху. Та заволновалась и быстро ушла.

И вот теперь — эта странная и неприятная сцена в церкви! Анна молилась за смягчение нрава Владимира, но, по-видимому, недостаточно. Яд, разъедавший его душу, отравил и ее существование и сегодня, в конце концов, привел Анну к обрыву над пропастью. Приказ танцевать перед Оболенским и Репниным означал для нее одно — крушение всех надежд и любви. Принимая это решение, Владимир пренебрег памятью отца, уничтожая все, что он делал для Анны все эти годы — пестовал ее талант, создавал репутацию и воспитывал в ней любовь и уважение к себе подобным.

Анна наблюдала за сменой дня и ночи и думала о том, что время ее летнего солнца закончилось, и перемирие с тьмой более невозможно. В ее жизни наступала черная полоса, и она должна собраться с духом, чтобы выстоять в этот час нелегких испытании. Анна обратила взор к маленькому портрету барона, который тот подарил ей однажды на день ангела. «Я всегда буду твоим ангелом-хранителем, Аннушка, — сказал тогда барон, — и всегда уберегу тебя от беды и людского сглаза». И вот ее ангел-хранитель занял свое место среди обитателей небесных садов, а она оказалась один на один с олицетворением той злой силы, что завладела душой и сердцем Владимира Корфа.

Завтра ее жизнь изменится к худшему, и уже ничто не будет таким, как прежде. Она незамеченной вышла из дома, накинув теплую вязаную шаль, и через лес отправилась на кладбище. Придя на могилу барона, Анна присела на скамеечку возле нее.

— Иван Иванович! — прошептала Анна, глядя, как первые солнечные лучи поднимаются над деревьями и будят говорливых птах. — Я навсегда сохраню ваш образ в своем сердце в знак бесконечной моей признательности за все, что вы сделали для меня. Вы научили меня добру и прощению, и я прощаю Владимира — ради вас, ради вашей памяти. Я приму и до дна выпью эту чашу позора, ибо вы показали мне пример смирения во имя любви. И теперь я чувствую себя, как никогда сильной и мужественной. Я не знала своих родителей — вы заменили мне их. Но я знала настоящую родительскую любовь, потому что в моей жизни были вы. Я не смогу выполнить свое обещание и стать великой актрисой — сегодня вечером Сергей Степанович узнает, кто я на самом деле и навсегда позабудет обо мне. Простите, простите меня…

По дороге обратно Анна собрала лесных цветов и, по обыкновению, зашла в библиотеку, чтобы поставить их в любимую вазу старого барона. Иван Иванович обожал лесные лилии и орхидеи. Анна составляла из них замечательные букеты, приправляя их листьями папоротника. Цветы пахли тонко и нежно, сохраняя в своем аромате воспоминания о свежести утра ранней осени. Анна глубоко вздохнула, и ее взгляд скользнул по шкафам с книгами. Анна подошла к ним.

Она открыла дверцу одного, потом другого… Анна касалась пальцами корешков книг — вот эти Иван Иванович часто перечитывал, вот эти называл раритетами — доставал изредка и листал с исключительной бережностью. Вот книги из Индии, а эти — его любимые историки, в них барон черпал тысячелетнюю мудрость мира. А это Шекспир — оригинальное издание… «Дух твоего отца без плоти, / я был приговорен к скитаньям вечным по ночам / и мукам средь живых при свете солнца… Послушай, если ты меня когда-нибудь любил / — отомсти за подлое мое убийство». Барон особенно почитал «Гамлета». Анна поставила томик с трагедиями Шекспира на полку и собралась уйти, как дверь в библиотеку открылась.

— Что вы делаете здесь? — вместо приветствия спросил Владимир, появившийся на пороге. — Я полагал, что вы будете репетировать весь день. Так почему вы же бездельничаете?

— Мне незачем репетировать. Роль крепостной мне прекрасно знакома.

— Что ж, вечером посмотрим, так ли это.

— Вам не терпится увидеть мое унижение, Владимир Иванович?

— Я не стремлюсь вас унизить. Мне нужна правда.

— Правда? Какая правда? — Анна вскинула голову и посмотрела Корфу прямо в глаза. — Правда о том, что вы — жестокий и бессердечный человек, для которого дружба — пустое слово, и уважение к памяти отца — ничего не значит?

— Нет. Мне хочется развеять миф, в котором вы жили все эти годы. Остановить обман, который все в этом доме привыкли поддерживать.

— Мечтаете полюбоваться, как удивятся ваших знакомые, когда они узнают эту «правду»?

— Удивятся? — рассмеялся Владимир. — Это еще слабо сказано. Они будут потрясены, они эту «правду» увидят воочию, когда вы выйдете к ним в образе крепостной актерки, танцующей для господ.

— И тогда вы, наконец, успокоитесь?

— Однако слишком самонадеянно с вашей стороны полагать, что это и есть предел моих мечтаний.

— Я ни минуты не сомневаюсь в том, что вы менее всего думали о том впечатлении, которое произведет ваш замысел на Сергея Степановича и Михаила.

— А о чем или о ком я должен думать? Может быть, о тебе? Ты — обычная крепостная, и тебе пора привыкнуть к этой мысли. Да и окружающим тоже.

— И ради этого вы готовы разбить сердце лучшему другу?

— Мишель прекрасно знает себе цену и будет благодарен мне, когда поймет, что принял стекляшку за алмаз. Он увидит тебя моими глазами, — Корф подошел к винному столику и налил себе в фужер из графина немного терпкого шардонэ.

— Не много ли вы на себя берете, решая за Михаила, что он должен чувствовать, а что — нет?

— Мы с ним одного круга, Михаил — мой друг, — Корф чуть покрутил бокал в руке, согревая вино, и выпил. — А ты совершенно заморочила ему голову! Ты так привыкла жить в обмане, что обманываешь даже саму себя.

— Я никому не лгала. Это была воля вашего отца — чтобы я росла в семье, как равная.

— Но ничья воля не смогла бы сделать тебя дворянкой! И для всех будет лучше, если ты предстанешь перед моими гостями той, настоящей, что так долго скрывалась под дорогими нарядами и побрякушками.

— Если вы так хотите открыть правду, почему просто не сказать всем? Для чего надо устраивать это представление?

— Но ты же не просто крепостная. Ты — крепостная актриса. Вот и откроешь истину со сцены!

— Это жестоко — устраивать из чужого несчастья спектакль! — воскликнула Анна.

— А обнадеживать Мишу — не жестоко? — в тон ей повысил голос Владимир. — Ведь вы прекрасно знали, что у вас не может быть будущего!

— У нас могло быть будущее! Иван Иванович написал мне вольную. А вы предпочли оставить меня крепостной!

— Ты так уверена, что достойна свободы? — надменно спросил Корф.

— А почему вы так уверены, что вправе судить, кто достоин свободы, а кто — нет?!

— Потому что я твой хозяин!

— Владимир, я уже спрашивала вас, но вы не ответили мне. За что вы меня так ненавидите? Ответьте! Я сделаю все, чтобы искупить свою вину, если она есть. Только, Бога ради, откажитесь от идеи устроить этот ужасный и бессмысленный спектакль. Неужели вы не понимаете, насколько тяжело будет для князя Репнина видеть это представление? И если вы действительно ему друг, то почему так жаждете подвергнуть его душу страданиям?

— Неужели Мишель так много для тебя значит?

— Да.

— Хорошо… — Корф на секунду задумался. — Тогда, пожалуй, я предоставлю тебе выбор. Можешь не танцевать нынче Саломею, не унижаться и жить дальше, как ты привыкла. При одном условии.

— Что же это за условие?

— Сегодня ты скажешь Михаилу, что тебе больше нет до него никакого дела. Скажешь, что будет лучше, если он навсегда забудет тебя. А затем ты встанешь и уйдешь не оборачиваясь. Или ты танцуешь за обедом танец семи вуалей, и Михаил все узнает сам. Выбирай.

— Вряд ли это называется выбором — я в любом случае потеряю Михаила.

— Но если ты примешь мое условие, то останешься жить здесь, в поместье, и как раньше сможешь продолжать изображать из себя дворянку.

— Вы имеете в виду, что я должна жить здесь с вами?

— Вы невероятно высокого мнения о себе, мадмуазель! Жить не «со мной» — но в моем поместье! Иметь все, что вы имели раньше. Согласитесь, это вполне сносное существование в сравнении с жизнью служанки! Хорошенько подумайте. Не часто крепостным доводится слышать подобные предложения. И что же вы выберете? Танцевать Саломею или продолжать жить в довольстве, как прежде? — Владимир подошел к Анне вплотную, словно перекрывая ей пути к отступлению.

— Мне пора идти, у меня слишком много дел… — тихо, но твердо сказала она. — Пропустите меня. Пожалуйста!

— Не раньше, чем вы ответите мне, — не уступал Корф.

— Владимир, вы действительно ничего не знаете о любви. Я не могу променять любимого человека на «жизнь в довольствии»!

— Минуту назад вы утверждали, что вас волнуют чувства Михаила! Если вы расстанетесь с ним по собственной воле, это ранит его гораздо меньше, чем…

— Чем мое унижение?

— Не упускайте свой шанс, Анна! — раздраженно воскликнул Владимир, отступая перед ее самоотверженностью — Какой бы хорошей актрисой я ни была, мне никогда не удастся, глядя Михаилу в глаза, сказать, что я не люблю его! Пропустите меня — я должна репетировать танец Саломеи.

— Аня! — вырвалось у Корфа.

— Когда-нибудь вы пожалеете о том, что делали, — последние слова Анна произнесла, почти как приговор, и вышла из библиотеки, сохраняя в осанке и выражении лица привитые ей бароном достоинство и гордость.

Владимир пытался ее остановить, но усилием воли сдержал порыв раскаяния. Анна была так прекрасна в своем праведном гневе и вместе с тем столь же ненавистна ему в своей неприступности и верности своим чувствам. Наверное, если бы она вела себя иначе и не бросалась в глаза благородством манер и нравственным поведением, Владимиру удалось бы избежать сцен, подобных этой, и избавиться, наконец, от того невыносимого чувства неловкости, которое он испытывал, унижая Анну.

«Господи, до чего она меня довела! Я готов извиняться за свои поступки перед крепостной! Я изощряюсь в политесах и смущаюсь говорить ей „ты“. Я сошел с ума — отец! зачем ты это сделал со мной?!» — мысли Владимира путались.

Выходя из библиотеки, Анна столкнулась с Репниным. Она вздрогнула и заметалась — ей было невыносимо больно видеть его сейчас. Анна даже испугалась, не услышал ли Михаил хотя бы часть их разговора с Владимиром, проходящем на весьма повышенных тонах. Но Репнин искренне обрадовался ей и бросился навстречу с той радостью, которая обычно свойственна людям, пребывающим в совершенном неведении того, что их ждет. «Бедный мой Миша! — успела подумать Анна. — Ты счастлив… Ты еще не знаешь, что уготовила нам судьба, и я не могу уберечь тебя и не могу помочь себе избежать беды».

Репнин остановил ее, взял ее руки в свои, нежно сжал ее пальцы.

— Анна! Я рад, что успел увидеться с вами! Это очень важно.

— Что-то случилось? — заволновалась она, заподозрив, что Михаил уже все знает — но тогда, тогда… Если ее тайна раскрыта, а Репнин все еще с ней и держит ее за руку — значит, он простил ее, значит, он любит ее по-настоящему и готов принять такой, кто она есть.

— Похоже, появилась надежда, что мне удастся узнать правду о смерти барона. Я говорил с Забалуевым, и он согласился встретиться со мной, чтобы прояснить кое-что.

— Вот как? Прекрасно. — Анна поняла, что обрадовалась преждевременно и совершенно напрасно.

— Вот именно — прекрасно! Я загадал, что увижу вас прежде, чем сообщу об этом Владимиру. Теперь я уверен — встреча пройдет успешно, вы — мой счастливый талисман.

— Михаил, — Анна старалась говорить ровно, ничем не выдавая своего ужаса перед ожидавшей их катастрофой. — Я хочу, чтобы вы знали — вы и ваши чувства изменили мою жизнь. Неизвестно, что с нами будет дальше, но я счастлива, что мы встретились. Я буду думать о вас и молиться о вашем благополучии.

— Анна! — растроганным голосом произнес Репнин. — С первой минуты нашего знакомства я только и думаю о вас. И я приготовил вам сюрприз.

— О, нет! — воскликнула Анна. — Сюрпризов на сегодня довольно.

— Не знаю, кто внушил вам отвращение к новостям, но я намерен по возвращению весьма серьезно говорить с вами.

— Не тревожьтесь ни о чем, — успокоила его Анна. — Идите, и да поможет вам Господь.

— Анна, знайте, я запомнил, на чем мы остановились в прошлый раз. И мы обязательно продолжим тот разговор, что начали в столовой.

Анна кивнула и быстро оставила его, так уже не могла больше сдерживать подступившие слезы. Репнин истолковал ее поведение по-своему, приписав эту нервность артистической впечатлительности и книжности, в которой пребывали многие благородные девушки и дамы его круга. Он незаметно для Анны послал ей вслед воздушный поцелуй и прошептал:

— Родная, чудная, любимая…

— Владимир, я тебе не помешал? — спросил счастливый Репнин, улыбаясь своим мечтам об Анне.

— Входи, Мишель! — Корф сидел за столом в кабинете и просматривал какие-то бумаги. — Правда, я жду управляющего, но не думаю, что его присутствие может нам серьезно помешать.

— Ты так и не отказался от мысли оставить его здесь? — спросил Репнин, присаживаясь в кресло у стола.

— Оставлю. До поры.

— А тебе не кажется, что пока Карл Модестович находится в твоем поместье, он может навредить?

— Помилуй, кому?

— Анне!

— И ты с этим шел ко мне? — помрачнел Корф.

— Нет, но…

— Навредить, Мишель, может сама Анна. Тебе!

— Что за глупости? — с негодованием воскликнул Репнин. — Чем Анна может мне навредить? Ты заклинаешь меня против нее, точно она ведьма!

— Поверь мне, она для тебя хуже, чем просто ведьма.

— Мне надоели твои загадки! Тебе, как будто, доставляет удовольствие мучить меня неведением.

— Неведение, друг мой, тебе покажется Раем, когда ты узнаешь правду.

— И когда же откроется мне эта ужасная правда? — саркастически поинтересовался Репнин.

— Скоро, — мрачно ответил Владимир. — Скорее, чем ты думаешь. Однако у нас есть дела поважнее… Я просмотрел все бумаги отца — ничего, ни одной, даже крошечной зацепки. А тебе удалось узнать что-нибудь о Забалуеве?

— И не только о нем. Княгиня Долгорукая оказалась откровеннее, чем я мог предполагать. По ее словам, господин Забалуев приехал в тот вечер один и беседовал с бароном с глазу на глаз, и таким образом он имел возможность подсыпать яд в бренди. У Забалуева же своя версия того, как прошел этот вечер, и он утверждает, что у Долгорукой тоже был мотив и возможность сделать это.

— Но каким образом она смогла раздобыть яд?

— Да у того же Забалуева! Они — просто два сапога пара. Но ответ на этот вопрос я вскоре надеюсь получить. У меня в два часа пополудни встреча с Забалуевым. Он обещал рассказать что-то важное.

— Я пойду с тобой! — загорелся Владимир.

— Нет-нет, — остановил его Репнин. — Мы договорились о встрече без свидетелей.

— Речь идет об убийце моего отца! Это мой долг перед ним.

— Если тебе действительно дорога память об отце, выполни его последнюю волю — позаботься об Анне.

— Анна, Анна, Анна! — Корф в раздражении встал, Репнин тоже. — Мы опять вернулись к твоей излюбленной теме, Мишель!.. Но ты можешь, наконец, успокоиться — я уже предпринял все необходимые шаги.

— Мне не нравится твой тон, Владимир.

— Очевидно, я не столь искусен в интонациях, как актеры нашего театра, но смею уверить тебя — все будет отлично. Я примусь ходить за Анной, как старая нянька — и день, и ночь!

— Владимир, я говорю серьезно.

— А если серьезно, — Корф как-то странно усмехнулся, — то я разговаривал с князем — прослушивание состоится нынче же вечером, пока Сергей Степанович здесь. Ты не доволен? Тебе не угодишь!

— Твое внезапное рвение, признаться, меня смущает. На тебя это так не похоже.

— Друг мой, ты заблуждаешься на мой счет. Ладно, я раскрою тебе свои карты. Я позабочусь об Анне лишь из корысти. Если Анна станет актрисой, у нее начнется совсем другая жизнь, репетиции, гастроли, поклонники. Она забудет тебя.

— Но я не забуду ее! И хочу тебе сообщить, что собираюсь принимать в ее жизни самое деятельное участие.

— Тогда не опоздай на ее выступление — твое мнение и планы нуждаются в корректировке. А вот и Карл Модестович, — широко улыбнулся Корф. — Входите, любезный, у меня есть для вас поручения.

Репнин откланялся и пошел на конюшню. Другой конюх, вместо Никиты, оседлал ему Париса и вывел коня на двор, потом подробно объяснил, как добраться до заброшенной избушки, указанной Михаилу Забалуевым.

— Вы, барин, человек смелый, — покачал он головой, когда Репнин с легкостью вскочил в седло.

— А чего мне бояться в барском лесу?

— Господин Забалуев у себя цыган держит. Говорят, они по округе лошадей воруют, а женщины у них — сплошь красавицы, только глаза — лучше не встречаться, заколдуют.

— Женщины для того и существуют, чтобы мужчин привораживать, — рассмеялся его страхам Репнин.

— Как знаете, барин, я предупредить хотел — мы в тот край леса никогда не ходим, опасно, — конюх похлопал Париса по боку. — Да коня в чащу не заводите и не бросайте без присмотру.

— А я обожаю опасности, — кивнул Михаил, — но про цыган не забуду — обещаю. Спасибо тебе, бывай!

Репнин слегка коснулся шпорами боков скакуна, и красавец Парис помчал его навстречу новым приключениям.

В отличие от Владимира, весьма искушенного в военном ремесле, Репнин романтизировал баталии и был склонен скорее к авантюрам, нежели к тривиальной армейской службе. Ему нравился дух приключений и тайны, и поэтому он с удовольствием окунулся в атмосферу расследования убийства барона. К тому же некоторую приподнятость обстоятельствам придавал и тот факт, что в интриге оказалась замешанной прекрасная женщина — Анна, ради которой Репнин был готов на любые подвиги и жертвы, тоже, разумеется, романтические.

Михаил не казался настоящим мечтателем, но порой иллюзии овладевали им, и все происходящее вокруг грезилось, а не оценивалось с холодностью трезвого ума. И поэтому, пребывая в возбуждении и азарте, Репнин бывал неосмотрителен и не всегда осторожен. Как и сейчас, когда вперед его вело знамя любви с вышитым на нем золотом именем Анны.

— Только пошевелись, и я тебя прикончу! — услышал Репнин незнакомый ему голос, едва вошел в указанную Забалуевым избушку.

— Отпусти… — Репнин почувствовал у горла холод стали остро наточенного клинка.

— Тебя прислал Забалуев, чтобы убить меня?

— Убить?! — решил все-таки пошевелиться Репнин. — Я даже не знаю, кто ты! Послушай…

— Не вздумай мне врать, а то в миг порешу!

— Однако, любезный, — попытался Репнин договориться с неизвестным нападавшим, — ты ошибаешься — никто меня не присылал. Господин Забалуев назначил мне здесь встречу!

— Не ври! Раз пришел меня убить, живым отсюда не выйдешь!

— Да не собирался я тебя…

Репнин не договорил — рядом просвистела пуля, потом вторая. Они влетели в открытую дверь, напротив которой стояли Репнин и неизвестный, и явно влетели неслучайно. Напавший на Михаила человек пригнулся и метнулся в сторону, к стене. И теперь Репнин увидел его. Это был немолодой цыган — крепко сбитый, с заметной седой прядью надо лбом.

— Плохо твои люди стреляют, — оскалился цыган. — Ненароком и в тебя попасть могут.

— Если бы это стреляли мои люди, — ответил Михаил, тоже прижимаясь к стене, — то ты бы уже был на Небесах.

— Я тебе не верю!

— Мне назначил здесь встречу Забалуев, в два часа пополудни.

— И мне он сказал, что придет в это же время, — цыган осторожно выглянул за дверь и быстро отклонился — пуля прошила деревянную доску над ним. — Но вместо него пришел ты. И не верю я ни тебе, ни ему!

— Верь, не верь, дело твое. Но в мои планы не входило сегодня умереть, — Репнин и сам попытался выглянуть наружу и едва успел уклониться от следующей пули. — Вот черт!

— Черт не черт, а стреляет прицельно. Стой! Ты куда?! — цыган схватил Репнина за руку. — Я же сказал — живым ты отсюда не выйдешь!

— Надо выбираться с другой стороны дома. Ты что, не видишь, что стреляют в нас обоих?

— Выходит, обманули тебя твои друзья, — скривился цыган.

— Это не мои друзья!

— А кто?

— Откуда я знаю… — Репнин вырвал руку из цепких пальцев цыгана и приподнялся, чтобы перебежать к окну на противоположной стене избушки. — Что ж ты делаешь?! Забалуев только того и ждет, чтобы мы убили друг друга!..

Когда Репнин пришел в себя, то увидел над собой красивую молодую, черноволосую женщину с большими карими глазами в окружении длинных бархатных ресниц.

— Долго ты, барин, без памяти лежал, — ласковым, грудным голосом сказала она.

— Кто ты? — не понял Репнин. Последнее, что он запомнил, — страшный взгляд цыгана там, в избушке. А потом он почувствовал резкую, сильную боль и потерял сознание.

— Я — Рада, сестра Седого.

— Какого седого?

— Того, кто ранил тебя. Он наш вожак, Седой — его прозвище. Или уже забыл, с кем дрался?

— Я не дрался — это он хотел меня убить, — Репнин, наконец, огляделся.

Он лежал на какой-то подстилке в шатре, накрытый мягкой на ощупь тканью, но без одежды, с перебинтованы торсом.

— Рана не опасная, — поймала его взгляд Рада. — Седой неглубоко задел, до свадьбы заживет.

— Где я?

— У нас, в таборе — здесь для тебя безопасно. Здесь никого нет, кроме нас.

— А твой брат?

— Скоро вернется. А пока велел, чтобы я о тебе позаботилась. Лежи смирно, барин. Слаб ты еще.

— Я должен идти… — Репнин хотел привстать, но голова закружилась.

— Ты должен лежать, — Рада мягким движением заставила его лечь снова. — Будешь меня слушаться — скоро поправишься.

— Значит, твой брат поверил, что я не собирался его убивать?

— Мне нет дела до мужских споров. Я другое вижу — красивый ты, барин!

Репнин собирался возразить и неловко пошевелился, боль тут же дала о себе знать, и Михаил поморщился.

— Терпи, золотой, — успокаивающе прошептала Рада. — Такая боль скоро проходит. Плохо, когда сердце болит от любви. Эти раны долго не заживают. Но твоя скоро затянется.

— Ты колдунья?

— Нет, я простая цыганка, — Рада заглянула ему в лицо. — Скажи, а та, в твоем сердце, кто она?

— Самая прекрасная женщина на свете.

— Любишь ее?

— Больше жизни.

— Но если все же не заладится у вас, — вспомни про меня.

— У нас заладится, — убежденно сказал Репнин. — Она тоже меня любит. Я буду просить ее руки. Если, конечно, твой брат прежде не убьет меня.

— Не стану я тебя убивать, — прозвучал рядом уже знакомый Репнину голос.

В шатер вошел Седой. Рада передвинулась ближе к Репнину и поправила под ним некое подобие подушки, чтобы тому было легче видеть и разговаривать.

— Один раз ты уже пытался…

— Разве я знал, кто ты есть на самом деле? Хороший человек не станет с Забалуевым дел иметь.

— Однако ты и сам этого не избежал.

— Я не затем тебя спасал, чтобы ссориться с тобой. Я тебе кое-что показать хочу. Смотри, — Седой достал из кожаной сумки флакон. — Догадываешься, что это?

— Это… — понял Репнин.

— Яд, — кивнул Седой. — Смертельный. Из Индии привезен. Недавно точно такой же флакон у меня купил Забалуев. В том флаконе тоже был яд.

— Если бы купил, — вставила свое слово Рада. — Взял под честное слово. Он Седому деньги должен, а отдавать не хочет.

— Когда это случилось?

— За несколько недель до того, как убили барона. Я ему сказал, что во флакончике смертельный яд. Но его яд вовсе не интересовал, он только на флакончик позарился.

— И хлыст тогда же взял, — припомнила Рада.

— Яд и хлыст мне по наследству от дяди остались, — пояснил Седой. — Это семейная реликвия, наши предки из Индии вышли, а кочуют теперь по всему свету. Дядя говорил — яд очень сильный, чтобы человека на тот свет отправить одной капли довольно.

— Барону больше и не потребовалось, — тихо сказал Репнин.

— Он и нас убить пытался, дрянь-человек! Он у меня узнает, как наказывают обманщиков!

— Держись от него подальше, Седой, боюсь я за тебя!

— Нет, Рада, — покачал головою Седой. — Этого я ему не спущу. Он слово нарушил и денег не отдал, немало денег.

— Теперь мне все понятно, — приподнялся на подушках Репнин. — Он назначил нам встречу в один и тот же час, рассчитывая, что мы убьем друг друга. И каждый унесет свою тайну в могилу. Но если доказать его вину, Забалуева арестуют! В тюрьме он никому уже не сможет навредить.

— В этом я тебе не помощник! Кто поверит словам цыгана?

— Надо добыть доказательства! Он же где-то хранит остатки яда!

— Смелый ты, барин, но у меня с Забалуевым свой расчет будет. За свою жизнь я и гроша не дам, а этому старому обманщику отомщу.

— Для того чтобы свершилось правосудие, Забалуев должен остаться жив! — воскликнул Репнин.

— Обещать не могу. Тот, кто мне смерть готовил, ее сам и получит.

— Послушай, Седой, за то, что он сотворил, смерть ему будет только избавлением. Оказаться в тюрьме для Забалуева — гораздо большее наказание.

— Может, ты и прав…

— Он хитрый, опасность издали чувствует, — предупредила Рада.

— От меня не уйдет. Я его из-под земли достану! — с угрозой в голосе пообещал Седой.

— Мне надо идти, — Репнин решительно отдернул ткань, но вспомнил, что не одет.

Рада улыбнулась.

— Сейчас одежду твою принесу, — цыганка легко поднялась и вышла из шатра.

— Надо попасть к Забалуеву домой, — предложил Репнин.

— Хорошо, — кивнул Седой, — встретимся здесь, вечером, как стемнеет.

Рада вернулась с одеждой Репнина, подала ему и стала смотреть, как он одевается. Репнин смутился, и Рада, с удовольствием взглянув на его порозовевшее лицо, снова вышла. Седой рассмеялся и последовал ее примеру.

— Ну что, не полегчало тебе, герой? — весело спросила Рада, когда Репнин отдернул полог шатра и появился перед ними.

— Спасибо, Рада! Мне стало легче.

— Не торопись! — Рада подала ему кружку с каким-то отваром. — Выпей на дорогу, чтобы рана быстрее затянулась.

— От твоих рук жар исходит, — прошептал Репнин, принимая кружку от нее.

— Слушай, барин, — также шепотом промолвила Рада и положила ему во внутренний карман сюртука цветной шелковый платок, — когда тебе плохо станет, вспомни этот жар. Он тебе силу вернет, все раны твои залечит. Беды свои забудешь, а надо будет — и женщину свою забудешь.

— Уже собрался? — Седой снова подошел к ним, он вел на поводу Париса.

Репнин растерялся — за всеми этими событиями он совсем позабыл про оставленного в лесу жеребца. Седой заметил его недоумение.

— Не бойся, барин, я коня в обиду никогда не дам.

— Я — князь Михаил Репнин, друг барона Владимира Корфа, — Репнин протянул Седому руку, как равному.

— Что же, — ухмыльнулся Седой, осторожно отвечая на его рукопожатие, — теперь мы не только кровью побратались, но и познакомились.

— Тогда — до встречи?

— До встречи! — Репнин вскочил в седло и пришпорил Париса.

— Возвращайся, князь, да поскорее! — пожелала Рада вслед ему.

— Вот что, сестра, — повернулся к ней Седой, — ты жди его, а я в ту избушку наведаюсь. Не может того быть, чтобы Забалуев убийц подослал и не проверил, хорошо ли они свое дело сделали.

Седой еще раз взглянул в ту сторону, где по лесной дороге удалялся от них Репнин, и тут же растворился в лесной куще. Тропинки он знал хорошо и чувствовал себя в лесу, как дома — все видел и все слышал. И поэтому еще издалека различил слабое лошадиное ржание. Седой замедлил шаг и стал подбираться к избушке с великой осторожностью.

Он не ошибся — к столбу, подпиравшему навес над крыльцом, была привязана впряженная в коляску лошадь. «Кучера не взял — не доверяет», — отметил про себя Седой. Он не стал торопиться и дождался, пока Забалуев сам выйдет из дома, и тогда только набросился на него, по обыкновению приставив нож к горлу своей жертвы.

— Вот и встретились снова, Андрей Платонович. Что, не ожидал меня живым увидеть? Или случайно на встречу опоздал?

— Случайно, Седой, видит Бог, случайно!

— И деньги неужели принес?

— Деньги? Ах, деньги! Нет, потому и опоздал — не смог я все собрать, искал, по соседям ездил — занять хотел. Да кто же теперь мне в долг даст? У Долгорукой и своих бед хватает. Не к Корфам же с этим идти!

— Значит, своей подлой жизнью заплатишь! Ты зачем ко мне барина этого подослал? Убить меня?

— Да никого я не посылал! И не знаю я, что тут у вас творится, и что наболтал тебе этот барин!

— Он много сказать не успел — пуля его зацепила. А я вот, видишь, выбрался — целый и невредимый, на твою беду.

— А что же тот, второй, убит? В моем поместье? Какой кошмар!

— Верно, — ухмыльнулся Седой, — хорошего мало.

— И где же он, где труп?

— Хочешь, чтобы я тебе сказал? Чтобы ты меня потом обвинил в убийстве князя Репнина?

— Так это был князь?! — запричитал Забалуев. — Горе… Горе!

— Брось притворяться! Князь мне успел сказать, что это ты его сюда заманил. И про яд рассказал, которым старого барона отравили. Тот самый индийский, что я тебе продал. И за который ты мне не заплатил.

— Так я тебе заплачу, все, до копейки! Клянусь! — Забалуев побелел и затрясся. — Только, Седой, давай договоримся!

— Не о чем мне с тобой договариваться! Сделаешь все, как скажу, — Седой угрожающе поводил ножом по шее Забалуева. — Через сутки принесешь вдвое больше денег против того, что посулил.

— Ладно, ладно, как скажешь, — одними губами прошептал Забалуев, боясь даже пошевелиться.

— А если к закату денег не будет, пеняй на себя. Трупы я прятать умею. Да еще шепну исправнику, кто старого барона Корфа отравил.

— Ни одному твоему слову исправник не поверит! Он с цыганами не знается.

— Исправник, может быть, и не поверит, а вот Владимир Корф… — Седой сделал многозначительную паузу. — Как ты думаешь, что он сделает, если я ему все расскажу, да еще приведу сюда и покажу ему, где его друга схоронил? Ведь, если не ошибаюсь, Репнин ему друг?

— Ты говори, говори да не заговаривайся! Я тут ни при чем! — завопил Забалуев.

— А это исправник решать будет, когда все узнает.

— Да не стращай ты меня больше! — взмолился Забалуев. — Да, я купил тот яд! И что с того? Яд у меня выкрали. Воров нынче — пруд пруди!

— Может, и так, всякое бывает, — покачал головой Седой. — Только я тебе не верю. И молодой барон не поверит. Никто тебе, злодею, не поверит. Я тебе все сказал — дальше сам думай, как поступать будешь…

— Анна, куда вы уходите? — остановил девушку Оболенский, удивившись, что она не собирается сидеть за столом.

— Я должна подготовиться, Сергей Степанович, — спокойно сказала Анна.

Она все смотрела и смотрела в окно в столовой, выглядывала — не едет ли Михаил. Но Репнин к обеду задерживался, и Анна этому даже обрадовалась — а вдруг ему удастся избежать ее позора?

— А что за роль вы решили представить?

— Разве Владимир Иванович вам не сказал?

— Увы, он покрыл все это атмосферой крайней таинственности.

— Ну что ж, в таком случае, позвольте и мне не открывать секрет преждевременно.

— Как вам будет угодно, милая, но имейте в виду — я надеюсь на приятный вечер.

— Сергей Степанович! — Анна остановилась на пороге и оглянулась. — А вы не будете слишком огорчены, если все случится иначе?

— Вы не сможете меня разочаровать! Разве что ваша кухарка…

— Нет-нет, — улыбнулась Анна, и слезы блеснули в ее глазах. — Варвара у нас — искусница.

Оболенский пожелал ей удачи и стал ждать Владимира. Михаил где-то пропал — уехал еще днем и пока не объявлялся.

Сергей Степанович, несмотря на все горестные события, был все же рад, что приехал. Им овладели пейзанские настроения — без суеты и скандалов театрального мира, без притворства и светских условностей. Простота сельской жизни не расслабляла, а, наоборот, подпитывала энергией и освежала голову.

И сегодня отдохнувший от Петербурга Оболенский как никогда понимал своих друзей-литераторов, убеждавших, что по-настоящему творить можно только в такой тишине и покое.

— Вы уже здесь, Сергей Степанович? — в столовую решительным, солдатским шагом вошел Владимир. — А Миша еще не вернулся?

— Увы, — развел руками Оболенский.

— Жаль, впрочем, я думаю, что самое важное в сегодняшней трапезе — это десерт, и, надеюсь, к нему он поспеет.

— Если честно, я и сам сгораю от нетерпения, — кивнул ему Оболенский.

Ужин прошел при свечах, обставленный Владимиром по-театральному. Для гостей играл камерный оркестр из крепостных музыкантов, и Оболенский подивился чистому звуку и слаженности их игры. Он наговорил Владимиру массу комплиментов, подразумевая, что большая часть из них предназначена светлой памяти Ивану Ивановичу, понимавшему толк в хорошей музыке и умевшему подготовить своих крепостных должным образом.

На перемену блюд выходили служанки-актрисы в русских нарядах — расшитых дорого, по-сказочному. В качестве закуски подавали салат бокер, суфле из сыра и луковый пирог. На первое — суп-буайбесс, на второе — телятина с белым вином под соусом бешамель и рагу из зайца по-ландски. Пили исключительно вина из барского погреба — они приятно освежали и пьянили слегка, не до глупости. Оболенский время от времени нахваливал и сами блюда, и мастерство кулинара.

— Поверьте, Владимир, вкуснее, я даже в столице не едал!

— Отец в свое время привозил в имение французского повара, и Варвара, надо сказать, с легкостью все его премудрости переняла.

— Талантливая, весьма талантливая особа!

— О, если говорить о талантах, то у меня их предостаточно, — улыбнулся Владимир. — И не только в застольном жанре.

— За таланты, — поднял тост Оболенский.

— За моих крепостных, — кивнул Владимир. — И сейчас они выступят перед вами. Вы увидите балет на сюжет из греческих мифов, а потом танец Саломеи. Уверен, что он вам понравится.

— А может, кто-нибудь из них затем будет доступен и Императорскому Театру?

— Такой возможности и я не исключаю…

В это время Анна сидела на кухне у Варвары и дожидалась объявления своего выхода.

— Владимир сказал, что у меня есть выбор. Неужели он мог подумать, что я променяю свои чувства к князю Репнину ради возможности жить по-барски! У меня выбора не было и нет!

— Владимир Иванович, видать, умом повредился, — признала Варвара, краем глаза наблюдавшая за тем, правильные ли блюда подаются в столовую.

— Надо было мне сразу сказать ему, что я крепостная! Я сама заслужила этот позор! Привыкла жить, как барышня, а ведь я такая же, как и ты, Варвара!

— И за что ты себя казнишь? Посмотри, какие руки у тебя нежные, пальчики тоненькие. Какая ты крепостная?

— Да что руки? Как бы я ни выглядела, все равно я не барышня! Если бы у меня на лбу было написано, что я крепостная, едва ли Михаил обратил на меня внимание. А после сегодняшнего танца он вообще от меня отвернется!

— Глупая ты! Он тебя любит не за то, что у тебя на лбу написано, а за то, что у тебя в сердце есть.

— Посмотрим, как он ее любить будет, когда полуголой увидит, — поддела Анну вошедшая Полина.

— Опять, змеюка, подслушивала! — замахнулась на нее половником Варвара.

— Да брось, Варька, — Полина отшатнулась, но особого страха не выказала. — Или ты думаешь, я что-то новое услышала? И так всем понятно, чем сегодняшний ужин закончится. Молчишь, Аннушка? Нечего сказать? Поняла, наконец, где твое место?

— Да сгинь ты, дрянь! Иди отсюда! — Варвара погнала Полину с кухни. — Как муха к чужому горю липнет! Сейчас, думаю, Модестовичу жаловаться побежала. Ты хотя бы вид сделай, что метешь там что или моешь, чтобы не привязался, если пожалует…

Анна взяла у нее тряпку и принялась с покорным видом наводить чистоту на разделочных столах.

— Убираешь? — из двери, как черт из табакерки, тут же выскочил управляющий. — Умница, Анечка, но пора и готовиться. Скоро твой номер, переодеться бы не мешало и отдохнуть — тяжелая работа никого не украшает. А тебе надо в самом лучшем виде показаться, чтобы гостям Владимира Ивановича понравиться.

— И то верно…

— Ступай, ступай, а я тебя провожу, послежу, чтобы все, как надо, и вовремя.

Анна кинула печальный взгляд на Варвару и пошла к себе. Модестович семенил следом и все приговаривал: «Нельзя тебе, Аня, уставать, талант, он ведь заботы требует, внимания и любви. Не приведи Господи, надорвешь свои ручки белые, ножки собьешь да истопчешь. Кто о тебе тогда позаботится, кому ты станешь нужна, к чему пригодна?»

Модестович хотел прошмыгнуть за Анной в комнату, но она его остановила и так посмотрела, что он мелко-мелко перекрестился и отступил в коридор. Но, дав Анне войти, он все же потихоньку сделал щелочку в двери и все заглядывал в комнату, пока она надевала костюм Саломеи.

— А чтобы и дальше не уставать и привлекательность свою дамскую ни на грамм не потерять, — продолжал бубнить за дверью управляющий, — приходи ко мне, Аннушка, попозже, мы все обсудим и подумаем, как и чем тебе помочь. Можешь даже костюм не менять. Так даже веселей будет. И зачем только Владимиру Ивановичу понадобилось, чтобы ты танцевала в костюме этом? Совсем без тряпок, кажется, намного лучше…

Анна вышла из комнаты, и Модестович про себя облизнулся — уж больно она, полуодетая, была соблазнительна.

— Так придешь ко мне или упрямиться станешь?

— Приду, Карл Модестович, после выступления, — тихо сказала Анна.

— Вот и славно, что додумалась, а сейчас ступай — твой выход объявлять буду.

Больше Анна и не помнила почти ничего. Все поплыло у нее перед глазами. Она не знала — привиделось ли ей, как жалела ее выбежавшая с кухни Варвара и проклинала одежду ту бесовскую. Как скалилась счастливая ее унижением Полина, и с ног до головы обшаривал ее взглядом Модестович.

Ей казалось, она не слышала, как объявили танец Саломеи, и она выпорхнула в столовую. Анна кружилась и извивалась, подобно лиане, и одно за одним сбрасывала с себя газовые покрывала, пока не осталась с открытым лицом и полуобнаженная. Она не видела, как изменялось выражение лица Оболенского: от восхищенного до потрясенного. Она не видела, как в столовую стремительно вошел опоздавший Репнин, торопившийся не пропустить ее выступление. Она не пришла в себя и тогда, когда Михаил бросился ее останавливать и, схватив за руки, тряс, что есть силы — Анна! Что вы делаете?

— Она выполняет свои обязанности крепостной актрисы, — сквозь туман донесся до нее высокомерный голос Владимира.

— Ты крепостная? — воскликнул, отстраняясь, Репнин.

— Миша… Миша… — только и могла вымолвить в наступившей тишине Анна. — Я умоляю вас… Я вам все объясню!

— Ты куда? — властно прикрикнул на нее Корф, с довольным видом наблюдая, как Репнин бросился прочь из столовой. — Разве я сказал, что ты можешь идти? Представление еще не закончилось. Танцуй! А вы, что притихли, играйте!

— Пожалуйста, отпустите меня, — взмолилась Анна. — Я должна с ним поговорить….

— Что вы делаете, Владимир? — с ужасом вскричал Оболенский и остановил музыкантов. — Прекратите играть!

— Уйдите, уйдите все, — велел Корф после минутной паузы.

Музыканты, слуги, девушки-актрисы быстро и, стараясь не шуметь, разбежались из столовой. Анна осталась одна посреди отведенного для выступлений пространства. Она руками пыталась закрыть плечи и грудь и смотрела вокруг себя затравленно и так горестно, что Оболенский бросился к ней. Он поднял одну из вуалей и накинул Анне на плечи.

— Идите к себе, дитя мое, оденьтесь и выпейте чего-нибудь покрепче — вам надо прийти в себя.

— Сергей Степанович, я не хотела, чтобы вы… Простите меня!

— Вы ни в чем не виноваты. Ни в чем! Идите…

— Иди, — смилостивился Корф.

— А вот вам бы следовало извиниться, Владимир!

— Вы правы. Я должен извиниться за поведение моей крепостной, она обманывала вас, выдавая себя за воспитанницу отца и благородную даму.

— Уму непостижимо! — побагровел Оболенский, провожая Анну сочувствующим взглядом.

— Согласен, — как ни в чем не бывало, продолжал Корф. — Анна вела себя непозволительно для крепостной.

— Это Анна вела себя непозволительно?!

— Вы должны понять меня, Сергей Степанович. Я совсем недавно стал здесь хозяином. Мой отец разбаловал дворовых. Он скрывал происхождение Анны, и одному Богу известно, зачем он так поступал. Со временем все привыкли и стали принимать ее присутствие в нашем доме, как данность. Но после смерти отца я посчитал своим долгом сделать тайное явным.

— Долгом? — Оболенский смотрел на Корфа так, как будто сегодня увидел его впервые. — И унижение этой бедной девушки вы тоже считали своим долгом?

— Развенчивать обман — дело неблагодарное, но святое. И я нашел для этого достаточно удачный момент.

— Вы поступили жестоко! И ваш поступок недостоин дворянина и порядочного человека, каким я вас до сих пор считал! Это представление было омерзительно и унизительно не только для Анны. Вы называли себя другом Михаила, и как вы поступили с ним?!

— Я не хотел этого, — ничуть не смущаясь, солгал Владимир. — Но мне было невыносимо наблюдать, как она опутывает его!

— Владимир, — с грустью сказал Оболенский, — вы даже не понимаете, что за одну минуту разрушили мир, а, может быть, и жизнь сразу нескольких близких вам людей. Неужели эти мгновения, когда вы наслаждались своей властью над крепостными, стоили того? Или кто-нибудь стал счастливее? Так зачем, зачем все это было?

— Я всего лишь желал прекратить обман!

— И выбрали для этого самый отвратительный способ… — Оболенский отвернулся от Корфа и направился к выходу.

— Но, князь, — Владимир хотел его остановить, — возможно, я был не прав. И действительно заставил вас…

— Заставили всех пережить ужасное унижение. Всех без исключения! Мне неведомо, почему барон скрывал происхождение Анны. Но я видел, как искренне он любит ее. Любит, как родную дочь. И я уверен, что такого унижения своей воспитанницы он бы не потерпел! Даже от собственного сына. Ваш отец был высоко порядочным и очень деликатным человеком. И он бы ужаснулся, если бы узнал, что вы сегодня натворили. Прощайте, Владимир, я немедленно уезжаю и не знаю, смогу ли когда-либо впредь воспользоваться гостеприимством этого дома! А Михаил!… Мише следует на будущее осторожнее выбирать себе друзей!

Останавливать Оболенского было бессмысленно — он выказал все с определенностью, исключающей любые возможные толкования. Владимир, с побелевшим от злости лицом, схватился за край скатерти и, что есть силы, дернул ее на себя — посуда, свечи, фрукты, бутылки с вином в разнобой посыпались на пол…

— Коня! Живо! — кричал во дворе Репнин.

Все дворовые и слуги, наблюдавшие за происходящим исподтишка да тайком в окна, выбежали к нему и попытались успокоить:

— Барин, куда вы, ночь на дворе?

— Молчать! — отогнал всех Репнин. — Коня мне сию же минуту!

— Миша! — Анна выбежала на крыльцо. Она переоделась и снова была прежней Анной, прежней да не той. — Я прошу вас, не уезжайте, пожалуйста… Мы должны поговорить!

— Зачем? — Репнин старался на нее не смотреть. — Все понятно без слов.

— Да, я крепостная, и я с самого начала хотела все вам рассказать. Поэтому я бежала от вас на балу, по, — этому запретила писать мне.

— Но вы меня не остановили! Вы заставили меня полюбить вас!

— Я тоже люблю вас… — упавшим голосом прошептала Анна.

— Мне нечего больше сказать.

В этот момент конюх подвел к крыльцу Париса, и Михаил вскочил в седло.

— Миша, подождите!.. — кинулась за ним Анна. — Я все та же Анна! Я все такая же Анна! В моих чувствах к вам никогда не было притворства. Поверьте мне!

— Я больше не знаю, чему верить, а чему нет, — Репнин гарцевал на жеребце, все еще не решаясь отъехать со двора.

— Посмотрите мне в глаза, — умоляла Анна, хватаясь за стремена, — вы увидите, вы поймете, что я чувствую!

— Глаза, в которые я готов был смотреть часами, — горько вымолвил Репнин, придерживая Париса. — Теперь я знаю, что они принадлежат крепостной, которая обманывала меня вместе с моим лучшим другом. Сознайтесь, Анна, вы были в сговоре с ним? Как далеко зашел этот обман? Вы устроили мне ловушку, чтобы посмеяться, наблюдая за тем, как глупый дворянин поддается чарам крепостной красавицы-актрисы?

— Нет! Нет! Это не так, это не правда!

— Да, пожалуй, правды на сегодня достаточно. Вы слишком долго дурачили меня…

Парис неожиданно скакнул, и Анна заметила, как побелело лицо Михаила. Он схватился за бок.

— Что с вами? — воскликнула она. — Вы ранены!

— Оставьте меня! Я более не нуждаюсь в вашем сочувствии. Прощайте! — Репнин пришпорил коня, и тот стремительно умчал его.

— Что, проводила суженого? — к безутешной Анне подкралась всегда «доброжелательная» Полина. — Небось, не вернется больше. Не нужна стала! Поделом получила!

Анна окинула ее ненавидящим взглядом и вернулась в дом. Корф по-прежнему сидел в столовой. Он продолжал пить и был уже изрядно нетрезв.

— Что тебе надо? Я тебя не звал.

— Я пришла, чтобы закончить танец, барин.

— Танцев на сегодня достаточно. Эффект превзошел все ожидания. Можешь идти.

— Спасибо, барин, — поклонилась Анна. — Но все-таки танец не закончен. Я — ваша крепостная и не хочу, чтобы вы обвинили меня в непослушании.

— Я уже отпустил музыкантов, — брезгливо сказал Корф.

— Мне не нужны музыканты, я прекрасно обойдусь и без них, — Анна стала кружиться, отбивая такт ногой и хлопая в ладони. — Нравится вам, барин? Да? Вы ведь этого хотели, барин? Теперь я в вашей власти. Нравится? Вам ведь нравится! Вы же так хотели этого. Смотрите — берите, пользуйтесь! Теперь я ваша, барин…

— Уйди! — страшно зарычал Корф, вдруг нависая над Анной.

Она смело заглянула ему в лицо и остановилась. Сколько длилось это противостояние взглядов? Корф не выдержал первым — он сжал, кулаки так, что костяшки пальцев побелели и забугрились, и отступил, потупился, схватился за голову. Анна с презрением посмотрела на него и ушла, все та же — непокоренная и гордая.

Корф рухнул на стул и тупо уставился на дверь, куда ушла Анна. Как долго он так просидел, Владимир не знал, но в чувство его привел ласковый и томный женский голос.

Полина, приблизилась к нему, обняла за плечи, прижалась грудью.

— Что вы сердитесь, барин? Дура она, дура и есть. На меня посмотрите. У меня все не хуже…

Корф медленно поднялся и притянул Полину к себе. Она подалась, задрожала. И тогда он, подняв ее легко, как пушинку, усадил на стол и умелым движением закинул подол юбки…

Когда вошла Варвара, Полина еще сидела на столе, но вид у нее был такой, словно она восседала на троне. Корф стоял у окна и неторопливо, пуговицу за пуговицей, застегивал сюртук.

— Проследи, чтобы здесь все убрали, — глухим голосом сказал Владимир и, не оглядываясь, вышел из столовой.

— Батюшки мои! — всплеснула руками Варвара. — Это что же здесь господа учинили?

— Не господа — это твоя разлюбезная Анна так плохо танцевала, что ее забросали объедками и посуду от злости переколотили! — съязвила Полина.

— А, может, это тебя объедками закидали? В это я легче поверю.

— Да что ты понимаешь! Господин барон в восторге от моего выступления! — Полина улыбнулась самодовольно и масляно. — Теперь я буду примадонной в нашем театре! Кончилось Анькино время!..

А Репнин все гнал и гнал, не разбирая дороги. Наконец, Парис стал сбиваться и заржал, словно испугался кого-то на темной дороге. Репнин осадил его и спустился на землю. Страшно ныла недавняя рана, и лоб покрывала испарина. Репнин отогнул борт сюртука и увидел краешек платка, высовывавшийся из внутреннего кармана. Репнин достал его — это был платок, на прощанье подаренный ему Радой.

— Смотри, не оброни. Обронишь — потеряешь, — услышал он.

— Рада? Откуда ты здесь?

— Ягоды собирала, — лукаво ответила она, появляясь из ивовых зарослей.

— И где же твои ягоды?

— Да съела, пока собирала. А куда ты так торопился, барин?

— Куда глаза глядят.

— Как рана твоя? Болит?

— Ничего, заживет…

— Позволь, я помогу, чтобы быстрее затянулась. Пойдем со мной. Цыгане ночью костры жечь станут и песни петь. Послушаешь, отдохнешь. А я рану твою перевяжу, залечу, заговорю…

Репнин посмотрел в ее глаза и сам не заметил, как утонул в них.

— Поехали! — протянула к нему руки Рада.

— Поехали, — кивнул Репнин.

Он снова вскочил в седло и наклонился, подхватывая Раду. От усилия рана снова дала знать о себе, Репнин слабо застонал, но Рада прижалась к нему, и Михаил почувствовал, как боль потихоньку отступает.

Парис тоже больше не волновался — шел спокойно и медленно. Рада сидела рядом с Михаилом и шептала что-то непонятное, но нежное, как будто обещала ему забвение от печалей и новую любовь. Репнин плавно покачивался в седле, слушал ее уговоры, и они ехали все дальше и дальше в лес, а прошлое оставалось где-то там, далеко, за непроходимой стеной северной осенней ночи…