"Отряд-3. Контрольное измерение" - читать интересную книгу автора (Евтушенко Алексей)

Глава 11

— Знатный самогон, — выдохнув, сказал Вешняк и потянулся к тарелке с нарезанным луком. — Папаня мой покойный, царство ему небесное, тоже умел делать… да.

— Можно подумать, ты не умеешь, — подмигнул Валерка.

— Умею, а как же. Да только против папаниного мой — чистое пойло. Тут ведь, как и во всяком деле, особый талант нужен. Папаня мастер был. А я — так, погулять вышел. — Вот интересно, — спросил Малышев, обращаясь к Шнайдеру, — а почему вы, немцы, самогон не варите? Или варите?

— А зачем? — удивился Курт. — Все можно купить. И шнапс, и ром, и коньяк. Да и вино наше не самое плохое в мире. Слыхал про рейнское или, например, мозельвейн? Отменные вина! Хотя где-то, наверное, варят помаленьку для себя, но точно я не знаю…

— Варят, варят, — подтвердил Майер. — Я сам пробовал. Мой дядька двоюродный, он под Гамбургом живет, ферма у него. Так вот он варит самогон иногда. Но, конечно, с Россией нам в этом деле никогда не сравниться. Да и не нужно, правильно Курт говорит. Пусть лучше она нас догоняет по качеству вина.

— Можно подумать! — фыркнул Валерка. — Да у нас на Дону вина — ваши и рядом не стояли. Взять хоть красное цимлянское игристое. Пил когда-нибудь?

— А как же, — усмехнулся Майер. — Пробовал. Мы однажды в рейде на ваш разбомбленный эшелон наткнулись. Там среди прочего был вагон с вином. Как раз с этим твоим цимлянским. Игристым красным. Неплохое винцо, неплохое, признаю. Но до нашего ему далеко. Благородства не хватает. А благородство вина, Валера, штука такая, что столетиями вырабатывается. Так просто его не достичь.

— Зато шнапс ваш, — парировал Валерка, — полное дерьмо. А наша водка лучшая в мире.

— Хватит вам, — вмешалась Аня. — Я давно заметила, что все солдаты — большие дети. Наверное, от того, что несамостоятельны. Всегда над ними есть командир, который за них решает и отдает приказы. Но вы же не простые солдаты — разведчики! А ведете себя иногда…

— Да ладно тебе, Анечка, — улыбнулся Валерка. — При чем здесь солдаты? Все мужики такие. Хлебом нас не корми — дай помериться чем-нибудь. У кого больше. Или крепче. Или дольше. Или…

— Ну, все. Понес, балабол, — сказал Малышев. — Тормози, а то больше не нальем.

— Какие все правильные — аж противно, — вздохнул Валерка. — Ладно, задам взрослый вопрос. Можно?

— Давай, — кивнул Велга.

— Леонид Макарович, по-вашему, сколько на Земле всего людей осталось на сегодняшний день? Я имею в виду вместе с Рабами и Охотниками.

— Трудно сказать, — покачал тот головой. — Даже очень приблизительно — трудно. Вот Илья Андреевич, наш начальник разведки, ему по долгу службы, так сказать, положено знать такие вещи. А, что скажешь, Андреич?

— А что тут можно сказать… — кашлянул начштьник разведки. — Мы с вами сейчас находимся на территории Московской области. Вернее, на территории бывшей Московской области. Потому что ни областей, ни государств, ни соответственно границ давно не существует. Так вот. До Исхода здесь проживало около восемнадцати миллионов человек. А то и все двадцать. Теперь же — хорошо, если двадцать тысяч наберется. Это по самым оптимистичным подсчетам. Лично же я думаю, что тысяч пятнадцать, не больше. Из них десять тысяч — Рабы, тысяча — Охотники, а остальные три-четыре тысячи — мы, Люди. Вот и считайте.

— Ага, — сказал Валерка. — Получается, если очень грубо, что выжил один из тысячи. Или один из полутора тысяч. Значит, если было семь миллиардов, то осталось… э-э… зараза, всегда с арифметикой у меня…

— Семь миллионов, — подсказал Хейниц. — Это если один из тысячи. Если же один из полутора тысяч, то около пяти.

— А что, — сказал Валерка, — не так уж и мало.

— Это на всю планету, Валера, — тихо напомнила Аня.

— В России перед Исходом жило сто пятьдесят миллионов человек, — включился в разговор, молчавший до этого отец Петр. — Дай бог, чтобы сейчас осталось сто тысяч. Сто тысяч на всю нашу необъятную Россию! Да и то я не уверен, что сто тысяч наберется. Думаю, что гораздо меньше все-таки. Но отчаиваться не следует. Господь не велит. Обремененный грехами нашими, послал он нам тяжкое испытание, дабы мы очистились от скверны и блуда и вспомнили о душе. Нет, это не конец света. Это, мнится мне, последнее предупреждение и последний урок. Отважные сердцем и крепкие верой выживут и дадут начало новому человечеству. Но мы должны не просто выжить. Мы должны измениться и воспитать детей наших в истинной любви к Господу и той земле, на которой живем и плодами которой кормимся.

— Эх, отец Петр, — вздохнул Леонид Макарович и налил всем по второй, — вашими бы устами… Все правильно вы говорите. Да только где взять учителей и воспитателей для будущего нового человечества, ежели все силы наши только на выживание и уходят? И как развиваться, если все дороги закрыты, и нам оставлена лишь узкая полоска, с которой не вправе мы сделать ни шага в сторону? Помните, как раньше, при товарище Сталине, да и потом тоже конвоиры предупреждали заключенных? — обратился он к Велге. — Шаг в сторону — побег. Прыжок на месте — провокация. И тут же стреляли. Так вот и мы живем. Словно те сталинские зэки. Даже хуже. У них надежда хоть была на освобождение, а у нас и ее нет. Тот разум, что управляет машинами, совершенно безжалостен и чужд нашим чаяниям.

— Разум у машин… — задумчиво сказал Дитц. — Не знаю, не знаю… Скажи, Аня, разве такое возможно? Может, здесь что-то другое, о чем наши друзья не знают?

— Наверное, возможно, — ответила Аня. — Вообще, я думаю, возможно все, что человек способен себе вообразить. А уж искусственный разум, который создал человек или который возник сам по себе, — это как раз то, что люди себе давным-давно вообразили. Задолго до появления первых компьютеров. Да ведь тут, как я понимаю и чувствую, дело не только в искусственном и враждебном разуме. Все может быть глубже. И сложнее.

— Куда уж сложнее, — буркнул Валерка. — Ни хрена себе! Даже у андроидов, которых мы не так давно покрошили в капусту, разума, насколько я понимаю, не было. Мозги электронные — да, были, а разума — нет. Они по приказу действовали, по заданной программе. Так?

— Да, так. Но… Попробую объяснить, что я имею в виду. Вот скажи мне, Валера, как ты относишься к своей… ну, например, финке?

— Финке?

— Да. К своей финке. Той самой, которая нас всех спасла — там, в Замке, помнишь? Когда ни пули, ни гранаты не брали этот черный смерч, в который превратился лже-Распорядитель? Ты тогда метнул в него финку и попал. И все сразу кончилось — мы победили.

— Ну, метнул, да. Я ее и подобрал потом. Хорошая финка, я ее перед самой войной сделал. Инструментальная сталь — сносу нет. А что значит, как я к ней отношусь?

— Ты ее любишь?

— А как же! Сколько раз она меня выручала — и не сосчитать.

— Замечательно. А она тебя?

— Как это?

— Очень просто. Все в мире связано друг с другом, так или иначе. Абсолютно все. В том числе ты и твоя финка с тобой. Если ты ее любишь ухаживаешь за ней, держишь в сухости, точишь, бережешь, значит, и она должна относиться к тебе так же. Просто ты никогда не задумывался над этим. А ты подумай. Ты ведь сам сказал, что она неоднократно тебя выручала. А ты уверен, что она бы тебя выручала, не относись ты к ней по-иному, не так бережно? Наши далекие предки, и я в этом с ними совершенно согласна, были уверенны, что в каждой вещи, сработанной человеческими руками, заключена часть души ее создателя. И душа эта по мере того, как вещь служит человеку, обретает самостоятельность. И не только самостоятельность, но и определенные черты. У вещи появляется характер. Разве вы никогда не замечали, что какая-то вещь, механизм или машина не хотят вам подчиняться? Ломаются ни с того ни с сего, отказывают, капризничают. Я говорю не о естественных причинах, а о тех случаях, когда все вроде в порядке и должно работать, а не работает. Или работает не так, как надо. Подумайте хорошенько, и наверняка каждый из вас вспомнит пару-тройку подобных случаев из своей жизни.

— Лично я, — пожал плечами Дитц, — ничего такого не припоминаю. Если какой-то механизм или машина ломается, его нужно починить. Или воспользоваться новым — тем, который работает. Вот и все.

— А я понимаю, о чем говорит Аня, — сказал Малышев. — Меня дед учил, что человек на всем след оставляет, к чему прикасается. Если человек злой, то и на вещах, которыми он пользуется, будет тоже плохой, злой отпечаток. У нас в деревне, помню, жил бобылем на окраине мужик. Игнат Кривой его звали. Кривой, потому что кривой был на один глаз, и через всю щеку правую жуткий шрам тянулся. Никто не знал точно, откуда он пришел и чем раньше занимался, но власть его не трогала, значит, все в порядке было и с прошлым, и с документами. Пришел он, стал жить — сельсовет ему хату выделил заброшенную, что уж лет пять, как пустая стояла, — хозяева ни на кого оставили, в город уехали.

— Ну вот. В артель не вступал, всех сторонился. Охотой промышлял, рыбалкой, огородишко завел себе какой-никакой… Жил, в общем, как-то. На деревне судачили, что государство ему и пенсию платит, хотя он вроде и не старый был мужик. Ну да не в этом дело. Злой этот Игнат был человек, нехороший. Никого не любил, ни с кем не здоровался и сам ни у кого помощи не просил. Мы, пацаны, его побаивались, да и взрослые многие стороной старались его хату обходить и его самого. Помню однажды девчонка одна, Надюха Желябина, прямо напротив его дома (а дом его на берегу реки стоял) перевернулась на оморочке. Оморочка — это лодка такая долбленая. Плавала Надюха не очень хорошо, а течение у речки нашей быстрое, и вода совсем не теплая даже летом. В общем, тонуть стала Надюха. Мы, пацаны, на берегу были и все видели. Растерялись сначала, а потом — смотрим — стоит Игнат Кривой на крыльце своей хаты, руки на груди сложил, глядит, как Надька тонет, крики ее слушает и усмехается, гад. Пальцем не пошевелил! Мы опомнились, к лодке кинулись, что неподалеку была привязана, вытащили Надьку. А Игнат, как только увидел, что мы ее спасли, в дом ушел и дверью хлопнул. Такой вот был человек. Михаил достал сигарету и не торопясь закурил.

— Ну, — не выдержал Майер, — и что? К чему ты все это рассказал?

— Да я еще не рассказал. Слушайте дальше. Не знаю уж, какие там грехи у Игната Кривого на душе лежали, а только повесился он одним скучным днем. Прямо в хате своей и повесился. Мы в деревне нашей бедно жили, но из его нехитрого добра никто себе ничего не взял. Никто, кроме Семена Вихрова. Бесшабашный был дядька. Вроде нашего Валерки, только постарше. Вот он взял топор покойника. Хороший, надо сказать, был топор, новый. Говорил Семену мой дед, чтобы не брал он ничего, что Кривому принадлежало, но тот не послушался. И поплатился. Схоронили Игната за кладбищенской оградой. А через три дня Сеня тем топором себе на левой руке два пальца и отрубил, когда дрова колол. Указательный и средний. И ведь трезвый был, заметьте. Сам говорил потом: не знаю, мол, как это случилось. Будто кто-то топор подтолкнул да направил мимо полена точно на пальцы. Я, говорит, и понять ничего не успел. Тяп — и нет двух пальцев! Морок. Наваждение. Такая вот история. А вы говорите, не бывает. Все бывает, права Аня.

— Не знаю, не знаю… — покачал головой Дитц. — Вас, русских, послушать, так выяснится, что за каждым пнем какой-нибудь леший прячется, а в автомате моем дух живет, которого ублажать надо, чтоб оружие хорошо стреляло. Дикий вы народ все-таки.

— А может, и сидит, — не стал возражать Малышев. — Кто ж его знает… Немцы рассмеялись.

— Бессмысленный спор, — сказал Велга. — В чем-то Аня, может, и права. Но лично я склонен думать, что машины сами по себе взбунтоваться не могли. Кто-то или что-то ими управляло и управлять продолжает. Не знаю, что это. Или кто. Но знаю совершенно точно, что если этот управляющий разум существует (а он должен существовать), то его можно найти. А если можно найти, то можно и уничтожить.

— Или с ним договориться, — подсказал Дитц. — Вот тут я с тобой, Саша, полностью согласен. А то ударились в мистику, понимаешь…

— Это не мистика, — возразила Аня. — Это объективная реальность. Просто тебя, Хельмут, не так воспитывали и тебе трудно это понять. Ничего, поймешь. Со временем.

— Может быть, может быть… — не стал спорить обер-лейтенант. — Скажите, Леонид Макарович, а вы этот самый управляющий разум искать не пробовали? Леонид Макарович открыл было рот, чтобы ответить, но не успел — пронзительный крик горна прервал беседу, прилетев откуда-то сверху, со стороны административного корпуса.

— Это сигнал тревоги, — привстал со своего места Леонид Макарович. — Черт, неужели патруль… Странно, мы вроде в запретную зону не совались… Или это лес? Ну-ка, Соболь, — пулей туда и назад. Узнай, в чем дело.

Но Соболю никуда срываться не пришлось: молодая черноволосая женщина, одетая в мужскую фланелевую рубашку и кожаные штаны, с луком в руках и колчаном за плечами выскочила из-за угла столовой и бегом направилась прямо к ним.

— Тревога, Леонид Макарович! — звонко крикнула она на ходу. — Это племя Хрипатого! Их много, и они тащат с собой баллисты!

Отряд вместе с Леонидом Макаровичем и двумя совсем молоденькими девчушками, взятыми в качестве адъютантов-посыльных, расположился на панели перекрытия третьего этажа недостроенного здания, которое находилось как раз возле бетонного забора с той стороны, откуда наступала вооруженная банда.

Племя лихорадочно занимало оборону (сразу стало заметно, какое оно маленькое и как мало в нем мужчин), подтаскивая к забору лестницы и громоздя друг на друга ящики, с которых можно стрелять. Все делалось быстро и четко — было видно, что подобные действия на случай внезапной атаки отрабатывались не раз, и Дитц одобрительно хмыкнул, наблюдая, как быстро боеспособные мужчины и женщины племени вооружились, облачились в невесть откуда появившиеся бронежилеты и каски (вместе с луками и полными стрел колчанами подобная экипировка смотрелась довольно комично, но никто из отряда даже не улыбнулся) и заняли свои места.

Противник появился со стороны той же дороги, откуда прибыл утром отряд, и теперь, построившись в боевой порядок, замер, чего-то выжидая, метрах в ста восьмидесяти — двухстах от бетонной стены завода.

— Около трехсот человек, — сообщил Шнайдер, опуская бинокль. — Может, больше. И в основном — мужчины. Четыре баллисты. Надо же, я такие раньше только на картинках в школьном учебнике истории видел.

— Да, — не замедлил подтвердить всезнающий Хейниц. — Практически точная копия римской баллисты. Дальность стрельбы каменными ядрами, если мне не изменяет память, около трехсот метров. Это в среднем.

— Вижу, — сказал Дитц. — Сколько у вас бойцов, Леонид Макарович?

— У меня всего-то двести тридцать человек, — зло сплюнул на бетон тот. — Из них двадцать детей и пятнадцать подростков. Мужчин, умеющих держать оружие, сорок человек. И восемьдесят пять обученных стрелять из лука и относительно боеспособных женщин. А баллиста у нас только одна. Вон ее уже тащат.

— Негусто, — сказал Велга. — Но вы не переживайте, мы вас в обиду не дадим. Убивать, конечно, людей не будем, а вот урок, если придется, преподнесем. Кстати, а что им, вообще, надо?

— Известно, что, — с некоторым облегчением в голосе ответил Леонид Макарович. — Этот Хрипатый — бывший недоучившийся студент и одержим идеей объединения Людей. Я и сам не против такой идеи, но ни меня, ни мое племя не устраивают предлагаемые им методы этого самого объединения и последующей организации власти… По-моему, он самый настоящий психопат, и психопат очень опасный. До сегодняшнего дня нам удавалось с ним не пересекаться, но сами видите… Э, да они сейчас начнут стрелять! Глядите, заряжают баллисты! А я-то, старый дурак, до последнего надеялся на переговоры…

— Переговоры? — приподнял бровь Дитц. — А что, это мысль. Руди, по-моему, через наш переносной пульт можно и внешние динамики у «Ганса» включить, нет?

— Можно. Сделать?

— Давай. И на полную мощность. Саша, не хочешь сказать короткую речь своим воинственным соотечественникам? Я, конечно, и сам могу, но все-таки русский русского всегда лучше поймет, чем русский немца. Хотя мне иногда кажется, что я давно уже русский… Ну что?

— Попробую. Руди, динамики включены?

— Включу по вашей команде.

— На счет «три». Раз, два… три!

Майер нажал на пульте, величиной с папиросную коробку, какие-то кнопки и молча передал его Велге.

— Внимание! — громко сказал лейтенант во встроенный в пульт микрофон и даже слегка присел от неожиданности, потому что его голос, многократно усиленный динамиками вездехода, громоподобно прогремел, казалось, на все близлежащие окрестности в радиусе как минимум пары километров. Кто-то из защитников внизу, у стены, зажал уши, кто-то недоуменно завертел головой, а один даже сверзился вниз с ящиков, но тут же вскочил и шустро полез обратно.

— Сила! — восхитился Валерка Стихарь. — Прямо глас с небес, ей-богу. Наставьте-ка их на путь истинный, товарищ лейтенант!

— Эй, там, в поле, которые с баллистами! — недовольно покосившись на Валерку, продолжил командным голосом Велга. — С вами говорит лейтенант вооруженных сил Земли Александр Велга! Данная территория и люди, проживающие на ней, находятся под нашей защитой. Требую немедленно прекратить подготовку к атаке и выслать парламентера для переговоров. В противном случае вынужден буду открыть огонь на поражение! Считаю своим долгом предупредить, что мы обладаем действующим огнестрельным оружием! Высылайте парламентера к воротам или будете уничтожены! Повторяю… И Велга еще раз громко и внятно повторил сказанное.

— Даю на раздумье десять минут! — закончил он. — По истечении этого срока и в случае невыполнения наших требований открываю огонь. Время пошло!

Трубный глас Велги произвел в рядах противника замешательство, и какое-то время казалось, что люди Хрипатого проявят благоразумие и вышлют парламентера. Но этого не случилось. Минута, вторая… и вот на всех четырех баллистах щелкнула спущенная тетива, и коричневатые точки ядер, сорвавшись с деревянных направляющих, взвились в воздух и, увеличиваясь в размерах, понеслись по направлению к заводу.

— В укрытие! — автоматически скомандовал Велга и машинально присел на корточки.

Люди внизу вплотную прижались к бетонному забору, стараясь понадежней укрыться в мертвой зоне, и тут ядра одновременно ударились о землю прямо напротив столовой, и брызнули во все стороны жидким огнем.