"ДЕТИ РОССИИ" - читать интересную книгу автора (ИЗЮМОВА Евгения)

ЧЕРНЫЕ КРЫЛЬЯ СМЕРТИ

В канун сорокалетия Победы советского народа над фашистской Германией я, будучи корреспондентом газеты «Волжский шинник», писала серию очерков о ветеранах Великой Отечественной войны. Тех, с кем предстояло побеседовать, я определила очень просто - выбрала несколько фамилий из общезаводского списка бывших фронтовиков, работающих на шинном заводе.

И вот к нам в редакцию пришел представительный, осанистый мужчина, который смущенно сказал: «Мне сообщили, что вы хотели меня видеть. Я - Жидков…» Когда Иван Васильевич узнал, для чего я хотела его видеть, он смутился еще больше: «Знаете, я, наверное, ничего не смогу вам рассказать интересного, потому что…» - он замолчал на минуту и сообщил: «Я почти всю войну в концлагерях провел. Стоит ли об этом рассказывать, да, наверное, это и неинтересно?».

Я, каюсь, лицемерно (в то время как-то мало говорили о бывших военнопленных) ответила, что это мне интересно, и он начал рассказывать.

Повесть эта - не только результат многочасовых разговоров с ним, споров, обсуждения событий и тех далеких лет, и сегодняшних, но еще и моя попытка понять наше старшее поколение, постичь его неиссякаемый энтузиазм и веру в то, что строит новое общество, счастливое будущее. И не вина старшего поколения, что общество счастливое оказалось мифом, что идеалы, в которые верилось, отошли на второй план, что не в цене, к сожалению, сейчас такие, ставшие, казалось бы, смешными слова - «нравственность, любовь, мужество,человечность…»


«- Здравствуй, Тося… - Иван написал первую строку и задумался. Как написать девушке, что он ее любит, какими словами ей это объяснить и предложить стать его женой? Иван потрогал пальцами два прохладных эмалевых „кубика“ на петлицах. - Здравствуй, Тося! Вот я и прибыл к месту моей службы, - Иван больше не задумывался, о чем писать, понял: уж если сам ей ничего не сказал в Астрахани, где оба учились в педагогическом училище, то в письме и вовсе ничего не получится. Потому слова ложились на бумагу быстрые и бесстрастные. - Напиши, как у тебя идут дела в школе, как работается, какие у тебя учебники. Про свои дела мне пока говорить нечего…»

Иван вложил исписанный лист в конверт, заклеил его. Взглянул на село, которое пряталось в густых садах. Близился вечер, и вершины в лучах заходящего солнца отливали розоватым золотом. Там, где-то в середине села, есть почта. Если удастся, перед ужином можно будет сходить туда и отправить Тосе письмо. И пусть оно летит к любимой, а о своих чувствах он ей расскажет при встрече. «Только встреча эта будет нескоро…» - вздохнул Иван и улыбнулся, представив, как девушка получит письмо, начнет читать его, подперев рукой правую щеку, и, может быть, улыбнется своей милой открытой ласковой улыбкой, появятся на пухлых щеках ямочки.

С Тосей Иван знаком давно, но очень уж робок был парень, не только в любви не смел признаться, пригласить на танец и то стеснялся, и девушка, лукаво поглядывая на своего воздыхателя, на школьных вечерах шла танцевать с другими и чаще всего с закадычным Ивановым дружком - Сашкой Громовым.* И в педагогическое училище Иван поступил ради Тоси, чтобы видеть ее ежедневно, быть рядом. Учился неплохо, а все же чувствовал, что учительство - не его дело. И лишь будучи курсантом Гомельского военного училища понял, что его призвание - служба в армии.

И вот мечта сбылась. Он - лейтенант. Согласится ли Тося выйти замуж за военного, ведь, наверное, надо обладать своеобразным талантом, чтобы стать женой командира?

Иван вновь вздохнул, неуверенный, что его мечта сбудется, хотя письма девушки к нему в военное училище были очень теплыми, но ведь ни словечка в них про любовь к нему.

Иван вновь взглянул на село. Красиво здесь, а вот в Эльтоне лучше. И закаты там такие, каких, наверное, нигде нет - солнце медленно скатывалось за горизонт, и соленое озеро начинало сверкать разноцветными искорками, словно чаша, наполненная драгоценными камнями. Конечно, Иван и в глаза не видел такие камни, но сравнивал озеро в закатном свете именно с ними. В Эльтон-озеро впадало шесть маленьких речонок, и все-таки оно было таким соленым, что утки, привлеченные серебристым блеском, приводнившись, уже не могли взлететь - рапа, полуметровый соляной раствор, разъедал птичьи лапки и портил крылья.

Иван встрепенулся, услышав свое имя, и увидел подходившего к нему лейтенанта Алексея Журавлева. Он улыбнулся и сообщил:

- Вань, командир отпустил нас до двадцати двух ноль-ноль в село. Пойдешь?

Журавлев был высок и строен, в нем чувствовалась немалая сила и ловкость. Он расправил плечи, разгладил складки на гимнастерке, приосанился ни дать ни взять - Дон Жуан.

- Конечно, - Жидков сунул письмо в полевую сумку, которую купил в «Военторге» перед отъездом в часть, поднялся с пенька, на котором сидел.

- Ого! - сверкнул вновь улыбкой Журавлев. - Вижу, ты уже и письмо успел настрочить! Кому? Жене? Девушке? - не отставал Журавлев.

- Девушке…

- Счастливый ты… - погрустнел вдруг товарищ. - Тебе есть кому писать. А я вот детдомовский. И девушки нет.

Иван недоверчиво посмотрел на ладного и красивого Журавлева. Чтоб у такого, и девушки не было?

- Правда, - ответил Журавлев на вопросительный взгляд Ивана. - Меня-то любили, да я вот никого по сердцу не нашел. Мне ведь высокую надо, вишь, какой я долгота! - и он опять засмеялся озорно и весело, сбил фуражку на затылок, словно и не грустил минуту назад.

- Ох, и плакали, наверное, от тебя девчонки! - засмеялся и Жидков.

- Нет, Ваня, тут ты ошибаешься. Я не могу женщин обижать, - Алексей вновь посерьезнел - удивительно, как быстро менялось выражение его лица! - Пойдем, что ли. Болтаем, а время идет, золотое время. А знаешь, мне почему-то грустно очень, - вдруг признался Журавлев, - что-то сердце ноет. Я ругаю себя за это, ведь не красная девица - командир, а сердце все равно ноет, будто беду чует…

Был вечер двадцать первого июня 1941 года.

Лейтенанты в лагерь вернулись вовремя. Раздевшись, легли на кровати и потек разговор. Все у них получалось как-то само собой. Так, видимо, и зарождается мужская дружба. Алексей рассказывал о себе, Иван - о себе. Неожиданно для себя он спросил:

- Леш, как ты думаешь, война будет? У нас, вроде, с Германией мир, а вот когда мы к Минску подъезжали - над эшелоном немец пролетел. Нагло, почти на бреющем. Странно, почему его не сбили наши? Может, не хотели поддаваться на провокацию?

Алексей долго молчал, думал о чем-то. Потом произнес:

- Мне кажется, будет. Но когда? Лишь бы врасплох не застали. Граница рядом, а часть наша только формируется, - Алексей словно рассуждал сам с собой. - Вдруг заваруха какая? А у нас бойцы-новобранцы, не обучены, не обстреляны. Да и мы сами! - он насмешливо фыркнул в темноте. - Птенцы мы, а не командиры. Чтобы стать настоящим командиром надо не один год прослужить. Да ладно тебе! Спи!

Алексей поворочался, устраиваясь удобнее, и скоро засопел.

Иван долго не мог заснуть, вспоминая последние дни в училище, спешную отправку на границу. «Неужели все-таки будет война?» - подумал он, однако мысль тотчас же перенесла его в страну иных воспоминаний.

… Свидетельства об окончании седьмого класса выпускникам вручал директор школы. Левой рукой он подал Ване Жидкову документ, а правой крепко пожал пареньку руку.

- Ну, Ваня, поздравляю тебя! Желаю тебе дальнейших успехов в учебе. Ты - способный парень.

Ваня смущенно глянул на директора и каким-то сдавленным голосом - в горле комок воздуха, от которого ни вздохнуть, ни выдохнуть - поблагодарил директора и вернулся на свое место. Душа ликовала: «Наконец-то! Школа окончена! Если бы папа жив был, как бы он радовался: он так хотел, чтобы в нашем роду были грамотные люди!»

Однако мечтать хорошо, да жизнь совсем на другое нацеливает, и Ваня понимал, что не время идти учиться дальше, а надо работать, приобретать специальность, чтобы можно было забрать к себе младших братьев, с которыми судьба разлучила его несколько лет назад. Не по своей воле оказались они в далеком краю. И неизвестно, что было бы с мальчишками, если бы не старший брат Михаил. Да беда приключилась с Мишей - он упал со строительных лесов и разбился насмерть, а младших братьев Сашу и Лешу, которые жили с ним, определили в Карагандинский детский дом.

Получив страшное известие о смерти Миши, Ваня с сестрой Надей, которая жила по-прежнему в их родном хуторе Смирновка, долго сидели, обнявшись, плача, снова и снова перечитывали письмо.

- Ванечка, братишечка, - причитала Надя, - двое мы на свете остались.

- Саша и Леша живы. Мы найдем их! - твердо сказал Ваня. Он уже справился с горем, да и как иначе, ведь он - мужчина. И Ваня, погладив сестру по плечу, повторил: - Не плачь, найдем мы их, Надя.

- Хорошо бы… - Надя вытерла платком слезы. - Мы разыщем их, к себе возьмем, Петя, наверное, не будет против.

Но Ваня имел другое мнение - пойти самому работать и взять братьев на свое попечение, чтобы не обременять семью сестры, ведь у нее тоже дети есть.

Они в тот же день написали в детский дом, но оттуда пришел ответ, что такие в списках не значатся. И пошли по свету гулять запросы, разыскивая следы пропавших мальчишек. Два года прошло, а о братьях все нет вестей.

И еще одна причина была у Вани, чтобы не уезжать из Эльтона. Она, эта причина, Тося Финогенова*, сидит сейчас у окна и шушукается с подружкам, обсуждает ребят-выпускников. Девчушка-хохотушка с ямочками на щеках, чуточку раскосенькая, нравилась многим ребятам в школе - и одноклассникам-годкам, и нынешним выпускникам. И Ване нравилась, но боялся он к девушке даже подойти, а вот друг Вани Сашка Громов* за Тосей по пятам ходил, свидания ей назначал. Хоть и ныло сердце у Ивана, а он другу дорогу переходить не желал, видел, что девушка охотно встречается с шустрым и разговорчивым Сашкой. Ваня так старательно скрывал свое чувство к Тосе, что Сашка даже об этом не подозревал.

Съездив в Смирновку, чтобы показать родным документ об окончании школы-семилетки, Ваня вернулся в Эльтон и устроился на работу в железнодорожное почтовое отделение. Начальник отделения старичок Акимыч, увидев старание паренька, вскоре переложил на его плечи все заботы - сортировку почты, ее оформление в почтовый вагон, и многое другое, что полагалось делать в отделении, кроме выдачи почтовых переводов. Жил Ваня у Акимыча. Обоим это было выгодно. Акимыч любил вечерами поговорить, а семьи у него не было, и он рад был квартиранту, даже денег с него не брал за постой. И Ваня был доволен этим - быстрее сможет денег накопить, чтобы продолжить поиски братьев - съездить в Караганду и, если понадобится, в другие места.

Однажды, разбирая почту, Ваня увидел письмо из Караганды на свое имя. Он торопливо распечатал письмо и пустился в пляс - там было сообщение, что его братья находятся, вероятно, в Петропавловском детском доме. Ваня тут же сел за письмо, в котором просил дать точный адрес детдома, чтобы он смог приехать за ними.

Письмо в тот же день ушло в Петропавловск.

Потянулись дни в ожидании ответа. Через месяц Надя сообщила из Смирновки, чтобы он встретил братьев в Эльтоне - ей дали телеграмму, что ребята едут к ним из Москвы. Когда Саша и Леша, повзрослевшие, серьезные, сошли с поезда в Эльтоне, Ваня долго стоял на перроне, обнимая братьев, чтобы они не заметили его слез. Потом братья рассказали, что Ваню сочли взрослым человеком - такое рассудительное и обстоятельное письмо он прислал в детдом. Вот и отправили мальчишек в сопровождении воспитателя до Москвы, а там посадили на нужный поезд и дали телеграмму, чтобы их встретили.

Ваня отвез братьев в Смирновку, и на семейном совете было решено не мешать Ване устраиваться самому. Саша будет учиться пока в Смирновке, а Леша - в той же самой эльтонской школе, где учился и Ваня. Жить Леша будет с Ваней - снимут квартиру.

Как легко было на сердце у Вани, когда он вернулся в Эльтон! Акимыч слушал Ванин рассказ о его детстве, о мытарствах, которые несколько лет назад неожиданно свалились на их семью, смахивал жалостливые слезы, а потом сказал, что ребята могут жить у него - веселее втроем, да и питаться в складчину дешевле.

Ване на месте не сиделось, хотелось еще кому-нибудь поведать о своей неожиданной встрече с братьями, которых уже и не чаял увидеть. И он решил пойти к Тосе. И только собрался выйти из дома, как явился чем-то рассерженный Громов - он всегда забегал к другу по дороге к Тосе. Но на этот раз, оказалось, он шел от нее и сразу с порога объявил:

- Знаешь, Ванек, я сегодня Тосю поцеловал.

- А она? - с замиранием сердца спросил Ваня, удивляясь, почему Сашка говорит такие приятные для себя вещи и при том сердито хмурится.

- Она… - пробурчал Громов. - По щеке съездила. Странная девчонка - гуляет со мной, а про тебя все время спрашивает. И целоваться не хочет. А как не целоваться? Я поди-ка мужчина, не сопляк какой, в механических мастерских работаю. А ты чего хохочешь? - накинулся Сашка на Ваню. - Тут, понимаешь, с девчонкой не везет, а друг смешки строит!

Ах, Сашка-друг, хоть и не мешает тебе в любви Ваня, но до чего же приятно, что ты получил за поцелуй пощечину!

- А знаешь, Вань, - Сашка уже успокоился. - Тося собирается в Астрахань в педагогическое училище поступать. Тоже мне - училка! - Сашка фыркнул. - Ее мальцы и бояться не будут - она же маленькая.

- А зачем ее бояться? - возразил Ваня. - Они ее любить будут, потому что Тося добрая очень, - Ваня вздохнул.

- А ты почем знаешь, какая она? - подозрительно уставился Сашка на друга, но долго задумываться Громов не умел, потому с ходу перешел на другое. - А знаешь, Ванек, давай и мы рванем в Астрахань. Будем учиться вместе с Тосей.

Ваня задумался. А почему бы и нет? Отец мечтал, чтобы Ваня стал учителем. И мама - тоже.

- Что же, давай попробуем, - согласился Ваня.

Осенью тридцать шестого года Ваня Жидков стал студентом Астраханского учительского техникума. А Сашка Громов уехал в Эльтон: не сдал вступительные экзамены. Не раз ему Ваня говорил, чтобы он занимался, а не бегал на танцы, а Сашка только отмахивался, мол, и так все знает. Громов обещал вернуться через месяц, чтобы устроиться в Астрахани на работу, а на следующий год вновь попытать счастья при поступлении в педагогический техникум. Он наказал Ване взять Тосю под свою опеку и не давать парням приближаться к ней на целый километр, а если кто сильно будет приставать, то, мол, Громов приедет и разберется с теми отчаянными приставалами. Но Сашка так и не приехал в Астрахань.

Для Вани наступило счастливое время. Тося училась в другой группе, но Ваня на правах старого знакомого виделся с ней каждый день. Ему было радостно и горько. Радостно, что мог видеть Тосю каждый день, разговаривать с ней, заниматься вместе в городской библиотеке. Горько, что хотя черт Сашка и не приехал, однако в каждом письме спрашивал о Тосе, не пристают ли к ней парни-студенты. И когда Тося, простудившись, попала в больницу, он даже обрадовался: «Да это же счастье - бывать у нее в больнице!» И тут же устыдился: нашел чему радоваться, дурень - болезни любимой девушки!

Ваня приходил к Тосе каждый день. Садился возле кровати, брал легкую девичью руку в свою и глядел, улыбаясь, в девичьи ласковые глаза. Тося тоже молча улыбалась. И в том молчании была необъяснимая прелесть. Однажды к Ивану подошла Тосина подруга и, смущаясь, сунула ему в руку записку.

«Ваня! Я никак не решусь сказать тебе, что ты мне нравишься, - прочел Иван первые строки, и ему стало жарко. Сердце парня подпрыгнула сначала, а потом упало куда-то вниз. - Я тебе это еще в Эльтоне хотела сказать, но ты меня все время сторонился. Я думала, что будешь приходить ко мне вместе с Сашей Громовым, я так тебя всегда ждала. Но Саша приходил, а ты нет, и если бы ты знал, как я сердилась на тебя! Скажи, как ты ко мне относишься. Я бы и сейчас ничего не сказала, но скоро распределение на работу, и мы уедем. Тося».

Ваня огляделся вокруг. Друзья разговаривали спокойно, шутили и не знали, какое счастье неожиданно свалилось на Ваню. Он тут же помчался в библиотеку, схватил томик Пушкина и начал искать строки, которые бы полностью выразили его чувства. Ване хотелось высказаться красиво, душевно, чутко, нежно.

Наступил тридцать девятый год.

Теперь Ваня и Тося всюду были вместе. Их любовь горела ярким пламенем, была целомудренна и чиста. Одно лишь омрачало их свидания - близкая разлука: одному предстояло ехать на математические курсы, а другой - в Дагестан. Им не нужны были кино и танцы, они забирались в самые дальние уголки скверов и парков или же уходили на берег Волги и мечтали о будущей жизни.

Ваня решил честно рассказать в письме Громову о своей любви к Тосе. Сашка ответил, что совсем не сердится, поскольку в Эльтоне ему понравилась девушка, на которой он намерен жениться, но никак не осмелится написать Тосе об этом. Словно камень упал с плеч Вани, когда он прочел письмо товарища, однако разъехались влюбленные в разные стороны - Ваня так и не решился предложить Тосе пожениться.

Занятия на математических курсах пролетели очень быстро. Ивана и его товарища Петра Куприянова* направили в село Марфино, расположенное километрах в семидесяти от Каспия. Приехав туда, молодые учителя сразу же направились в школу.

В кабинете директора Марфинской школы их встретила женщина средних лет. Она вышла из-за стола, приветливо им протянула, здороваясь, крепкую загорелую руку. После знакомства Анна Павловна повела молодых учителей по улице села. Парни с любопытством осматривались, а она, заметив, как Петр долгим взглядом проводил встречную девушку, засмеялась негромко:

- Невесты у нас видные, глядишь, и поженим вас…

Петр смущенно потупился, Иван же, вспомнив Тосю, погрустнел: как она там, в Дагестане?

Домик, куда Анна Павловна привела молодых учителей, прятался в глубине заросшего сада. Одно окно ярко блестело среди зарослей и было похоже на глаз любопытного озорного мальчишки, который тайком подглядывал за взрослыми.

Навстречу им вышла невысокая, слегка сгорбленная хозяйка с веселым, рябым от оспин лицом. Она с радостью согласилась взять к себе на постой приехавших учителей, провела их в дом, приговаривая певуче:

- Вот, касатики, светелка, здесь вы жить будете. Постель, правда, у меня не белая, как в городе, простынки все в цветочек да горошек, зато чистые. В цене сойдемся. Коли помогать мне будете по хозяйству, то и вовсе ладно будет - дровец наколете, водицы принесете, вот и помощь мне, а вам, такая работа только в радость. Ну как, согласны?

Парни радостно закивали. Им понравилась их будущая «светелка», где и мебели-то - стол да два топчана, покрытые лоскутными одеялами, но как светло и уютно то ли от занавесок с веселенькими голубенькими цветочками, то ли от приветливости, с какой их встретили в Марфино.

День у Куприянова и Жидкова проходил в работе, вечера - в проверке тетрадей или на самодеятельных концертах, в которых принимали участие и учителя Марфинской школы. Впрочем, на сцене был Петр, а Иван сидел в зале и горделиво посматривал вокруг, когда Петру, отличному скрипачу, отбивая ладони, аплодировали колхозники.

Все складывалось у молодых учителей хорошо. В Петра было влюблено полдеревни, а Иван без конца составлял в уме фразу для Тоси с предложением приехать в Марфино и стать его женой. Но грянула финская война, и с уст людей не сходили новые слова: финны, линия Маннергейма. Возраст у Куприянова и Жидкова был призывной, но учителя в то время были освобождены от службы в армии. И вдруг - повестки. Оказалось, что по приказу министра обороны учителя такой льготы лишены. Анна Павловна возмущалась: «Что это такое? Кому взбрело в голову учителей в армию забирать да еще среди учебного года? Детей и так учить некому». Но сколько бы она ни сердилась, а в повестке четко сказано: «Явиться в…» - и потому учителям-призывникам марфинцы устроили великолепные проводы, столько слов хороших было сказано в их адрес, что Петр с Иваном лишь смущенно переглядывались.

Везло Ивану Жидкову на хороших людей. Сашка Громов, Тося Финогенова, Петр Куприянов… Иван стал нешуточно считать, что такое выпадает лишь счастливым людям. Вот и в полковой школе, куда его направили учиться, он подружился с Сашей Знаменским*. Новый товарищ тоже рос сиротой. Только воспитывали его не добрые люди, а уголовники - так уж судьба повернулась к Знаменскому, что попал он в шайку воров. Однажды Знаменский понял - не по пути ему с прежними дружками, однако, знал, они не дадут ему жить спокойно, потому зашагал в военкомат и попросился в армию. Война с финнами была в самом разгаре, и Знаменского без лишних проволочек переодели в солдатскую форму.

В полковой школе Иван встретился и с другим хорошим человеком, и эта встреча перевернула всю жизнь Ивана,, потому что человек этот - политрук - сказал однажды:

- Предлагаю вам, Жидков, поступить в военное училище, у вас, я считаю, есть все возможности стать командиром.

Обычная фраза, лестная для любого солдата, но не для Ивана Жидкова. Он, конечно, хотел остаться в армии после срочной службы, а поступить в военное училище - это вообще голубая мечта. Однако понимал, что ему, сыну раскулаченного, такого не достичь. И честно сказал:

- Меня не примут. У меня отец лишен прав, я не комсомолец.

Политрук строго посмотрел Ивану в глаза:

- Вы, товарищ Жидков, очевидно, плохо изучили материалы семнадцатого партсъезда. Товарищ Маленков там ясно сказал: сын за отца не отвечает.

Не довелось Ивану и его товарищам-курсантам повоевать на Финской войне, хотя их к тому усиленно готовили - по двенадцать часов в сутки занимались они то в классах, то на стрелковом полигоне. Когда на экстренном построении объявили, что война победоносно завершена, над шеренгой вопреки уставу взметнулись сотни пилоток и фуражек, молодые глотки рявкнули дружное, многоголосое и раскатистое «ур-р-а-а-а!», потому что как бы ни был велик патриотизм, как бы ни хотелось расквитаться с врагом, но война - это война, на ней убивают. А курсантам, которые хоть и рвались в бой, все-таки хотелось жить.

В тот же день Иван отправил Тосе очередное письмо. Тося не задержалась с ответом, прислала ласковое письмо, в котором писала, что очень скучает. Иван решил в отпуск поехать к Тосе. Но не знал он, что сгущаются тучи над ними. Не простые - грозовые, военные черные тучи, которые принесут многим его товарищам смерть, а ему - тяжкие испытания.

В отпуск, как рассчитывал Иван, его не отпустили - ему и еще восьмидесяти курсантам Гомельского училища досрочно присвоили воинское звание лейтенант и выдали предписание явиться в Минск. Там 16 июня сорок первого года молодые командиры получили назначение. Ивану и нескольким его товарищам предстояло служить в 66-ом укрепрайоне Западного Военного особого округа, куда они отбыли в тот же день. И чем ближе они подъезжали к новой, еще слабо укрепленной линии границы, тем становилось тревожнее на душе от злобных взглядов, которые бросали на них некоторые люди.

Часть, в которой Жидкову предстояло служить, еще не была сформирована, потому его, лейтенанта Журавлева и пятерых бойцов под командой неразговорчивого «старлея» отправили готовить летнего лагерь, где часть будет формироваться. Прибыв на место, поставили сразу же две палатки - для командиров и красноармейцев. А потом взялись за благоустройство всего лагеря. К вечеру ломило спину и плечи, зато большая часть работы была сделана - установлены ровными рядами палатки, все они были окопаны, чтобы не оказались затопленными во время дождя, расчищено место для будущего плаца и спортивной площадки. Затем старший лейтенант взял Ивана в село договориться насчет питания, тогда-то он и приметил почту, рассчитывая в тот же день отправить Тосе письмо. Иван заснул, счастливо улыбаясь - письмо, наверное, уже тронулось в путь.

Проснулся Жидков от страшного грохота, не сразу сообразив, где он, потому что перед самым рассветом окунулся в сон, в котором сидел вместе с Тосей на берегу Эльтон-озера. В голове все еще метались аккорды музыки, звучавшей, казалось, откуда-то с небес, еще до сих пор слышалась торжественная дробь барабанов.

Журавлев тоже проснулся, с тревогой глянул на него и осторожно тронул плечо спящего старшего лейтенанта Комлева:

- Товарищ командир, что это за взрывы?

- Учения, наверное. Они здесь часто бывают - то у нас, то у немцев, - ответил тот и повернулся на другой бок.

Журавлев встал, вышел из палатки. Иван услышал, как он чиркал спичкой о коробок, прикуривая. Хрустнул сучок под ногой, видимо, пошел к палатке красноармейцев, откуда слышался приглушенный говор.

- Почему не отдыхаете, товарищи красноармейцы? - строго спросил Журавлев через несколько секунд. Ему что-то ответили, но Иван, засыпая, не разобрал слов.

- Подъем! - вдруг звонко крикнули над головой Ивана, и он вскочил.

Рядом торопливо одевался Журавлев. В палатке рядом со старшим лейтенантом, который уже был одет, стоял незнакомый военный. Приглядевшись, Иван узнал в нем капитана, командира саперной роты, которая располагалась рядом с их лагерем.

- Ваня, - крикнул Журавлев. - Война!

Война?!! Это было как в дурном сне, хоть щипай себя, чтобы убедиться - сон это или не сон. Жидков не поверил:

- Может, провокация?

Капитан жестко усмехнулся:

- Не будьте наивным, лейтенант! Я здесь давно, и вижу, что не провокация это, а война. До штаба вашей части далеко, так что присоединяйтесь к нашему батальону! - и выскочил из палатки.

В саперном батальоне им выдали учебные винтовки, потому что у Журавлева с Жидковым не было еще личного оружия, которое они должны были получить с прибытием всего полка на место формирования. К винтовке выдали по пятнадцать патронов. И батальон спешно пошел к границе, до которой было не более трех километров, и где явно шел бой. И так было странно видеть идущих им навстречу раненых бойцов.

Лесок кончился быстро. Батальон вышел к ржаному полю, и тут прямо по колонне стеганули пулеметные очереди. Упали, застонав, передние, а кто-то молча рухнул на землю, и ржаные колосья сомкнулись с шорохом над ними: вражеская пуля насмерть сразила их.

- Перебежками! - услышал Иван и тут же упал, прополз несколько метров, вскочил вновь, пробежал и опять упал.

До ночи шел бой. Никто не мог пересечь поле - ни неведомые враги, ни бойцы саперного батальона, и уже ни у кого не было сомнений, что началась война. Когда стемнело, к Ивану подполз старший лейтенант Комлев с десятком бойцов:

- Жидков, неподалеку ДОТы есть. Комбат приказал занять эти ДОТы и готовиться к обороне, если немцы прорвут границу. Эти, - он кивнул на другой край поля, - скорее всего диверсанты, наверное, хотели с тыла к заставе подойти, да на нас напоролись. А граница пока держится. Слышишь, там идет бой? Ползком за мной!

Иван понятия не имел где эти ДОТы, но Комлев быстро и уверенно шел по лесу впереди небольшого отряда, так что Иван с бойцами еле поспевали за ним. Неожиданно впереди посветлело: они вышли к просеке. И вдруг услышали незнакомую речь - по просеке на велосипедах катили немцы.

- Как на прогулке, - выругался Комлев и скомандовал: - Огонь!

Бойцы беспорядочно защелкали затворами винтовок, захлопали выстрелы. Двое велосипедистов упали, остальные, загомонив, ринулись в спасительную темень леса, даже не открыв огонь - так на них подействовало неожиданное нападение.

Выждав немного, Комлев приказал двум бойцам обыскать убитых. Бойцы осторожно поползли по просеке. Вернулись быстро. У обоих в руках были автоматы и походные ранцы, новенькие, из телячьей кожи, шерстью наружу. Осматривать ранцы не стали: надо было спешить к огневым точкам. И лишь в ДОТе, куда привел их Комлев, они посмотрели, что внутри ранцев. Очень хотелось есть, но в ранцах, кроме смены белья и мыла ничего не было.

- Ишь ты, - сказал один из бойцов, - кальсоны новые, шелковые.

- Чему завидуешь? - спросил его другой. - Небось в шелках-то быстро отморозят все свои причиндалы. То ли дело - наши подштанники.

Бойцы засмеялись, а кто-то задумчиво произнес:

- Ты думаешь, до зимы эта заваруха не кончится?

- Прекратить провокационные разговорчики! - прикрикнул Комлев. - Какая зима? Через сутки-другие вышибем их за границу, - однако не было уверенности в его голосе.

- Жидков, бери под свою команду пока четверых. К утру прибудет подкрепление с продуктами, а боеприпасов тут на батальон хватит. Старун! Вы тоже остаетесь здесь! - приказал он старшине-саперу.

Иван загерметизировал за ушедшими вход и велел бойцам располагаться. Пока те устраивались на ночлег, осмотрел ДОТ. Он был просторный. У трех амбразур стояли станковые пулеметы, у четвертой - пушка-сорокопятка, но она была еще не подготовлена к стрельбе, зато пулеметы настороженно посматривали через амбразуры на поле перед ДОТом.

Иван взялся за гашетки, повел стволом туда-сюда. «Хорошо, -подумал. - Сектора пристреляны. Жаль, что пушка не установлена, но ничего, к утру немцев выбьют за границу, может, нам и не придется действовать».

- Товарищ командир!

Иван оглянулся. Перед ним стоял Старун - подтянутый, чисто выбритый. Иван, глядя на старшину, невольно провел ладонью по щеке. Свои вещи он бросил в машину, которая увозила семьи командиров-саперов из села в тыл, там и осталась бритва.

- Разрешите обратиться? - у старшины были внимательные, очень яркие голубые глаза. - Погрызите сухарик, товарищ командир, - и подал Ивану сухарь. - Из своих энзе. Если хотите побриться, то у меня и бритва есть.

- Спасибо, - Иван взял сухарь. - И побриться бы не мешало. Вы, товарищ старшина, займитесь с бойцами набивкой лент. Один - в караул. Через час смена.

- Слушаюсь! - голубоглазый старшина козырнул и отошел, а Иван со стыдом вспомнил, что не познакомился с бойцами, но так хотелось поскорее сгрызть сухарь: от голода у него даже заболел живот. Иван сделал вид, что смотрит в амбразуру, а сам принялся жевать сухарь, глядя в ночное небо над лесом, где разгорались яркие звезды. Странно, вроде, небо одно и то же над страной, а - разное. Здесь оно светло-синее, рассвет наступает неспешно, да и не видно его за лесом. А там, в степях, небо - необъятное, чернильное от быстро падающей на землю ночи. Ляжет, бывало, Иван на спину и смотрит на небо, слушает, как еле слышно шелестит ковыль возле уха, гладит щеки шелковистыми метелками. И помыслить он тогда не мог, что детство его разом кончится в один из весенних дней.

- … Мама, мама! - плакали двое младших - Леша и Саша. - Куда папаню забирают?

Мать молча уткнулась в плечо отца, ухватила его за шею - плакать уже не было сил. Отцовские натруженные руки висели вдоль тела как плети. Он растерянно осматривал хату, детей. Таким беспомощным Ваня никогда его не видел.

- Ну, будет! - сурово сказал милиционер, приехавший из района. - Не на вовсе расстаетесь, всего-то на десять лет, - и засмеялся простуженным басом, подтолкнул отца к повозке, стоявшей у ворот подворья Карповых. - Будет! Долгие проводы - лишние слезы! Поехали!

Отец, высвободив голову из рук матери, своей тяжелой, мозолистой рукой погладил по головенкам младших, притронулся к плечу Вани, что-то хотел сказать Мише, но, махнув рукой, понурившись, побрел со двора. Следом шел милиционер.

Отец неловко уселся в повозку, где уже сидели Дерябин и еще двое хуторских, и повозка тронулась. Лошади затрусили по пыльной дороге, а Ваня сорвался с места, выскочил за ворота, не слыша крика матери, помчался вслед за повозкой.

- Папаня, папаня! - кричал мальчишка, но отец не обернулся, а лошади, подстегнутые кнутом, побежали резвее. Ваня вбежал на Улаган, небольшую горку за хутором, и долго стоял на его вершине, глядя на дорогу, пока повозку не поглотил горизонт.

Ваня никак не мог понять, почему отца записали в кулаки и выслали. Ну какие они, Карповы, кулаки? Подворье хилое. Хата, как огромный гриб, торчала из земли. В хлеву, правда, стояла корова. Был еще у них конь да верблюд Бухар, у иных вообще никакой живности не было, да ведь отец тяжким трудом зарабатывал деньги, чтобы купить и коня, и корову, и Бухара. Их всех свели со двора накануне. Как печально мычала Зорька, когда ее повел за собой на веревке другой человек, не отец. Конь тоже взбунтовался, не хотел, чтобы его взнуздывали чужие руки. Только Бухар смотрел на всех надменно и презрительно, как настоящий хан. Сепаратор, самое ценное в их хозяйстве, который отец берег и работал на нем только сам, тоже забрали. Милиционер посмеялся, мол, зачем сепаратор, если коровы нет?

А дядя Степан Дерябин? Разве он кулак? Да у него и верблюда нет. Лошадь да корова. А как мужику без лошади? Она и трудяга, и боевой конь на бедном подворье.

Ваня видел настоящих кулаков в соседнем хуторе, куда он ездил вместе с отцом в начале весны к деду Синицину. Вот у того хозяйство так хозяйство! Сараи и амбары покрепче хаты Карповых, а про жилой дом и говорить нечего. По мнению Вани он был настоящим дворцом с ясными окнами. И за всем присматривали два парня и девушка, которых дед Синицын называл племяшами.

- Вот, Иваныч, семья сестринская плохо живет, племяшей я до себя приблизил, пусть у меня живут, помогут кой-где по-родственному, а нам, старикам, и хорошо, - Синицын все разъяснял отцу Вани, а тот лишь хмурился, пытаясь вставить словечко в текучую речь деда. Он-то знал, да и Ване было известно, что никакие это не племянники, оба парня смирновские, из бедных семей, небось, отрабатывают родительский долг. - Вот так, Иваныч, и живу, людям помаленьку помогаю, а то старые мы со старухой стали, а сыны где-то головы сложили за отечество…

И это тоже было неправдой. Сыновья Синицина, дюжие ребята Федька и Митька вертались с войны, да как красные лупанули белое воинство, оба скрылись куда-то.

- Агап Никоныч! - ставил, наконец, слово в речь деда Василий Иванович. - Мы от нужды к тебе. Сеять нечем. Может, одолжишь пашенички, а?

- Да одолжить-то можно, да ведь и самим сеять надо… - запел опять дед. - Уж так трудно стало, так трудно. На коней падеж, коровы совсем молока не дают, в амбарах пусто, хоть раскатывай амбары по бревнышку да от нужды великой продавай их на прожитие. Да уж тебя, Иваныч, как друга, я уважу, дам мешочек семян. Но учти, семенца для себя готовил, первосортные семенца, ты это учти. От себя отрываю, Иваныч, так что в мешке четыре пуда, а вернешь мне восемь. Согласен ли, золотце?

Отец ошарашенно смотрел на Синицина: брать за долг вдвое больше - совсем не по-божески, это дед загнул, видя, что «другу»-Иванычу деваться некуда. Сговорились, что отец возьмет в долг шесть пудов, а отдаст одиннадцать с половиной - на меньшее дед Синицин не соглашался.

И вот сейчас, вспоминая тот весенний день, Ваня никак не мог взять в толк, почему отца назвали кулаком, а Синицина - нет.

Ночью парнишка не мог уснуть, ворочался с боку на бок рядом с младшими братьями, прислушивался к разговору взрослых.

На столе стоял самодельный светильничек, освещавший только крышку стола, на которой старший брат Миша укрепил маленькие тисочки и что-то обтачивал напильником. Миша в свои семнадцать лет слыл в хуторе главным умельцем наравне с кузнецом Фроловым. У Миши руки золотые, как говорили взрослые. Все охотники в хуторе имеют ножи его закалки с красивыми костяными ручками. Даже сепаратор отец позволял Мише ремонтировать, и, по природе своей очень упрямый, всегда прислушивался к советам старшего сына.

Напротив Миши сидела мать, обхватив голову руками, может быть, впервые за всю жизнь сидела так без дела. Рядом с ней, понурясь - сестра Надя, у окна - ее муж Петр Жидков.

- Да как же так случилось, мама? - спросила Надя: они с Петром ездили в Эльтон и узнали о ссылке отца лишь вернувшись обратно. - Почему вас раскулачили? - она всхлипнула. - Без коровы с этакой семьищей, да без коня как жить будете? - они с Петром жили отдельно.

- Да не плачь ты! - подал голос Петр. - А то не знаешь, почему!

- Почему-почему, - передразнил сестру Миша. - Ольгу Чурзину из сельсовета знаешь? Отец прошлой зимой, помнишь, протокол подписал, когда Никитку-спекулянта прищучили? Ну вот, - Миша глубоко вздохнул от такой долгой речи - он был из молчунов, - Никитку-то сначала взяли в район, а потом отпустили. А Ольга - его племянница.

- Да ведь отец ничего Никитке не сделал: велели ему бумагу подписать, вот он и подписал, - промокнула Надя слезы уголком платка.

- То и сделал, что подписал. Никитку выпустили да скот, который он хотел продать, забрали, барыша его лишили. Вот Ольга и отомстила.

- Да знают ведь люди, что Никитка спекулянт, почему никто не вступился за отца?

- Да перестань ты носом хлюпать! - вновь сказа Петр. - А то не понимаешь, что деньги все могут сделать. В Эльтоне, небось умные люди живут, разберутся насчет отца. Но вообще, - Петр вздохнул, - сказывали в хуторе, что представитель из района с Ольгой гуляет, не зря же у нее всегда останавливается, как в хутор приезжает, потому, думаю, надо ко всему готовым быть.

- Не пропадем мы, мама, - сказал Миша. - Фролова угнали тоже, так что я один теперь в кузне, все заказы мои, проживем, не печалься, а там, глядишь, и отец вернется. Ванюха тоже по хозяйству будет помогать, а насчет отца, думаю, разберутся.

Но в Эльтоне разобраться не успели: Василий Иванович Карпов умер, едва подвода достигла района - не выдержало его сердце позора. Говорят, от сумы да тюрьмы никак не уйдешь. От сумы семья кое-как уходила, а вот от тюрьмы уйти Василию Ивановичу не удалось. Пусть и не настоящая тюрьма - ссылка, а все равно не сам себе хозяин, подневольный человек.

Из Эльтона в Смирновку полетел приказ: вместо умершего Карпова сослать его старшего сына. Время было суровое, в районе верили сведениям с мест - сколько их, врагов, неожиданно обнаруживалось, попробуй разберись, где правда, а где ложь, кто настоящий враг, а кого оклеветали. Тело Василия Ивановича не вернули семье, а Михаила отправили в ссылку.

Остался Ваня в семье старшим мужчиной. Мать заболела и долго не вставала с постели. А Ольга Чурзина, посмеиваясь, глядя на всех огромными зазывными глазищами, ходила по хутору королевой. Мужики, усмехаясь, цикали ей вслед - хороша бабенка! Женщины молчали затаенно, придерживали при ней языки, а за глаза костерили почем зря. А Ваня ненавидел Чурзину недетской ненавистью.

А тут еще новое испытание подоспело: зятя Петра мобилизовали в Красную армию. И если бы не родичи Петра, то не сумел бы Ваня вспахать и засеять свой надел. А в колхоз их, как кулацкую семью, не приняли.

Земля отозвалась добром на хлопоты - всходы встали ровные и крепкие, видно, вдосталь Ванины слезы да пот напоили землю. Радовался мальчишка: и долги, по всему видать, раздадут, и хлебозаготовки выполнят, и самим еще останется. Но опять обрушилась на семью нежданная беда - прошел град полосой, и надо было ему упасть именно на полосу Карповых! Стоял Ваня на коленях у края полосы, руками поднимал обессиленные побитые градом стебельки, а они не выпрямлялись, роняли на мальчишескую ладонь зеленые колоски. Слезы капали у маленького хозяина из глаз: «Что же это такое? И люди, и даже природа против нас!»

Осень не принесла желанного урожая. Кое-как сжали хлеб, обмолотили, вышло всего шестьдесят пудов - едва хватало план по хлебосдаче выполнить, немного отсыпать на семена, а жить придется впроголодь.

Охнуло, загудело гневно, закричало собрание единоличников в сельсовете, когда представитель из района прочел разнарядку для сдачи зерна. Услышав цифру «двести», мать Вани, простонав, поднялась со скамьи:

- Люди добрые, за что вы со свету семью нашу сживаете? Ведь знаете, что мальчонка мой как взрослый мужик работал на поле, а собрали мы всего шестьдесят пудов. Помилуйте, люди добрые!

- А может, припрятано где? - съязвила Чурзина. - Кулаки, а в бедных рядитесь.

- Кулаки? - удивился щеголевато одетый представитель из Эльтона. - А почему не высланы? Разве не понимаете, что весь кулацкий род вывести под корень требуется, чтобы не мешали они трудовому крестьянству светлое будущее строить!

- Да какие они кулаки? - сказал кто-то с задних рядов.

- Это что там за подкулачник голос подает? - вскинулась Чурзина. - Ай забыли Дерябина да кузнеца Фролова? Они тоже за кулака Карпова стояли, а где они сейчас? А? - она даже привстала, выглядывая того, кто посмел вступиться за Карповых. Но люди молчали.

И опять потянулись подводы из хутора, увозившие из родных мест раскулаченные семьи, и среди них были Карповы, лишь Надю не посмела Чурзина тронуть - она жена красноармейца.

Долгие дни и ночи плелся эшелон со ссыльными.

Ваня на листке бумаги записывал станции, через которые тащился поезд. Голодно и холодно Карповым: продуктов и теплых вещей разрешили взять с собой немного. Впрочем, никому в их эшелоне не было легче.

Миновали Саратов, Уфу. Все дальше Волга, все ближе Урал, а за ним - неведомая, далекая, холодная каторжная Сибирь. Неужели везут туда? В Казахстане, где сейчас Миша, говорят, теплее.

На станциях на спецпереселенцев смотрели враждебно и недоверчиво. Ваня понимал, что иначе и быть не может, ведь они для тех людей - враги, раскулаченные. Может и так, наверное, в их эшелоне и в самом деле были настоящие кулаки-мироеды, а они, Карповы, разве враги советской власти? На одной из станций Ване удалось бросить письмо товарищу Сталину в Москву. На каждой остановке ожидал, что снимут их с эшелона, дескать, ошибка вышла, не виноваты вы, но чем дальше плелся поезд, тем надежда становилась меньше - видно, затерялось письмо где-то в круговерти двадцать девятого года. Одно стало ясно - везут их в Казахстан, там, в поселке Компанейский, живет Миша, может быть, разрешат им жить вместе. Но к Мише Ваня с братьями попал лишь после смерти матери.

- Миша, я посоветоваться с тобой хочу.

- Ну? - сонно отозвался брат. - Чего тебе?

- Миша, может, нам с Лешей уехать к Наде, все ж тебе легче будет с Сашей? А я бы там в колхозе работал.

Миша сразу же проснулся.

- Да ты что это, Ванька, придумал? Через всю страну ехать с малым парнишкой?

- Да ведь мне уже четырнадцать, Лешке - десять лет. Доедем!

- Вам плохо у меня? - Миша привстал на месте, всмотрелся в темноту, где лежал на лавке Ваня.

Тот вздохнул. Конечно, не плохо. Брат очень заботится о них, работает, рыбной ловлей занимается, ходит в степь силки на зайцев ставить. Да только видит Ваня, что на висках у брата седина появилась - нелегко ему! И это в двадцать лет! Ему бы погулять, жениться, а тут на голову свалилась семья их трех парнишек-сорванцов. Самый младший, Сашка, пешком под стол ходит - какой с него спрос. А Ваня по хозяйству помогает, Лешка тоже без дела не сидит, однако на четверых заработок все равно только один - Мишин. Конечно, сейчас идет уже тридцать второй год, и то, что случилось с их семьей, названо «перегиб в сельскохозяйственной политике» - Ваня сам об этом читал в газете, да ведь им, Карповым, не легче стало: отец умер, мать умерла, братья даже не знают, где они похоронены.

- Ты чего молчишь? - вновь спросил Миша. - Плохо что ли у меня?

- Да что ты, Миша! - вскинулся Ваня. - Очень хорошо, главное - мы все вместе, да ведь трудно тебе с нами, Миша. Мне на земле сподручнее, а тут все равно на стройку к тебе не берут - мал, дескать. А там у нас дом есть. Да ты не беспокойся! Мы с Лешкой доедем! - успокоил Ваня брата.

- Да как доедешь? Знаешь дорогу?

Ваня усмехнулся в темноте:

- Знаю-ю! У меня все записано, - он достал из кармана бережно сложенный, потертый на сгибах, листок бумаги. - Вот здесь все записано, как мы ехали.

Миша подсел к брату на лавку, в свете луны начал разбирать детские каракули.

- Ну ты, брат, молодец! - похвалил Миша Ваню. И тот радостно зарделся: похвала старшего брата для него много значила. - А дальше как мыслишь? Записка - не все. Нет, понимаешь, денег на дорогу для вас.

- Подумаешь, - беспечно ответил Ваня, - мы и без денег доедем.

- А ежели ссадят?

- Подумаешь! На другой поезд сядем. Доедем!

Миша ничего не ответил брату, а сам так и не уснул до утра, размышлял. За завтраком сказал:

- Ладно, Ваня, поезжайте. Может, и вправду там вам будет лучше. А потом и я, как срок кончится, приеду к вам.

Сборы у братьев были недолгие. Оделись в теплое, что было у них. В сумку сложили харчи. Миша дал немного денег - сгодятся в пути. Крепко обнялись перед расставанием. Миша стиснул обоих братьев за плечи, прижал к груди, у Вани слезы навернулись на глаза от какого-то нехорошего предчувствия, однако постарался отогнать это предчувствие - он твердо решил уехать.

Братья сели в первый попавший поезд, который следовал до Москвы - доехать бы до Урала сначала, а там видно будет. Проскочили в вагон, юркнули под лавки, но на беду мальчишек над ними устроилась дебелая торговка, натолкала под лавку несметное количество узлов. И все время эти узлы ощупывала, да ногой ширяла под лавку - на месте ли ее мешки. В одну из таких проверок ногой не в мешок попала, а сонному Леше в плечо. Мальчишка охнул спросонок, а торговка подскочила на месте от неожиданности, вцепилась в мешок и, глянув под лавку, железной рукой выволокла его на свет. Не отпуская одной рукой Лешу, она другой ощупывала свои мешки и при этом вопила на весь вагон:

- Ой-оченьки! Шпана в вагоне!

Зашевелились, просыпаясь, люди. На шум прибежал проводник, накинулся на перепуганного парнишку, который от испуга орал благим матом. Ваня тоже выбрался из-под лавки. Торговка как увидела, что из-под ее ног лезет еще один «заяц», схватилась сначала за мешки, проворно их ощупала, заглянула под лавку - нет ли там еще кого, а потом схватилась за сердце и заголосила пуще прежнего:

- Ой-ой-ой! Шпана вы этакая! Перепужали до смерти! Говорите, что взяли? - и дернула Ваню за рукав.

Паренек покосился со злостью на тетку, сам же ухватился за плечи брата, удерживая его на месте, потому что проводник тянул Лешу к себе.

- И не шпана мы! - звонко закричал Ваня. - В Москву мы едем, к тете! - соврал немного. - А сами в Караганде жили, да родители умерли, вот и едем к тете!

- Билет ваш где? - кричал тоже проводник.

- Откуда билет, если денег нет? - ответил Ваня, пожимая плечами - вот, дескать, непонятливый, иначе не валялись бы под лавкой.

- А билета нет - вылазьте!

- Эй, дядя, оставь мальцов в покое, пусть едут, жалко тебе что ли? - заступился за ребят какой-то парень, свесив голову с багажной полки. - Вагон-то все равно без мест, общий, притулятся где-нибудь в уголке, и пусть себе едут.

- Купи билет на них, пусть тогда едут, - набычился проводник. - А без билета не положено!

Парень не стал с ним спорить, спрятался на своей полке.

Высадили братьев на каком-то темном полустанке, наказали ехать обратно в Караганду и не шастать по поездам. А как ехать-то? Денег на билет все равно нет.

«Что теперь делать?» - призадумался Ваня, стоя в зале ожидания, больше похожем на сарай, где всего-то и пассажиров - он с братом да какая-то женщина с ребенком, сидевшая у стены на единственной в зале скамье. Ребенок спал у нее на коленях, а женщина боролось со сном - роняла на грудь голову и тут же вскидывала ее. Увидев неизвестных мальчишек, невесть как оказавшихся на этом глухом полустанке, спросила:

- Откуда вы тут, парнишечки? - ей, видимо, надоело сидеть в одиночестве, вот и завязала разговор.

- Из Караганды мы, - тихо ответил расстроенный Ваня и опять соврал: - К тетке в Москву едем, да без билетов, вот нас и высадили.

- Ваня, Вань, - канючил Алешка, - я спать хочу и есть.

- Куда я тебя спать положу? - огляделся вокруг Ваня.

- А ты, милок, садись рядом, я подвинусь, пусть он тебе голову на колени положит, - предложила женщина, отодвигаясь на край скамьи.

Ваня поспешно сел. Рядом умостился Леша, и как сунулся в братовы колени головой, так и засопел. Ваня откинулся к стене, сон на секунду смежил веки, и он тут же тряхнул головой, боясь заснуть - как бы не пропустить прибытие следующего поезда в центр страны.

- А что же вы, ребятки, без родителей? - тихо спросила женщина, увидев, что Ваня не спит. Ее добрые участливые глаза, казалось, заглянули в самую душу мальчишки, и он тоскливо ответил:

- Нет у нас родителей.

- Ой, батюшки! Так вы - сиротиночки несчастные? - женщина жалостливо покачала головой.

Ваня вдруг почувствовал к незнакомке необычайное доверие, пожалевшей их просто так, от доброго сердца, и стал ей рассказывать все, что произошло с семьей за прошедшие четыре года и про то, как решили ехать с братом на родину, но теперь он не знает, что делать.

Женщина смотрела на Ваню сочувственно:

- Звать-то тебя как, милок?

- Меня Иваном, а его Алексеем.

Женщина помолчала немного и сказала:

- Ванюша, а если бы я Лешу взяла с собой обратно в Караганду, ты смог бы один до сестры добраться?

Ваня удивленно смотрел на незнакомку и молчал, а в голове скакали мысли: «Бросить Лешу на кого-то? Да это невозможно! А ведь если бы один я поехал, то, может быть, и не ссадили бы нас. Да нет, он же брат мне, не могу я на него сердиться и бросить не могу!»

- Да ты не сомневайся, милок, - правильно поняла его молчание женщина. - У меня муж в Караганде на заработках. Приглянулось ему здесь, вот и вызвал нас к себе, а тут пересадка у нас, ожидаем поезд на Караганду с сыночком. На-кась, глянь мои бумаги, грамотный, небось?

- Учился, - кивнул Ваня.

Женщина достала из внутреннего кармана пальто аккуратный сверток из носового платка и подала Ване. Паренек развязал платок и увидел там новенький паспорт.

- В сельсовете нам паспорт выправили, ох, и намучилась я с этим делом - никак не хотели паспорт выдавать, а вот справка, что я в колхозе работала, а это мужнина справка, без нее бы и паспорт не дали, это тебе не город…

Ваня взял документы, внимательно перелистал паспорт, прочел все записи: «Никулина Варвара Петровна, жительница села Петровское Кировской области. Справка дана Никулину Андрею Касьяновичу в том, что он работает…» Женщина вызывала доверие своим непоказным простодушием, стремлением помочь, но ведь чужая все-таки.

- Да ведь брат он мне родной, тетя Варя, как же я его брошу? - жалобно сказал Ваня.

- Да не бросишь ты, вот лешачонок недоверчивый! Довезу его до брата, не сомневайся, Ваня. Завтра утром поезд, паровозники баяли, до Челябинска пойдет, тебе с ним сподручнее будет до Урала добраться, а там и в свою сторонушку. А вечером и мы в Караганду. Решайся, Ваня, не сомневайся, все будет хорошо, милок.

Ваня молчал. Соблазн велик, но не мог он решиться оставить брата на станции неведомо с кем, хотя, кажется, женщина эта хорошая, добрая.

- Устал, Ванюша? - участливо спросила Никулина. - А ты поспи немного, приляг мне на плечо, поспи, милок.

Ваня доверчиво склонил голову на плечо Варвары Никулиной и как в темную пропасть ухнул. Едва заснул, а его уже за рукав затрясли.

- Ваня, Вань, скоро рассветет, поезд подойдет. Думай, как поступить.

Ваня очнулся, разом вспомнил все, встрепенулся и опять мысли заметались в голове - боязно, ой, как боязно поручить заботу о младшем брате незнакомой женщине! Наконец он произнес:

- Ладно, тетя Варя, везите Лешку к Мише.

Он достал из котомки лист бумаги, разорвал его надвое и на одном листке написал карандашом имя и фамилию Леши, адреса Миши и Нади, а на другом - фамилию женщины.

- Тетя Варя, - попросил. - А вы можете мне еще разок дать ваш паспорт?

- Могу, на-кась, бери.

Ваня старательно списал все с паспорта и справок, ежеминутно слюнявя карандаш, от чего язык его стал синий, а Никулина весело наблюдала за Ваней.

- Ой, какой ты недоверчивый парнишка, а и разумный, словно лешачонок. Все, гляди-кась, списал с документа-то.

Ваня спрятал одну бумагу в карман, а другую - в карман Лешиной курточки.

- Вот, тетя Варя, - Ваня похлопал рукой по котомке, - тут еды немного. Еще нам в дорогу Миша пять рублей дал, возьмите их, вам нужнее с ребятами, а я обойдусь.

- А как же ты, Ваня?

- Доберусь и так, а вам еда нужнее и деньги тоже. Все равно мне этих денег на билет не хватит.

Вдали загудел паровоз. Ваня растолкал брата. Лешка смешно таращил сонные глаза, не понимая, где он находится.

- Леша, сказал Ваня, - это тетя Варя, ты с ней поедешь обратно к Мише. А я - в Смирновку. Понял?

Братишка заплакал, а Никулина притянула к себе плачущего Лешку, погладила, словно мать, по голове. Брат затих под этой ласковой рукой. А та шептала ему на ухо:

- Не плачь, сынок, довезу я тебя к братику, а Ваня пусть далее один едет, - и кивнула Ване. - Беги, Ванюша, может, проскочишь в вагон.

Ваня крепко обнял брата:

- В кармане у тебя записка про тебя и деньги, что Миша дал. Еду тоже тебе оставляю. Я найду вас, не бойся. А ты не балуй, слушайся тетю Варю, понял? Где Миша живет, помнишь?

- Ком-мм-паннейский по-ссе-лок… - заикаясь, ответил Леша.

- Ну вот, молодец. Вам, тетя Варя, я очень верю, - и Ваня, наклонившись, неловко ткнулся носом в ее щеку и выскочил вслед за сонным железнодорожником в утренний холод.

К полустанку подъезжал, грохоча колесами и дымя трубой, паровоз, который звался «Максим Горький». За ним тянулся обычный состав из теплушек, набитый людьми. Ваня бросился вдоль состава, остановился на миг у вагона, где сидели красноармейцы, попросил:

- Дяденьки, возьмите меня с собой! Мне в Сталинград надо! Вы не туда?

- Нет, - ответил за всех степенный пожилой красноармеец, сидевший с краю, свесив ноги. - Мы не туда, но до Уфы довезем. Хочешь?

Ваня радостно закивал.

- Ну тогда сигай сюда, парень.

Ваня ухватился за протянутые руки, вскочил в теплушку, оглянулся на перрон, где стояли только женщина с малышом на руках и крепко схвативший ее за руку мальчик в рваном пальтишке. Ваня спрятался за спины красноармейцев, чтобы выдержать и не соскочить обратно к брату. Тяжесть была на сердце Вани: бросил брата на чужие руки, вроде как предал. Поезд, не постояв на станции и пяти минут, тронулся. Вагон, в котором был Ваня, медленно поплыл мимо замурзанного кривобокого вокзальчика.

- До свидания, Леша!!! - крикнул Ваня, на миг высунув голову в открытые двери теплушки. - Я найду тебя!…

- Товарищ командир! - Иван вздрогнул от легкого прикосновения к плечу. - Бойцы устроились, дозор выставлен. Начата набивка лент. Надо, наверное, больше лент набить, пока спокойно. Как вы думаете? - деликатно спросил старшина.

Иван тряхнул головой, отгоняя воспоминания, глянул в последний раз на яркую звездочку, висевшую над лесом, повернулся к Старуну:

- Да-да, товарищ старшина, я согласен с вами.

Всю ночь небольшой гарнизон не смыкал глаз. Один человек дежурил у амбразуры, другой стоял на наружном посту, третий спал, а двое набивали без передышки пулеметные ленты. Через час менялись, и таким образом к утру все смогли немного вздремнуть. Вместе с бойцами работал и Жидков. Солдаты были старослужащими, осенью всем предстояла демобилизация. Правда, старшина Старун решил остаться сверхсрочно в армии, даже вызвал семью в часть. Но жена с дочкой не приехали в срок.

- И хорошо, что не приихалы, вин кака заваруха, - подытожил свой рассказ Старун. - Конечно, мы немцев раздолбаем, да скоро ли? Вот вопрос!

- Без паники, товарищ Старун! - постарался как можно строже сказать Иван. - Разобьем!

- Не кажи гоп, - буркнул Старун.

Жидков не одернул его, потому что и его самого одолевали сомнения

А Старун продолжал:

- С границы раненые бойцы шли, сказывали, что у них - танки да автоматы, а мы - с ними, родимыми, образца девятьсот пятого года, - и он кивнул на пирамиду трехлинейных винтовок. - Тут хоть какой храбрый да умелый будь, а с винтовкой против танка не устоять.

И опять Иван промолчал, подумав, как там держится соседний полк?

А полк, расквартированный в Граево, стоял крепко. Об этом сообщили десять бойцов, пришедшие утром. Они принесли запас продуктов, и пока усталые бойцы ели, рассказали, что полк не только устоял, но и шуганул немцев за границу.

- Вот, видите, Старун, за границу их отогнали! - обрадовался Иван.

Старун промолчал, старательно вычищая куском хлеба консервную банку. Не хотел он спорить с желторотым лейтенантом, только что вылупившимся из училища. А Старун пять лет в пограничном районе служил, обстановку на границе знал не хуже пограничников. В том, что Красная Армия разобьет немцев, он не сомневался, но ох, как долго, видно, придется ждать этого часа, и Старун покосился вновь на винтовочные пирамиды, пожалев, что старлей Комлев унес с собой автоматы, снятые с убитых немецких велосипедистов, выполняя приказ сдавать трофейное оружие.

А потом начался ад.

Время проходило как во сне. Дни были заполнены треском пулеметов, заунывным воем пикирующих бомбардировщиков. Но ДОТ был тщательно замаскирован или просто повезло - ни одна бомба не упала на их убежище. Однако грохот был страшный, и бойцы, как велел Жидков, стояли у амбразур, широко раскрыв рты, чтобы не оглохнуть. Старун, не стерпев, яростно зарычал:

- Мать твою… Где же наши соколы хваленые?!!

Не знал Старун, что в первые часы войны во время налетов на аэродромы было разбито более тысячи самолетов, и что многие соколы-летчики погибли, так и не взлетев. Да. Многого тогда они не знали. Известно было лишь одно - биться до последнего, защищая родную землю.

К исходу шестого дня немцы притихли, не рвались в лобовую атаку под огонь пулеметов. Оставив у амбразур часовых, Иван приказал бойцам отдыхать. Все они были похудевшие, почерневшие, заросшие, губы плотно сжаты, в глазах горел яростный огонек. Старун среди них выглядел щеголем - как-то умудрялся побриться, почиститься. Глядя на него, Иван тоже старался быть подтянутым.

Бойцы попадали спать вповалку. Иван встал у амбразуры, чутко вслушиваясь в ночь, вглядываясь в темноту, пытаясь понять, почему над лесом нависла тишина.

- Тихо-то как… - прошептал за спиной Старун. - Молчат немцы. К чему бы это, а?

Иван пожал плечами - он и сам не знал этого.

- Может, разведать, что к чему, товарищ командир?

- Хорошо, Старун, действуйте.

Старшина тихонько позвал:

- Ильин, Васюков, за мной!

Послышался шорох - это бойцы поднимались с пола. Потом потянуло сквозняком - открыли двери бункера.

Разведчики вскоре вернулись. С ними пришел незнакомый Ивану командир. В бледном свете, лившемся из амбразуры, он увидел, что прибывший в звании старшего политрука.

- Лейтенант, - сказал он, - вот приказ об отступлении. Отправьте бойцов в тыл, а вы остаетесь в моем распоряжении.

Жидков произнес:

- Разрешите посмотреть ваши документы, товарищ старший политрук.

Тот усмехнулся:

- Ну что же, я бы тоже попросил, хотя старшина Старун меня знает в лицо, - он достал из полевой сумки приказ, а из кармана гимнастерки - удостоверение.

Иван отошел к амбразуре, прочел приказ, изучил удостоверение и, возвращая документы, спросил:

- Как там, на границе, товарищ старший политрук?

- Неважно. Немцы прорвали оборону севернее нас. Граевский полк вынужден был отступить с большими потерями. Вас немцы просто обошли, однако с рассветом могут атаковать… Прикажите бойцам разгрузить машину, она в лесочке. Думаю, пятерых будет достаточно. А потом я объясню задачу.

Иван отправил к машине Старуна и пятерых бойцов. Вскоре они вернулись. У каждого на плечах был ящик, Старун нес бухту бикфордова шнура. Бойцы старались все делать бесшумно.

Жидков подозвал старшину, и политрук показал ему на карте, где группа должна встретиться с защитниками других ДОТов и подождать своих командиров. Не дожидаясь, пока бойцы углубятся в лес, он приступил к минированию ДОТа. Работал точно и споро, изредка отдавая краткие указания Ивану. Потом протянул бикфордов шнур до близких кустов, где можно было укрыться в воронке от бомбы, и поджег его. Через минуту в небо взметнулись, словно нехотя, куски бетона. Как эхо раздались взрывы справа и слева. От ДОТа, который Жидков защищал со своими бойцами шесть суток, осталась одна яма с глыбами бетона. У него сжалось сердце - ДОТ был им надежным убежищем все это время, он стал им домом.

- Ну вот, дело сделали, - сказал старший политрук, вставая и отряхивая с груди и колен комочки земли. - Вот и сделали, - в его голосе слышалась грусть, видимо, жалко был ему губить своими руками то, что сделано руками других. Но это было необходимо - в тылу врага эта прекрасная огневая точка с боеприпасами была бесполезна. И старший политрук, не колеблясь, выполнил приказ. - Теперь идем на восток, догоним своих бойцов и двинем на Волковыск, в Белостоке, наверное, немцы.

До места встречи добрались быстро, но там никого не оказалось.

- Черт! - выругался политрук, растерянно озираясь. - Что такое, где все? Неужели мы не точно вышли?

Он сверился с картой. Все оказалось правильно, с пути они не сбились, точно вышли к небольшому озерцу.

- Да где же все? Старун ошибиться не мог!

Но тихо было в лесу, развороченном воронками от снарядов и бомб.

- Ну что же, двинемся одни на восток. Кстати, как тебя звать? - неожиданно спросил политрук, переходя на дружеское «ты».

- Лейтенант Иван Жидков, товарищ старший политрук!

- Да ладно тебе, не тянись - не на плацу, - отмахнулся попутчик. - А я - Костин Павел. Слушай, а у тебя ничего пожевать нет?

Иван отрицательно покачал головой.

- Ну и ладно, - засмеялся Костин, - натощак-то быстрее, глядишь, дойдем!

И они направились к Волковыску, считая, что оттуда будет легче добраться до Барановичей или Минска, если не смогут найти свои части. К тому же они будут идти по белорусской земле, за линией старой границы.

Через трое суток Костин с Жидковым добрались до Волковыска. И тут заныли тяжко над городом самолеты, посыпались бомбы. Люди заметались на узких улицах, забитых повозками, не зная, куда спрятаться, куда бежать. Ржание лошадей, крики женщин и плач детей - все слилось в единый стон. Иван бросился на землю при очередном свисте, подумав: «Эта, наверное, моя». Но бомба взорвалась далеко.

- Павел, Паша! - закричал Иван, вскакивая на ноги. - Где ты?

Но товарища нигде не было видно.

После налета Жидков отправился на поиски комендатуры. Обезумевшие от страха беженцы ничего не могли толком объяснить, да и не знали, наверное. Поплутав по улочкам незнакомого города, Иван решил просто присоединиться к какой-либо части, ведь его родная часть значилась пока только на бумаге. Он зашагал вместе с беженцами, надеясь добраться вместе с ними до окраины Волковыска.

На дороге было тесно. Иван обратился к одному деду-вознице с просьбой подвезти. Тот сверкнул глазами на Ивана и прошипел:

- Шагай пешедралом, вояка! Драпаешь так, что и часть свою потерял? У-у! - Дед взмахнул кнутом, и неясно было, кого он намеревался огреть - Ивана или своего уставшего конька.

Иван застыл на месте. Повозка скрылась давно из глаз, а он все стоял посреди улицы. Ему было горько и обидно от слов деда. Разве он виноват в том, что случилось? Шесть суток он удерживал с бойцами ДОТ, пока не пришел приказ об отступлении.

Война. Почему так случилось, что их застали врасплох? Кто тут виноват? Вопросы, вопросы, а ответить на них некому.

От Волковыска на Слоним по дороге сплошным потоком двигались войска, брели беженцы. Но немало люду двигалось на восток лесами. Это были те, кто уже побывал под бомбежками - немцы в первую очередь бомбили дороги. По лесу пробирались и Жидков с молодым красноармейцем, с которым он встретился на окраине Волковыска. Вдруг впереди что-то зашуршало. Василий, так звали красноармейца, насторожился, но, всмотревшись вперед, счастливо рассмеялся:

- Свои это, Ваня.

И впрямь - свои. Семь бойцов и лейтенант, смотревший на развернутую карту, отдыхали на небольшой полянке.

- Товарищи! - крикнул взволнованно Иван. - Мы свои, мы с вами! - и остолбенел от почти враждебного взгляда лейтенанта, который резко сказал:

- Присоединяться к нам нельзя. У нас и так большая группа, думаю, вам известно, что выходить из окружения лучше малыми группами.

Бойцы недоуменно уставились на своего командира. Но промолчали. Василий вперед Ивана сообразил, что их вежливо послали «подальше», выругался:

- Ну и хрен с вами! Сами выберемся!

И опять они брели лесом. Вскоре Василий принял «стойку», вновь первым заметив что-то впереди, откуда к тому же тянуло чем-то вкусным. Оказалось, они опять наткнулись на окруженцев. Несколько бойцов расположились на отдых на небольшой полянке и варили на костре в котелках обед. Василий с Житковым, памятуя недавний неласковый прием, сглотнув голодную слюну, остановились на опушке. Один из солдат заметил их, махнул призывно рукой:

- Давай к нам, братва! Корову вот завалили, чего ей, беспризорной бродить. А нам - жратва!

Несоленое мясо и бульон - не самая изысканная пища, однако у солдат нашелся и хлеб, так что Василий с Иваном были несказанно рады: голод - не тетка родная. Поев, они отправились дальше вместе.

Обочины дороги, по которой отступали войска, были забиты искалеченной техникой, и окруженцы очень удивились, когда обнаружилась целехонькая полуторка с установленным в кузове спаренным пулеметом. Одно плохо - в баках не было горючего. Зато пулемет в исправном состоянии, даже лента заправлена. Потому решили попробовать найти горючее в разбитых машинах, авось хоть найдется самая малость.

И тут - «везззууу» заныли фашистские самолеты. Бомбардировщики невозмутимо летели своим курсом, но один из истребителей, явно резвясь, бросил самолет в пике. Мотор ревел нагло и самоуверенно, и вдруг навстречу ему хлестнули пулеметные очереди. Это Василий вскочил в кузов и вцепился в гашетку пулемета, который захлебывался, казалось, от злости, однако вражеский самолет, как заговоренный, летел прямо на них, оцепеневших от ужаса и неожиданности, но кто-то пришел в себя, сорвал с плеча винтовку и тоже начал палить по самолету. За ним и другие, опомнившись, начали стрелять. Внезапно пулемет самолета смолк, мотор победно взвыл, истребитель взмыл вверх, а Василий медленно, не выпуская гашеток, оседал вниз

Самолеты улетели, а возле дороги вырос песчаный холмик с пилоткой на вершине воткнутой в землю обструганной ветки, где химическим карандашом Иван вывел имя и фамилию того, с кем шел на восток несколько суток.

Возле штаба дивизии, к которой, наконец, прибилась группа Жидкова, сидели и стояли окруженцы. Уставшие, запыленные, злые солдаты, вышедшие из мест боевых действий, отличались от солдат дивизии, не бывавших еще в бою, еще и сосредоточенным суровым взглядом, в котором таилась боль - им довелось многое увидеть, познать, вытерпеть.

Дивизия была готова вступить в бой. Ожидал этого и Жидков,, и все, кто вышел с ним из окружения. Однако бойцов быстро распределили по взводам, а Жидкова и еще нескольких молодых командиров-лейтенантов комдив откомандировал в тыл. Было обидно и одновременно радостно от слов, какими он провожал их в путь: «Вы, сынки, будете нужны нашей армии очень скоро, наступит ваше время по-настоящему воевать, однако вам надо подучиться, - значит, верят им, не считают за трусов, что так стремительно отступали. Но больше всего поразили слова: - Храни вас Бог, сынки».

Они ехали по дороге на Барановичи, тоже забитой неисправной техникой до самого вечера. Было тягостно смотреть на искалеченные бомбежкой автомобили. У опушки леса, куда ныряла дорога, стоял сердитый генерал, возле него толпились подчиненные и все колонны почему-то заворачивали в лес. Водитель их машины ругнулся, ведь знал пункт, куда следовало ехать, однако не стал спорить - он человек маленький, а генерал - большой, с ним рядовому не поспорить. Машина, урча, съехала с дороги, но вглубь леса шофер заезжать не стал, остановился за придорожным кустарником, и как потом выяснилось, сделал очень правильно.

Лес кишел войсками, и тут раздалось знакомое ненавистное «веззууу, веззу-у-у!» Оно, казалось, раздавалось со всех сторон. Самолеты с ревом и пулеметной стрельбой ринулись вниз, загрохотали взрывы. Люди заметались среди горящих машин, которые вспыхивали как факелы от прямого попадания, лес тоже горел.

Водитель машины, в которой находились молодые командиры, вывел ее на дорогу, стремясь отъехать подальше от этого ада. Сколько погибло в том лесу людей, вероятно, никто никогда не узнал, как и то, кем был тот генерал: просто бездарь или переодетый диверсант. И то, и другое в те дни было вполне реальным делом. И все-таки в одну из бомбежек их машина пострадала, те, кто остался в живых, пошли далее пешком.

На сей раз Иван Жидков шагал в колонне артиллеристов - прибился к ним, когда растерял своих попутчиков. Он решил не отставать от артиллеристов, добраться вместе с ними до места дислокации и попроситься в действующую часть, но вокруг был такой хаос, что уже никто точно не мог ответить, а есть ли они, эти действующие части, существует ли вообще линия фронта, или вся армия неумолимо катится на восток. От такой обстановки до паники был один шаг, но военные все-таки старались не терять голову, большинство групп отступало организованно, по дороге присоединяясь к более крупным подразделениям, потому с колонной артиллеристов шло немало пехотинцев.

И хотя артиллеристы двигались на восток по ночам, все-таки напоролись на немцев.

- Рус, сдайсь! - неслись крики из темноты, а над головами свистели пули.

- Хрен вам! - крикнул комбат, молодой и очень уставший человек. - Чтоб мы вам сдались? Пошли вы…

Однако бой принять без снарядов было невозможно. И потому комбат принял решение отступить. Отстреливаясь из стрелкового оружия, они попытались укрыться в лесу, и неожиданно уперлись в болото, через которое не перебраться с пушками. И тогда комбат приказал лошадей выпрячь, технику вывести из строя, и, отстреливаясь, уходить через болото.

- Рус, сдавайсь! - вопили весело немцы, и в свете ракет было видно, как они подходят все ближе и ближе к брошенным пушкам, возле которых металось несколько перепуганных лошадей.

- Эх, - выругался кто-то рядом с Иваном, - пушечки-матушки, стоило вас переть от границы, чтобы бросить здесь! А лошадок-то как жалко!

Под ногами чавкало болото. И хотелось одного - поскорее выбраться на сухое твердое место. Но до рассвета они не сумели преодолеть болото, и с первыми лучами солнца над ними закружили самолеты, поливая солдат свинцовым смертельным дождем. Бойцы, спасаясь от огня, падали в воду и ныряли с головой, держась за кочки. Немало солдат полегло в том болоте, сгинуло без вести, потому что живым было не до сбора документов.

К вечеру грязные, уставшие, голодные солдаты добрели до лесного хутора. Тридцать человек от всей колонны. Скинув грязную одежду, рассчитывая постирать ее позднее, уставшие люди бессильно валились на землю и тут же засыпали.

Иван, проснувшись, долго смотрел на небо. Наступило уже утро, в лесу посвистывали птицы, и казалось невероятным, что где-то стреляют, гибнут люди. Вспомнив о войне, он резко перевернулся на живот, окинул настороженным взглядом поляну, спящих людей, и тут же протер глаза, не веря им - рядом лежала чистая, аккуратно сложенная, форма. Неподалеку пылал костер, над которым исходил ароматным паром большой чугун - там что-то варилось. Заметив, что бойцы проснулись, к ним подошел седобородый старик и сказал:

- Поешьте, сынки.

Солдаты конфузливо отворачивались от сердобольных взглядов, одевались и медленно, словно нехотя, приблизились к костру. Хотелось есть и в то же время стыдно было принимать помощь от этих пожилых людей.

- Детки мои, детки, - всхлипнула опрятная старушка, смахивая со щек слезы. - Не гребуйте, поешьте, может и наши сыны где-то вот так же, и кормят их ваши матери…

Комок встал в горле у Ивана, да, наверное, не у него одного. Он вспомнил сурового возницу из Волковыска, который обругал его трусом. Они ведь и впрямь бегут без оглядки, а их еще и накормить хотят. Ох, как стыдно!…

После завтрака, посоветовавшись, решили разбиться на мелкие группы и пробираться на восток. Хуторяне сообщили, что по дороге за лесом уже пятые сутки непрерывно движутся немецкие части. По лесам не ходят, торопятся, видно, вперед. Узнав про это, многие побледнели, представив, что было бы, надумай кто-то из немцев заглянуть на хутор - взяли бы их тепленькими, сонными. А это - плен. Да и хуторским не поздоровилось бы.

Они шли по лесу, пока не уткнулись в шоссе. Тут решили рассредоточиться на группы и двигаться дальше. Иван не знал, к кому присоединиться: артиллеристы знали друг друга, а он - единственный из тех пятнадцати лейтенантов, ехавших в Барановичи. Пока прикидывал - откуда ни возьмись, над дорогой на бреющем пронесся самолет, неожиданно вынырнувший из облака.

«Черт возьми! - ругнулся Иван. - Что они, одними самолетами воюют? Куда ни ткнись - немецкие самолеты!»

- Воздух! - крикнул кто-то запоздало, и сразу же посыпались бомбы вслед за воем самолета.

Что- то тугое и горячее после близкого взрыва толкнуло Жидкова, приподняло и ударило о полотно дороги. Сознание затмилось, и сколько он так лежал, Иван так и не понял. Очнулся, когда самолета уже не было, лишь дымились пара воронок на обочине.

У Ивана сильно болела голова, левый глаз совсем ничего не видел, губы опухли. Он приподнялся на руках, потом встал на колени. Тело болело так, словно его долго ломали и крутили. Он, шатаясь, с трудом встал на ноги и побрел наугад по дороге.

- Эй, браток, - раздался слабый вскрик. - Помоги, браток!

Иван с трудом повернул голову на голос и увидел сидевшего на обочине красноармейца-артиллериста, который старался забинтовать себе плечо.

- Помоги, браток, а? - жалобно попросил красноармеец. - А то ничего не получается с одной рукой. - Тут он разглядел на петлицах гимнастерки Ивана «кубики» и поправился. - Извините, товарищ командир, помогите немного.

Иван наложил на плечо красноармейца повязку, как его учили в Гомеле. Помог ему надеть залитую кровью гимнастерку.

- Ой, а у вас все лицо черное! - воскликнул красноармеец, посмотрев на Ивана.

Иван достал из полевой сумки, чудом уцелевшей, зеркальце и посмотрелся в него. Там был опухший, страшный от синего кровоподтека во всю левую щеку, человек. «Ох, - содрогнулся Иван, - ну и страшилище! А вдруг я таким останусь? Да Тося за меня замуж не пойдет!»

Вслух Иван произнес:

- Да-а-а…

- Товарищ командир, - обратился к нему красноармеец, - что за напасть такая? Отступаем и отступаем. Где наши-то? Ихние - вот они, так и шастают, а где наши самолеты?

Иван молча пожал плечами. Его и самого это интересовало, да только ответ никто дать не мог. Он сказал:

- Догоним наших, и обратно погоним немцев. Идти можете? Правда, - он усмехнулся, - я не знаю, куда идти.

- Могу, - кивнул красноармеец, - а идти надо туда, - он махнул рукой вдоль дороги. - Только надо бы лесом идти, неровен час - догонят немцы. Хотя, - он ухмыльнулся, - теперь, пожалуй, мы их догоняем.

Красноармеец встал, стряхнул с одежды землю, повесил на здоровое плечо ремень винтовки и сказал:

- Я готов идти.

- А как звать тебя? - спросил Иван.

- Воронов Николай.

- Ну а я - Жидков Иван, - он протянул Николаю руку. - Пойдем, Коля, к своим.

Они свернули с дороги в лес. Оба имели винтовки, но без патронов они не полезнее палки. Разговор не ладился, но молча идти тоже было невмоготу. Николай первым нарушил молчание неожиданным вопросом:

- А что вы, товарищ командир, гимнастерку свою на красноармейскую не поменяли?

Иван непонимающе посмотрел на попутчика.

- Зачем?

- Как зачем? А вдруг на немцев напоремся? Я-то что, я - красноармеец, а вы - командир.

- Я - военный. Присягу давал. Сейчас я - Иван Жидков, лейтенант Красной Армии, а сниму гимнастерку, документы зарою, и я - уже не я.

- А-а… - и непонятно было, одобрил или нет Николай его ответ.

Некоторое время шли молча, и опять Воронов первым начал разговор, рассказал о своей родине. О службе в армии, кем хотел стать после демобилизации.

- Хорошо бы нам машину найти, - мечтательно сказал он. - Мы бы вмиг доскочили до наших, я ведь на машине работал.

Блеснул впереди просвет - дорога сделала поворот, и они уперлись прямо в нее.

- Товарищ командир! - вскрикнул Воронов. - На дороге что-то есть!

Они осторожно подобрались к дороге, хоронясь за деревьями. Там лежал опрокинутый мотоцикл. Они, озираясь, подошли поближе и увидели под мотоциклом человека в военной форме, в спине у него торчал нож.

Окруженцы разом присели, прячась за мотоциклом, но все было спокойно.

- Диверсанты! Как это мы на них не напоролись? - Воронов испуганно выглянул из-за мотоцикла. - Тихо, кажись. Ушли, гады!

- Откуда знаешь, что диверсанты? Может, бандиты какие-нибудь? - усомнился Иван.

- Может, и бандиты, - согласился Воронов, - может, спугнул кто, раз нож в спине оставили.

Они поставили мотоцикл на все три колеса, обыскали тело лейтенанта. Он был, вероятно, офицером связи - на плече все еще висел ремешок от срезанной полевой сумки. Документов они не обнаружили.

- Похоронить бы его, а, Ваня? - сказал Воронов, не заметив, что обратился к Жидкову по имени.

- Чем? - возразил Иван. - Лопаты нет, один нож.

- Глянем, что в коляске есть, - деловито произнес Воронов, отстегивая тент. Он пошарил там руками и нашел саперную лопатку и автомат.

- Эх, бедолга, зачем же ты автомат спрятал? - попенял Воронов мертвому. - Вот и не смог отбиться.

Они отрыли могилу с метр глубиной, накидали туда веток, потом осторожно опустили убитого в могилу, прикрыв его лицо найденным в кармане платком, вновь накидали веток и начали закапывать. На могильный холмик положили его фуражку.

- Ну вот и все, - задумчиво произнес Воронов, последний раз огладив лопаткой бока могилы. - И никто не узнает, где могилка моя… - пропел он тихо. - Жаль, не знаем, как зовут хлопца. Лежи спокойно, братушка. Мы еще вернемся сюда и поставим тебе настоящий памятник.

- Николай, - окликнул Жидков товарища, - ты мотоцикл водить умеешь?

Воронов кивнул головой, однако мотоциклом воспользоваться не удалось - пулей пробило бензобак, горючее вытекло.

И опять они пошли.

Кругом было тихо, только где-то далеко слышался знакомый заунывный гул моторов.

- Опять летят! - досадливо плюнул на дорогу Воронов. - Сволочи, не набомбились еще!

К вечеру они вышли к какой-то небольшой деревушке. Посоветовавшись, решили подойти к одному из домов на окраине, попросить хлеба. Вокруг было тихо, но к дому они все-таки подошли с опаской, заглянули через плетень во двор. Тихо. Перепрыгнув через плетень, подошли к дому, тихонько поднялись на крыльцо, потянули дверь. Она подалась легко, и тут же на обоих сзади обрушились удары, обоим скрутили руки. Воронов закричал от боли в раненом плече, Жидков потерял сознание. Очнувшись, раскрыл здоровый глаз и увидел красноармейцев, таких же, как и он с Вороновым, грязных и заросших.

- Свои мы, братцы, свои, - приговаривал Воронов, морщась.

Оказалось, что деревушка пуста, красноармейцы-окруженцы решили день отдохнуть, а ночью идти дальше. Дозорные давно заметили двух подозрительних, что крались к дому со стороны леса. Перебинтованые, замурзанные, вроде бы и свои, а вдруг - нет? Вот и решили взять их.

Старший из окруженцев, сержант с забинтованной головой, имел карту и компас. Он показал Ивану, где они находятся, сказал, что группа держит путь к Дзержинску, а там рукой подать до Минска. Иван присвистнул - эка их занесло от Волковыска!

- Давайте с нами, товарищ командир, вместе-то сподручнее, - предложил сержант.

Жидков согласился идти вместе, но от командования отказался, потому что плохо себя чувствовал - контузия давала знать о себе все больше, да еще вновь получил удар по голове. Кроме того, неловко ему было брать командование над бойцами-старослужащими, которые, как он давно уже понял, хорошо знают местность и намного лучше разбираются в обстановке, чем подобные ему лейтенанты-скороспелки. Сержант, услышав отказ, возражать не стал, увидев в словах Жидкова резон. Ивану даже показалось, что он тихонько вздохнул, радуясь его решению.

.Жидков с Вороновым, не боясь, что их осудят, с жадностью съели по куску хлеба, запили холодной водой и прилегли на полу возле стены. У Ивана сильно болела голова, опухоль левой стороны лица стала еще больше, глаз совсем заплыл. Неожиданно дозорные подняли тревогу: дорога, выходившая из леса, запылилась, грохнул выстрел и следом - взрыв.

- Немцы!

- Взвод! Отходим в лес! -скомандовал сержант.

Но было уже поздно. Немцы заметили движение возле дома… Головной танк прибавил скорость, из-за него вывернулись мотоциклы и рассыпались веером по полю, чтобы отсечь русским путь к отступлению. Они даже не стреляли, уверенные, что бойцы сдадутся им без боя. Но кто-то бросил гранату, один мотоцикл подпрыгнул и завалился набок, и в ту же секунду загрохотал пулемет. Несколько солдат упало, другие же начали стрелять в танки из винтовок. Иван тоже безостановочно палил из автомата, а Воронов тянул его за рукав к лесу, крича ему в ухо:

- Ты что? Одурел? С автоматом да винтовками на танк прете! Скорее к лесу!

Они бежали, петляя, между деревьями. По кронам подлеска щелкали пули. Иван бежал, скособочившись, стараясь здоровым глазом углядеть путь, автомат он крепко сжимал в руке. И это чудо, что после нескольких минут сумасшедшего бега не врезался головой в дерево, успевал вовремя увернуться. Воронов неотступно бежал рядом, приговаривая:

- Ничего, ничего, ничего…

Они брели по лесу несколько дней, хоронясь от врага. Однажды, уже в потемках, наткнулись на одинокое лесное подворье, огороженное жердяным забором. Они осторожно пробрались во двор. Иван бессильно привалился к забору -. земля качалась под его ногами. А Воронов, стараясь ступать неслышно, подошел к хате, постучал в дверь, постоял на крыльце. Никто не вышел, не выглянул в окно. Он вернулся к Ивану и предложил.

- Давай переночуем в сарае, а утром видно будет, что к чему. Может, в доме и есть кто, да боятся откликнуться.

В сарае было темно. Ощупью они обследовали его, нашли что-то громоздкое, вскоре поняли, что это сложенные друг на друга сани. В углу была охапка соломы, и они с наслаждением упали на солому, вытянули усталые ноги и мгновенно уснули.

Перед рассветом их разбудил рокот мотора. Воронов вскочил первым, приник к щели между досками, выдохнул тоскливо:

- Немцы, Ваня! Вляпались мы. Давай хоть за санями спрячемся.

Оба метнулись в глубь сарая. И во время. По дверям сарая, по тонкой дощатой стене хлестнули автоматные пули. Через несколько мгновений распахнулась дверь, вновь протарахтел автомат. Пули прошли над самыми головами Ивана и Николая. Казалось, секунды растянулись в годы. Немецкие солдаты вошли в сарай и…

- Хенде хох! - это прозвучало как выстрел.

Иван поднял голову и увидел перед собой черное дуло автомата, торчавшее из живота солдата в чужеземной форме. Он опустил голову на руки и приготовился к смерти.

- Штейн ауф! Встать! - скомандовал немец, и они медленно поднялись, оставив на земле бесполезное без патронов оружие, которое несли несколько дней, чувствуя себя с ним военными людьми. Да и нельзя было выходить из окружения без оружия - их могли объявить дезертирами и отдать под трибунал.

- Ихь бин комиссар? Кто вы? Комиссар? - спросил офицер-танкист, когда к нему привели пленных.

Иван, оглушенный случившимся, молча смотрел в землю. Плен… Он, Иван Жидков, лейтенант советской армии попал в плен. Какой позор!

- Кто вы? Комиссар? - старательно выговорил офицер свой вопрос по-русски. И ткнул пальцем в грудь Ивана.

- Ваня, не ершись, - попросил шепотом Воронов. - Хоть и плен, а все же живы, а там, Бог даст, мы… - и громко вслух произнес. - Нет, не комиссар он. Командир. Больной он, контуженный, говорить ему трудно… - и ткнул Ивана локтем в больной бок, отчего Иван болезненно сморщился. - Да не молчи ты, скажи что-нибудь!

- Найн, ихь бин нихт комиссар…- выдавил из себя Иван опухшими губами.

- О! - удивился немец. - Шпрехен зи дойч? Знаешь наш язык?

- Нихт шпрехен. Понимаю немного.

Медленно и молча шла колонна военнопленных по Минску. Лишь охранники кричали, подгоняя их, да надрывались в надсадном лае овчарки, вырывая из рук проводников поводки.

У разрушенных стен домов жались одинокие горожане, смотрели жалостливо на заросших, оборванных, кое-как перевязанных солдат.

16 июня Иван с группой молодых офицеров гулял по красивым улицам города. А сейчас весь центр был в руинах. Только уцелело чудом здание правительства, мимо которого их вели.

Колонну военнопленных загнали во временный лагерь,, огороженный лишь колючей проволокой. С трех сторон - колючка, с четвертой - небольшая речонка. По углам - сторожевые вышки. Над головой - небо.

Лагерь - как гигантский муравейник, где на ограниченном пространстве сидели, лежали солдаты, гражданские, как выяснилось потом - работники советских учреждений и евреи. Заходить в речку не разрешалось, разве что зачерпнуть ладонью воду и попить. Речонка была взбаламучена так, что похожа была на кофе. И как ни была грязна вода, люди все равно шли и пили, потому что у многих несколько суток во рту не было и маковой росинки, но желудок требовал свое, и его заливали водой. Немцы же не торопились кормить пленных.

Немцы привезли еду лишь через несколько дней. Машину, груженную какими-то ящиками, подогнали вплотную к колючке и начали кидать в толпу эти ящики, которые били по головам, рукам, сбивая с ног истощенных, израненных людей. Ящики вмиг разнесли в щепки, каждый норовил ухватить хоть одну рыбешку, что была в тех ящиках. Кто-то успевал схватить скользкое серебряное чудо, а кто-то падал затолканный, затоптанный. Звериный инстинкт - выжить! - преобладал над разумом. А немцы-грузчики стояли в кузове, хохотали, беспрерывно щелкали затворами аппаратов и кричали: «Эст, швайне! Жрите, свиньи! Вайлд тире! Руссише тире! Дикари, русские дикари!»

На следующий день привезли походные солдатские кухни, перегородили лагерь пополам, и теперь ежедневно мимо этих кухонь медленной вереницей с одной половины лагеря на другую переходили тысячи заключенных, чтобы получить баланду, где плавало несколько крупинок перловки. Лагерь стал похож на песочные часы, когда стеклянную колбочку часов переворачивают, если весь песок из верхней части переливался в нижнюю. Но лагерь - не часы, люди - не песчинки, они гибли десятками. Тех, кто не мог получить свою ежедневную порцию баланды, поскольку не было сил подойти к кухне во время «обеда», просто забрасывали, как дрова, вместе с трупами в кузов грузовиков и увозили.

Так прошло восемнадцать дней.

На девятнадцатый было объявлено:

- Кто есть офьицер - к воротам!

Несколько человек, обтрепанных, худых побрели к выходу из проволочного загона, наверное, ведомые лишь мыслью - вырваться из этого ада. Охранники пробежались по лагерю, отбирая тех, у кого на гимнастерках тускнели офицерские знаки отличия. Один из дюжих немцев увидел сидящего на земле Ивана:

- Ду! Ты! - рявкнул охранник и пнул его в бок. - Шнель туда! - и махнул рукой в сторону ворот.

Иван с трудом поднялся и, пошатываясь, побрел к группе пленных офицеров. Воронов шагнул следом за ним.

- Вохин?! Штейт! Куда? Стоять! - заорал охранник и толкнул Воронова в грудь.

- Я с ним, мы все время вместе, - сказал Воронов. - Ну, понимаешь, друзья мы с ним, комрады! Он не сможет один, он болен! Комрады мы!

- Нихт! - свирепо оскалился немец, вскидывая автомат. - Ты - нихт! Он - туда!

Но Воронов упрямо толкал грудью охранника:

- Я с ним, мы вместе, мы - комрад!

Охранник прищурился, словно прицеливался, не спеша отвел руку назад и тычком в лицо отбросил Воронова в толпу военнопленных, затем угрожающе повел стволом автомата из стороны в сторону. Воронова схватили за плечи, втиснули в средину, спрятали, и охранник, злорадно ухмыльнувшись,, вновь приказал:

- Штейт ан штелле! Штейт штиль! Стоять на месте! Тихо стоять!

Иван, оглядываясь, уже доплелся до группы офицеров, но когда охранник ударил Воронова, рванулся назад. Его сжали чьи-то руки, втянули внутрь группы.

- Терпи, браток, толку нет бросаться на автомат, - сказал ему кто-то на ухо. - Терпи, сила силу ломит, терпи пока!

Их было сорок командиров, втиснутых в машину. Стояли плечом к плечу, ноги подгибались от усталости.

У Ивана от тряски разболелась голова, кровь толчками била в опухшую щеку, ухо, его тошнило. Он вцепился в планку, на которую был натянут тент, и думал только об одном, чтобы не упасть, сдерживая изо всех сил тошноту. Порой сознание все-таки уплывало в сторону, и он не падал только потому, что со всех сторон его сжали товарищи.

Сколько так ехали, Иван представить не мог. Под тентом была полутьма, и нельзя было догадаться, что за бортом - еще день или уже вечер. Наконец машина остановилась. Охранники откинули задний борт, скомандовали:

- Гейт форт! Шнель! Вылазь, быстро!

Военнопленные неуклюже спрыгивали, помогая друг другу, на землю. Затекшие уставшие ноги не держали, потому многие держались руками за борта, чтобы не упасть. Охранники, ругаясь, отпихивали их автоматами от машины, сбивали в нечто, похожее на колонну.

На втором этаже полуразрушенной солдатской казармы, куда их загнали, было сумрачно. Пленные валились на пол, кто куда мог, забываясь в тяжелом тревожном сне, в котором у многих возникали недавние бои, оживали погибшие друзья,, потому вокруг Ивана, которому не давала уснуть головная боль, стонали, скрипели зубами. Лежавший рядом с ним молодой, как и он, лейтенант с забинтованной головой и плечом, улыбался нежной улыбкой. Между военнопленными осторожно ходил высокий человек с малиновыми петлицами военного врача. Подошел он и к Ивану.

- Что у вас, товарищ? - спросил тихо.

- Голова болит? И бок болит.

Военврач ловкими, быстрыми, испачканными в крови, пальцами, прощупал Жидкову бок, отчего тот сцепил зубы, чтобы не застонать, осмотрел голову, заглянул в глаза, заставил встать, вытянуть перед собой руки с закрытыми глазами, спросил:

- Тошнит?

- Да.

- А слух как? Не терялся?

- Голова болит, - повторил Иван.

- Она и должна болеть, - ответил врач. - Сотрясение мозга у вас. А бок ничего, хотя ушиб сильный - пройдет со временем, - и улыбнулся. - До свадьбы заживет. А синева на лице может остаться - промыть нечем ссадину. Надейтесь на лучшее. Постарайтесь уснуть.

Через несколько часов в казарму привели еще двоих. Один - рослый и плотный человек, другой - невысокий, щуплый. Пока оба вглядывались в сгущавшуюся темноту, к ним стали подходить пленные офицеры, и тут кто-то удивленно воскликнул:

- Да это же генерал Карбышев! Дмитрий Михайлович, вы у нас укрепления инспектировали!

Люди зашевелились, стали подходить к новичкам. Ситуация, в которой оказались Карбышев и другие офицеры, сближала их, хотя в казарме было много младших командиров. Тот самый лейтенант, что спал с улыбкой на лице, протиснулся вперед и, кривя губы от боли, обиды, почти крикнул в лицо Карбышева:

- Где танки наши быстрые, где самолеты? Чему нас учили? «На своей территории воевать не будем». А что вышло?

Карбышев не рассердился. Он прекрасно понимал этого юношу, надежда и вера которого разрушилась в одночасье. Он верил в родную Красную Армию, которой пошел служить, а она откатывалась назад. Он верил в могущество своей Родины, а оно, выходит, дутое, разукрашенное пропагандой. Этот юноша, скорее всего от одного слова «плен» приходил в ярость, а оказался в плену, раненым, видимо, попал - голова и плечо забинтованы.

- Как же наш договор с Германией? Что теперь с нами будет? Как жить? - посыпались со всех сторон вопросы на Карбышева.

И человек, на петлицах гимнастерки которого несколько дней назад были генеральские звезды, а сейчас больше похожий на крестьянина в гражданской одежде, ответил серьезно:

- Этот договор притупил нашу бдительность, успокоил нас… Внезапность нападения дала немцам громадное преимущество. Мы были еще не готовы встретить врага. И вот эта доверчивость нам дорого обошлась. Я инспектировал западную границу и ее укрепрайоны. В семи километрах от границы в одном месте есть дом отдыха для семей военнослужащих. Я спросил директора дома отдыха, готов ли он в случае войны эвакуировать отдыхающих и персонал. И тот уверенно мне ответил: «Какая может быть война? Мы с Германией подписали пакт о ненападении», - Карбышев вздохнул и твердо произнес: - Как бы далеко не продвинулись немцы, хоть до Урала, во что я мало верю, им не победить Советский Союз.

Дмитрий Михайлович рассказал также и о том, как его с помощником пленили. Их группа, в которой были военнослужащие различных родов войск, была окружена. Боеприпасы кончились. И как когда-то артиллеристы, с которыми был Иван Жидков, они решили выходить из окружения малыми группами - так безопаснее. Карбышев шел на восток, сознавая, что его опыт, знания нужны стране. Питались, чем придется. Но в одной из деревень, куда они зашли, чтобы раздобыть немного продуктов, их арестовала полиция. Карбышев подозревал, что их просто выдали те, кто знал генерал-лейтенанта в лицо, видимо, видели его до войны, потому что немцы на допросе сразу же назвали его фамилию и звание.

- Плен - позор, и теперь, выходит, мы - предатели? - спросил все тот же юноша-лейтенант. - И на Родине нас должны теперь презирать, да? - и воскликнул с горечью в голосе: - Лучше бы меня убили!

Плен. Это горькое жгло души. Все они присягали на верность Родине и вот, получается, нарушили присягу, оказавшись в плену. Многие думали, как теперь жить в плену, как стерпеть позор, ведь их воспитывали: если враг не сдается, его уничтожают, но и самим ни в коем случае не сдаваться врагу. И вопрос молодого лейтенанта светился в глазах всех офицеров.

- А назовите мне хоть одну войну, где не было бы пленных, убитых, раненых? - ответил Карбышев вопросом на вопрос. - А плен - это так же страшно, как смерть, а может, еще страшней.

- Что же делать, как жить?

- Как? - Карбышев глянул внимательно на всех. - Бороться. Стараться выжить и бежать. Бежать! Чтобы снова встать в строй и громить врага. Это наше единственное спасение и наша задача.

Иван слушал Карбышева, и в душе росла уверенность, что они смогут вырваться из плена, что еще послужат Родине, и что фашисты никогда не сумеют победить их великую страну.

Неожиданно в казарму в сопровождении охраны вошел немецкий офицер. Он окинул всех высокомерным холодным взглядом и спросил по-русски:

- Кто здесь Карбышев, генерал-лейтенант?

- Я, - ответил Дмитрий Михайлович.

Немец презрительно сморщил нос, увидев перед собой невысокого человека, больше похожего в своей гражданской одежде на колхозника, нежели на генерала.

- Вы? - недоверчиво спросил комендант (это был он). - Чем докажете?

- У меня забрали удостоверение личности, там все указано.

Немец вынул из кармана удостоверение, полистал его, всматриваясь в фотографию Карбышева.

- Кстати, - усмехнулся немец, - советская армия разбита, остались недобитые группы, которые мы скоро уничтожим. Наши войска вошли в Москву. Сталин бежал из Москвы, хотел уехать в Америку на пароходе, но его застрелил русский офицер. Молотов находится в Берлине с предложением о полной капитуляции Советского Союза.

Среди пленных пронесся тяжкий вздох, какое-то движение, и охрана коменданта ощетинилась нацеленными на пленных автоматами. И как знать, может быть, вся эта оборванная взъерошенная толпа ринулась бы на противника, если бы Карбышев быстро не произнес:

- Господин комендант, нельзя ли организовать питание для русских пленных офицеров? Посмотрите, как они истощены, их не кормили несколько дней.

Комендант торопливо ответил:

- Да, да… Я организую, - и быстро вышел.

Когда немцы ушли, пленные офицеры окружили Карбышева. В глазах многих было отчаяние, и в ответ на это безмолвное отчаяние Карбышев твердо произнес:

- Товарищи, того, что нам сейчас сказали, не может быть. Москву не сдадут. Немцы не победят, я уверен в том.

Комендант сдержал свое обещание. Вскоре к казарме подогнали походную кухню, и всем раздали вместительные миски литра на два. Часовой скомандовал:

- Бекомэн ди зуппе!

Обед был роскошным: пшенный суп с мясом. И хотя хлеба не дали, пленные очень обрадовались еде и сразу с жадностью набросились на суп, и тут раздался громкий голос Карбышева:

- Товарищи! Не ешьте все сразу, иначе после стольких голодных дней вы можете заболеть! Ведь вы же советские командиры, у вас должна быть сила воли! Не ешьте все сразу!

Карбышева поддержал и врач, который оказывал помощь раненым. Это предупреждение спасло многим жизни.

На второй день пленных выгнали из казармы и приказали садиться в машину. Но садиться - мягко сказано, поскольку в машине была всего одна скамья у самой кабины. Карбышеву предложили сесть на эту скамью, но Дмитрий Михайлович отказался, сказав, что есть те, кому это намного нужнее. И машина тронулась.

Пункт назначения, куда привезли пленных, оказался временным офицерским лагерем в местечке Седльце километрах в девяноста от Варшавы. Лагерь был невелик, человек на пятьсот, совсем неприспособленный для жилья: просто поле огородили колючей проволокой, как было в Минске, установили дозорные вышки по углам, а внутри пленные вырыли землянки. В них и жили полтора месяца. Кормили пленных брюквенной баландой и давали по двести граммов отвратительного суррогатного хлеба. На работу не водили, но и без того силы быстро таяли. И наваливалась тоска.

Сколько бы они жили в тех сырых и грязных землянках,, похожих на звериные норы, неизвестно. Но случилось непредвиденное немцами событие, и пленных офицеров перебросили в другое место.

А случилось это темной осенней ночью.

Ивана разбудил сосед по землянке:

- Слышишь? «Ура» кричат. Может, это наши? Отбросили фашистов за границу, подошли к Варшаве, а?

Громкое «ура» и стрельба разбудили всех. Надежда на освобождение вспыхнула в людях с такой силой, что узники полезли наружу из своих нор. Но едва первые выбрались на поверхность, по ним хлестнули очереди с вышек. Стреляла и наземная охрана. Повсюду слышалось: «Цурюк! Назад!» Пленные отхлынули обратно, гадая, что произошло на воле.

А дальняя стрельба, крики звучали все сильнее. Потом все стихло. Освобождение не пришло. Но никто из обитателей землянки, где находился Жидков, в ту ночь не уснул, гадая, что же произошло, высказывая самые фантастические версии.

И лишь утром кто-то из охранников - коммунист или просто рабочий, сочувствующий русским, шепнул одному из пленных, что недалеко от их лагеря находился другой - для солдат. Жить там было еще хуже. И доведенные до полного отчаяния русские солдаты-военнопленные предприняли неожиданную ночную атаку на проволочные заграждения и комендатуру. Они забросали «колючку», которая была под напряжением, шинелями и ринулись на волю. Охрана опомнилась быстро и открыла кинжальный огонь с вышек, тем более что не надо было искать мишени - знай пали в густую толпу измученных голодных людей. Пленные гибли десятками, но продолжали штурм. Много солдат погибло в ту ночь, и все-таки несколько сот вырвалось на свободу. Именно это событие и заставило немцев отправить пленных офицеров еще дальше на запад из опасения, что заключенные обоих лагерей сумеют наладить связь между собой и предпримут под руководством офицеров новую, более организованную, попытку к бегству.

Пленных офицеров спешно привели на железнодорожный разъезд, где уже стоял товарный состав. Перед посадкой в эшелон переводчик объявил:

- Если хоть один человек сбежит из вагона, все в том вагоне будут расстреляны.

Тут же выдали по буханке заплесневелого хлеба на четверых и криками, ударами прикладов стали загонять людей в вагоны с чисто немецкой аккуратностью - по 48 человек в каждый вагон. Поезд дернулся и медленно двинулся вперед. Куда? Это было неизвестно. Устроившись, тщательно разделили хлеб до последней крошки. Поели. Сил прибавилось, оттого и повеселели - живы, а жить все же веселей, чем умереть. И тут кто-то запел:

- Бежал бродяга с Сахалина…

Песню подхватили, но среди голосов выделился один - чистый, красивый и сильный, и скоро все смолкли, слушая этот голос. Певец, закончив одну песню, тут же начинал другую. В то время, когда одни его слушали, другие тщательно обследовали вагон и выяснили, что одна из решеток на оконном люке закреплена плохо. Тут же возникла мысль - бежать!

За побег проголосовали все. И сразу же принялись за дело. Самые крепкие сорвали решетку, сгруппировались по 2-3 человека, кинули жребий очередности, кому за кем следовать. Жидков оказался в группе с двумя танкистами. Они договорились о взаимодействии между собой, чтобы не потерять друг друга - первый, покинув вагон, идет вперед по ходу движения эшелона, второй остается на месте, а третий возвращается назад.

Но им не удалось бежать. Из вагона уже выбралось шесть человек, среди них и московский ополченец Пушнов*, чей голос так всех поразил своей красотой. Приготовился прыгнуть в темноту и седьмой, капитан Цыганков*. И вдруг раздался резкий свисток. Цыганков закричал:

- Тяните обратно! Нас обнаружили!

Поезд медленно остановился. На воле слышалась брань охранников, лай собак, выстрелы. Загремели запоры вагона, дверь распахнулась. В вагон влез фельдфебель, осветил вагон фонариком и увидел открытый люк. Не веря своим глазам, принялся считать:

- Айн, цвай, драй… Цвайиндфирцих! Ву зинд нох зехс меншен? Сорок два! Где еще шесть человек? - и с размаху ткнул кулаком в лицо ближнего пленного. - Ду! Ты!

- Я ничего не знаю, - затряс тот головой, прикрывая руками разбитые губы.

- Доннер веттер! - взревел охранник. - Гейт форт! Але! Шлисен але дизе швайне!!!

В вагон ворвались еще несколько солдат и начали выгонять пленных из вагона. Построили в колонну по пять человек, окружили плотной охраной и повели в лес.

Пленные, спотыкаясь, брели по лесу, украдкой жали друг другу руки, прощаясь - ведь их предупреждали, что за побег даже одного человека накажут всех, а тут сбежали шестеро. Охранники свирепо кричали, щедро раздавали удары прикладами винтовок и автоматов. Собаки, возбужденные криками конвоиров, рвались с поводков. Их оскаленные морды то видны были, когда луна появлялась из-за облаков, то исчезали.

Жидков читал когда-то, что в минуты опасности в человеческой памяти вся жизнь, как кино пробегает. Не поверил тогда, а тут в лесу на польской земле понял, что действительно так. Жаль только, что не останется после него ни следочка. Родителей нет, с Тосей не успел даже поцеловаться, детей нет. Но Тося, как пел Пушнов, найдет себе другого. Себе же Иван пожелал другие песенные слова: «Если смерти, то мгновенной, если раны - небольшой». А смерть-то рядом.

Колонна отошла от эшелона уже метров на двести (никто потом не нашел объяснения, почему их не расстреляли на месте, а повели в лес), как сзади раздался крик:

- Стой! Стой! Штейт!!! - от эшелона бежал другой фельдфебель. Он с ходу вступил в спор с тем, кто вел пленных на расстрел. Оба размахивали руками, кричали. Солдаты, удерживая собак, терпеливо ожидали, чем закончится спор двух начальников.

- Что они говорят? - спросил у Ивана один из танкистов, с которым он хотел бежать.

- Спорят. По-моему, второй первому говорит, что нас нельзя стрелять. Что Германии нужны рабочие руки. А другой кричит, что они, мол, все равно сдохнут. А второй: ну и пусть сдохнут, но сначала пусть поработают на Великую Германию. Мне кажется, нас не расстреляют, - так не так понял Иван, однако колонну завернули обратно и всех вновь затолкали в вагон. Охранники не жалели тычков и пинков, особенно старался фельдфебель, который отвечал за их вагон.

Их строго наказали - двое суток не кормили. И когда на третье утро приказали: «Раус! Выходи!» - пленники еле держалось на ногах. Здоровому человеку трудно выносить голодовку, а ведь они почти все были ранены. Да и нервничали все это время, гадая, что ждет их в конце пути. Может, доставят на место, отчитаются и пустят в расход? И когда их построили в колонну, как и всех заключенных, они вздохнули с облегчением: живы! А живой о живом думает, надеется на лучшее.

Место, куда их привезли, называлось Замосць. Польское название они сразу перекроили по-своему - Замостье. Там тоже был создан офицерский лагерь. Пленные содержались в длинных деревянных бараках, а в них - двухъярусные нары, где вместо постели были брошены охапки соломы. Для высшего командного состава был отведен отдельный барак. Впрочем, условия там были не лучше, чем в других бараках.

В лагере содержалось тысяч десять военнопленных. В день по несколько раз их сверяли со списками: одних куда-то отправляли, других привозили. Во время этих проверок приходилось подолгу стоять на холодном ветру. Тех, кто не выдерживал и падал, охранники просто оттаскивали в сторону. Да и не мудрено было упасть - их дневной обеденный рацион состоял из одного литра брюквенного супа и куска суррогатного хлеба. Люди мучились еще не только от голода, но и грязи, вшей, от болезней и ран, которые загнаивались.

Гораздо лучше жилось полицаям, навербованных из блоковых. Шли туда самые жестокие по натуре, разуверившиеся в победе Красной Армии. В них над всеми чувствами преобладала тяга к жизни и прямо-таки животный инстинкт самосохранения, который толкал их на предательство своих друзей по несчастью. Они, считая, что война проиграна, служили фашистам рьяно и над своими бывшими товарищами по бараку издевались больше эсэсовцев, уверенные в полной безнаказанности. Кто знает, почему они так поступали? От злобной натуры, из страха и презрения к самим себе, не выдержавшим ужаса плена, от ненависти к тем, кто сохранил свои гордость, честь, кто предпочел смерть службе фашистам? Но как бы то ни было, а тем, кто пошел в услужение к своим палачам, жилось действительно лучше - барак был теплее, питание лучше, потому быстрее и восстанавливали свои силы, в то время как силы остальных пленных таяли с каждым днем.

Там, в Замостье, Иван вновь увидел Карбышева, который с первых дней стал пользоваться у пленных огромным авторитетом. Его любили искренне и уважали за несгибаемую волю, за добрые советы и стремление поддержать других, хотя ему, шестидесятилетнему человеку, было гораздо труднее переносить лишения плена. Особенно все стали почитать Карбышева после одного случая, когда из барака полицаев кто-то украл буханку хлеба, и администрация лагеря в наказание за это лишила всех пленных, кроме имеющих высокое звание, на несколько дней даже той скудной пищи, что давалась раньше. Узнав об этом, в знак солидарности от еды отказались генералы Карбышев и Огурцов*. И голодали вместе со всеми пленными, хотя в бараке высшего командования их поддержали не все.

И уж совсем уважение к генерал-лейтенантуу Карбышеву стало безграничным, когда в лагере узнали, что ему предлагали перейти на службу к немцам, а он отказался. А ведь он, крупнейший специалист-фортификатор, мог получить от фашистского командования все, что пожелал бы. Но что мог пожелать Карбышев? Уважения? Оно у него было. Любимое дело? Но в таком случае его знания служили бы для погибели советских людей. Высокое звание? Он его уже имел. Роскошные особняки? Карбышев был скромен и неприхотлив. Отличное питание? Но тогда он уподобился бы полицаям, которые служили фашистам ради куска хлеба с маслом и бутылки шнапса. Карбышев же всегда учил, что человек никогда, ни при каких обстоятельствах не должен терять свое человеческое достоинство.

Однако в лагере были те, кто не выдержав, голода становился «шакалом», способным за окурок поцеловать сапоги фашиста-охранника или часами рыться в баках с отходами в поисках кусочка картофельной кожуры или брюквы. Именно «шакалы» заболевали первыми, именно они погибали быстрее.

Быстро умирали и те, кто совсем не двигался, экономя силы, поднимаясь с нар только для проверки и получения баланды. Сам Карбышев совершал еженедельные длительные прогулки возле своего барака вместе с генералом Огурцовым, с которым, видимо, сдружился более, чем с другими.

Замостье - большой пересыльный лагерь. И хотя он был не концентрационным, все же люди гибли там ежедневно десятками, может даже и сотнями, от голода, зверских выходок эсэсовцев, охранявших лагерь. Отрезанные от всего мира, узники всей душой стремились на Родину, туда, где шли кровопролитные бои, и, как бы ни старались фашисты их запугать, обманом привлечь на свою сторону, большинство пленных держалось стойко, веря в победу советского народа, тем более что вести с воли приходили радостные - Красная Армия наступает. Это подстегивало пленных на подготовку к побегу, хотя многие попытки сбежать не удавались. Однажды обнаружился подкоп потому, что не выдержал земляной свод туннеля вес тяжелогруженой машины. Конечно, тут же последовало наказание обитателям барака, откуда шел тоннель. К тому же фашисты были обозлены неудачами на восточном фронте и решили усугубить жизнь пленных ограничением и без того скудного пайка. Их кормили теперь раз в день, а то и через день похлебкой из овощных очисток.

Помогали фашистам истреблять пленных и болезни. Той зимой одна за другой последовали две эпидемии - дизентерийная и тифозная. Заболел и Карбышев, человек, который своим поведением вселял уверенность и стремление к борьбе в каждого, кто общался с ним. И как знать, может именно потому и погибли многие в суровую зиму 1942 года, что на какое-то время иссяк источник бодрости духа, каким для пленных был Дмитрий Михайлович.

Карбышев остался жив. Немцы, словно ожидали этого момента, тут же устроили «медицинский» осмотр. Из вереницы, проходящей мимо, «медики» отбирали наиболее крепких. Слабых отгоняли в сторону, и все понимали, что они обречены на смерть.

Иван Жидков попал в группу «здоровых». Во время «медосмотра» он узнал свой вес - 49 килограммов, а до войны он, довольно крупный человек, весил 75 килограммов. Но как бы там ни было, а Иван получил шанс выжить. Огорчало до боли одно - разлука с товарищем. На сей раз это был Костиков Николай*, с которым он делился всем, что имел, укрывался одной шинелью на нарах. И вот Костикова оставили в лагере, а Жидкова записали в этап.

И вновь глухо закрытый вагон. Позади шесть месяцев жизни в Замостье. Теперь пленных везли в Хаммельбург. Конечно, пленные этого не знали, лишь в пути определили направление - западное.

На этапе бежать всегда легче, чем из лагеря, поэтому и в этот раз были попытки уйти. Смог ли кто сбежать из младшего офицерского состава, неизвестно, но то, что в пути сбежал, убив охранника, генерал-майор Огурцов, с которым в Замостье видели на прогулках Карбышева, узнали все.

Генералов везли в пассажирском вагоне. При всем презрении к русским и издевательствах над пленными, чинопочитание у немцев в крови, поэтому офицеры, случалось, как в Замостье, содержались отдельно от рядовых, а высшему командному составу давали небольшие послабления и предоставляли порой незначительные удобства, вероятно, надеясь склонить на свою сторону. Огурцов воспользовался этим обстоятельством и бежал. Истощенный болезнями и голодом Карбышев не смог.

Что сталось с Огурцовым, никто не знал. Но среди пленных бродили упорные слухи, что Огурцов добрался до своих, побывал на приеме у Сталина, и тот разрешил сформировать из бывших военнопленных дивизию, и что та дивизия отважно бьется с фашистами, и что не один уж лагерь освобожден.

Огурцов действительно сражался с фашистами. Но во главе интернационального отряда на территории Польши. В течение восьми месяцев он громил фашистские гарнизоны, пока отряд не был обнаружен и уничтожен. Погиб и генерал-майор Огурцов. Иван Жидков узнал об этом спустя тридцать с лишним лет из телевизионной передачи из Польши. Но тогда пленные могли только слагать легенды о героях, сумевших вырваться из фашистского плена, которые не покорились захватчикам и боролись с ними всеми доступными средствами, хотя это было очень трудно - отлично налаженная машина охраны и уничтожения пленных действовала безотказно.

Медленно плелась колонна пленных по Нюрнбергу. Стучали деревянные башмаки, люди кутались в жалкие лохмотья одежды. Молча глазели на них немецкие женщины, дети дразнились и плевались в сторону пленных.

- Эй, гляди-ка, - толкнул Ивана в бок товарищ. - Скорлупа от яиц-крашенок. Пасха сегодня, что ли?

Этот день запомнился Ивану навсегда, когда он узнал дату - 7 апреля 1942 года - именно по скорлупкам крашеных яиц и голодной слюне, наполнившей рот при их виде. Это был день очередной переброски пленных офицеров из Хаммельбурга в Нюрнбергский лагерь, расположенный на окраине города. Если бы они знали, что этому городку уготована судьба навсегда войти в историю - именно в Нюрнберге спустя несколько лет судили фашистских военных преступников, то, пожалуй, все бы опустились на колени и поцеловали землю.

Лагерь в Нюрнберге, по сравнению с Замостьем, был небольшой - там находилось тысячи три пленных, Он был очень чистый и аккуратный - чувствовалось, что лагерь расположен на немецкой земле. Не было и в помине вшей, которые одолевали узников Замостья. Новичков тут же подвергали санитарной обработке. Их одежда (немцы - очень бережливый народ), если могла еще служить, пропаривалась, или же выдавалась другая, чаще всего трофейная военная форма и деревянные башмаки. В бараках на нарах лежали набитые соломой тюфяки, подушки и даже одеяла. Все это пленные обязаны были содержать в чистоте и опрятности. В лагерях, где был прежде Жидков, немцы офицеров не заставляли работать - просто держали в изоляции от других. В Нюрнберге стали водить на работу, видимо, считая, что задарма их кормить - весьма расточительно.

Жидкову доводилось разгружать вагоны, расчищать улицы от завалов после бомбежек, копать траншеи. Но больше всего ему нравилось работать на кожевенном заводе, куда его группу водили полтора месяца. Во время расчистки территории завода, пленные умудрялись пробраться в разделочный цех, где можно было раздобыть кусочек вымени, лобовой кожи, уши. Пленные всегда, где бы ни работали, старались раздобыть что-то съестное и пронести в лагерь даже с риском для жизни, ведь там их ждали ослабевшие товарищи, пока еще не дошедшие до такой степени истощения, когда впереди только смерть и крематорий, но уже не имевшие сил работать. Вот и поднимали товарищей на ноги для того, чтобы они могли хоть немного работать, а это - шанс выжить.

Однажды Иван пережил страшные минуты, смерть буквально прошла рядом. Но ему всегда удивительно везло, словно его охранял невидимый ангел-хранитель и отодвигал смертный час Ивана. В тот день группа Жидкова возвращалась с кожевенного завода. Все, как обычно, были нагружены гольем - кожевенными отходами. У Ивана под шинелью у самых колен болталась на длинной лямке противогазная сумка, наполненная техническим салом. Охранники обычно заставляли поднимать руки, прохлопывали карманы, и все. И ни разу еще не обнаруживали ту сумку. Но на этот раз, подходя к воротам лагеря, где стояло очень много охранников, пленные заволновались: обыск шел нешуточный.

Ивана прошиб холодный пот, когда к нему приблизился охранник: мало того, что несет в лагерь запрещенный продукт, явно украденный (за воровство немцы карали сурово), но ведь это еще и техническое сало, а тут пахнет, по мнению немцев, саботажем. Но охранник, которому, видимо, до чертиков надоела процедура обыска, хлопнул Жидкова по спине и толкнул:

- Гейт форн! Марш вперед!

С каким облегчением вздохнул Иван, миновав лагерные ворота! И как радовались вечером его товарищи в барке, когда к баланде всем досталось по кусочку этого сала. В тот вечер с удовольствием поел и заболевший друг Ивана - капитан Скрипка*, человек, старший Ивана вдвое. Может быть, это и помогло ему выздороветь.

Иногда пленник, наткнувшись на неожиданную находку, поступал неразумно, а плата за то - жизнь.

Как- то Жидков работал в группе по расчистке улиц после бомбежки. Ох уж эти бомбежки! Еще до плена он был контужен ударной волной от взрыва бомбы. Вот и в тот день едва не угодил под бомбу. А после налета пленные вновь взялись за работу, с трудом расчищая улицу от бетонных глыб и громадных кусков стен. И тут вялый размеренный ритм работы -иначе они не могли, да и не хотели - был нарушен громкими криками:

- Сволочи! Гады фашистские! Чтоб вы все передохли!

Все изумленно уставились на одного из своих товарищей, который вскарабкался на вершину завала и громко материл фашистов.

- Он что? С ума сошел или пьяный? - сказал кто-то рядом с Иваном. - На пулю нарывается? - и попал в точку.

Позднее выяснилось, что человек нашел в завале бутылку вина и выпил это вино тайком от всех. А у пьяного, известно, на языке то, что у трезвого на уме.

- Что он говорит? - осведомился часовой у переводчика.

Тот добросовестно перевел.

Часовой молча поднял карабин, прицелился и выстрелил. Человек упал замертво.

- Эх, - вздохнул кто-то. - Ни за что погиб. Зря совсем…

Но была смерть и не «зря»,

На одной из проверок эсэсовцы выкрикнули несколько человек. К всеобщему удивлению, это были пленные, занимавшие высокое положение в так называемом лагерном самоуправлении: комендант капитан Поздняк*, секретари канцелярии Брехунец* и Сергеев*. Их скрутили. Пленные злорадствовали - фашисты и своих прихвостней не милуют, значит, плохо их дело. И лишь спустя несколько лет, неожиданно встретив «того» Сергеева, Жидков узнал истину.

В лагере существовала подпольная организация, она и поручила Поздняку, Сергееву и Брехунцу вести антифашистскую пропаганду среди пленных. Им это делать было легче всего - постоянно общались с пленными, к ним стекались новости с воли, ведь работавшие за пределами лагеря, имели дело с цивильными немцами-рабочими, которым хоть и было запрещено общение с пленными, охотно выменивали продукты на самоделки, изготовленные в лагере. Готовился побег. Но в подпольную организацию проник провокатор, и многих подпольщиков арестовали.

Поздняк и Брехунец спасли немало людей от неминуемой смерти, вовремя оформляя документы на отправку в другой лагерь подозреваемым в саботаже. Может быть, кто-то из этих людей после долгих мытарств все-таки остался жив, но Поздняк и Брехунец за это поплатились жизнью - их живыми сожгли в крематории. Сергеев этого избежал чудом.

Крематорий грозил в лагере буквально всем и за все - заболевшим, заподозренным в саботаже, нарушившим установленный порядок, пойманным беглецам. А бежать пытались постоянно. Чаще всего на этапе или во время выхода на работу - из лагеря это было сделать невозможно: немцы умели охранять. Жандармы бежавших ловили с помощью собак, зверски избивали или отдавали на растерзание собакам. Делалось это на глазах у пленных, чтобы устрашить и отбить охоту к сопротивлению. И несмотря на «наглядные уроки», за три года, которые Жидков провел в Нюрнберге, сумели сбежать более ста человек.

Мужество человека оценивается не только друзьями. Оно вызывает уважение и у врагов.

Как- то пленные расчищали канавы. Поскольку они были залиты водой, пленным выдали старые резиновые сапоги. Мастер, гражданский немец, все бегал между работающими и нервно кричал: «Шнель арбайтен! Шнель!» Вдруг он заметил, что один из пленных, Василий Ветчинин*, норовил работать там, где посуше. Мастер набросился на Ветчинина с бранью: «Саботажник!»

- Да не саботажник, - попытался оправдаться Ветчинин, - видишь, сапоги рваные.

Обозленный мастер побежал к часовому и что-то долго, жестикулируя, доказывал ему. Часовой молча увел Ветчинина в ближайший подвал. Вскоре туда увели еще одного пленного - Куркова*, потому что и у него были худые сапоги, его мастер тоже, видимо, заподозрил в саботаже.

Курков вернулся бледный. Он рассказал, что Василия Ветчинина убили. Курков немного знал немецкий язык и понял, что охранники ожидали от Ветчинина мольбы о пощаде, но тот лишь усмехался, и его сначала искололи штыками, а потом уж выстрелили в голову. Куркова не убили, а заставили смыть кровь с пола и стен.

Кто- то сказал:

- Почтим память Васи Ветчинина…

И все застыли на миг, сняв шапки. Глядя на них, мастер, пославший Ветчинина на смерть, опустил голову. Может, в нем заговорила совесть?

Через три дня после смерти Ветчинина пленные все еще занимались расчисткой траншей. Работали вяло. И не столько потому, что были обессилены, просто не хотели работать. Смотрит мастер - кидают землю, отвернулся - тут же замерли за его спиной. Так поступил и Жидков - едва мастер отошел, Иван оперся на лопату. Вдруг раздался громкий вопрос:

- Какой номер?

Иван вздрогнул и обернулся. Рядом стоял элегантно одетый немец-инженер. И хоть у него была фамилия Ульбрих, он совсем не симпатизировал русским.

Жидков ответил:

- 357!

- Гросс фауль! - бросил небрежно инженер, мол, большой лодырь. И отошел, записав номер. Вскоре он, переговорив с мастером, ушел со строительной площадки.

Мастер вновь завел свое привычное: «Шнель! Шнель!»

Когда вернулись в лагерь, Иван рассказал капитану Скрипке, что с ним произошло: Ульбрих номер записал, а не наказал. Почему? Товарищ пошутил:

- Это он затем твой номер записал, чтобы поощрить, вот, дескать, какой номер 357 молодец - не хочет добросовестно работать на немцев!

Однако у Ивана было тревожно на душе от странного поступка инженера, вспомнился Вася Ветчинин. Но прошло два дня, и никто никуда Жидкова не вызвал. И вдруг на проверке перед отправкой на работу, охранник выкрикнул:

- 357!

Жидков попрощался взглядом с товарищами и вышел из строя. К нему подошел автоматчик, показал на ворота и скомандовал:

- Аб! Пошел!

За воротами охранник повел дулом автомата в сторону леса, Иван тяжело вздохнул: «Все! Расстреляют сейчас. Не дожил до конца войны!» Однако показалось странным, что не казнили в лагере, и чем дальше углублялись в лес, тем больше удивлялся Иван: «Куда ведут?»

Они шли лесом километра два, пока не пришли к какому-то, судя по строениям, заводу, ворота которого охраняли полицаи. Конвоир что-то сказал охраннику, и тот пропустил их на территорию.

Ивана завели в подвал одного из корпусов, втолкнули в небольшую комнатушку и закрыли за ним дверь.

В подвале было темно и холодно. На ощупь прошелся возле стен. Ни нар, ни стула. Комната пустая. Нет и окон, лишь тоненький лучик света проник откуда-то сверху из неплотно прикрытого люка.

- Ага, пустят сейчас воду или газ. Часовой, наверное, пошел доложить начальству обо мне. А потом - крематорий, - рассуждал сам собой Иван. - Эх!

Но время шло, никто за ним не приходил. Иван замерз и начал ходить из угла в угол по комнате, притопывая ногами и хлопая себя по бокам руками. Ходил так, пока не устал. Тогда вытащил из сумки миску, в которую получал еду, и, положив ее на пол, сел. Но холод не отступал. Он опять встал, начал кружить по комнате, радуясь, что на ногах деревянные башмаки, которые ему так раньше не нравились, но сейчас Иван понял, что в обуви с обычной подошвой было бы еще холоднее. А за дверью тишина. Страшно от этой тишины, а еще страшнее услышать чужие шаги, ведь это будут шаги смерти, и его уведут на казнь.

Лучик света сверху исчез. Значит, наступила ночь. Мучительная от ожидания ночь: что принесет утро?

Ночь прошла. Иван изнемогал: пусть уведут на казнь, лишь бы не эта пугающая неизвестность. И когда послышались за дверями шаги, стук открываемого засова, он успокоился: вот и смерть пришла, надо встретить ее достойно.

- Трэтэн аус! - крикнул часовой. - Выходи!

Иван с трудом встал со своего «стула», не забыв прихватить миску и сумку, пошел к выходу на затекших ногах. Свет ударил в глаза, как прожектор, и сразу же ослепил. Солнце уже клонилось к западу, значит, прошло уже около сорока часов, как он был уведен из лагеря.

- Я ничего не вижу, - выдавил из себя Иван.

Конвоир разрешил постоять немного с закрытыми глазами, потом велел двигаться вперед. Иван пошел. Он смотрел с тоской на небо, оглядывал все вокруг - хоть и чужое, зато ходят здесь живые люди, стоят заводские корпуса. А там, куда его через некоторое время отправят, ничего не будет, кроме тьмы. Но его привели почему-то на рабочую кухню. Конвоир взял миску, которую Иван до сих пор нес в руке, приказал ему стоять и ушел на кухню. Вернулся оттуда с полной миской пшенного супа с мясом.

- Ешь! - приказал. И добавил: - Хлеба нет!

- Спасибо, данке, - ответил Иван, думая, что хоть умрет не голодным, и с жадностью набросился на еду.

Конвоир с интересом наблюдал за ним, покуривая сигарету, наконец сказал:

- Лопнешь!

- Нихт! - замотал головой Иван. Он смог съесть гораздо больше - голодный человек не чувствует сытости, останавливается лишь тогда, когда желудок разбухнет.

Когда миска опустела, охранник велел Ивану идти.

И они пошли. По территории завода, по знакомой тропинке прямо к воротам лагеря. Конвоир что-то объяснил часовому, и тот пропустил Ивана в лагерь, тоже с интересом поглядев на русского, который слопал два литра супа и остался, кажется, голоден.

В бараке, увидев Ивана, друзья обступили его, начали расспрашивать, где он был. Его считали уже погибшим, а тут - живой да еще и накормленный. Иван все подробно рассказал, но ни он, ни друзья так и не поняли, для чего его арестовали, если не хотели наказывать, а если не хотели наказывать, зачем продержали в подвале почти двое суток.

- Потому, что я не саботажник, а большой лодырь, - нашел в себе силы Иван для шутки, - вот и посадили в холодную.

Он долго не мог заснуть в ту ночь, хотя накануне не сомкнул глаз. Его била нервная дрожь. Только сейчас, оказавшись в бараке с товарищами, он понял, насколько близко подошла к нему смерть, коснулась черным крылом, но почему-то не ударила.

Фашисты хвастались по лагерному радио, что их войска подошли к Сталинграду, а Москва, дескать, давно уже взята. На проверках комендант лагеря повторял: «Сталинград - капут! И скоро вся Россия - капут!» Но в лагере в изобилии были немецкие газеты, и военнопленные, читая их, видели между строк: фашисты держат на Волге целую армию, значит, не так уж им там легко, и совсем Сталинград - не «капут».

Иван тоже не верил газетной брехне. Уже объявляли однажды немцы о падении Москвы. А что вышло из этого? Дали фрицам пинка от столицы. И хорошего пинка. Об этом, конечно, лагерное начальство умолчало, но среди пленных словно ветром пронеслось: «Устояла Москва!» Узники были гораздо более осведомлены о внешних событиях, чем хотелось эсэсовцам, потому что в лагерь прибывали новички, кроме того, налаживалась и связь с волей. Да и уроки Карбышева не прошли даром для тех, кто общался с ним в том или ином лагере, кто учился у него анализировать сводки продвижения немецких войск и таким образом предполагать почти точно действия наших армий. И какова бы ни была газетная трескотня, пленные были уверены - Сталинград борется, советские войска сражаются отчаянно и не собираются отступать, ибо как еще иначе объяснить такие слова в немецкой газете: «Иногда вражеский натиск настолько силен, что его не сразу удается остановить. Но даже в таких угрожающих ситуациях присутствие духа и хладнокровие наших мужественных солдат не позволяют противнику добиться решающего успеха».

И все- таки Ивану было тревожно. Сталинград! От него до родных мест рукой подать, и, может, немцы заняли Смирновку? Как там сестра Надя, где братья Алексей и Саша? Воюют ли, живы ли? Где Надин муж -Петр Жидков, ставший Ивану вторым отцом?

Мысли тяжело ворочались в голове, не давали уснуть, а больше всего тревожила одна, самая давняя и больная: вдруг, узнав, что Иван в плену, хуторяне признают его предателем, мол, что еще ждать от сына раскулаченного, дескать, заговорила в нем кулацкая кровь.

В январе 1943 года немцы злобились особенно. Лагерное начальство вещало по радио, что бои на Волге идут успешно, потому что там сражается доблестная 6-я армия. Потом по радио сообщили, что Сталинград пал, но непонятно было, почему спирепствовали охранники. Обычно все было наоборот - при удачном наступлении охрана устраивала себе праздник, а тут вдруг объявили траур. Из лагерных громкоговорителей звучала скорбная музыка, охранники были пьяны, но не горланили развеселые песни, а били каждого, кто подворачивался под руку, часто забивая насмерть. Эсэсэвцы говорили: «Хороший русский - это мертвый русский», - потому и «превращали» плохих русских в хороших. Но как ни старались фашисты скрыть причину траура, в лагере все же дознались - под Сталинградом 6-я армия Паулюса разгромлена. Теперь стала понятна злоба фашистов - в такой «котелок» немецкие войска еще ни разу не попадали.

Иван часто уносился мыслями туда, где прошло его раннее детство, туда, где он упрямо шел навстречу своей мечте - упасть вновь спиной в ковыль и смотреть на опрокинутую чашу неба. И часто ему снился тот путь - от Караганды до Смирновки.

… До Уфы Ване спокойно ехалось. Красноармейцы, стосковавшиеся по семьям, старались теплом своих душ

обогреть русского мальчишку, невесть как попавшего в Казахстан - иного тепла в стылом вагоне не было. А поезд все дальше и дальше шел на север.

Митрич, так звали пожилого красноармейца, который помог Ване вскочить в теплушку, опекал мальчишку с первой минуты. Он делился с Ваней своим немудрящим походным пайком, устроил рядом с собой на нарах, сколоченных из не струганных досок в три яруса, ночью прикрывал мальчишку своей видавшей виды шинелью. Иногда клал шершавую ладонь на затылок Вани, ерошил волосы, и Ваня затихал, как котенок, от этой скупой мужской ласки. А потом, уткнувшись в шинель, пахнущую ветром, травой, порохом, крепким потом и еще чем-то неведомым, тихонечко всхлипывал, вспоминая отца.

Ваня сразу проникся доверием к Митричу и вновь, как тетке Варваре, но уже сознательно рассказал о себе, о своих думах, недетских сомнениях. Митрич долго молчал, попыхивая трубкой - он, в отличие от других бойцов курил коротенькую трубку, и даже, если она была пуста из-за отсутствия табака, Митрич все равно не выпускал ее, крепко сжимая зубами мундштук. Наверное, и в бой с басмачами он шел с трубкой в зубах. И Ване это очень нравилось.

- Что ж, Ванюха, ты молодец, домой едешь. Авторитет надо там завоевывать, где обделался дерьмом, - задумчиво, выслушав исповедь мальчишки, наконец, произнес Митрич. - Надо делом доказать, что ты наш, советский.

- Да чем же мы виноваты? - вскинулся мальчишка. - Ведь не кулаки мы, дядя Митрич!

- Ну-ко, не гоношись, - степенно осадил красноармеец Ваню, - Знашь, дыма без огня не быват, можа и виноват твой батька.

- Да не виноват он, дядя Митрич! - горячился Ваня. - У нас всего-то конь был да верблюд, да корова. А изба - худая-прехудая.

- Эге, парень, у других-то небось и этого не было. Вона сказывал, что у вас и сепаратор был, а ведь он денежек стоит. Значит, середняки вы были, а от середнятства до кулацтва - один шаг. Засосет собственность, и пропал человек. Станет он сквалыгой, кулаком или еще, черт знат, кем. А вот то, что вы с братом не обиделись на родну совецку власть, то вы, прямо слово - молодцы. И правильно домой едешь - где родился, там и пригодился. И не боись ты этой паскуды Чурзиной. Она одна, а нас, кто правильно совецку власть понимат - много. А что вас не ре…не ребы…- Митрич споткнулся на каком-то незнакомом Ване слове. Потом сердито сплюнул и продолжил: - Не оправдали, так, верно, письмо ваше затерялось, не дошло до товарища Сталина. Эва - Россия-то большая, а писем туды-сюды - пропасть. А ежели и добралось ваше письмо до Москвы, так ведь у него дел невпроворот, а помощники-то, поди, нерадивые. Как ты думаешь?

Ваня молчал. Ведь именно об этом он размышлял так часто. И Миша тоже. Хотя никогда братья не вели речь на такую тему.

- Так что, Ванюха, ты сердца на людей не держи. Мало ли чего в нашей жизнюхе быват. Главное, будь сердцем крепок. Уразумел? - и Митрич ласково потрепал Ваню по плечу, отчего Ваня, вспыхнув, прижался щекой к руке солдата, и тут же отвернулся, чтобы не увидел Митрич блеснувшей в его глазах слезы.

Пыхтя, пуская клубы пара, «Максим Горький» дотащил наконец эшелон до Уфы. Ваня, прощаясь с Митричем и всеми бойцами, с кем ехал несколько суток, чуть не плакал.

- Слушай, Ванюха, - смущенно топтался рядом с мальчишкой Митрич, - а может, ты поедешь со мной? Доедем до Москвы, а там до Костромы рукой подать, я же костромской ткач. У меня домик там есть, трое сорванцов растут. Старший, аккурат, как ты, вы с ним друзьями будете. Ничо, прокормимся!

Ваня зарделся от удовольствия, но решительно ответил:

- Нет, дядя Митрич, ты же сам говорил, что я молодец, раз домой еду. Буду, как ты говорил, дома доброе имя зарабатывать.

- А ежели сестры дома нет? Куды потом?

- Как это - нет? Весной мы от нее письмо получили. Вот другое меня волнует - как ее муж меня примет, он мужик неплохой, да ведь я ему не родной сын. Как встретит, не знаю.

- А ты не горюй, Ванюха! Хата у тебя есть. Коли развалилась, так подправишь с зятем, уж тут-то он тебе поможет. Вот и заживешь. Прощай Ванек!

Митрич крепко обнял Ваню, вскочил в теплушку, потому что эшелон медленно тронулся в путь, крикнул:

- Ежели плохо будет - приезжай!

- Прощай, Ваня, - махали руками и другие бойцы, привыкшие к парнишке за прошедшие дни.

Ваня сутки просидел на вокзале в Уфе, пока не увидел, что по вокзалу идет дежурный и громко кричит в рупор:

- Граждане, подходит поезд на Ростов! Кому в Саратов, Сталинград - приготовиться к посадке! Кому в Самару - тоже!

Ваня выскочил на перрон, смотрел восторженно на проплывающие мимо зеленые новые вагоны.

- Дядь, - обратился он к дежурному, - а на этом поезде можно доехать до Сталинграда?

- Можно, - кивнул дежурный.

Едва поезд остановился, Ваня бросился к первому вагону, попросил рыжеусого проводника, стоявшего возле вагона:

- Дяденька, возьмите меня до Сталинграда! Там у меня мама болеет, мне домой очень надо!

- Проходи, проходи, малец, - даже и не взглянул на него проводник.

- Тетенька, - бросился Ваня к следующему вагону. - Дяденька!…

Он пробежал состав от начала до хвоста, но никто не захотел взять его в вагон. Ваня стоял на платформе, слезы были готовы брызнуть из глаз.

- Сынок! - крикнул кто-то, но Ваня даже не оглянулся: наверняка не к нему обращаются.

- Паренек, - сказали уже сзади.

Ваня оглянулся и увидел очень худую, сгорбленную старушку. - Сынок, - попросила она, - помоги узлы донести, а то у меня, старой, уж и силы нет.

- А куда?

- Да в первый вагон, вон, глянь-ка, правильно ли?

Ваня взял в руки картонный красноватый билетик. В голове мелькнула мысль умчаться с билетом прочь, спрятаться где-нибудь, а потом на ходу вскочить в вагон. «Нет, это нехорошо», - осек сам себя мальчуган.

- Хорошо, бабаня! - и взвалил на плечи самый большой узел, рукой подхватил другой.

Старушка показала билет рыжеусому проводнику. Он и глазом не повел в сторону Вани, который, кряхтя, влез на подножку вслед за старушкой.

Ваня помог старушке найти свободное место, а сам двинулся к выходу, но едва мальчишка поравнялся с пустым купе, другая мысль пронзила его, и Ваня вскарабкался проворно на багажную полку, прижался к самой стенке, когда кто-то швырнул на полку чемодан. Поезд тронулся. Ваня ухватился за болт, торчавший из стенки вагона, чтобы не упасть. Паровоз медленно, пробуксовывая колесами, потянул за собой состав.

- Еду! - чуть не крикнул Ваня. - Еду! Ура!

Он сжался в комочек, вытащил один из двух последних сухарей, которые дали ему в дорогу красноармейцы, и принялся с наслаждением, как сахар, сосать, откусывая маленькие кусочки и дробя их языком.

Незаметно для себя Ваня уснул. Проснувшись, стал слушать, о чем говорят пассажиры внизу, вычеркнул из своей путеводной бумажки несколько названий, радуясь, что додумался сделать такой список, когда их семью везли в Казахстан. Кинель, Самара… Как хорошо! Все ближе и ближе Сталинград! Так ехал он целый день то засыпая, убаюканный плавным покачиванием вагона, то просыпаясь. К ночи он крепко уснул, разметался во сне и очнулся от визга:

- Батюшки-боже! Караул! Убивають! - пронзительно кричал кто-то внизу, и Ваня спросонок еле сообразил, где он находится, но увидев, что на полке нет одного из узлов, понял, что столкнул тот узел вниз, и похолодел от мысли: «Сейчас меня поймают!»

Он дернулся, втиснулся спиной в стенку, но неловко двинул ногой по чемодану, и тот рухнул вниз. Вслед за тем в купе раздалась забористая брань, и через секунду прямо в глаза Ване глянул белобрысый лохматый парень в черной косоворотке.

- А, это ты, - произнес он буднично, словно увидел старого знакомого.

- Дяденька, миленький, пожалуйста, не выдавайте, я без билета, - забормотал Ваня, и парень, понимающе кивнув, стал спускаться вниз, но вверх уже лез сноровисто проводник, прибежавший на крик.

- Да тут «заяц»! Ну-ка иди сюда, иди, я те говорю! - он цепко ухватил Ваню за рукав и стащил вниз. - А ведь это ты просился ко мне вагон, пострел, - пригляделся проводник к мальчику. - Сейчас я тя на первом полустанке ссажу, сопливец ты этакий! - он потащил мальчугана за собой, толкнул в свое купе:

- Сиди здесь. В Саратове тя ссажу. Готовься. Да в милицию ишо сдам. Вдруг ты жулик какой? Вдруг тебя милиция разыскивает? Вот в милиции, и разберутся.

Проводник сдержал слово - не высадил паренька на первом полустанке, довез до Саратова, и едва поезд остановился, потащил Ваню в отделение железнодорожной милиции. Улыбчивый дежурный милиционер, посмеиваясь, повел Ваню по коридору в камеру, которая называлась «капезе», то есть камера предварительного заключения, как объяснил милиционер по дороге. Открывая дверь в камеру, он сказал:

- Ничего, парень, переночуешь здесь, а утром разберемся, что ты за птица.

В камере было темно, пахло чем-то нехорошим.

Привыкнув к темноте, Ваня увидел трех человек. Один сидел, уткнув голову в колени, на нижних нарах: то ли думал, то ли спал. Напротив него расположились двое стариков. Старуха бранила вполголоса старика, а тот лениво отругивался и вскоре завалился спать. Ни один из них не обратил внимания на Ваню.

Паренек взобрался на верхний ярус, положил под голову пиджак и попытался заснуть. Но ему не спалось, и он вытащил последний сухарь, съел его, размышляя о будущем. Он боялся как бы из-за него не было неприятностей у Миши, ведь уехал Ваня самовольно, никого не предупредив в комендатуре, куда Миша ходил еженедельно отмечаться.

Утром, как только загремел засов, Ваня ринулся к двери. На пороге стоял другой милиционер, не вчерашний. Этот был хмурый и злой. Ваня попросил:

- Дяденька, отпустите меня, я ни в чем не виноват!

Милиционер и бровью не повел, буркнул:

- Живо выходите! - и махнул в сторону коридора. - А ты, Черный, чего развалился? - крикнул он, увидев, что один из задержанных не пошевелился, и приказал Ване: - Толкни его, спит что ли, урка чертов!

Ваня подошел к парню, осторожно дотронулся до его плеча. Тот приподнял голову, полоснул мальчика злым взглядом, встал и пошел не спеша к дверям.

- Вперед! - скомандовал милиционер, вынимая из кобуры пистолет. - И не вздумайте бежать. Я вас догонять не буду, а пуля враз догонит!

- Ой, страсти-то какие! - перекрестилась старушка, а молчун повел глазом на милиционера и первым вышел в коридор.

Милиционер привел задержанных к большому серому зданию, приказал входить. Стоявшему за дверями дежурному доложил:

- К Петрову!

- Веди! - кивнул дежурный.

- Иванцов! - вдруг раздался чей-то насмешливый голос. - Кого это ты доставил?

- Товарищ Петров! - охранник вытянулся, глядя на спускавшегося по лестнице в вестибюль молодого человека в милицейской форме. - Товарищ Гавриленко приказали доставить арестованных в ваше распоряжение!

- Эх, Иванцов, ну что вы за люди с Гавриленко? - покачал головой Петров. - Во-первых, это всего-навсего задержанные до выяснения обстоятельств, а не арестованные. Во-вторых, где вы их набрали? В детдоме или среди инвалидов? В-третьих, и это самое важное - я просил доставить одного Черного! С остальными вы могли разобраться на месте. Ты чего натворил, парень? - обратился Петров к Ване.

- Я? Ничего, меня с поезда сняли, без билета ехал, - ответил Ваня.

- Из дома сбежал?

- Нет, домой еду. В Сталинград. У меня деньги украли вместе с вещами на вокзале, вот и залез в поезд тайком.

- Да были ли у тебя деньги, парень? - засмеялся Петров. - Не из детдома сбежал, нет?

Ваня отрицательно замотал головой.

- Ладно, Иванцов, отпусти малого, видишь, перепуганный какой. А этих двоих - в дежурку, потом по одному ко мне, - указал Петров на стариков. - Черного - ко мне в кабинет!

Ваня выскочил из страшного дома и бегом припустил по улице. Бежал, пока не запыхался. Лишь потом остановился и начал расспрашивать, как добраться до вокзала. Ему очень хотелось есть, но ни сухарей, ни денег у него уже не было. И вдруг заметил грязную собачонку. Она зажала что-то в лапах и жадно грызла. Ваня пригляделся и увидел, что возле собачонки - связка вяленой рыбы. Ваня схватил палку, бросил ее в собаку, Та, взвизгнув, бросилась прочь, а рыба осталась на земле. Ваня схватил связку и помчался в другую сторону, словно боялся, что собака догонит его и отберет добычу.

Он и не заметил, как выскочил на берег реки. Широкая и серая, она спокойно текла мимо мальчика. Ваня знал, что Саратов стоит на Волге, значит, это - Волга?

Ваня спустился к воде, умылся, почистил пиджак, стряхнул пыль с брюк. Потом промыл рыбу и уселся на камень. Ох, до чего же вкусной оказалась рыба, никогда он такой не едал!

Ваня съел только одну рыбину, запил ее речной водой, а остальное распихал по карманам, решив, что дня на два ему еды хватит. Он брел берегом реки, ежась от холода, потому что был одет явно не по осени - в один костюм. Иногда он присаживался, опускал руку в холодную воду и вновь брел бесцельно дальше по течению, пока не вышел на окраину города прямо к паромной стоянке. Он вспомнил, что их везли от Эльтона до какой-то переправы, потом ссадили с поезда и перевезли на пароме на другой берег, доставили на вокзал и вновь погрузили на поезд. Ваня хлопнул себя по лбу, выхвалил бумажку из кармана и стал читать названия:

- Кайсацков, Гмелинка, Красный кут, Приволжский… Саратов! Саратов! Может, это было здесь?

- Молодой человек, молодой человек! - послышалось сзади. - Помогите, пожалуйста!

Ваня оглянулся и увидел спешащую по тропинке к переправе девушку с чемоданом в руке. Подойдя к Ване, она спросила:

- Вам на другую сторону надо?

- Куда - на другую?

- К поезду на Астрахань. Идемте скорее, а то паром сейчас отойдет.

- Тетенька, а до Эльтона на этом поезде доехать можно?

Девушка покраснела. Ваня - рослый и широкоплечий не по годам, хотя и худой, показался ей, вероятно, сначала намного старше, и обращение Вани ее явно смутило.

- Ну какая я вам тетенька?

Теперь смутился Ваня.

- Эльтон проезжать тот поезд будет? - вновь спросил он, глядя под ноги.

- Наверное, впрочем, я точно не знаю. Ну помоги же! - уже строго сказала девушка.

Ваня подхватил ее чемодан и быстро пошел к парому, говоря девушке на ходу:

- Если хотите, я вам до поезда чемодан донесу, до самого вагона, - мгновенно созрело решение, когда он вспомнил, как проник в поезд в Уфе.

- Да-да, - закивала девушка, - если вам не трудно.

- Не трудно, только, - Ваня замялся, - не можете ли вы купить мне билет на паром, а то у меня… Крупная купюра - десять рублей! - выпалил он.

- Ну, десять рублей - не такая уж и крупная купюра, - улыбнулась девушка, - но я куплю вам билет.

Ваня почувствовал, что краснеет все сильнее, и еще быстрей зашагал к переправе. Едва сели на паром, как паромщик спустился на палубу небольшого пароходика, вошел в рубку, и тотчас заработал торопливо движок. Малютка-пароходик отвалил в сторону, трос натянулся, пароходик поднатужился и паром, сначала медленно, нехотя, отошел от берега, а потом стал разгоняться.

Ваня помог девушке занести вещи в вагон, попрощался с ней и быстро пошел к выходу, но не вышел на песчаную насыпь, где стояло несколько провожающих, а перешел в другой вагон, потом в третий, где еще никого не было, нырнул под лавку.

Вскоре кто-то зашел в вагон, и молодой женский голос произнес:

- Давай здесь сядем. Как хорошо - никого в вагоне нет.

- Ладно, - согласился мужчина.

Двое сели как раз на скамью, под которой прятался Ваня, а ему вдруг так захотелось чихнуть, что он схватил себя крепко за нос одной рукой, а другой зажал рот, затаился, чтобы ни вздохом, ни шорохом не выдать себя. Наконец поезд тронулся, застучал на стыках. Ваня вздохнул свободнее. В вагон так больше никто и не вошел, и Ваня решил обнаружить себя:

- Эй, - тихонько вымолвил он, - эй!

- Ой, кто там? - испуганно взвизгнула девушка.

Парень быстро наклонился, чиркнул спичкой. Спросил:

- Ты чего там прячешься?

- Денег нет на билет, вот и спрятался.

- Вылазь, нет никого в вагоне.

- Ага, я вылезу, а проводник - тут как тут, и опять высадит. Нет уж, лучше здесь полежу, если вы меня не выдадите.

- Не выдадим, - засмеялся парень. - Откуда едешь?

- Из Караганды.

- Ого! - удивился парень. - А куда?

- В Эльтон к сестре. Там хутор наш недалеко.

- А нам в Астрахань, - сообщил парень.

- Вы скажете мне, когда будем к Эльтону подъезжать, говорят, ночью Эльтон будет, а то как бы не проехать мимо.

- Ну, если не заснем, так скажем, - пообещал парень.

Ваня заснул, как ему показалось, всего на минутку, а уже кто-то потряс его за плечо:

- Эй, парнишка, вылазь, Эльтон твой скоро!

Ваня встрепенулся, выбрался из своего убежища, отряхнулся, огляделся и увидел, сто вагон почти полон пассажиров. Он поблагодарил парня и девушку и стал осторожно пробираться к выходу. Его сердце билось радостными толчками, ноги подкашивались то ли от волнения, то ли от слабости. Стоя за спиной пожилой проводницы, вглядывался в проплывающие мимо темные улицы, старался в очертаниях домов узнать знакомые места, ведь раза три бывал в Эльтоне с отцом.

Ступив на деревянный перрон, Ваня решил не дожидаться утра, сразу же идти в Смирновку. Но вот в какой она стороне? Перрон был пуст, он - единственный, кто сошел с поезда в Эльтоне. Дежурный помаячил в голове поезда, и сразу исчез, как только поезд тронулся.

Ваня подергал дверь вокзала. Заперто. Обойдя вокруг здания, увидел свет в одном окне, а рядом с окном - дверь. Ваня потянул за ручку, дверь открылась, и он вошел в просторную комнату, где сидели железнодорожники, пили чай.

- Чего тебе, парень? - спросил, отдуваясь, один. Рядом с ним на столе - фуражка с красным верхом и жезл: белый круг с черной каемкой на ручке. - Чего тебе? Если поезд нужен, то опоздал, только что отправили.

- Я спросить хочу, - Ваня сглотнул голодную слюну, неотрывно глядя на буханку хлеба, лежавшую на столе, на кружки с чаем.

«Хлеб. Душистый, наверное, и мягкий», - подумал он.

- Не подскажете, как до Смирновки добраться?

- Дождись утра, может, кто-нибудь и будет оттуда на подводе. А сегодня ты уже опоздал, праздник же - седьмое ноября. Все небось по домам празднуют, тебе одному не сидится на месте, - сказал другой железнодорожник.

- Не могу я до утра, - упрямо ответил Ваня.

- Ну тогда, как выйдешь отсюда, иди направо до первого перекрестка, а там опять направо повернешь, и шагай до самой окраины по той улице. Это и есть дорога на Смирновку. А лучше переждал бы до утра, опасно ведь ночью по степи идти - волки рыщут. Да и теплее днем, ночью замерзнешь совсем - вишь, не по сезону одет.

- Негде мне переждать, да и не хочу, - ответил Ваня, стараясь не смотреть на хлеб.

Дежурный перехватил его взгляд и спросил:

- Ты есть, может, хочешь? С дороги ведь. Из Саратова едешь?

Ваня кивнул, не решаясь признаться, откуда едет, и что очень голоден.

- Садись, парень, - пригласил железнодорожник, ндожидаясь его согласия. - Вот чайку попей да капустки поешь, все-таки праздник, его отметить надо.

Железнодорожник налил в пустую кружку чай, придвинул ее к Ване и подал краюху хлеба. Мальчишка не стал отнекиваться, сел за стол и начал есть. Поев, поблагодарил и вышел в холодную темноту, покрепче запахнув пиджак.

Утро застало Ваню далеко от Эльтона. И едва взошло невеселое солнце над кромкой земли, как Ваня увидел впереди какую-то возвышенность. Он побежал, чтобы быстрее ее достигнуть. Улаган, Улаган! А за ним - Смирновка! Он глядел вперед сквозь слезы, набежавшие на глаза, на дома родного хутора, на дымки, струившиеся из крыш. Потом оглянулся назад на дорогу, по которой увезли безвозвратно отца, и по которой Ваня наконец-то пришел домой.

Ваня быстро шагал по пустынной хуторской улице и улыбался. Его знобило, болела голова, видимо, все-таки он простыл. Но это - пустяки, главное - он дома, сейчас он увидит сестру. Но подойдя к хате, Ваня остановился - по двору ходил незнакомый старик-калмык.

- Где хозяева?!

Старик залопотал что-то на незнакомом языке. Ваня понял, что никакого толку от старика не добьешься, надо идти к соседям. Выйдя за ворота, он столкнулся с мужчиной, ведущим в поводе коня.

- Эй, да ты никак Ванюха Карпов? Ай я обознался, парень?

- Не обознались, дядя Семен, - пригляделся с улыбкой Ваня к мужику. - Это я, Иван Карпов.

Сосед крепко, по-мужски обнял Ваню.

- А где наши, дядя Семен, где Надя?

- А она, как муж в армию ушел, перебралась к свекрам, чего ей одной было в пустой хате куковать? А теперь и Петр вернулся.

Ваня поблагодарил Семена и быстрыми шагами направился на другой конец хутора, где стоял дом родителей Петра. Последние метры он бежал, как перед Улаганом, взлетел на крыльцо, задыхаясь от бега. И остановился - испугался: хорошо ли встретят, нужен ли он родным, ведь у сестры своя семья. Ваня, наверное, так долго бы стоял перед дверями, если бы не вышел во двор Петр.

- Ванюха?! - всплеснул Петр руками. - Ты чего тут стоишь, в дом не идешь? - он крепко стиснул плечи паренька, а потом толкнул его в дом, крича радостно и громко: - Надя, Надя! Посмотри, кто приехал!

Но сестра, простоволосая, с передником в руке уже сама выскочила на крыльцо, увидев брата из окна кухни.

- Ванечка, братик, - плакала Надя, положив брату голову на плечо. - Вырос-то как, большой-то какой, - приговаривала Надя. Петр тоже не сдержался, смахнул слезу рукавом.

В тот день хата Петра Жидкова едва вместила всех гостей. Ваня, отогревшись в бане, сидел во главе стола, одетый в Петрово белье и рубашку, сидевшие на нем смешно, мешковато, и улыбался, здороваясь со всеми солидно, по-взрослому, за руку.

Он уже знал от сестры, что старики Жидковы умерли в голодный тридцать третий год, когда хлебушка не было, даже картошки вдоволь не ели, что Петр вернулся со службы два месяца назад и работает в колхозе трактористом, а Надя - скотница на ферме. Он и сам поведал многое, но его заставляли вновь и вновь повторять сказанное, дивясь, как смог малец (хоть и ростом здоровый, а все равно - малец) добраться из такой дали - с неведомого и страшного от того Казахстана. Ваня охотно рассказывал о своих приключениях, и с каждым словом словно занозы вынимал из души, становилось легко на сердце. Лишь одну занозу не мог вынуть - смерть матери, сознание того, что не знает даже, где она похоронена, и не мог простить себе, что хоронили мать чужие люди, не он.

Только поздней ночью, когда все разошлись, рассказал сестре и зятю, как умерла мама, как увезли ее тело из поселка, где они жили, в близлежащий городок, а он не мог уехать на ночь глядя от маленьких братьев. Договорился с возчиком, что прибежит к моргу на рассвете попрощаться с мамой. Но так уморился мальчишка за день от хлопот и горя, что заснул крепчайшим сном, а когда проснулся - за окном вовсю разгуливал день.

Бросился Ваня в городок, но было уже поздно: мать вместе с другими умершими от тифа похоронили в какой-то из многочисленных городских общих могил. Возчика, который увез тело матери из поселка, Ваня тоже не нашел. А на кладбище в тот день появились три общие могилы. В которой из них его мать? Упал мальчишка на землю и громко заплакал навзрыд так, как никогда ни до того, ни после не плакал. А потом за ними из Компанейского приехал Миша, так больше Ваня и не бывал на том кладбище.

- Прости меня, Надя, что я не сам хоронил мать!

- Ну что ты, Ваня! - заплакала сестра. - Как я могу обижаться на тебя, ведь ты и сам был маленький, да и сейчас невелик.

- Вань, - сказал вдруг Петр, - запишу-ка я тебя на свою фамилию. Знаешь, хоть и убрали потом Чурзину из сельсовета, разобрались, что к чему, а Карповы пока не оправданы. Мало ли что, мешать это будет в твоей жизни. Ни учиться, никуда. С кулацкими сынами сейчас строго обходятся. Как ты на это смотришь, чтобы стать Жидковым? Не возражаешь?

Ваня покраснел. Такого он не ожидал и не знал, что ответить, хотя понимал, что Петр желает ему добра. Да не выйдет ли, что он словно отречется от родителей, сменив фамилию? Одобрит ли это решение Миша? Так и сказал.

- Соглашайся, Ванечка, - обняла его сестра, - Петя дело говорит.

Ваня согласно кивнул головой:

- Хорошо, пусть буду Жидков, - а на душе у мальчишки разливалось тепло необыкновенное, ведь брал на себя Петр обузу большую и опасную. Тяжко жилось в колхозе. За свою работу от зари до зари получали колхозники в конце года по трудодням зерна по 200-300 граммов. А приходилось налог платить натурой - за корову семь килограммов масла, за овцу - 3,5 килограмма шерсти, да сотню яиц независимо от того, есть ли в хозяйстве куры. Как же тут не быть в сердце Вани теплу и благодарности?…

Наступило такое время, что Нюрнберг стали бомбить ежедневно. Случались и ночные налеты. Пленные с надеждой смотрели в небо, ожидая, что бомбы упадут на комендатуру, на казарму охранников, на изгородь и тогда можно будет вырваться на свободу. Но самолеты улетали. А утром, шагая колонной на работу, видели, что горожане покидают свои разбитые дома и направляются на запад, и радовались:

- Ага! Драпают фрицы - жареным запахло!

К ним зачастили представители РОА, ведь им нужны были офицеры, однако сколько не зазывали они узников, сколько ни сулили хорошего, никто в РОА не записался. Когда находились в Польше, то некоторые шли туда с намерением все-таки пробраться к своим. Но сейчас представители РОА удалились ни с чем.

Март 1945 года вселил надежду в каждого узника. Они знали, что советские войска давно на немецкой территории. Неизвестно, как добывали подпольщики вести с воли, но в лагере всегда была точная информация о состоянии дел на обоих фронтах - восточном и западном. Потому ожидали освобождения с запада войсками союзников, так как Нюрнберг был ближе к ним, даже была уже слышна артиллерийская канонада.

И вдруг немцы решили эвакуировать лагерь. Как всегда, узников поделили на две части. Одну колонну отправили куда-то пешком, другую, в нее попал Иван, погнали к железнодорожной станции. А там - в какой уж раз! - товарные вагоны, перестук колес, которые бесстрастно отсчитывали километры, а куда - к свободе или смерти, никто не знал.

На одной из небольших станций, где остановился эшелон, неожиданно начался воздушный налет. Пленных выпустили из вагонов и погнали к лесу. Иван никогда не мог понять, почему немцы во время бомбежек старались загнать пленных в укрытие, ведь по логике должно быть иначе: чем больше погибнет узников, тем меньше хлопот немцам. Видимо, тут играла роль чисто немецкая аккуратность - сколько принял при отправке, столько обязан и сдать.

Вой самолетов над головой заставил Ивана упасть на землю - сработал инстинкт самосохранения. И вовремя. Грохнул взрыв. Иван почувствовал, что его словно режут пополам -так беспощадно прошлась по нему ударная волна. Одновременно с «перерезанием» Жидкова подбросило вверх, и он оказался в ручье. Придя в себя, Иван отполз в воронку, которая была неподалеку и огляделся. Эшелон горел. Вокруг ни товарищей, ни охранников. В другой воронке сидел какой-то пленный, облепленный грязью с ног до головы, как Иван, жевал равнодушно сухарь, не обращая внимания на происходящее вокруг. Иван пополз к нему.

- Бежим!

- Нет, - покачал тот головой и грустно улыбнулся. - Не выдержу я, тебе лишь помешаю, ты беги один, - он, видимо, так ослаб, что было уже все равно, где погибнуть - под взрывами бомб или в лагере. Для него гибель будет избавлением от мук.

- Прости, друг, - Иван прикоснулся к рукаву солагерника и пополз прочь, услышав сзади слабое: «Удачи тебе, товарищ!»

Скользнув в очередную воронку, Иван увидел еще одного пленного, спросил и его: «Бежим?»

Тот согласно кивнул. Они побежали, что было сил, прочь от эшелона. Пустынными, развороченными взрывами улочками, беглецы выбрались из городка, и только в лесу, отбежав от него на приличное расстояние, рухнули на землю. Познакомились. Неожиданного попутчика Ивана звали Дмитрием Старостиным*. Он прекрасно знал немецкий язык, и это, они рассчитывали, должно было помочь им в пути. Главное, сейчас надо как можно дальше уйти от городка, пока охрана не спохватилась и не стал искать беглецов. Отдохнув немного, определили восточное направление и пустились в путь.

Шли беглецы ночами, днем отсыпаясь где-нибудь в укромном месте. Оба прекрасно помнили, что говорили возвращенные в лагерь после побега: ни в коем случае не обращаться за помощью к немцам - выдадут, поэтому надеялись они только на себя, на свое везение. Продукты тоже добывали тайно, в основном - картошку. И как ни осторожничали, однажды чуть не попались.

Как- то на лесной полянке они увидели небольшой домишко, но, прежде чем войти в него, долго мокли под дождем, вглядываясь в округу, нет ли чего подозрительного, и, убедившись, что сторожка пуста, зашли. В сторожке они нашли немного продуктов и одежду, которая была как раз впору Старостину. Поев, они разомлели в тепле, и надо же такому случиться, что на эту же самую сторожку набрели двое немецких солдат.

Немцы, наверное, тоже не ожидали встретить кого-либо в сторожке, тем более, русских. Они остолбенели в первый момент, а потом старший, ему было лет сорок, он был ранен в руку, скомандовал:

- Ан дэр ванд! Вер зинд зи? К стене! Кто такие?

- Мы пленные. Нас везли в Мюнхен, - объяснил Старостин, - но в пути попали под бомбежку. Оставшихся в живых собрали в колонну и повели пешком. А тут опять налет, мы бросились в лес, а когда вернулись на дорогу, там уже никого не было. Вот и идем к Мюнхену, как приказано. Мы уважаем немецкие законы и порядок.

Молодой солдат злобно прищурился:

- Не в Мюнхен вы идете, а в Москву!

- Что вы! До Москвы далеко, да и нет нам резона возвращаться туда, мы же сами в плен сдались еще в начале войны, нам охрана доверяла, - вежливо ответил Старостин.

- Где в плен попали? - старший был настроен миролюбиво и даже предложил закурить.

- Я под Сталинградом, а он, - Старостин показал на Ивана, - под Минском.

- Я был в Сталинграде, пока не ранили. Русские там здорово воевали, - старший произнес это уважительно. - Кури, Иван.

Жидков вздрогнул: откуда он знает его имя? Потом опомнился. Для немцев Иван - все равно, что русский, как для них Фриц - немец. Он вежливо отказался от курева, а Старостин с наслаждением затянулся.

Иван немного подумал и достал из сумки алюминиевый портсигар, который подарил ему один из друзей, чтобы вещицу и на хлеб обменять. Портсигар Иван показал немцу. Тот повертел его в руках, одобрительно хмыкнул и переложил туда сигареты из своей круглой коробки. Потом полез в ранец, достал сало и хлеб, отрезал по куску и отдал Жидкову.

Пока не кончился дождь, Старостин все беседовал с немцем. Наконец, небо посветлело, дождь прекратился, и немец поднялся.

- Генюк. Эс ист хох цайт! Абер зи геэн инс Мюнхен! Ладно. Нам пора идти. А вы идите в Мюнхен, - и усмехнулся.

Кто были эти немцы? Дезертиры? Или просто не захотели грех на душу в конце войны брать, чуя конец своего рейха?

Они шли две недели, пока не наткнулись в лесу на чужие танки. Чьи? И не свои, и не фашистские. Стали осторожно наблюдать за ними из кустов, пока не поняли, что танки - американские. Выходит, они все-таки выбрались на свободу!

То был день 25 апреля 1945 года.

После разговоров и похлопываний по спине, американцы отправили беглецов, в поселок интернациональных рабочих насильно привезенных в Германию. Он был большой - несколько десятков бараков, где находились сербы, болгары, поляки. Их привели в барак, где жили семеро русских, таких же, как и они, бывших пленных. Все они были страшно измождены - кожа да кости, но очень счастливые. Увидев своих, Старостин и Жидков едва не расплакались.

Первые дни друзья, ошалевшие от свободы и сознания, что таиться нет необходимости, бродили по поселку, по лесу. А поскольку американцы снабжали их продуктами в достатке, они стали понемногу поправляться.

Одежду раздобыли в раздевалках заброшенного химического завода, на котором раньше работали и многие славяне, обосновавшиеся в поселке. Во время первых воздушных налетов немецкий персонал был так спешно эвакуирован, что на заводе осталось много полезных вещей. Именно поэтому русские решили наведаться в заводскую лабораторию и попробовать отыскать спирт, чтобы отпраздновать Первомай. Удача от них не отвернулась - спирт они отыскали.

Выйдя во двор, расположились на солнышке. Откуда-то прибрели двое американцев, тоже, видимо, желавшие выпить в уединенном месте - у них было вино и закуска. Они тут же присоединились к застолью русских. Смех и веселье их длилось долго, и лишь под вечер русские вернулись в поселок.

На следующий день оказалось, что трое из них очень плохо себя чувствуют. Ивану было намного легче, потому что он пил вино, его и послали в деревню за молоком. Но молоко не помогло - двоих отправили в госпиталь, а третий умер. Оказалось, что пили они этиловый спирт. Долго думали, что написать на самодельном памятнике. И придумали: «Умер от фашистских мук».

Американцы - веселые разбитные парни. Солдаты запросто могли обратиться к командиру по имени. В свободное от службы время «глушили» спиртное. А воинская дисциплина и субординация для них явно ничего не значила. Однажды пьяные солдаты такому же пьяному командиру опалили усы. Было смешно видеть, как паленый майор распекал всех подряд подчиненных, не зная точно, кто над ним так жестоко подшутил.

Американцы часто приходили в гости к русским парням. Как-то гость-американец вдруг заговорил на русском языке:

- Хлопцы, родные, я же украинец! - он обнимал их и совал в руки какие-то свертки.

Павло, как звали гостя, рассказал, что родители его эмигрировали в Соединенные Штаты сразу же после революции, там он и родился. До сих пор тоскуя по своей родине, его родители соблюдают обычаи своего народа, и детей научили русскому и украинскому языкам, песням.

С тех пор Павло часто навещал своих русских друзей, да и они частенько бывали в его части.

Победу над фашистами 9 мая праздновали всем поселком.

О ней русские узнали по радио. Из Москвы с Красной площади шел репортаж - звучала музыка, песни, слышался плач и смех людей. При этой вести все сначала замерли, а потом бросились обнимать, целовать друг друга. Высыпали шумной гурьбой на улицу, а там уж вовсю развернулось гулянье: болгары и сербы, узнав о Победе, устроили танцы на улице. Русских затащили в круг, каждый хотел пожать им руку, обнять, расцеловать, потому что понимали - не будь Советского Союза, фашизм, наверное, долго бы еще свирепствовал в Европе. Вскоре пришел Павло со своими друзьями и охапкой свертков с подарками в руках. Веселье царило и в американской части - там тарахтели автоматные очереди, в небо взлетали ракеты.

Вскоре рабочие-славяне стали разъезжаться по своим родным местам. А русских почему-то держали в поселке. Они стали даже роптать, требуя отправить их в зону советских войск, ведь им тоже хотелось уехать поскорее на Родину.

Наконец к русским пришел переводчик и сказал:

- У вас в стране сейчас разруха, а вы - молодые. Будете работать от темна до темна, а жизни хорошей долго не увидите, - убеждал он бывших военнопленных. - Вступайте в нашу армию, нам грамотные офицеры нужны, отслужите свое время, потом жить будете припеваючи. В России же вас ничего хорошего не ждет, вас, как бывших военнопленных, просто в тюрьму посадят. Что вы, не знаете, что ли ваших законов? У вас же нет пленных, как сказал ваш Сталин, а есть одни предатели.

Они вежливо поблагодарили переводчика и обещали подумать. Ивану же не надо было долго думать, Уехать в Соединенные Штаты? Никогда больше не увидеть Смирновку, Эльтон, не попытаться разыскать Тосю? Нет, на это Иван пойти не мог. Да и не верилось, что их возьмут и сразу упрячут в тюрьму. Он и Дмитрий решили вернуться в Союз. Так же решили и остальные.

Через несколько дней американец-переводчик приехал опять. Осведомился, не желают ли они уехать в Штаты, и все в один голос твердо ответили: «Нет!». Переводчик с огромным сожалением оглядел их и сказал, что после подготовки соответствующих документов они будут отправлены в совет- скую зону Германии.

Переводчик не обманул. Через месяц русские были отправлены в расположение советских войск.

Всех бывших военнопленных сосредоточили в одном месте. Не было никаких проверок, допросов, и нервное напряжение в ожидании расследования, спало. Это уже позднее они поняли, что те, кто вышел недавно из боя, а тем более «сломавшие» всю войну, которым довелось освобождать узников фашистских лагерей, просто им сочувствовали, понимая, что настрадались они, может быть, даже больше, чем фронтовики на передовой.

Когда достаточно в лагере набралось бывших военнопленных, их на машинах отправили на восток. Они пересекали Европу полные надежд, что все у них сложится благополучно, ведь не теребили же допросами в Германии.

Жители поселков, которые они проезжали, относились к ним по-разному. Немцы и австрийцы смотрели зачастую неприязненно, а чехи - доброжелательно, забрасывали машины цветами, встречая их, как победителей. На стоянках подбегали к машинам, уводили к себе в дом, и радушно угощали. И они, больные, истощенные, встревоженные, с благодарностью принимали нехитрые знаки внимания, оттаивали душой, и в каждом росла гордость, что они граждане великой страны победителей.

Но чем ближе была граница Союза, тем мрачнее становились люди, тем тягостнее были мысли: как Родина встретит их?

Бывших узников разместили в палаточном лагере неподалеку от Львова. Не возникало даже мысли уехать тайком: куда же денешься без документов? И пока было свободное время, люди ходили от палатки к палатке, разыскивая знакомых, не подозревая, как пригодится это им в недалеком будущем.

Нашел знакомых и Жидков. От них узнал о страшной смерти Карбышева в Маутхаузене. При этой вести Жидкова охватило странное смешанное чувство - горечи от потери уважаемого человека, в силе духа которого черпал, как и другие пленные, мужество, терпение и стремление выжить; гордости, что не смогли фашисты сломить волю Карбышева, не сумели это сделать с тысячами других его товарищей по плену.

От Львова бывших пленных повезли дальше уже на поезде.

То, что они видели вокруг, наполняло сердца щемящей болью: сожженные деревни, разрушенные города. А жизнь уже кипела вовсю - на станциях шла бойкая торговля, и некоторые пленные, у которых были с собой трофеи, меняли вещи на продукты, что, конечно, было весомой прибавкой к их скудному пайку. И настроение было не такое уж и плохое, хоть и везут неизвестно куда, но пока свободны.

Первым сигналом, что не все сложится благополучно, и жизнь у них может сильно осложниться, послужила выгрузка из эшелона близ Невеля на станции Опухленки и мгновенное окружение прибывших охранниками-автоматчиками. Точь-в-точь, как при немцах, разве что собак не было. Командир охраны поспешил погасить возмущение объяснением, что в лесах бродят бандиты, они могут напасть на безоружных. Это объяснение мало успокоило: зачем нападать на тех, кого ограбить нельзя, а они в своей разномастной одежде выглядели совсем непривлекательно для бандитов, однако колонна спокойно тронулась вперед. Не погасшая настороженность возросла, когда колонна оказалась перед лагерем, окруженным колючей проволокой.

- Что это? Из фашистского лагеря да в свой? Опять нас за «колючку»?

Тысячи людей яростно надвигались на охрану, ощети- нившуюся автоматами. К ним вышел начальник лагеря:

- Не надо возмущаться. Здесь вы будете просто проходить проверку. Ведь никто не может гарантировать, что среди вас нет настоящих предателей, полицаев.

Спокойный голос успокоил взвинченных до предела людей. Да и вечная русская доверчивость брала верх: может, и правда - пройдут проверку, получат документы, а предатели и впрямь в лагерях были.

Условия проверки на первый взгляд были пустяковыми: представить трех свидетелей своего поведения в каждом лагере, что не стал пособником фашистов, не вел антисоветской пропаганды, никого не выдал. Многие тогда вздохнули легко: такие свидетели отыскались еще под Львовом. Другие забеспокоились, ведь их солагерники могли оказаться в других проверочных лагерях, могли умереть. Допросы шли неравномерно. После первого, когда пленный рассказывал о себе, его оставляли на некоторое время в покое, пока не добывались сведения, подтверждающие эти рассказы.

Однажды Иван шел с очередной «беседы» в свой барак и вдруг услышал:

- Номер 357!

Он вздрогнул, словно оказался опять на далекой проклятой неметчине, осторожно оглянулся. К нему бежал черноволосый когда-то человек, а сейчас седой.

- Дагаев*, ты?! - не поверил своим глазам Иван.

- Откуда ты взялся? - тормошил его Дагаев. - Я же сам похоронил тебя! Там, когда под бомбежку после Нюрнберга попали!

Дагаев рассказал, что после налета не обнаружили 25 человек. Двадцать вполне можно было опознать, а пятерых собирали по кускам, видимо, угодили под прямое попадание. Дагаева направили в похоронную команду; а поскольку Жидкова не было среди живых, не было среди уцелевших трупов, то он посчитал, что Иван среди разнесенных на куски.

- Знаешь, закапывали мы трупы, а я думал, - говорил Дагаев, - как жаль, что Иван погиб, победа близко, а он не дожил. А ты - живой, это - чудо!

И уж совсем была чудесной встреча с другом детства Сашей Громовым. Узнав друг друга, они крепко обнялись. Иван и Саша просидели до глубокой ночи, рассказывая о своих мытарствах. Саша сказал, в отличие от него, успел до войны жениться на милой девушке, которую Иван знал - Зине Карповой*. А вот о Тосе Саша ничего не мог сообщить. А через несколько дней Громов вместе с другими, прошедшими проверку, уехал на Дальний Восток, где началась война с Японией. А проверка Ивана Жидкова продолжалась.

Ивану повезло. Он встретил в Опухленках многих, с кем был в Седльце, в Замостье, в Хаммельбурге и Нюрнберге, словно все тот же невидимый ангел-хранитель позаботился о нем. И все-таки каждый раз было страшно входить в кабинет «смершевца», потому что проверкой занимались молодые люди, почти одногодки Ивана, а то и моложе, и смотрели они на пленных, мягко говоря, недоверчиво.

- Ранение, контузия есть? - спросили Ивана в первый раз.

- На лице видно, что контузия была. Хотите, считайте ранением, - показал он на синюю щеку.

Лейтенант, чисто выбритый, щеголеватый, как все «смершевцы», фыркнул презрительно:

- Каждый синяк считать за ранение? Пишем: ранения и контузии не было.

- Пишите, - пожал плечами Иван.

Именно такие, как этот лейтенант, и не верили рассказам пленных, вынимали из них и без того израненную душу и своим неверием били по тем душам наотмашь. Те, которые постарше, относились к пленным более терпимо и сочувственно.

«Ну ладно, - успокоил сам себя Иван. - Голова, руки-ноги целы, чего судьбу гневить? Не такая уж она у меня злая».

А судьба и впрямь благоволила Жидкову: вскоре пришли документы из Москвы, подтверждающие слова Ивана о его назначении на границу после учебы в училище. Да и друзья-солагерники ничего плохого о нем не сказали, не заявили, что был он фашистским прихвостнем. Ивана оправдали, восстановили в прежнем звании - лейтенант. Он уже приготовился к отправке на Дальневосточный фронт, как наступило 3 сентября, день капитуляции Японии, и его в числе многих прошедших проверку, демобилизовали. И уж совсем подарком судьбы были полученные письма от сестры Нади и брата Саши Громова, который жил в Эльтоне. Он сообщил, что Тося Финогенова жива, но сильно болеет.

Постукивая колесами на стыках, мчался поезд из Саратова в Астрахань.

В поезде ехал молчаливый худощавый молодой, рано поседевший лейтенант в новом обмундировании. Попутчики смотрели на него восторженно: победитель! Девушки пытались развлечь его разговором. А он отделывался вежливыми словами и все о чем-то сосредоточенно думал.

Иван знал из письма сестры, что брат Саша лежит в новосибирском госпитале с ранением в обе ноги, о Леше нет никаких вестей, о Петре - тоже. Погиб двоюродный брат Андрей. Он, Иван, выжил, но пережитого хватит на десять жизней. Одним словом, судьба вновь круто обошлась с родом Карповых, вернее, Жидковых, поскольку и Саша с Лешей тоже были усыновлены Петром Жидковым.

Иван смотрел из окна на проплывающую унылую степь и думал о совпадении: сейчас ноябрь, и в 1932 году он тоже, вернулся в Эльтон как раз в. октябрьский праздник. Круг' завершился.

Эльтон был похож на западные города, через которые проезжал Иван, тоже разрушен бомбежкой - досталось ему во время битвы за Сталинград. Не было уже старой школы и интерната, где жил Иван, а на их месте - новые кирпичные здания.

Приехав в Эльтон, Иван сразу пошел в больницу, где находилась Тося Финогенова. Ему разрешили пройти в палату, и он, сдерживая бешеные толчки сердца, шагнул за порог.

Иван узнал не сразу любимую девушку: на кровати лежал худенький остриженный подросток. Лишь глаза прежние -ласковые, доверчивые.

- Ваня?… - Тося нерешительно позвала его, приподняв голову от подушки, заплакала.

- Тося, родная, ну что ты. Не надо, не плачь! - Иван бросился к девушке, поцеловал ее осторожно и замер, слушая слабый стук ее сердца.

- Ты знаешь, Ваня, - медленно, переводя дух, говорила Тося, - Я видела тебя три раза во сне. Такие сны были нехорошие. Один раз словно везли тебя убитого на телеге, а рука свесилась и качается безжизненно. А в другой раз - словно идут наши войска, и ты тоже там. Я догнала тебя, побежала рядом, спрашиваю, куда вы идете, а ты ответил что-то невнятно. В руках у меня была буханка хлеба, я ее тебе отдала. Ты поблагодарил и ушел. А я все стояла махала тебе рукой. А еще приснилось, будто мы с тобой гуляли в Астрахани у стены Кремля. Вдруг стена стала рушиться, а ты остался под стеной. Я проснулась в холодном поту, кричу: «Ваня!». А сама думаю, погиб, наверное, мой Ванечка.

Иван рассказал о своих злоключениях, и когда закончил, Тося задумчиво произнесла:

- Выходит, тебе очень трудно было, потому ты мне и приснился, поддержки просил. Вот и не верь после этого снам.

- Тося, а Сашка Громов женился перед войной. Помнишь 3ину Карпову? Мы ведь с ним встречались.

- Да, я знаю. Саша - хороший человек, но по душе всегда мне был ты.

- Ничего, Тосенька, и мы поженимся, верно? Ты выздоровеешь, поправишься, и мы поженимся.

Глаза девушки наполнились слезами.

- Спасибо, Ваня, я так этого хочу, но, - она помолчала, - чувствую, что умру.

- Что ты! - вскричал Иван, сжав в руках ее исхудавшие пальцы. - Ты обязана жить. Разве для разлуки мы встретились? Ты поправишься, тебе в Саратов надо, там медики опытные, тебя вылечат.

- Ванечка, я очень буду стараться победить болезнь. Очень. И мы будем счастливы.

На следующий день Иван, войдя в палату, сразу почувствовал неладное. Тося лежала неподвижно, закрыв глаза, и по щекам ее текли слезы. Иван ощутил, что и из его глаз тоже покатились горячие струйки.

- Тося, родная…

Девушка открыла глаза, и слезы полились еще сильнее. Вошедшая медсестра объяснила, что у нее отнялся язык, но слышит она хорошо. Иван похолодел. Это был жестокий удар судьбы. И когда? Тогда, когда они встретились после стольких лет разлуки, договорились обо всем.

Иван сел рядом с девушкой, как прежде, и начал ее успокаивать. Разум твердил, что Тося не поправится, но сердце бунтовало против такого исхода.

Вечером того же дня родители увезли Тосю в Саратов.

Иван считал дни, когда они вернутся, ежедневно встречал поезд. А когда увидел их на перроне, понял: свершилось самое ужасное в его жизни - любимая умерла. Мать девушки с плачем упала Ивану на грудь, а отец, сдерживая рыдания, рассказывал, что Тося умерла в Саратове. Поздно ее туда повезли.

Иван с вокзала пошел на берег озера, туда, где они часто гуляли с Тосей. Дул сильный ветер, мела поземка. Было неуютно и холодно. Иван тоскливо подумал - жива была бы Тося, его первая любовь, и тепло было бы, и солнце бы сияло. Умерла - и наступил холод, который подбирался к самому сердцу. Он шел к ней долгие страшные пять лет, думал о ней ночами в лагере, мечты о встрече с ней поддерживали его и помогали переносить лагерные лишения, и вот он здесь, куда так стремился всем сердцем, а Тоси нет. И не будет никогда.

В течение следующих семи лет со дня возвращения Ивана Жидкова в Эльтон утекло много воды.

Иван устроился работать в начальную школу. Закончив экстерном Саратовский физкультурный техникум, поступил в Астраханский пединститут на физико-математическое отделение. Казалось бы, ему верили, если разрешили работать в системе народного образования. Однако вызовы в комитет безопасности не прекращались. Он покорно шел на «беседу», думая, какие на сей раз зададут вопросы. Его спрашивали, почему он Жидков, а не Карпов, дескать, не потому ли поменял фамилию, что родители были раскулаченными, а он скрыл свое происхождение. Иван терпеливо разъяснял историю раскулачивания своей семьи по оговору, и то, почему стал Жидковым - его и братьев усыновил муж сестры, так как они были несовершеннолетними. Его снова и снова заставляли писать объяснения, где и как он попал в плен. Это злило, выбивало из колеи. Порой возникала мысль - уж пусть бы лучше сразу посадили, отбыл бы наказание, и сейчас не выворачивали бы ему душу бесконечными вызовами и бестолковыми однообразными вопросами. А следователи, как он заметил, были очень похожи на «смершевцев» своей молодостью,, напористостью. И нескрываемым недоверием в глазах.

Вызовы на допросы продолжались до 1953 года. Этот год стал переломным в истории страны и жизни всех советских людей.

3 марта весь коллектив педагогов и учащихся школы, где работал Иван Васильевич Жидков, выстроился в коридоре. Такие построения были обычны во время праздников или посещения инспекторов, но на сей раз ребята почувствовали нечто страшное: у директора слезы на глазах, руки дрожат. Директор еле выговорила срывающимся голосом:

- Умер наш вождь и учитель, товарищ Сталин…

Мертвая тишина повисла над строем. Ум отказывался верить сказанному до такой степени, что двое учеников неожиданно свалились без сознания на пол. Впрочем, учителя, в том числе и Жидков, сами были на грани обморока: «Как будем жить без Сталина? Разве кто-то сможет его заменить?»

С именем Сталина жили, шли в бой и умирали, он в сознании многих был равен Богу, и вдруг - смерть. Разве Боги умирают? В газетах постоянно упоминалось имя Сталина, по радио звучали его изречения, на собраниях избирался всегда почетный президиум в составе Политбюро во главе с товарищем Сталиным. А те, кто сомневался в гениальности вождя или, не дай Бог, рассказывал про него анекдоты, неожиданно исчезали, падали, словно камни, на дно, а «круги» захватывали друзей и родных. И все-таки, когда наступила смерть этого человека, многие растерялись.

Но в тот момент ни Жидков, ни его друзья не знали, что со смертью Сталина резко затормозила хорошо отлаженная машина репрессий и убийств неугодных людей, которых всегда предостаточно на всех жизненных уровнях от правительства до рабочей среды, и на каждом уровне всегда есть люди, готовые утопить в мутной воде себе подобных. Ольга Чурзина была как раз из таких.

Сколько было оборванных жизней, искалеченных судеб, сколько та машина воспитала доносчиков, искренне верящих, что делают доброе дело на благо Родины. Именно в эту машину попала и его семья, измолотила-измочалила она его родителей, старшего брата. Лишь спустя годы узнал Иван Жидков, что и сам он, когда учился в Астрахани, чудом удержался на краю смертоносного конвейера, который втянул в ту машину тысячи людей - человек, написавший на него донос, что он скрыл свое «кулацкое» происхождение под чужой фамилией, сам был арестован. Потомки то время назвали культом личности.

Впервые о культе личности сказали на двадцать втором съезде коммунистической партии. Жидков, слушая речь, генерального секретаря компартии Н.С. Хрущева на том съезде, вздохнул легко и свободно за долгие годы: карающий меч больше не висел над ним. Исчез страх, что однажды ночью за ним придут и отправят за колючую проволоку, но уже в своей стране. Те же самые чувства испытали и его друзья, бывшие военнопленные.

В жизни каждого человека наступает момент, когда хочется подвести итог всей жизни. Наступил такой момент и для Ивана Васильевича Жидкова, человека, который, несмотря на перенесенные испытания, может считать себя счастливым. Ну, разве не счастье просто жить, мыслить и радоваться солнцу, небу, всему, что окружает человека? Трудно было выжить в плену, а он выжил. Непросто было найти живых свидетелей по лагерю, а у него они нашлись, и проверка в «СМЕРШЕ» прошла удачно. И потом, когда имел ежемесячные «беседы» со следователем НКВД, все для него тоже завершалось благополучно.

Что надо человеку, кроме жизни? Конечно, семья. Иван Васильевич, пронесший через всю войну и лишения трепетное чувство первой любви, потерял любимую девушку в первые дни возвращения домой. Но не может человек жить один: сохраняя в душе теплоту к Тосе, он женился. Родилась у него дочь, с годами - и внуки.

И опять промчались годы.

Однажды Иван Васильевич позвонил мне и сообщил:

- Хочу поделиться радостью! Моего отца полностью реабилитировали, мне выдали удостоверение об этом! Но…

И он рассказал, что ездил в свою Смирновку, чтобы объявить всем - его семья не была врагами своей власти. Но родное подворье не нашел, потому что давным-давно оно сметено с лица земли временем.

- А все-таки, Иван Васильевич, признайтесь, ведь вы - счастливый человек?

Он улыбнулся той самой застенчивой улыбкой, как улыбнулся мне при самой-самой первой встрече:

- Это так. Был в плену и выжил, не попал в сталинские застенки. Жизнь прожить, конечно, не поле перейти. И все-таки жизнь продолжается.

Да. Жизнь продолжается. И пусть она всегда будет счастливой для всех нас. Пусть никогда Россия не знает войны.

____________________

В повести звездочками отмечены истинные имена, которые сохранила память Ивана Васильевича Жидкова-Карпова. Вечная память погибшим, и слава - живым!