"История Хэйкэ" - читать интересную книгу автора (Ёсикава Эйдзи)

Глава 12. Мертвые свидетельствуют

Фудзивара Цунэмунэ, придворный третьего ранга, хотя и принадлежал к знати, но бездельником не был, поскольку общество, в котором он вращался, являлось не только сосредоточением политической жизни, но и интеллектуальным центром того времени, и, общаясь с придворными, этот молодой человек будто собирал в себе все зримые достоинства блистательной аристократии. Чистоплотный и элегантный внешне, как, впрочем, в манерах и обращении, Цунэмунэ обладал вкусами ученого и много читал классических авторов; искусный сочинитель стихов, умелый игрок в аристократическую игру в мяч и талантливый музыкант; но лучше всего он разбирался в переменчивых течениях жизни дворца.

Однажды, когда Цунэмунэ принял приглашение придворного сыграть в мяч, в одном из императорских павильонов появился секретарь регента Тадамити и тихо сообщил Цунэмунэ, что регент хочет поговорить с ним. Вслед за секретарем Цунэмунэ прошел в беседку, стоявшую обособленно на островке в окружении кувшинок.

Это случилось в начале лета, в июне 1149 года. Император-ребенок Коноэ скоро должен был праздновать свой одиннадцатый день рождения, и советники готовились к его восшествию на престол. Вопрос о выборе для него супруги требовал срочного разрешения, так как юному императору подобало присутствовать на большой благодарственной службе во время коронации с будущей императрицей. Император-инок Тоба некоторое время тщательно обдумывал этот вопрос. Уже распространились слухи, в чью сторону может пасть выбор, и каждая подходящая ветвь дома Фудзивара, имеющая дочерей на выданье, была преисполнена надежд, что высшую честь могут оказать именно ей. Выбор следовало делать в полнейшей тайне и с учетом всех соображений о его влиянии на хрупкий баланс политических сил. История показала, что дурной выбор мог втянуть двор в интриги и даже погрузить страну в пучину войны.

Никогда еще служебные обязанности не давили на регента так сильно, как в тот момент. Многие месяцы посвятил он мучительным размышлениям над этой проблемой и наконец пришел к решению. Рассмотренный со всех возможных сторон, сделанный им выбор Тадако, дочери министра Ёринаги, представлялся безупречным. Хотя ей было всего лишь одиннадцать лет – практически еще ребенок, – природные способности и изысканная красота делали девочку, считал он, главной претенденткой на роль императрицы. Все же имелось одно препятствие, мешавшее объявить об этом выборе. Тадако приходилась приемной дочерью его брату Ёринаге. Отношения между такими разными по характеру братьями были сложными, и Тадамити, не желая поступиться самолюбием, не решался познакомить Ёринагу с выбором, на который император-инок уже дал согласие. Его беспокоила возможная резкость, с которой Ёринага встретит новость о высочайшем одобрении, и, пребывая в растерянности, он вдруг надумал послать к брату своим представителем Цунэмунэ, придворного, чьи такт и терпение позволили бы сгладить неловкость, если б таковая возникла. И вот Тадамити пригласил Цунэмунэ к себе и поделился с ним своим планом.

Цунэмунэ выслушал регента с восторгом. Задание понравилось ему своей значимостью. Кроме того, ему открывалась возможность дальнейшего продвижения при дворе. И, договорившись о дне, когда он принесет ответ Ёринаги, Цунэмунэ откланялся.

Встреча Цунэмунэ с Ёринагой началась неблагоприятно. Министр не отважился на какой-либо комментарий, кроме сдержанной фразы:

– Значит, Тадако хотят видеть императрицей? – вслед за которой последовала кислая улыбка.

После бессвязного разговора, продолжавшегося еще какое-то время, непрямые попытки Цунэмунэ добиться ответа были вознаграждены. Ёринага в конце концов спросил:

– Это срочный вопрос? Требуется ли дать ответ немедленно?

Убедившись, что таково было желание императора-инока, Ёринага, оказав на Цунэмунэ давление, попытался выведать причины, помешавшие регенту прийти к нему лично. Ссылки на государственные дела, не позволявшие Тадамити покинуть двор, не удовлетворили его, но наконец Ёринага сказал:

– Я не возражаю, чтобы Тадако стала императрицей, но настоятельно требую: ее должны объявить супругой императора на его коронации; я против ее переезда ко двору простой наложницей. В этом случае я вынужден буду отказать. Должны быть даны полные гарантии, что она будет императрицей.

Ответ Ёринаги был предъявлен императору-иноку и регенту, и они приняли условия. Вскоре после этого Тадако была допущена ко двору. Но прошло некоторое время, и регент пришел в смятение, получив от императора-инока распоряжение заменить Тадако на девятнадцатилетнюю Симэко, любимую служанку госпожи Бифукумон. Та несколько лет участвовала в обучении и воспитании Симэко и планировала, что эта девочка, которая была дорога ей, как любимая дочь, должна стать супругой ее сыну Коноэ. Услышав, что Тадако выбрали, не спросив ее мнения, госпожа Бифукумон резко отругала мужа, императора-инока, и убедила его переменить решение.

Узнав об этом, Ёринага пришел в ярость и почувствовал себя чрезвычайно униженным. Ускользали его шансы на могущество и почет. Решив, что его воля должна восторжествовать даже над волей императора-инока, он обратился за поддержкой к отцу.

Фудзивара Тададзанэ, отец Ёринаги, достиг возраста семидесяти двух лет и уже давно отошел от дел и жил в своем летнем дворце в Удзи, что входил в храмовый ансамбль Бёдоин. Как старейший из придворных дома Фудзивара, он все еще пользовался достаточным влиянием, к тому же с императорским домом его связывали не только родственные отношения по материнской линии, но и одна из его дочерей являлась первой супругой императора-инока. Его карьере можно было позавидовать. Он с честью служил двоим императорам подряд и занимал несколько высших постов в правительстве. Даже пребывая в отставке, Тададзанэ не отказывался от пышности и церемоний, подобающих персоне очень высокого положения, и знать из столицы продолжала посещать его во дворце. Несмотря на все качества, позволившие ему стать удачливым придворным, Тададзанэ имел слабость, которая, казалось, противоречила всему, за что он выступал: он любил своего младшего сына Ёринагу – слишком сильно любил – и из-за какого-то любопытного несовпадения темпераментов крайне враждебно относился к старшему сыну, регенту Тадамити.

Внезапный приезд Ёринаги в Удзи заставил тонкие веки под седыми бровями Тададзанэ нервно задергаться. Он слушал сына молча. Но несчастный и унылый вид сына в конце концов вынудил его распрямиться, словно он собирался с остатками своих сил, и высказаться так:

– Ладно, ты не должен из-за этого так сильно расстраиваться. Я не настолько стар, чтобы не смог похлопотать для тебя перед его величеством. Съезжу к нему и прослежу, чтобы дела поправились. Сегодня я сделаю исключение и рядом с тобой поеду верхом в столицу.

Дело оказалось не таким простым, как надеялся Тададзанэ. То под одним предлогом, то под другим ему отказывали в аудиенции у императора-инока; его письма возвращались без ответа. Прошло две недели, и оказалось, что он ничуть не продвинулся вперед. Наконец придворный Цунэмунэ уговорил Тададзанэ согласиться на встречу с регентом, у которого Цунэмунэ получил обещание аудиенции. Еще один месяц пролетел без надежды на обещанную встречу, и совершенно изнуренный, с болью в сердце Тададзанэ вернулся в Удзи.

Пришла зима, декабрь, а с ним и весь год приближался к концу. Лишь несколько дней оставалось до того момента, когда двор откладывал свои обычные занятия ради сложных церемоний встречи Нового года, и в это время Ёринага опять появился в Удзи совершенно обезумевший. Симэко была официально допущена ко двору, и последняя возможность настоять на притязаниях Тадако ускользала.

На рассвете Тададзанэ поднял своих вассалов и слуг. От дыхания волов в утреннем воздухе висели белые венчики, когда карета Тададзанэ тащилась по замерзшей дороге в Киото. Только к ночи добрался он до дворца, где только бивачные костры стражников во дворе давали какой-то свет. Крупные градины отскакивали от ячеистых крыш; сёдзи были откинуты и двери распахнуты, чтобы впустить Тададзанэ. Его провели в приемную, и там он стал ждать с выражением совершенного отчаяния на лице. Он приготовился ждать до тех пор, пока не вмешается смерть. Равнодушные часы проходили в жестокой борьбе чувств: гордости, любви, тщеславия, безрассудной страсти. Наконец император смягчился и соблаговолил явиться. Не сумев устоять перед слезами и мольбами престарелого Тададзанэ, он соизволил сдаться.

В Новый год Тадако была провозглашена новой императрицей, а в марте, коронованная, она стояла рядом с императором-ребенком.

Регент, находивший палящую жару в июле невыносимой, удалился в свой дом вне стен Киото и при дворе появлялся редко. Однако Ёринага был неутомим, устремляя свою неуемную энергию на многочисленные мелочи службы. Его внезапные появления в различных ведомствах правительства вселяли ужас в сердца младших чиновников и доводили придворных до изнеможения, делая их еще более апатичными, чем всегда. Как близкий родственник юной императрицы, Ёринага осознавал свое высокое положение и прилежно занимался делами правительства, полностью уверенный в будущих плодах своих трудов. Как советник мальчика-императора, он теперь заменил фактически, если не по должности, своего брата-регента, и вокруг него группировались приверженцы. Было очевидно предпочтение, которое он отдавал при дворе дому Гэндзи перед домом Хэйкэ. Когда монастыри в Наре угрожали направить на столицу тысячи вооруженных монахов, для переговоров с ними Ёринага отправил не Киёмори, а Тамэёси из дома Гэндзи.

Тададзанэ, давно вышедший из возраста активной деятельности, еще раз появлялся при дворе, где он числился почетным министром. Все его усилия теперь были направлены на поддержку Ёринаги. Втайне решив, что никакое дело не следует оставлять незавершенным, он намекнул императору-иноку, что состояние здоровья и способности Тадамити делают его неподходящим исполнителем обязанностей регента. Но, когда он услышал, что Тадамити отказался уходить в отставку, опасаясь, что Ёринага приведет страну к распрям и кровопролитию, Тададзанэ в ярости отправился в архивы Императорской академии, где хранились семейные записи и большая печать дома Фудзивара. Все это он забрал и передал на хранение Ёринаге, тем самым показав, что отрекся от своего старшего сына Тадамити и назначил Ёринагу своим наследником и преемником.

В 1151 году императору-ребенку Коноэ исполнилось тринадцать лет. Примерно в то же время у него стало ухудшаться зрение, и он постоянно клал на глаза подушечки из красного шелка. Регент Тадамити, к которому у юного правителя возникла сильная привязанность, нашел искусного лекаря, недавно вернувшегося из Китая, и направил его к императору. Усиливавшиеся недомогания императора волновали Тадамити, и он часто навещал мальчика, стараясь его утешить приятными беседами. Вид этого хрупкого подростка, с рождения заточенного в темных дворцовых комнатах, пленника своего величественного сана, жертвы и марионетки окружавшего его дикого соперничества, вызывал у Тадамити глубокую жалость. Он не мог не думать, насколько существование юного императора далеко от счастливой жизни. Отгороженный неукоснительными ритуалами двора, что знал он о безудержных радостях беспечного детства? Хотя бы раз играл ли он зимой в снежки; носился ли весеннею порой под расцветающими деревьями; плескался ли как водяной чертенок в летних реках и нежился под горячим солнцем; или карабкался по горам осенью и кричал с их вершин так, что напряженные легкие были готовы лопнуть? Сомнительно, однако, чтобы Тадамити когда-либо задумывался о своей роли в создании этой бледной, трогательной фигуры.

В 1155 году, 24 июля, на семнадцатом году жизни император Коноэ скончался. Его правление длилось менее пяти лет. Народ скорбил по кончине императора. Отца Коноэ, императора-инока, сразило это горе, а госпожа Бифукумон была безутешна.

Вскоре после смерти императора-ребенка странную историю принесла госпоже Бифукумон одна из дам ее свиты госпожа Кии, жена советника Синдзэя. Она услышала леденящий душу рассказ от своей служанки, которая слышала все это от странствующего монаха. Император Коноэ умер неестественной смертью. Несколько неизвестных лиц наслали на него смертельное заклятие, и послужившее причиной безвременной кончины. Почти год назад этот монах сам видел, как совершались зловещие обряды в уединенном святилище на горе Атаго. Госпожа Бифукумон пришла в ужас и смятение от услышанного и приказала тут же послать за медиумом – жрицей Ясурой из святилища Син-кумано.

Заклинательница прибыла и довольно надолго погрузилась в медитацию. Внезапно сильная дрожь пробежала по ее телу. Она растрепала свои длинные волосы и оказалась во власти умершего императора, заговорившего ее голосом:

– …Меня заколдовали. Вбили шипы в изваяние духа Тэнгу [2], что в святилище на горе Атаго. Эти шипы ослепили меня. Они привели к моей смерти. Ах… горе мне!

Когда голос замолчал, Ясура упала на пол и осталась лежать, потеряв сознание. Госпожа Бифукумон в ужасе громко завопила и, вцепившись в свои одежды, зарыдала с таким неистовством, что расстроенные придворные дамы перепугались и, громко требуя воды и лекарств, перенесли ее в спальные покои.

Тем временем жрица пришла в сознание и направилась к выходу, словно ничего особенного не произошло, прижимая к себе матерчатый узел, в котором находились различные профессиональные принадлежности и подарки, врученные ей от имени госпожи Кии. Выйдя с территории дворца через одну из задних калиток, она остановилась заглянуть в узелок и с довольным видом достала оттуда аппетитный кусочек жареной утки. Жадно запихнув его в рот, жрица принялась задумчиво жевать и собралась уже направиться в сторону своего дома, но заметила, как несколько собак последовали за ней, и остановилась подобрать с земли пару камней, чтобы бросить в них. Один из камней попал в колесо проезжавшей повозки. Тянувший ее молодой работник остановился и игриво окликнул жрицу:

– Ну, Ясура, направляешься домой?

Женщина застенчиво приблизилась к нему и остановилась поболтать вполголоса, поделившись с ним еще одним лакомым кусочком из своего узелка. Когда они закончили есть, он помог ей залезть в повозку и продолжил путь в направлении святилища Син-кумано.

Двумя годами ранее, в январе 1153 года, Тадамори из дома Хэйкэ, отец Киёмори, неожиданно умер после нескольких недель болезни, вызванной простудой. Было ему пятьдесят восемь лет. В последние годы жизни Тадамори добился немногого, так как эти годы также оказались отмечены ростом могущества Ёринаги, открыто покровительствовавшего Тамэёси из дома Гэндзи и его сыновьям. Вряд ли кто-либо из дома Хэйкэ мог забыть, что именно Ёринага однажды потребовал для Киёмори смертной казни на суде, последовавшем за осквернением Священного ковчега, и это также объясняло, почему министр не принимал у себя представителей дома Хэйкэ. Однако Киёмори никак не проявлял возмущения пристрастием Ёринаги к дому Гэндзи. Совершенно осиротев, Киёмори чувствовал, будто вырван опорный стержень всей его жизни. И прежде чем он смог прийти в себя от горя, Киёмори столкнулся с новыми заботами, захватившими его. У него не только росло много собственных сыновей, но и опекунство над младшими братьями и братьями по отцу также легло на него. Как молодой глава дома, он должен был многому учиться, ибо будущее дома Хэйкэ находилось в его руках.

Вскоре после кончины императора-ребенка советник Синдзэй вызвал Киёмори к себе. После смерти отца Киёмори стал относиться к Синдзэю, который был старше его и по возрасту, и по рангу, как к другу и источнику утешения и силы. Он не только считал советника своим благодетелем, человеком, которому обязан жизнью, но и рассчитывал на Синдзэя как единственного влиятельного защитника дома Хэйкэ перед министром Ёринагой. Киёмори считал, что Ёринага, со всей его целеустремленностью, не мог тягаться с Синдзэем, поскольку тот был непостижим, он никого не посвящал в свои мысли. В нем чувствовалась глубина, которую никто еще не рискнул разведать; он преуспел в выполнении деликатных функций – нелегкая задача для большинства людей, не требуя признания и тихо, но настойчиво выполняя свои обязанности год за годом.

В уединении своей рабочей комнаты Синдзэй доверил Киёмори любопытное и секретное задание.

– Дело важное и срочное. Любая неосторожность с твоей стороны может вызвать подозрение Ёринаги или Тамэёси из дома Гэндзи – на твою погибель. Дождись заката, затем начинай отправлять людей, по одному, – сказал Синдзэй и повторил предупреждение.

В ту же ночь группа из примерно пятидесяти воинов покинула столицу и направилась на северо-запад от Киото, в сторону гор, находящихся довольно далеко за городскими воротами. Они двигались быстро и уже скоро поднялись по склону горы Атаго и, сойдясь вместе на одной из скал, устроили совет. Вскоре они снова пустились в путь, на поиски Дзёмё, главного монаха горы Атаго. Прибыв к его жилищу, они громко заколотили в ворота, требуя их впустить.

– Мы прибыли из Приюта отшельника, воины Киёмори из дома Хэйкэ, владетеля Аки. У нас есть сведения, что некто вступил в тайные отношения с духом Тэнгу в главном святилище и призвал смертельное заклятие на прежнего императора. Император-инок приказал владетелю Аки провести следствие и получить доказательства. Впустите нас в святилище. Если откажете, будете повинны в сопротивлении императорскому приказу!

Изнутри стали доноситься неясные звуки; затем появился сам Дзёмё и заговорил с Киёмори:

– Если вы пришли от его величества, у вас должны быть бумаги. Позвольте их посмотреть.

– Эй, ты там, на колени!

Когда Дзёмё опустился на колени, Киёмори сунул ему официальное предписание.

– Ошибки исключены, и я не могу отказать. Двери откроют немедленно. Сюда, пожалуйста.

Приказав принести еще факелы, Дзёмё пошел вперед к святилищу, отбрасывая на его двери гигантскую тень. С резким звуком ключ повернулся в замке. Языки пламени таинственно колебались, освещая напоминающее пещеру помещение, и в нем напротив Киёмори возвышалось изваяние духа Тэнгу, и из каждого его глаза торчал шип.

– Что такое? Шипы! – выдохнул Киёмори, а за ним Дзёмё и все остальные, кто тянул шеи и высовывался у них из-за плеч.

Больше там делать было нечего. Киёмори увидел то, ради чего его прислали. Зрелище было жутким. Он всегда высмеивал истории о колдовстве, но это!.. Холодная дрожь пробежала вниз вдоль позвоночника.

– Хорошо. Об этом следует донести тотчас. – Потрясенный всем увиденным, Киёмори повернулся.

Двери надежно заперли и приложили печать Киёмори. Приказав большей части своих воинов остаться на страже, в ту же ночь Киёмори прискакал в Киото к Синдзэю.

Когда Киёмори рассказал об увиденном, ему на мгновение показалось, что глаза Синдзэя выходят из орбит; затем советник снова вернулся в обычное для него спокойное состояние, заметив:

– Как я и думал…

Это госпожа Бифукумон уговорила императора-инока послать Киёмори и его воинов на гору Атаго, и она же осторожно поделилась с ним своей убежденностью в виновности Ёринаги и его отца, которые, как она считала, колдовством довели императора до смерти. Кроме того, госпожа предупредила императора-инока, что эти двое вынашивают замыслы захватить императорскую власть. В свое время во дворце появились свидетели – два отшельника, которые описали зловещие обряды, совершенные какими-то странствующими монахами. Куда ушли эти монахи, никто не знал, поскольку они исчезли, как летние облака. И вскоре после этого Ёринаге и его отцу запретили появляться в Приюте отшельника.

Тем временем назрел вопрос с выбором нового императора, а Ёринага и его отец были крайне озадачены, обнаружив, что отстранены от участия в верховных советах. Причина, по которой оба впали в немилость, скоро им открылась, но сколько ни клялись они в своей невиновности, сколько ни писали императору-иноку, их просьбы возвращались без ответа из управления советника Синдзэя. Им, по-видимому, не удалось смягчить недовольство Тобы.

Через решетки одного из окон дворца некий чиновник наблюдал, как отец и сын сели в свои кареты и в последний раз уехали восвояси. Синдзэй язвительно улыбнулся: у Ёринаги никогда не возникало подозрения, что этот молчаливый человек, годами сидевший, сгорбившись, за столом, был его злейшим врагом. Также министр не знал, что жена этого человека, госпожа Кии, являлась доверенным лицом госпожи Бифукумон.

Синдзэй разразился беззвучным смехом.

– Ну что, прекрасные мои демоны, не обидно ли? Один шип в правом глазу и один в левом? Кто скажет вам, что это сделал я, Синдзэй?