"Этьен и его тень" - читать интересную книгу автора (Воробьев Евгений Захарович)43Тюремщик положил руку на опущенное плечо. – Зачем вы нам мешаете? – взорвался Паскуале. – Разве срок свидания уже кончился? – Не кончился. Но синьорина ушла… Тюремщик предложил Паскуале пройти в камеру, а тот по-прежнему стоял и держался за решетку – пальцы даже побелели – и с кривой усмешкой, не очень осмысленно повторял: – Ушла, синьорина ушла… Тюремщик подал кружку с водой. Наконец-то Паскуале оторвал руки от решетки. Зубы застучали о кружку, он выпил всю воду, но во рту так же сухо. Он заплакал, тут же гулко, на всю комнату, рассмеялся, а когда выходил из комнаты свиданий, сильно ударился плечом о косяк двери-решетки… Паскуале написал Джаннине письмо, ответа не было. Он решил, что письмо затерялось в тюремной канцелярии, поскандалил с надзирателем и потребовал, чтобы к нему в камеру явился начальник охраны – капо гвардиа. Тот заверил, что тюремная администрация в данном случае ни при чем. Подследственному Эспозито в виде исключения разрешена переписка до окончания следствия. Капо гвардиа сообщил, что деньги Паскуале получит завтра утром. А что касается письма, то когда дочь в тюремной канцелярии оставляла деньги, она сказала капо гвардиа: пусть синьор Эспозито писем от нее не ждет. Паскуале отправил второе письмо, подробно написал о том, что именно с ним произошло, и в конце вопрошал: «Почему ты мне не отвечаешь? Ты же слышишь мои рыданья?» Он ждал, нетерпеливо ждал, а ответа все не было. Тогда он понял, что Джаннина никогда его не простит, отреклась от него. А на суде станет ясно, что он предатель. Все на него станут оборачиваться и смотреть с жалостью, с презрением, с ненавистью, и никто – с сочувствием, даже Джаннина. Он попросил молитвенник, тюремщик принес. Тайком от надзирателя он начал распускать присланные ему носки домашней вязки, Нитки были грубой шерсти, крепкие. Паскуале сматывал их в клубочек и думал: «Эти самые нитки разматывались при вязании в быстрых руках матери. А до того мать сама их пряла. А до того сама сучила шерсть. И овец тоже стригла сама. А еще раньше мать, страдая от одышки, карабкалась по каменным кручам, с трудом поспешая за овцами». Жаль, очень жаль, что носки не куплены в каком-нибудь галантерейном магазине. Ему было бы легче, если бы их не связала мать. Вот он остался в одном носке, а еще через день обувал оба башмака на босые ноги. Зябко зимой в башмаках без носков! «Так и ревматизм недолго нажить, – встревожился он и тут же горько вздохнул: – Пожалуй, не поспеет ко мне ревматизм…» Вечером следующего дня, когда в тюремном коридоре зажегся тусклый фонарь, надзиратель вошел в камеру к Паскуале, принес кувшин с водой. Заключенный стоял под оконной решеткой, стоял на цыпочках, прислонившись к стене, с бурым, набрякшим лицом, а голова его неестественно склонилась на плечо. В сумерках надзиратель не сразу увидел серый крученый шнурок, который тянулся от решетки к шее. С криком: «Нож, скорее нож!» – надзиратель выбежал в коридор, тут же вернулся в камеру, перерезал шнурок, и тело Паскуале безжизненно осело. Надзиратель с трудом поднял его, уложил на койку, – не думал, что щуплый человек окажется таким тяжелым! Прибежали тюремный врач, начальник тюрьмы, но все попытки вернуть к жизни подследственного Эспозито были безуспешны. И тогда позвали священника. Предсмертная записка Паскуале: «Не прошу у тебя прощения. Знаю, прощения не заслуживаю. Стыдно дожить до седых волос и не научиться держать язык за зубами. Наложить на себя руки – большой грех, а больше всего, я виноват перед твоей матерью, перед тобой, Джаннина, и перед твоим патроном. Трудно умереть, когда хочется жить. А я дожил до того, что хочется умереть, и этот грех еще больше, чем первый…» Паскуале сам осудил себя и сам привел приговор в исполнение. |
||
|