"Морская школа" - читать интересную книгу автора (Коковин Евгений Степанович)
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ У ЛЕСНИКА
Мы слушали рассказ Илько, ни словом не перебивая его. Когда Илько закончил, минуты две мы молча сидели в тишине. Гриша, лежа на траве, сосредоточенно ковырял сучком землю. Обхватив руками колени, Костя смотрел куда-то далеко-далеко, поверх леса.
Река, к вечеру потемневшая, без единой рябинки, казалось, застыла. В дремотном забытьи притихли деревья и кустарники. Только одинокая осина и при полном безветрии неумолчно шелестела листвой, словно дрожа от озноба. Желтокрылый, в серой пыльце липу-нок, похожий на большую моль, трепетно вился над костром в бездымной струе нагретого воздуха.
Молчание нарушил Костя.
– Ничего, Илько, – ободряюще сказал он, – теперь тебе некого бояться. И пешком идти в тундру не нужно. Сядешь в Архангельске на пароход и поедешь на Печору, к себе домой.
– Теперь Петра Петрыча нету, – с тоской сказал Илько.
– А если хочешь – оставайся в городе. Будешь учиться, станешь доктором или учителем.
– А художником можно? – спросил Илько нерешительно.
– Можно. Кем хочешь быть, на того и учись. Хочешь – профессором: звезды считать или, например, жуков, всяких там насекомых ловить и изучать, или внутренности у человека для медицины. Сколько угодно. Ленин сказал, что все ребята должны обязательно учиться.
– Ты слышал, как Ленин это сказал?
– Нет, мне отец говорил.
– А твой отец слышал?
Косте, конечно, очень хотелось бы сказать, что отец слышал. Однако он переборол в себе желание приврать и сказал, что отец тоже сам не слышал, а читал в книге, которую написал Ленин.
– Вот мы осенью поступим в морскую школу учиться и потом будем моряками.
– Моряком – это хорошо, – произнес Илько. – Я бы тоже хотел стать моряком…
Илько поужинал вместе с нами, потом попрощался и скрылся в кустах можжевельника. Мы пообещали ему заехать на обратном пути к Григорию, чтобы договориться и устроить Илько жить в Архангельске.
– Смелый парень, – наблюдая за уходящим Илько, тихо заметил Костя. – Хотел отсюда один в тундру пробраться.
– Не пробрался бы, – сказал я. – Хорошо, что Григорий его нашел. Тут до тундры больше тысячи верст. На оленях зимой только можно, и то если дорогу хорошо знаешь.
– Конечно, пропал бы, – согласился Гриша. – Чудак, без ружья и без компаса лесом! С голоду бы умер.
– Лучше уж с голоду, чем к американцам, – сумрачно вставил Костя. – Человек ведь, а не обезьяна, чтобы им забавляться да на цепочке водить.
Мы еще долго разговаривали об Илько, придумывая самые разнообразные планы, как и где устроить его жить на первое время. И сообща решили, что лучше всего об этом посоветоваться с Николаем Ивановичем и с Костиным отцом.
После осмотра сетей мы насобирали сухих веток, чтобы поддерживать ночью костер, и легли спать.
На другой день позавтракали, три раза выкупались, и, собрав снасти, начали готовиться в обратный путь – домой. Уже забравшись в карбас, я спросил, помня аккуратность деда.
– Все взяли? Ничего не оставили?
Гриша обошел место нашей стоянки и ничего не нашел. Потом взял в карбасе жестянку, которой отчерпывали воду. Наполнив ее в реке водой, Гриша залил угли на пепелище, где был костер. При этом он бормотал себе под нос:
– Осторожно нужно с огнем, а то разгорится…
Избушка лесника Григория стояла на берегу Юроса. Это была даже не избушка, а маленький, любовно построенный домик с окнами, смотрящими на реку.
Каждый раз, проезжая с дедом по Юросу, я любовался этим домиком. Даже не верилось, что его мог соорудить человек, имеющий только одну руку. Все у домика было хорошо устроено и прилажено: и окна с наличниками, и крылечко с перилами, и труба из кирпича. Вдали от селений, среди лесов и рек, всякое жилье человека радует глаз и волнует сердце. А домик лесника Григория на берегу реки казался особенно привлекательным. От него веяло романтикой охотничьего промысла, следопытской жизни в лесу, борьбы с природой.
От берега на реку выступал узкий, в две доски, помост, который поддерживали вбитые в дно толстые березовые колья. У этой «пристани» стояли на привязи, лодка и выдолбленный из цельного дерева стружок.
На одной из стен домика были развешаны мережки[1], а неподалеку на козлах из жердей–троегубицы и мелкие сети.
Привязав карбас к помосту, мы с Костей вышли на берег. Гриша, по уговору, остался в карбасе.
Не без трепета мы поднялись на крыльцо и тихонько постучали. Дверь отворил сам Григорий. Он был высоким человеком, могучего сложения. Лицо Григория от ветров и солнца стало почти черным. Левый рукав широкой ситцевой рубахи был подогнут – руки недоставало выше локтя.
– Хлеб да соль! – сказал я, увидев у Григория ложку.
Григорий усмехнулся:
– Проходите в избу, давно гостей не бывало.
Голос у него был густой, певучий.
– Мы по делу, – сказал Костя. – Извините нас, дядя Григорий…
– Ладно, ладно. Добро извинять, коли чего натворили. Каково рыбачилось?
– Оно вроде ничего, спасибо, – ответил я солидно. – Деду Максимычу рыбы на три ухи везем.
– Не богато.
– И жаркое будет.
– Едоков на двадцать? – Григорий насмешливо взглянул на меня. Он, конечно, знал хитрую привычку настоящих рыбаков не говорить правду об улове.
В избе за столом сидел Илько и что-то ел, запуская ложку в миску. Увидев нас, он обрадованно закивал и заулыбался. Без совика, в большом пиджаке, должно быть, с плеч Григория, Илько выглядел совсем худеньким.
В избе стояла не белёная но аккуратно обмазанная глиной русская печь. От самой двери в угол тянулась прикрепленная к стене лавочка. От угла лавочка тянулась еще дальше, вдоль другой стены.
В подпечке виднелись деревянные рукоятки ухватов и кочерги, а на шестке – чугунок, горшки и кринки. У шестка висела занавеска, отдернутая в сторону, и узорчатое полотенце.
Было похоже, что здесь есть женщина. И думалось, что она вот-вот войдет из сеней в избу и начнет хозяйничать у печи. Но женщины в доме не было, и все хозяйство вел сам Григорий. Он готовил пищу, стирал белье, доил козу. Одной рукой он с отменной ловкостью действовал топором так же, как и штопальной иглой или веслом.
Григорий пригласил нас обедать, но мы в один голос поблагодарили и отказались, сказав, что сыты, хотя у меня от одного вида запеченной в молоке картошки потекли слюнки.
– Дядя Григорий, – начал Костя, – у вас еще долго Илько будет жить?
Григорий облизал ложку и повернулся к нам:
– А это дело его. Я его не гоню и держать не держу.
– Ему бы учиться нужно.
– Хоть учиться, хоть жениться, – по-доброму рассмеялся Григорий. – У него своя голова, и смекалистая. Учиться ему, само собой, след бы… Ты как думаешь, Илько?
Илько застенчиво улыбнулся:
– Сначала бы в тундру…
– Видишь вот, в тундру. А как туда попасть? Хорошо бы нынче пароходом. Да кто тебя возьмет.
– А мы поговорим с одним знакомым дяденькой в городе, – сказал Костя. – Может быть, и отправят.
– Что же, пусть едет. – Григорий положил ложку и почему-то начал старательно тереть пальцами бровь. Голос его как будто дрогнул: – У меня ему, конечно, тоже было неплохо… как у батьки… Тоскливо, может, только в лесу, без народу… А так, что же, пускай едет. Родная земля все-таки к себе тянет…
Я чувствовал, что Григорий хотя так и говорит, но ему тяжело будет расставаться с Илько. За восемь месяцев, которые прожил у него Илько, одинокий лесник привык к маленькому ненцу и полюбил его. Кто знает, может быть, чтобы хоть еще на некоторое время оттянуть отъезд Илько, Григорий пока не рассказывал ему о больших событиях, происшедших в Архангельске. Впрочем, лесник и сам многого не знал. С тех пор как белогвардейский генерал Миллер удрал за границу, лесник всего один раз был в Архангельске. Там ему сказали, что он должен по-прежнему охранять леса и что к нему скоро приедут представители губисполкома.
Григорий сообщил нам, что в ближайшие дни приедет вместе с Илько в Соломбалу. А мы должны похлопотать об отправке мальчика домой.
Прощаясь, Костя сказал Илько:
– Ты нам хотел свои рисунки показать. Где они?
Илько покраснел от смущения, но все-таки достал с полки тетрадь и подал Косте.
Рисунки в тетради были карандашные и акварельные: бескрайняя заснеженная тундра, освещенная полуночным солнцем, оленьи упряжки в стремительном беге, чумы, река с высоким берегом, пароходы.
– Вот на этом пароходе меня инглиши привезли в Архангельск, – сказал тихо Илько, показывая на один из рисунков. – Хороший пароход, сильный… «Владимир» называется. А вот дядя Матвеев, хороший Матвеев…
Мы рассматривали рисунки и удивлялись: оказывается, Илько был искусный художник. Его рисунки жили на бумаге. Ему можно было только позавидовать.
Илько вышел нас провожать. Показав на домик лесника, он восхищенно сказал: