"История Хэйкэ" - читать интересную книгу автора (Ёсикава Эйдзи)

Глава 18. Мелодия флейты

В местах по краям дорог и мостов, где недавно пало в бою столько воинов, стали появляться горящие лампадки, цветы, горстки камней. Их оставляли простые благочестивые люди, которые не принимали участия в войне. Матери с младенцами за спиной, домохозяйки, возвращавшиеся с рынка, горшечники, бредущие в город для продажи своих изделий, торговцы бамбуковыми циновками, монахини и даже случайные погонщики воловьих упряжек останавливались у этих мест, чтобы помолиться за души неизвестных воинов.

— О, до чего же тяжки смерть и вражда! Может, эти памятные знаки возбудят в людях милосердие? Хорошо бы, чтобы это было так!

На перекрестке дорог стояла тучная фигура в потрепанной одежде монаха и широкой, плетенной из бамбука шляпе, что-то бормоча под нос и оглядывая цветы и лампадки около некоторых обугленных развалин. На вид незнакомцу было чуть больше тридцати. За плечами он нес мешок, с какими обычно ходили странствующие монахи. Неизвестный опирался на посох. На его заросших волосами запястьях повисли четки. Голова путника не была обрита, и густые непричесанные волосы обрамляли лицо, покрытое пылью от долгого пути. На поношенных сандалиях из соломы налипли комья грязи. Из-за жесткого взгляда незнакомец казался более свирепым, чем любой монах с горы Хиэй. Когда он двинулся дальше, ступая широким шагом по улицам столицы, зрелище развалин, мимо которых ему приходилось проходить, казалось, сильно расстраивало его. Путник истово молился: «Наму Амида — буцу, Наму Амида — буцу…»

— Вот он идет, тот монах с громким голосом!

— Эй, лохматый, демон лохматый!

— Монах, а монах, куда ты идешь? — кричали уличные мальчишки, узнавая его.

Лохматая фигура оборачивалась и добродушно улыбалась красными губами, прятавшимися в густой бороде.

— Лохматый, дай нам пирогов!

— Рисовых пирогов, пожалуйста!

— Медяки тоже сойдут! — продолжали кричать мальчишки, бегая вокруг путника.

— Сейчас у меня их нет. В следующий раз, в следующий раз, — отвечал незнакомец. Он помахал им рукой, поворачивая за угол.

Через несколько минут путник подошел к воротам особняка советника Синдзэя, где остановился, чтобы помолиться и перебрать четки. Затем, смело пройдя ворота, он поспешил к входу в дом, минуя каретный сарай. У входа незнакомец громко произнес:

— Это я, Монгаку, с холмов Тогано, к северу от столицы. Я приходил сюда вчера и позавчера. Я должен поговорить с уважаемым советником. Я хочу сказать ему несколько слов. Скажите ему кто-нибудь, что я здесь.

Громоподобный голос Монгаку, казалось, проникал во внутренние покои обширной усадьбы. Некоторые напуганные слуги бежали к комнате хозяина, другие выбегали из служебных помещений ко входу в дом. Затем появились управляющий и три воина. Они приветствовали Монгаку с большим почтением. Затем управляющий сказал:

— К сожалению, хозяин задержался при дворе и еще не вернулся. Мы не знаем, когда он вернется, потому что у него много государственных дел.

— Вот как? По пути сюда я зашел в караульное помещение дворца. Дежурный сообщил, что господин Синдзэй покинул его вчера в час ночи. Он должен быть дома. Почему он избегает меня? Неужели его не беспокоит восстановление мира в обществе и успокоение умов? Я ведь пришел не для праздной беседы, а хочу поделиться с ним своей тревогой и дать ему полезный совет. Поэтому я требую, чтобы ему доложили обо мне.

— Да, да. Я прослежу за тем, чтобы в удобное время ему доложили об этом.

— Не в удобное время! Я хочу видеть его сейчас! Хватит лгать! Идите и скажите ему сейчас.

— Но сегодня…

— Сейчас — сегодня! И не завтра — потому что каждый день чреват утратой многих жизней. Поторопитесь во имя мира и человечности! Если вы откажетесь, я буду кричать ему отсюда.

И Монгаку проявил свою готовность оставаться на месте до победного конца. Он сел на землю, сняв свой мешок паломника.

Советник Синдзэй, его супруга, госпожа Кии, и их сын Наганори угощали гостя в весеннем павильоне. Повару было поручено приготовить изысканное блюдо, пока господа потягивают сакэ.

— Что-то случилось? — тихо спросил Синдзэй Наганори, бросив быстрый взгляд на гостя.

— Позвольте мне узнать, в чем дело, — вызвался Наганори.

Синдзэй прошептал ему на ухо:

— Если это тот беспокойный монах Монгаку, который шлет письменные протесты двору, то отошли его под каким-нибудь предлогом.

Наганори, понимающе кивнув, вышел через каретный сарай и остановился на пороге, глядя на Монгаку.

— Вы не монах Монгаку? Мой отец дома, но у него важный гость. Он знает о ваших протестах. Разве этого недостаточно?

— А вы кто?

— Третий сын советника.

— Простите, но я пришел не к вам. Попросите советника выйти.

— Вам недостает чувства уважения к советнику, раз вы требуете, чтобы он вышел.

— Это не так. Я шел сюда три дня, не думаю, чтобы выход ко мне советника был слишком обременительным. Кроме того, я пришел не по личному делу. Он вряд ли будет сожалеть о встрече со мной, когда я сообщу ему о своих тревогах по части общественного спокойствия.

— У него много посетителей, подобных вам. Не сомневаюсь, что мой отец получает от них достаточно полезных советов.

— Замолчите! Монгаку посещает дома сильных мира сего не из блажи. Днем и ночью из тюрем выводят многочисленных узников и обезглавливают их на берегу реки!

— Потише, пожалуйста! Вы нарушаете покой гостя и хозяина.

— Я нарушаю? В таком случае Синдзэй может слышать меня из своих покоев. Очень хорошо, я буду говорить отсюда. Если у него посетитель, то пусть и он слышит мои слова.

Монгаку быстро поднялся на ноги и сделал глубокий вдох. Его голос, перекрывавший шум водопада Нати, казалось, сотрясал весь особняк Синдзэя.

— Слушай меня, хозяин дома. Это предупреждение — не базарная сплетня, оно исходит от небес. Своими бессмысленными казнями ты создал семь кругов ада на земле. Ты заставил племянника отсечь мечом голову дяде, ты натравил брата на брата, молодой отец обезглавил своего отца. Даже бесчувственные звери не относятся друг к другу так жестоко! — Монгаку сделал небольшую паузу. — Слушай дальше: каждое твое выступление в высоком совете влечет за собой новые многочисленные смертные приговоры. Ты вынудил Ёситомо принести тебе голову отца, обезглавить собственного брата, но даже этого тебе мало. По твоему наущению утопили престарелую супругу Тамэёси, а детей и слуг его выстроили вдоль дороги и хладнокровно зарезали. Ты думаешь, что твои злобность и жестокость не вызывают ненависти к тебе в народе?

Наганори и слуги дома безмолвно слушали этот бурный поток обвинений, который не иссякал.

— Синдзэй утверждает, что это делается во имя укрепления трона. Что может быть более лживым, чем это утверждение? Триста с лишним лет справедливое правление наших императоров обходилось без смертных приговоров. В столице царил мир, а подданные считались детьми императора. Теперь это благословенное время ушло. О, жалкое государство!

Монах бросал гневные взгляды на дом Синдзэя, потрясая сжатыми кулаками. Несмотря на то что он более десяти лет занимался умерщвлением плоти, твердость духа Морито, молодого пламенного воина, почти не изменилась. Шрамы неразделенной любви Монгаку уже затянулись, а продолжительное религиозное подвижничество не иссушило его жизненные силы. В нем горел новый огонь очищения. Распутство и мздоимство в среде духовенства заставили его уединиться в холмах Тогано, где он предавался мечтам о восстановлении религиозной школы Тэндай в ее исконной чистоте. А совсем недавно монах стал жить в заброшенном доме, который когда-то занимал Тоба Содзё. Вести о многочисленных кровавых стычках, последовавших за окончанием войны, позвали его, однако, в столицу. То, что он увидел здесь, подвело его к выводу, что духовные пастыри бессильны перед лицом политики и безумия войны. Однако Монгаку был не тем человеком, который отрекается от мира и остается бесчувственным в отношении жестокости людей друг к другу или усиливающихся страданий простого народа.

Пока Монгаку громогласно высказывал свои обвинения за воротами внутреннего дворика, в главные ворота въехала пара запряженных волами карет, из которых выпрыгнули двое придворных.

— Что случилось?

— Проповедь монаха-великана?

Цунэмунэ из дома Фудзивара и молодой сановник постояли немного, прислушиваясь, и затем вошли во внутренние ворота. Полузакрытые частоколом, они поджидали, когда Монгаку покинет дворик.

Цунэмунэ, скрывшийся в начале войны, появился при дворе, как только конфликт закончился. С обезоруживающим тактом он нанес визиты регенту и советнику Синдзэю, поздравив их с победой.

Цунэмунэ, будучи беспринципным, имел тем не менее замечательный талант располагать к себе в беседе, демонстрируя собеседникам остроумие, обаяние и чувство такта. На этот раз он сопровождал придворного Нобуёри, пообещав представить его советнику. «Синдзэй именно тот человек, с которым вам нужно встретиться. Он нужен вам именно сейчас. В свое время он станет главной фигурой в государственных делах. Как это ни хлопотно, вам придется встречаться с ним некоторое время». Синдзэй тоже проявлял интерес к Нобуёри и оставил на некоторое время двор, чтобы принять молодого визитера дома.

Наганори заметил прибывших гостей и собрался было приказать слугам выдворить Монгаку, когда монах разразился новой порцией громких обличений.

— Убирайся отсюда! — крикнул сын Синдзэя. — Прочь отсюда со своими грязными интригами! Еще одно слово, и я прикажу воинам схватить тебя.

Угрозы Наганори были встречены громким смехом Монгаку, стоявшего в толпе слуг и домочадцев особняка. Он широко распростер руки и глядел на окружавших его слушателей.

— Попробуй до меня только дотронуться! Я больше всего ненавижу насилие — не тебя я боюсь, но себя самого. Упаси бог мне забыться. Лучше подожди немного! Дай мне высказать еще одно слово хозяину дома.

Пламенный взор Монгаку заставлял охрану особняка держаться от него на расстоянии. Монах продолжал:

— Эй, советник Синдзэй! Слушай, что хочет еще тебе сказать Монгаку. С этого дня прекрати все казни и пытки! Помилуй мятежников или кара настигнет тебя самого. Хотя ты стал всемогущим, это не поможет тебе, если против тебя объединится народ. Однажды адское пламя поглотит твой дом. Тебя заставят слушать мучительные стоны твоих родственников. Если эти зверские казни продолжатся, я сам привяжу тебя к огненной колеснице и буду сопровождать ее до места казни на берегу реки… Ты слышишь меня, Синдзэй?

— Подлый монах! Как смеешь ты оскорблять трон?

Охранники Синдзэя метнулись с копьями к Монгаку, который оказался захвачен врасплох. Охранники одолели монаха числом, хватая его за руки и за ноги. Монгаку не произнес ни слова. Он лежал под грудой тел, тяжело дыша. Когда Монгаку увидел, что его пытаются связать, он снова заговорил громовым голосом:

— Теперь я встану, — и сбросил с себя своих противников, как пигмеев, после чего поднялся на ноги.

— Не давайте ему уйти! — кричали воины, преграждая путь монаху.

На шум схватки прибежали новые слуги и даже конюхи. Вместо того чтобы идти к воротам, Монгаку прыгнул на порог и остановился там с вызывающим видом.

Раздался крик:

— Это убийца — не пускайте его внутрь дома!

Монгаку вытянул руки и, схватив в каждую из них по воину, сбросил их с балюстрады. Еще одного воина он схватил за шиворот и бил его о ближайшую стойку до тех пор, пока несчастный парень не запросил пощады. Рухнула внутренняя стена в доме, оторвался ставень. Особняк сотрясался от пронзительных криков женщин. Внезапно Монгаку вновь появился на пороге дома. С мешком паломника за плечами, посохом в руке он дико озирался, пытаясь высмотреть путь к бегству.

Когда монах рванулся в направлении внутренних ворот, последовал крик: «Вот ты где?» Монгаку машинально отпрянул, увертываясь от брошенного в него дротика. Он видел в пространстве между собой и внешними воротами множество обнаженных мечей, среди которых сверкали на солнце алебарды. Взгляд Монгаку остановился на кувшинках, которые плавали на поверхности воды, залитой в большую бронзовую бочку. Она находилась рядом с внутренними воротами. Отбросив свой посох, он потянул к себе этот громадный сосуд. Из него во все стороны выплескивалась вода. Пораженные его силой, противники Монгаку остановились и стали наблюдать за ним. Монах рванулся вперед в направлении людей, закрывавших ему путь к внешним воротам. Мощным усилием он бросил на землю бочку, издавшую резкий металлический лязг. При виде слуг и воинов, покрытых сплетениями кувшинок и слизью, монах разразился громоподобным хохотом. Затем он выбежал за ворота, все еще давясь смехом, и вскоре исчез из виду.

Три дня Монгаку скрывался — прошел слух, что советник Синдзэй велел схватить его. Уже было обезглавлено более ста сановников и воинов, однако признаков прекращения казней не наблюдалось. Вырыли и опознали труп Ёринаги.

— Если бы я оставался воином Морито, то, возможно, стал бы одним из тех, кому было бы приказано расчленить этот труп. Иначе, без сомнения, меня самого бы обезглавили на берегу реки… О, Кэса-Годзэн, любимая моя, ты действительно была моим ангелом-хранителем во плоти… Кэса-Годзэн!

Любовь Монгаку к Кэса-Годзэн была небесно чистой. Он отвергал плотские чувства и хранил в сердце любовь к девушке как святыню. Более десяти лет Монгаку старался искупить вину за преступление умерщвлением плоти, на которое немногие были способны. Теперь он сидел на берегу реки Камо у костра, который разжег под августовскими звездами. Монах был один, впрочем, не совсем один, потому что дух Кэса-Годзэн всегда витал рядом с ним. Вынув из мешка кисточку и чернильницу, он стал писать на камнях молитвы, посвященные тем, кто пал в бою. Монгаку надеялся, что случайный прохожий, увидев эти камни, — десять тысяч камней, по подсчетам монаха, — остановится и в порыве благочестия добавит свои молитвы к его молитвам в честь погибших.

Перебирая камень за камнем, Монгаку иногда рядом с молитвой писал имя давно почившего друга… Увы, жизнь — карма. Все видимое должно претерпеть изменения. Как уберечься от кармы?

— Еще многое нужно сделать. Остальное придется докончить следующей ночью, — пробормотал Монгаку, убирая в мешок писчие принадлежности.

Он окунул лицо в реку и выпрямился, чтобы идти, когда увидел, что к нему приближается какая-то фигура. Монгаку взобрался на берег при светлеющем от зари небе. Молчаливая фигура незнакомца продолжала следовать за ним. Он обернулся, чтобы посмотреть на человека, похожего на привидение. Это был неказистый мужчина небольшого роста. Тайный агент? Монгаку продолжал движение, незнакомец шел за ним.

— Благодарю вас от всей души… Многие души, умершие у этой реки и неоплаканные, сейчас, должно быть, поплывут в рай… Благодарю вас за сострадание. — Повторяя слова благодарности, странный человек приблизился и с дружелюбным видом продолжал идти за Монгаку.

— Ты живешь где-нибудь поблизости?

— Нет.

— Почему ты меня благодаришь?

— Вы разделяете мои чувства. Ничто не сделает меня счастливее, чем встреча с человеком, разделяющим мои чувства.

— Да ты, случайно, не один из осужденных?

— Возможно. Или некто подобный им.

— Я хочу тебя спросить кое о чем. Ты можешь подать мне милостыню?

— К сожалению, у меня с собой ничего нет. Но вы можете располагать мною, за исключением моей жизни, конечно.

Монгаку остановился, чтобы как следует рассмотреть босоногого мужчину при свете раннего утра. Судя по потрепанной накидке и штанам, это нищий, подумал монах. Незнакомец был без шапки и его волосы покрылись пылью.

— Я не решаюсь спросить тебя вот о чем…

— Спрашивайте о чем хотите. Если я смогу в какой-то день оказать вам услугу, то буду считать этот день прожитым не зря.

— Я не прошу большой услуги, мне нужна всего лишь еда. Сказать по правде, я ничего не ел со вчерашнего утра.

— Вам нужна еда?

Мужчина принял озабоченный вид, затем сказал сочувствующим голосом:

— Признаться, не могу представить, где я раздобуду еду этим утром. Я живу попрошайничеством, но попозже обязательно найду что-нибудь. Вы не подождете меня у колодца среди развалин Дворца Ручья под ивой, пока я вернусь назад?

Монгаку стал жалеть, что высказал свою просьбу, и начал отговаривать нищего от задуманного, но тот все-таки оставил его, приветливо улыбаясь.

Монах отправился к месту, где находился Дворец Ручья под ивой. Оно могло бы стать неплохим убежищем. Прибыв во дворец, Монгаку не обнаружил в нем былого великолепия. Кругом разбросаны битая черепица и куски обуглившегося дерева. В пруду, славившемся когда-то красотой, плавали обгоревшие обломки досок и трупики птиц. Он увидел, однако, что пространство вокруг дворца подметено и прибрано, верх колодца закрыт досками, чтобы в него не попали опадавшие листья. Не желая сорить в этом месте, Монгаку удалился в тень деревьев и оттуда наблюдал за неуклюжей постройкой из почерневших досок. Он стащил с плеч мешок и вытянулся на бамбуковой циновке с намерением поспать. Когда монах только задремал, то почувствовал, что кто-то трясет его.

— Господин, а господин.

Монгаку раскрыл глаза. Судя по расположению солнца, был полдень. Мужчина уже вернулся. Он сделал из нескольких досок стол и разместил на нем вареный рис, соленую рыбу и мятую фасоль в листьях дуба и лопуха.

— Все, господин. Готово. Не угодно ли сесть за стол и начать трапезу? — спросил мужчина, отвесив Монгаку низкий поклон.

Тот окинул взглядом почтительно согнувшуюся фигуру, затем пищу, разложенную на листьях. Слезы брызнули из его глаз.

— Это… Это ты добыл попрошайничеством?

— Не буду вас обманывать. Именно так я и добыл эту пищу, но каждый ее кусочек безукоризненно чист. Самый нищий из нищих, которому едва хватает пищи для себя, поделился с вашим покорным слугой, который с трудом читает сутру. Я просил милостыню у каждой двери. Для меня является высокой наградой то, что этой пищей воспользуетесь вы, святой человек. Уверен, что те, кто подавал мне милостыню, чувствовали бы то же, что и я, если бы знали, кому она предназначена. Прошу вас отведать съестного.

Монгаку сел с плотно сжатыми губами. Затем он взял палочки для еды и сказал:

— Спасибо тебе. Ведь тебе самому хочется есть. Уверен, что сегодня у тебя не будет возможности раздобыть еду. Мы должны поесть вместе.

Мужчина отрицательно замотал головой, но в конце концов согласился присоединиться к трапезе. Не спеша они начали вдвоем поглощать пищу.

— Асатори! Асатори, смотритель!

Появилась юная девушка-служанка с деревянным ведром в руке.

— Это ты, Ёмоги? Тебе нужна вода?

— Да, я пришла снова, чтобы взять немного воды из твоего колодца. Люди отказываются давать воду каждому, кто служит моей госпоже Токиве. Некоторые даже бросают камни в наш дом, проходя мимо. А в наш колодец кто-то нарочно набросал всякой гадости, и им теперь нельзя пользоваться.

— Подожди, я сам достану для тебя воду, — сказал Асатори и встал из-за стола.

Монгаку понял, в чем тут дело, — он слышал, что Токива была наложницей Ёситомо, которого ненавидел простой народ.

С этого дня Монгаку поселился в убежище Асатори, ведя образ жизни попрошайки. Вдвоем они часто сидели лунными ночами среди развалин дворца, размышляя о бренности жизни и забыв о музыке и веселье. Асатори выходил просить милостыню днем, Монгаку — с наступлением темноты.

Однажды Монгаку вернулся рано вечером с кувшином сакэ. Он объявил, что решил перебраться в селение у водопада Нати. Сакэ, которое он раздобыл в храме, где его хорошо знали, предназначалось, по словам монаха, для того, чтобы отметить их расставание. Он поблагодарил Асатори за доброту, сказав, что этим вечером настала его очередь организовать трапезу.

Асатори был опечален известием.

— Для такого, как я, это слишком шикарное угощение, — поначалу отказывался смотритель от сакэ.

Но затем он стал пить чашу за чашей, пока изрядно не опьянел.

— Э! Я, кажется, набрался под завязку. Милый Монгаку, надеюсь, мы встретимся снова, но не среди таких руин, и я смогу услышать твои проповеди.

— Асатори, тебе не нужно слушать мои проповеди. Меня переполняет радость, когда я вижу самоотверженность, с которой ты оберегаешь остатки Дворца Ручья под ивой. Ты заслуживаешь восхищения, преданно служа своему отсутствующему господину. Меня сильно бы удивило и обрадовало, если бы нашелся в мире еще один такой, как ты.

— О нет, такой посредственный человек, как я, больше ни на что не годится. В наши беспокойные времена я не пытаюсь даже зарабатывать на хлеб музыкой, которой меня обучил отец.

— Когда пройдет смута, аристократы в особняках и сановники при дворе будут снова устраивать веселые пирушки по ночам и с музыкой. Ты снова станешь придворным музыкантом. Какая великолепная жизнь настанет для тебя!

— Я достаточно долго служил аристократам. Если бы моя игра на флейте доставляла им удовольствие, я был бы рад поиграть им снова. Но слишком часто среди веселого торжества я наблюдал мелочные стычки, зависть и интриги.

— Да, а я нередко видел, как музыканты становились сторонними наблюдателями попоек, участники которых напивались до бесчувствия.

— Мой отец часто сожалел о том, что ему выпала доля играть на музыкальных инструментах и танцевать во время церемониальных торжеств и оргий двора.

— Значит, ты все-таки предпочитаешь проводить время среди обездоленных, охраняя здешний источник воды? Я согласен с тобой. А ты можешь поставить свой талант на службу простому народу?

— Сомневаюсь, чтобы музыка, предназначенная для двора, нравилась простым людям. Но наверное, должен существовать способ, при помощи которого можно было бы преобразовать эту музыку для их удовольствия. Но мне он неизвестен.

— Послушай, Асатори. Сыграй мне что-нибудь на своей флейте.

Просьба Монгаку напомнила Асатори о невыполненном обещании императору.

— Прости, что вынужден тебе отказать, — сказал он. — Слишком много горьких воспоминаний разбудит моя флейта, я не могу играть на ней без слез. Пропадет прекрасное настроение, которое создало твое сакэ, и я останусь наедине со своими горькими мыслями.

Монгаку более не настаивал. Вокруг было много звуков, услаждающих слух и душу. В траве среди развалин мириады сверчков стрекотали, тренькали и позвякивали. Над ними в ночном небе повис небольшой лунный диск.

— Закончилась ли наконец междоусобица?

— Боюсь, что нет.

— Ты полагаешь, она будет продолжаться? — испугался Асатори.

— До тех пор, пока люди не научатся изгонять жадность и подозрения из своих душ, — ответил Монгаку. — Пока сыновья не верят отцам, отцы — своим детям, нельзя сказать определенно, когда братья и родственники перестанут быть врагами. Когда господин и слуга не доверяют друг другу, тогда жизнь на земле даже без кровопролития превращается в ад. Во время последней войны пламя ада коснулось и нас.

— Но война как будто закончилась.

— Нет, это была только репетиция войны, еще более ужасной. Безжалостность советника Синдзэя обещает гораздо худшие времена. Ты еще увидишь, как столица превратится в логово демонов. Меня ужасает наше будущее.

— Является ли Синдзэй воплощением всего зла?

— Причины шире и глубже. Они не сводятся к одному Синдзэю. Они коренятся во мне, в тебе.

— Во мне, в тебе?

— Подумай, Асатори. Человек — самое беспокойное существо. Допустим, кто-то приходит и разбивает кувшин сакэ, которым мы наслаждаемся. Разве мы останемся безучастными к этому? Или, скажем, если кто-то отберет у тебя твою бесценную флейту, неужели ты не будешь бороться за ее возврат? Мы оба одиноки, не имеем семейных связей. Если бы не это, мы стали бы жертвами слепой любви к близким. Кто знает, куда бы нас привела такая слепота? Но даже свободные от семейных уз, мы уязвимы для своих страстей и себялюбия. Разве учение Будды не говорит, что человек — бог и дьявол поочередно, что он опасное существо, мятущееся между добром и злом? Это справедливо как в отношении принца, так и в отношении нищего, в отношении тех, кто пресыщается изысканными блюдами, и тех, кто голодает. Мир состоит из тех и других. Неудивительно поэтому, что любой неверный шаг может привести к кровопролитию.

— В таком случае все люди — исчадия зла и нет исключений?

— Было бы неплохо, если бы каждый человек считал себя воплощением зла. Себя я таким и считаю, вот и стараюсь стать лучше.

— А является ли злом сила?

— Без сомнения. Но власть — еще более сильный яд. Представление о том, что власть существует для людей, на самом деле полная ерунда. Тот, кто вкусил ее, не может не конфликтовать или не быть втянутым в конфликты. Разве мы не были свидетелями того, как влиятельные сановники и почтенные дамы, даже трехлетний император были простыми марионетками в борьбе за власть? Монахи с гор, проповедующие спасение, и те не свободны от властолюбия и славы. Не свободны от них даже девы веселья в Эгути, торговцы на рынках или орды нищих… Вот какие мы беспокойные существа!

Монгаку, увлеченный рассуждениями о несовершенстве человечества, опустошал одну за другой чашу сакэ, принесенного другу. Между тем Асатори рассеянно слушал. Он не находил внутри себя отклика на волнующие Монгаку вопросы. Рассуждения Монгаку звучали так, словно он беспрерывно боролся с демонами внутри себя.

Вскоре обоих сморил сон. После полуночи Монгаку поднялся и стал готовиться к уходу. Закинув за плечи дорожный мешок, с посохом в руке, он направился к речке, перейдя ее вброд в самом мелком месте. Затем он скрылся в темноте на противоположном берегу. Асатори сопровождал друга до берега реки, проследил за тем, как тот исчез из виду, и затем вернулся к развалинам дворца. Когда он свернул за угол дома на одну из аллей, то увидел процессию всадников, приближавшуюся при свете факелов. Отпрянув в страхе, он побежал к своей хижине и спрятался в ней с дрожью в теле. Тревога не позволяла ему заснуть. Много дней он думал об экс-императоре и о том, что с ним могло случиться. Когда Асатори делал вылазки в город, чтобы просить милостыню, то слышал разные разговоры о намерении властей решить вопрос с экс-императором. О том, что у императора больше нет причин запугивать или наказывать своего брата Сутоку, который постригся в монахи и удалился в храм Ниннадзи. О том, что император решил переместить брата в храм, более удаленный от столицы. Ходили также слухи о тайных встречах высших сановников с целью решить судьбу Сутоку.

Внезапно Асатори вскочил с циновки. Не могла ли та процессия всадников ехать в храм Ниннадзи? Он взглянул на звезды в небе, бледнеющие при свете зари, выбежал на аллею и, резко повернув за здание академии, свернул на другую аллею. Там он увидел ту же самую процессию, двигавшуюся, как светящаяся сороконожка, за воротами дворца на север в направлении храма Ниннадзи.

Предыдущим днем посланец императора прибыл в храм Ниннадзи и представился экс-императору Сутоку со словами: «Я привез приказ императора. Завтра, двадцать третьего числа, вам следует отправиться в провинцию Сануки. Вы располагаете только сегодняшним вечером, чтобы собраться и попрощаться с кем пожелаете. Вас будет сопровождать эскорт».

Ссылка! Сутоку выслушал сообщение посланца императора в полном отчаянии. Ссылка за моря! Его мысли обратились к сыну. Что с ним станет? Сутоку попросил настоятеля храма переговорить с ним. Настоятель пришел в полночь. Сутоку высказал монаху свое беспокойство за судьбу сына и умолял его позаботиться о том, чтобы сына отправили в место ссылки к родителю и постригли в монахи. Тронутый мольбами Сутоку, настоятель неохотно согласился.

Сутоку было разрешено оставить при себе только трех фрейлин. Они едва закончили приготовления к отъезду, когда за воротами послышались крики погонщиков лошадей и воинов, грохот колес повозок. Дымящиеся факелы пылали в ранние часы утренней зари неровным светом. Ворота были распахнуты, помещение храма заполнилось шумом семенящих ног монахов и всеобщей суеты. Один за другим зажгли светильники, горевшие бледным светом. В покоях Сутоку появились два воина, сообщив, что они — охранники. Те проводили экс-императора к ожидавшей его карете. В полусвете зари монахи, слуги и служанки, а также крестьяне с полей при храме выстроились в линии по краям дороги. Толпа людей собралась у ворот, причитая. В ней находился и Асатори, тянувшийся бросить последний взгляд на своего господина. Но Сутоку не было видно, поскольку его карету закрыли деревянными ставнями. Когда кортеж воинов и чиновников удалился, толпа рассеялась. Остался один Асатори, выглядывавший из-за всадников. После того как кавалькада тронулась в путь, Асатори устало потащился за ней.

Процессия обошла столицу с западной стороны, миновала по заезженной дороге ворота Расёмон и повернула на юг. Далее она последовала к храму Фукуми и Анракудзюин, где сливались реки Камо и Кацура, образуя реку Ёдо.

У берега Ёдо стояли три пришвартованных корабля.

— Они опаздывают. Они должны были прибыть гораздо раньше, — ворчали некоторые воины, сопровождавшие правителя провинции Сануки, который отвечал за эскортирование экс-императора.

— Вон они едут! — крикнул один из матросов.

Вскоре подъехали две кареты в сопровождении нескольких всадников. Вперед выступил правитель:

— Вы прибыли позже назначенного часа. Это создало нам затруднения, поскольку мы регулируем движение по реке, исходя из силы прилива и ветра. Проследите за тем, чтобы ссыльный немедленно перешел на борт корабля.

Команды кораблей засуетились, быстро разбирая рули, отпуская швартовы и покрикивая друг на друга под завывание утреннего ветра. Один из охранников Сутоку ввязался в горячую полемику с правителем.

— Вы говорите, что эскорт насчитывает триста человек? Он ведь не обычный ссыльный.

— Даже если так — вас слишком много. Для него и трех фрейлин едва найдется отдельное помещение.

— Как бы то ни было, нам приказано сопровождать его. Сколько нам выделено кораблей?

— Вы сами видите — один для ссыльного и его окружения. Два других — для чиновников и воинов. Триста человек в них не поместятся. Двадцать человек — не больше. Просто нет места.

Спорить дальше было бессмысленно. Решили, что Сутоку будут сопровождать двадцать воинов. Два охранника экс-императора покинули его. На один корабль сели три фрейлины, за которыми последовал Сутоку. Пол тесной корабельной каюты с крохотными иллюминаторами был выстлан грубыми соломенными циновками. Внутри каюты оказалось сыро, в щелях прятались насекомые. Правитель, отъезжая в карете от берега, крикнул:

— Заприте дверь каюты и отправляйтесь!

Неожиданно поднялась суматоха, когда матрос обнаружил в тесном пространстве между каютой и палубным сундуком дрожавшего человечка, которого вытащил оттуда за шиворот. Внимательно осмотрев находку, матрос заорал:

— Да ты нищий! Зачем ты здесь спрятался? Ты, случаем, не речной бес? Ты должен быть возвращен реке!

С этими словами он вышвырнул человечка за борт. Воины и команды двух других кораблей наблюдали за этой сценой с безудержным хохотом. Услышав всплеск, Сутоку выглянул из окна и увидел Асатори, барахтавшегося в пене бурлящей реки. Асатори пытался что-то крикнуть, но быстрое течение увлекло его за собой.

Трудная морская поездка завершилась 15 августа, когда три небольшие рыбацкие лодки прибыли к северо-восточному побережью острова Сикоку, недалеко от Сакады. Сутоку и три его фрейлины были встречены их тюремщиками, учтивым чиновником, который провел ссыльных внутрь острова в храм среди холмов. Там Сутоку прожил три года, пока не был перемещен дальше на юг в цитадель среди холмов.

В столице среди тех, кто встретил весть о внезапной высылке Сутоку с сожалением, был Сайгё, поэт-монах (Сато Ёсикиё), которому при помощи дьявольских уловок удалось передать поэму одинокому ссыльному через мягкосердечного тюремщика.

Осенней ночью Сутоку отложил в сторону кисточку для письма и сказал одной из фрейлин:

— Я слышал это ночью и, кажется, слышу до сих пор. Не может быть, чтобы это было галлюцинацией. Слышишь ли ты то же самое?

Послышалась музыка — несомненно, это были звуки флейты, и, казалось, они приближались.

— Ты знаешь кого-нибудь, кто в этих местах играл бы на флейте? Интересно, кто бы это мог быть?

— Какой жалобный звук!

— Осторожно пойди и узнай, в чем дело. Должно быть, это прохожий, увидевший свет в нашем окне… Может быть, какой-нибудь стражник.

Фрейлина выбралась из дома и побежала к караульному помещению, постучавшись осторожно в дверь. Вышел охранник, и она рассказала ему о том, что слышала. Он снисходительно выслушал ее и пообещал, что позволит ей переговорить с неизвестным флейтистом. В это время появился паломник с флейтой. На вопросы стражника он ответил:

— Да, да. Я совершил паломничество на остров Сикоку в надежде, что здесь мне представится удобный случай усладить своей музыкой слух августейшего изгнанника. Я так долго молился, чтобы он смог услышать мою флейту. Меня зовут Асатори. Я из семьи придворных музыкантов, но много лет назад уступил повелению служить его величеству в качестве смотрителя Дворца Ручья под ивой.

Узнав имя незнакомца, фрейлина, которая часто слышала, как ее господин упоминает его, поспешила с новостью к Сутоку.

— Асатори? Это все-таки был Асатори! — воскликнул Сутоку, быстро выйдя на веранду. Она выходила на пруд, усеянный водными лилиями. Асатори было запрещено пересекать узкий мостик через пруд, и он остался на дальней окраине крепости среди высокой травы. На поверхности пруда отражалась луна.

Экс-император и смотритель его дворца молча смотрели друг на друга. Сутоку горько упрекал себя за то, что не сдержал обещание, данное однажды Асатори, послушать лунной ночью его игру на флейте. Но Асатори не забыл об этом. Он пересек опасные моря и перенес неисчислимые страдания, чтобы увидеть своего господина.

Слезы не давали Асатори говорить. Приставив флейту к губам, он начал играть, изливая свою душу в бесконечно волнующих напевах.

Луна исчезла. Светильники были потушены, и музыка флейты умолкла. Попрощавшись с господином, Асатори стал уходить, непрерывно оглядываясь.

Насколько известно, Асатори был единственным человеком, посетившим экс-императора в ссылке. В августе 1164 года Сутоку, сломленный физически и духовно, умер в возрасте сорока шести лет. В начале зимы следующего года перед одинокой могилой экс-императора в холмах Сикоку остановился паломник. Это был Сайгё, который осенью отправился в паломничество из столицы.