"По Кабакам и Мирам" - читать интересную книгу автора (Лесин Евгений, Лукас Ольга)

Глава пятая. Петербургские трущобы

– Странный какой-то теперь Кремль, – сказал Лукас на выходе. – Похоже на петербургские трущобы между Рубинштейна и Марата.

– Ага, – поддержал Лесин. – Петербургские трущобы. Водки выпьем здесь?

– Ещё бы!

Это у нас такой условный сигнал. Означает, что пора выпить. Впрочем, у нас все фразы это означают. Шагнули мы назад, чтобы ещё немного усугубить, но вход в прекрасный кабак «Бухать здесь» как корова языком слизнула – вместо него стоит, натурально, будка, а в ней – городовой с ружьём.

– Дяденька городовой, а где же Кремль? – детским голосом спрашивает Лукас. Детям в петербургских трущобах все можно, взрослые их жалеют, милостыньку подают, бьют несильно, оскорбляют вполсилы – насмерть обидеть боятся. Детки-то в трущобах хлипкие вырастают. Правда, о Лукасе этого не скажешь – но детки всякие нужны, даже большие и пьяные. Педофилы тоже ведь разные бывают. Есть даже педофилы-геронтофилы – пожилых детей любят.

– Я вот вас сейчас расстреляю, во славу Достоевского! – нестрого шутит городовой.

– Ой, у вас такое сексуальное ружье! – подмигивает ему Лукас. – А всё-таки – где Кремль?

– Где-где? – ласково сердится городовой, – В Достоевске, вестимо. Который бывший Нижний Новгород.

– Нижний Новогрод – бывший Горький, а Достоевский твой – козел! – умничает Лесин.

– Зенит – чемпион! – на всякий случай, невпопад, поддакивает Лукас.

– А кому же и быть чемпионом, как не ему, родимому? – расплывается в улыбке городовой, – А за Достоевского – ответите. Я на вас сейчас рапорт напишу!

Ну, пока он расчехлял свою боевую тетрадь для записей особо злостных нарушений, мы успели убежать и потеряться. В петербургских трущобах легко заблудиться: вошёл в дворик в одну арку, вышел в другую, попытался вернуться – в третью угодил, и так, пока не сдашься. Тогда перед тобой сразу же откроется путь к отступлению, или даже гостеприимные двери какого-нибудь питейного заведения.

Стоим, значит, во дворе-колодце. Дома нас окружают, в каждом доме – арка, просто картина «витязь и распутница на распутье». Да ещё и на помойном бачке кто-то, в шутку, наверное, написал: «Налево пойдёшь – пьян будешь, направо пойдёшь – выпьешь там, прямо пойдёшь – в запой угодишь, а назад повернёшь – вообще сопьёшься, сука ты и гад!»

– По-моему, милое местечко, – одобрил Лесин, дочитав надпись, – Пойдём, что ли, туда, где «выпьешь».

Повернули мы направо, на улицу вышли. Вроде бы Невский проспект, хотя написано почему-то «Тверская-Достоевская»

– Они тут что, на этом Достоевском помешались всё, что ли? – возмущается Лесин. – Ещё бы Солженищенской-Нищебродской назвали.

По Тверской да по Достоевской велосипедисты разъезжают, редкие автомобили, допотопные сплошь. В луже на углу Тверской-Достоевской и Газетного тупика свинья лежит.

– Глухомань какая-то! – вздыхает Лесин.

– Понаехали тут! – толкнула его какая-то тётка в расписной шали, – Из Лодейного поля да Смоленска. Убирайся в свой Петербург, буржуй, олигарх, зажрались там совсем! Все соки из Москвы-матушки высосали, а теперь говорите – глухомань!

– Так, подождите, мы в Москве, что ли? – переспросил Лесин.

– Нет, блин, в Новом Хельсинке! – сплюнула тётка. Прямо в свинью попала – вот это меткость!

– Вы не ругайтесь, а объясните толком, – сказала Лукас, – Давайте, может быть, выпьем где-нибудь…

– А у вас есть на что? – обрадовалась тётка, – Пойдёмте тогда, тут рядом хороший гастроном, я там всегда беру, когда зарплату деньгами дают.

– А чем обычно дают? – заинтересовался Лесин, – Когда не деньгами?

– Собраниями сочинений Достоевского, – вздохнула наша новая знакомая (её, кстати, Настасьей Филипповной звали). Или набором открыток. Достоевский на коне. Достоевский обнажённый и на коне. Достоевский любит свою первую жену. Достоевский любит свою вторую жену. Достоевский любит свою первую жену, вторую жену, любовницу, детишек крестьянских и весь русский народ.

– Где же ты, Настенька, работаешь-то, что тебя так мучают? – пожалел её Лесин, а у самого уже глазки масляные, бегают туда-сюда, ручонки белые так и норовят за жопу ухватить.

– В книгопечатне, – вздохнула она.

– Имени Достоевского? – уточнил Лесин.

– Ну а другой-то у нас нет. Я раньше няней работала, так один раз родители ребятёнка – они питерские, естественно, богатеи, могут себе позволить няню иметь – пришли чуть пораньше, а мы обедаем – сосиски с горчицей наворачиваем. Ребёночек горчицы лишку хватил – у него слезы-то на глаза и навернулись. «Никакая горчица не стоит слезинки нашего ребёнка!» – закричал отец и выгнал меня на улицу, без выходного пособия.

Тут мы как раз подошли к гастроному. Около гастронома, на поребрике (там даже специальный знак стоял: «Это, гады москальские, ПОРЕБРИК, а не бордюр, чурки подлые») нищие сидят. Гастроном хороший такой, родной, как из советского детства. Зашли мы в него, смотрим по сторонам – продукты все знакомые, а цены какие-то странные.

– У вас в какой валюте расплачиваться принято? – интересуется у Настасьи Филипповны Лесин.

– В петровках, ясное дело, не в кронах же шведских! – сварливо отвечает та и подозрительно так на нас смотрит: мол, вы что, и этого не знаете, зажрались там в своём Петербурге, даже водку за валюту покупаете!

– Петровку 38 – знаю, – говорит Лесин, – Там, что ли, платить, а потом чек сюда нести?

– Платить, небось, необязательно, достаточно донести на какой-нибудь подозрительный антипитерский элемент – и тут же тебе нальют, – начинает прозревать местные порядки Лукас. – Давай-ка, Лесин, сначала я на тебя донесу, потом ты – на меня, так и напьёмся оба.

– Тьфу, юмористы, – сплюнула Настасья Филипповна и пошла прочь. На этот раз ни в кого не попала – и хорошо. Потому что плевок её ядовитый прожёг дыру в полу. А на полу копеечка валялась. Мы её подобрали, для образца, а это и не копеечка никакая, а та самая петровка. Так и написано – 1 петровка. И на обороте – Медный всадник.

– У них тут, оказывается, не только Достоевский в почёте, – усмехается Лукас.

– Вы, граждане, покупать пришли или глазеть? – заприметила нас продавщица. – Если глазеть, то идите в музей. Имени Достоевского. На Красной площади который.

– Мавзолей, что ли? – уточнил Лесин.

– Мавзолей в Петербурге, на Финляндском вокзале! – строго отвечала продавщица. – Совсем уже пропили последние мозги! Убирайтесь вон, пока я околоточного не позвала! Ужо он вас дубинкой-то околотит, во славу Петра Великого!

Делать нечего – пошли мы прочь из негостеприимного магазина. А ещё Гастроном!

– Давай, может, рядом с нищими сядем, денег насобираем на выпивку? – вздохнула Лукас. – Петровок этих самых. А то как-то неуютно.

– Да, тяжела доля трезвого человека, – согласился Лесин и плюхнулся на поребрик.

Сидим, прохожих обсуждаем (беззлобно, зато громко).

– А давай вон ту некрасивую женщину изнасилуем? – кричит Лесин и показывает на проходящую мимо тётку. Красавицу, кстати.

– Я тебя самого сейчас так изнасилую! – отвечает она и грациозно ускоряет шаг.

– А давай, давай вон тому хлипкому мужику по шее накостыляем!

Денег нам, понятно, не подают. Обходят стороной, шарахаются. Или наоборот подходят и норовят деньги отнять. Остальные нищие недовольны.

– Вас, – говорит наш сосед. – Где так побираться учили?

– В высшей нищенской школе! – нагло врёт Лукас.

– Имени Достоевского, – включается в беседу Лесин.

– Надо же, чего только в этом Петербурге нет! Уже и школы для нашего брата открывают! – вздохнул нищий.

– А почему вы решили, что мы из Петербурга? – удивляется Лесин.

– Выглядите больно шикарно. У нас так никто не одевается – провинция, нищета, еле-еле денег на хлеб хватает. На той неделе последний завод за долги китайцам продали.

– Странно. А мне всегда казалось, что Москва – историческая столица России, – ввернула Лукас

– Историки тоже? – вздохнул нищий. – Вот и я историк. Пойдёмте, что ли, я вас угощу – насобирал тут кое-что. Вам-то не подадут, с такой манерой попрошайничать. Это в столице, может быть, а у нас нет, и не надейтесь даже, до нас всякая мода с опозданием доходит.

Пошли мы следом за нищим историком. Зашли в один проходной двор, в другой, думали – опять заблудились, но когда добрались до знакомой уже помойки с надписью «налево пойдёшь и так далее», наш историк уверенно свернул налево (а не направо, как мы, идиоты)

– Тут нарочно все надписи перепутаны. Чтобы кто не надо не шастал! – таинственно пояснил он.

Свернули ещё в несколько дворов, прошли насквозь один полузаброшенный дом, потом вошли в какой-то кошками провонявший подъезд, поднялись на лифте на последний этаж и оказались прямо перед табличкой «Долой питерских». Это тайный кабак ордена нищенствующих историков и сочувствующих им коренных москвичей так называется. Вошли – и обомлели. Кругом литографии и репродукции старой Москвы, мебель вся в русско-народном стиле, обстановочка тоже, официантки в кокошниках бегают. Бармен за стойкой, одетый как патриарх, кадилом в разные стороны машет. На стене транспаранты висят: «Москва – столица России», «Москва город затейный, что ни дом, то питейный», «Свободу великомученику Лужкову» и так далее, мы не больно-то разглядывали, другие у нас в этом заведении цели были.

– Налей нам, добрый молодец, пьяного медку, а не виски этого заморского! – обратился наш историк к патриарху.

– А эти – не из столицы ли? Не соглядатаи ли? Что-то я их раньше не видел! – подозрительно спросил тот.

– Это наши, московские. Из партии «За независимость Москвы и Тушина от Петербургского ига» – успокоил его наш знакомец.

Сели мы, выпили с люмпен-историком. Он нам, под пьяный медок (тоже ничего себе напиток, но для того, чтобы опьянеть как следует, выпить его много надо) рассказал о том, что же с ними тут приключилось. Оказалось, что после революции большевики не только не отпустили Финляндию, но даже не перенесли столицу обратно в Москву. Так что Петербург и поныне мать и отец городов русских, и всё, что с ним связано, причислено к государственным святыням. Там стоит на стрелке Васильевского острова Белый дом, в Петропавловской крепости, в Достоевском равелине, президент живёт, парламент заседает в Смольном, ясное дело, все рынки финнами захвачены, на окраинах целыми хуторами шведы селятся, а правительству хоть бы что! Совсем русским людям житья нет от этих чурок белоглазых, скоро уже нашего Достоевского Стриндбергом своим заменят, этим всё и кончится!

– Ну и не жалко, а то у вас Достоевский на каждом углу, – сказал Лесин, – А я его, сволочугу, ненавижу!

– Достоевский – графоман! – громко крикнули все посетители кафе, а нам принесли блинов с икрой, за счёт заведения (его содержал один из сторонников свержения петербургского ига). Вот так вот и не знаешь, когда молчать, а когда ругать писателей, чтобы тебя щедро наградили. Однажды, к примеру, Лесин забыл написать статью к юбилею Достоевского. Все написали, а он – не написал. И ему за это дали правительственную награду, грамоту и конверт с деньгами. «Спасибо вам, – проникновенно сказал президент, вручая награду, – что удержались от клеветы и грубости в адрес нашего великого писателя! Век благодарен буду!» Вот так. А тут наоборот – стоило поругать Достоевского, и нас отблагодарили. Мы попробовали ещё раз, но, видимо, повторно не положено. Доказали свою ненависть к писателю словом – получите награду, а дальше уже доказывать ничего не надо, всем и так всё понятно.

– А правда, чего у вас сплошной Достоевский и Пётр Первый везде? – поинтересовалась Лукас. – Мало ли в Петербурге было всяких знаменитостей?

– Так у власти же одна бескультурщина, вот и народ в невежество ввергают! – воздел руки наш историк. – Они только Достоевского да Петра Первого знают. Но это у нас. А в самой глубинке кроме Петра и знать никого не хотят. Всех мальчиков называют Петрами, а девочек…

– Екатеринами? – догадалась Лукас.

– Тоже Петрами, – покачал головой историк. – У нас-то, в Москве, с этим низкопоклонством как-то поспокойнее. Детей, например, позволено называть именами героев Достоевского. Но это нововведение последних лет тридцати, меня-то родители по старинке Петром назвали. Пётр Петрович я.

– Ну, выпьем, Петрович, – поднял рюмку Лесин. – Хороший ты мужик, да ещё и москвич!

Выпили мы ещё, и тут видим – в окно лезет конный жандарм! А мы на последнем этаже!

– А чего это дяденька о стекло бьётся? – показывает Лукас. – Тоже выпить хочет, а его не пускают?

– Пустите мужика, – по-хозяйски распоряжается Лесин. – Раз выпить хочет, значит, хороший человек.

Тут все вокруг как встрепенутся, как забегают!

– Облава! – кричит патриарх у стойки, скидывает с себя рясу, а под ней – фрачный костюм, официантки кокошники срывают, и бегут, толкая друг друга, в туалет, переодеваться в европейские одежды. Какой-то мужик накладную бороду отстёгивает.

– Нас опять на Лубянку поволокут? – деловито интересуется Лукас.

– Может, не будем дожидаться плачевного финала? – предлагает Лесин, быстро допивает оставшийся хмельной мёд, Лукас заворачивает в скатерть блины – и бежать!

По лестнице, правда, уже поднимался жандармский отряд, но нас не тронули: вид уж больно придурковатый и безобидный, какие из нас заговорщики!