"Бешеный Лис" - читать интересную книгу автора (Красницкий Евгений)Глава 2Дед действительно перебрал с пивом и после обеда прилег вздремнуть, а Мишка решил навестить отца Михаила. Роська с санями уже привычно исполнил роль водителя начальственного лимузина, с шиком подкатив к крыльцу церковного дома. Помог Мишке выбраться из саней и, как и положено начальническому водиле, остался ждать на улице. – Господи Иисусе Христе… Уже привычно подняв руку для крестного знамения, Мишка так и застыл в изумлении: запущенное холостяцкое жилище отца Михайла, по определению отличающееся от медвежьей берлоги только наличием мебели и отопительных приборов, преобразилось самым чудесным образом. Полы и стены чисто вымыты, выскоблены чуть ли не добела. На полу расстелены половики. Печка побелена, и от нее веет вкусной смесью запахов ухи, пшенной каши и топленого молока. Чистейшая до стерильности посуда аккуратно расставлена на одной полке, а на другой, строго по ранжиру, выстроились книги. Даже шахматы на клетчатой доске расставлены хоть и неправильно, но аккуратно. Какая-то незнакомая девка заканчивает застилать постель, а сам отец Михаил, умытый и причесанный, благообразный, словно иконный лик, лежит на лавке в свежайшей белой рубахе, укрытый теплым одеялом из волчьих шкур. Были и еще какие-то приятные изменения, придавшие дому уют, но Мишка сразу их даже и не заметил. Просто-напросто дом стал другим. Из ступора его вывел громогласный голос тетки Алены: – Ну, чего встал? Ноги вытер? Проходи. Отче святой тебя заждался, уже два раза спрашивал. Хотя погоди-ка! Сейчас. Тетка Алена подхватила на руки мгновенно запунцовевшего от смущения монаха и легко, словно ребенка, перенесла с лавки на постель. – Давайте беседуйте, а потом кашки поедим с молочком. – Алена глазами строгой воспитательницы детского сада взглянула на монаха и предупредила: – И не вздумай опять отнекиваться! Насильно запихну! Отец Михаил обреченно закрыл глаза – видимо, опыт общения с Аленой быстро и эффективно приучил его к покорности. Мишка, стуча костылями, подошел к постели, присел на стоящий рядом чурбан, исполняющий роль табурета. От отца Михаила тоже пахло хорошо: баней и лекарственными травами. – Здравствуй, отче, поклон тебе привез от друга твоего отца Феофана. – Спаси тя Христос, Миша. Как он, благополучен ли? – Вполне благополучен, у епископа Феогноста в ближних людях состоит. Крамолу и ересь изыскивает и искореняет. – Ну да, изыскивать и искоренять как раз по его натуре. А сам-то как, вижу – ранен? – Ничего страшного, отче, заживает уже. – Ну и слава богу. А я вот то ли в рай попал, то ли… Взгляд монаха зацепился за богатырскую фигуру Алены. – …то ли еще куда. Сплошные соблазны вокруг. Лежу вот, телесно ублажаюсь… – И правильно! – поддакнул Мишка. – Ты, отче, нам здоровым нужен. – Сила не в плоти, но в духе! – И в плоти тоже, – не согласился Мишка. – Помнишь, как латиняне говорят: «Militat spiritu, militat gladio»? «Воюешь духом – воюй мечом». Твой меч, конечно, слово Божье, но и для него телесная сила нужна. У нас три сотни душ, закосневших в язычестве, появилось, как ты с этим управишься, если болеть будешь? – Правильно, – встряла Алена. – А то уху есть не хотел! Жирная, видишь ли! Отец Михаил осторожно покосился на Алену и тут же отвел взгляд. – Вижу, отрок, многое тебе поведать надо. Сестры! Оставьте нас на малое время, мне исповедь принять надо. – Пошли, Улька, – скомандовала Алена, – мы еще в церкви не закончили. В сопровождении девчонки Алена двинулась было к выходу, но обернулась и произнесла тоном смертного приговора: – А вернемся – будем кашку есть. – Помолчала и зловеще добавила: – С молочком! Отец Михаил выждал, пока за женщинами закроется дверь, и доверительно, полушепотом, произнес: – Не женщина – лев рыкающий, прости меня, Господи! А вторая! Язычница, а в храме полы моет! – Ну у Алены и медведь на дудке играть будет! – Мишка с трудом сдержал улыбку. – Только один раз в жизни такое, как сегодня, переживал, – продолжил трагическим шепотом монах. – Это когда на море буря случилась и наша ладья чуть не потонула. Только милостью Божьей и спаслись тогда из бездны вод. А ныне… Миша, ты не поверишь, в бане, без одеяний, в четыре веника меня… Думал, помру… Не женщины – две стихии необузданные. Когда, впервые после ОСОЗНАНИЯ, Мишку повели в баню – по малолетству, вместе с женщинами, – он слегка оробел. Когда-то в детстве, в середине пятидесятых годов XX века, его тоже водили в женское отделение бани – старого здания из темно-красного кирпича, стоявшего недалеко от Сытного рынка. Визуального ряда детская память не сохранила, но до самого конца ТОЙ жизни помнился звуковой фон: умножаемый эхом, гулявшим под сводами обширного зала, женский гвалт, время от времени перекрываемый грохотом жестяных шаек, плеском воды и детским писком. Тогда он был малым ребенком. Сейчас вроде бы тоже, но смотрел-то из детского тела зрелый мужчина! Как отреагирует организм на множество обнаженных женских тел в непосредственной близости? Не дай бог… Вот номер-то будет! Робел Мишка, как выяснилось, напрасно. Детскому организму открывшиеся картины оказались совершенно «до лампочки». Тем более что лампочки-то как раз и не было – помещение освещалось двумя громко трещавшими от сырости лучинами. Впечатление тем не менее оказалось очень мощным и неожиданным. Сильные, пышущие здоровьем (и не догадаешься, что не по одному разу рожавшие) женские тела, природная грация, естественная экспрессия, размашистые, но точные движения, царская осанка… Куда там всяким Эммануэлям и Чиччолинам вкупе с прянишниковскими мочалками! Можно подумать, что порнодивы просто-напросто принадлежат к иной ветви эволюционного древа земной биосферы. Эти-то как раз от обезьян и произошли, а ратнинские женщины одним своим видом подтверждали гордое убеждение славян: «Мы – внуки Божьи». А рядом со взрослыми женщинами – Мишкины старшие сестры. Подростки, но никакой угловатости, неуклюжести, костлявости – крепость и изящество. Еще только проклевываются черты женщин, но каких женщин! Как с почти балетной обманчивой легкостью подхватывает полуторапудовую бадью с водой мать, как колышется тяжелая грудь Татьяны… Общее впечатление: «пыльным мешком из-за угла». И это еще мягко сказано. Мужики, по прошествии времени, удивили еще больше. Единственное, с чем можно было сравнить увиденное, – фотографии богатырей первых десятилетий XX века: Поддубного, Заикина и других мастеров французской борьбы, жонглирования чугунными гирями и сгибания железного лома. Покатые плечи, плавные формы, только угадывающиеся, а не выпирающие, как у культуристов, стальные мышцы. Ощущение гармоничной мощи и понимание, что только на таких телах и может сидеть как влитая стальная кольчуга. Глубинная, сущностная антитеза накачанным тренажерами и химией, «проработанным» до кондиций анатомического театра бодибилдерам, от которых парфюмом прет аж до десятого ряда партера. А еще жуткие шрамы боевых ранений. Если уж чужая сталь прорывает кольчатый доспех, то что же она творит с человеческой плотью! Прямо-таки мистический ужас: не то воины Армагеддона, не то хозяева «Обители героев» – Валгаллы. А на самом деле обычные дядьки. И все это сложное смешение изумления, восхищения, нового познания женщин и мужчин своей семьи породило у Мишки твердое, хотя и трудновыразимое словами понимание того, как смог русский народ перенести тысячелетие вторжений и междоусобиц, смут и бунтов, реформ и экспериментов, культурных, социальных, научно-технических и еще хрен знает каких революций. Выжить, победить, раздвинуть пределы, пасть, подняться, возвеличиться… и снова, в который уже раз, окунуться в весь этот кошмар, не теряя надежды, даже уверенности в новом грядущем величии. Ничего удивительно, что отец Михаил не смог подобрать иного сравнения, нежели: «Стихии необузданные». Еще повезло, что не свихнулся или «дедушка Кондратий не посетил». Всего-то и последствий, что тяжелое обалдение и замена пастырских нравоучений «плачем в жилетку»: – Тяжкий крест возложил на меня епископ Феогност, – продолжал меж тем жаловаться отец Михаил. – Одно утешает: не ведал владыка, чем его пастырское увещевание обернется. Представить себе такое – не в силах человеческих! Да что ж я все о себе да о себе. Ты же исповедоваться хотел, помоги-ка встать. – Лежи, отче, не вставай! Да лежи же! Алена придет, увидит, что ты встал… Имя Алены подействовало безотказно: отец Михаил откинулся на подушку и расслабился. – Давай, отче, я тебе так просто все расскажу, а ты уж потом решай: как и что. С чего начать-то? – С Феофана. Я его лет семь или восемь не видел. Как он теперь? – Благообразен. В теле, анахоретом не выглядит. Чувствуется, что умен и хитер, а приветливость его… Нет, не приветлив он на самом деле. Силен и храбр. Не побоялся с кистенем в одиночку против нескольких татей выйти. – С кистенем? – удивился монах. – Это что-то новенькое, не водилось за ним такого раньше. От тебя чего-нибудь хотел? – Хотел меня своим соглядатаем сделать. Впрямую не говорил, но я догадался. – Паршивец, прости, Господи. И что ты? – Я… Понимаешь, отче, пришло мне в голову, что он в молодости в ничтожестве обретался. То ли холопом был, то ли еще кем-то, но даже не вольным смердом. Что-то в нем осталось от рабской неуверенности в себе. Нет, не так. Что-то от постоянного ожидания воли господина, от готовности подчиниться… Прости, отче, не умею объяснить. Ну, вот, почувствовал я это, сделал морду сапогом и заговорил с ним, как с холопом. И показал Феофан слабину! Заюлил глазами, намеки свои прекратил… Что такое, отче? – Да ничего, Миша, смешно просто: «сделал морду сапогом». – Ага. Но было там еще одно интересное дело. Знакомец отца Феофана – Антип. Он Феофана Фенькой звал, а тот терпел, виду не показывал, что обидно. Так вот этот Антип тобой интересовался. Хотел что-то спросить, но Феофан его оборвал. – Антип? Высокий такой, мосластый, улыбается кривенько – одной стороной рта? – Похож, – согласился Мишка. – Этого человека бойся, – горячо зашептал монах. – И к Феофану спиной лучше не поворачиваться, а Антипа почитай ядовитой змеей, с которой лучше вообще не встречаться. Смертельно ядовитой, Миша. – Ты его знаешь, отче? – Знал. Давно. Но с тех пор, думается, он лучше не сделался. А про Феофана ты, Миша, все правильно понял. Он действительно из ничтожества поднялся. Умом, упорством звериным, зубами и ногтями выцарапывался наверх, но рабство из себя окончательно изгнать не смог. Тех, кто это замечает, он ненавидит. Ты понял, тайну его раскрыл, этого он не простит. Открыто против тебя ничего не сделает, но ударить в спину, да еще чужими руками, способен. Берегись. Еще что-то мне рассказать хотел? – Грех на мне, отче, тяжкий. Человеческую кровь пролил. – Это не грех. Воину кровопролитие не в упрек. – Нет, отче. Я не о том. Я беззащитного человека убил. Из мести. Раненого и безоружного. По знаку на стреле опознал убийцу моего Чифа и убил. Говорят: уже мертвого кромсал и выл, как зверь. – Лисовины… Отец Михаил помолчал, о чем-то размышляя, потом тихо спросил: – Что сам-то думаешь об этом? – Я искупление себе нашел. Выкупил сироту из рабства и крестным отцом ему стал. – Не юли, отрок! – Голос отца Михайла наконец-то обрел знакомое звучание. – Василия ты крестил до того. – Так ты, отче, все знаешь уже? – Все знает только Господь наш Вседержитель. Я же желаю знать твое понимание произошедшего. – Лисовиновская кровь удержу не знает… – Не прячься за кровь, отрок! Ты не тварь бессловесная! Помнишь, что я рассказывал о борьбе тварного и божественного начал в человеках? Зверь в тебе верх взял, на короткое время, но взял! Что ты намерен делать, чтобы такое не повторялось впредь? – А что против натуры сделаешь? Не в монастырь же мне… – Думать ленишься! Господь Бог наш в неизъяснимой мудрости своей наделил нас разумом и даровал свободу выбора, тем самым отделив от тварей бессловесных. Волка в монастырь поселить – он что, волком быть перестанет? Хочешь волком стать? – Да я же не помнил себя, отче! Меня над «Младшей стражей» старшиной поставили, а как я отроками командовать буду, если опять такое навалится? Это же не впервые было, я и на деда с ножом кидался! Не дай бог, случится еще раз. Опомнюсь, а передо мной труп растерзанный лежит. Нельзя другими командовать, если собой не владеешь! – Правильно, – кивнул монах. – А если наоборот? – Как – наоборот? – Под твоей властью мальчишки будут. Они же удержу не знают, а вы им в руки оружие даете. Придется укрощать. Сумеешь укротить их – сумеешь справиться и с собой. И никакой неукротимый лисовиновский дух над тобой не властен будет. – Ну не знаю… – неуверенно протянул Мишка. – Боишься! – Да, боюсь! Думал, у меня гонор взыграет, отче? Испугаюсь трусом показаться? Я на «слабо» не ведусь! Да, страшно, но только этот страх меня спасти и может! – На слабо? Что за слово такое? – Присказка, не обращай внимания, отче. Ты что мне предлагаешь? ПОПРОБОВАТЬ! Но проба-то на живых людях будет! Или ты, когда я кого-нибудь угроблю, руками разведешь и скажешь: «Ну не вышло, бывает, теперь по-другому попробуем»? И – до следующего трупа? – Не будет трупов, Миша. А если будут, то по делу. Произнесено это было настолько твердо и безапелляционно и так неожиданно, что Мишке даже показалось, будто он ослышался. – Что? Что ты сказал? Что ты сказал, повтори! – Лисовиновская кровь… Ты думаешь, сто лет назад твой пращур один такой в сотне был? – Неужели еще?.. – Все! Все такими были! Дикими, необузданными, но преданными делу и ни себя, не других для дела не щадящими. Ты легенду о Змее Горыныче слыхал? – Да, а что? – Мишка не понял: при чем тут сказка? – А то! Это волынский воевода, имя которого уже забылось, так киевлян извел, что его уже иначе как змеем и не величали. Змей с реки Горыни. Киевский воевода Добрыня где-то в этих местах с ним и его дружинниками резался и убил-таки. И родилась легенда. А про Соловья-разбойника слыхал? – Тоже здешний? – Древлянский воевода Соловей. Потом уже сказители его переселили на дорогу между Киевом и Черниговом. – Отец Михаил усмехнулся. – Где Чернигов и где древляне… Ладно, не об этом речь. Ты понимаешь, какой должна быть земля, которая порождает ТАКИЕ легенды? Ты понимаешь, КАКИМИ должны были быть люди, которые смогли, придя сюда, выжить и победить? А теперь подумай: кто мог командовать такими людьми? – Только полный отморозок. – Что? – Сумасшедший. – Ну не совсем, но человек, пребывающий на грани безумия. Харальд. Викинг, берсерк, который и перекреститься-то правильно не умел, но был способен держать в узде сотню совершенно безудержных молодцов и исполнить порученное дело. То, что сотня пришла сюда с семьями, тоже легенда. Не могло у таких удальцов быть нормальных семей, да и тащить их сюда было бы безумием. Все женщины были местными, захваченными силой. Какой уж там был свальный грех, какое многоженство… Даже думать об этом не хочу. Так же как не хочу думать о том, ЧТО они творили с местными. Вас до сих пор боятся как огня, потому что те, кто не боялся, давно мертвы и роды их пресеклись. Вот так, Миша. Если уж вы решили от великой нужды дать оружие в руки мальчишкам, кои собой владеть еще не умеют, то стоять над ними должен… Прости, Миша, берсерк. Потому-то я тебя думать, и прежде всего думать, учил. Ярость без мысли – зверство. Ярость в узде разума – великие свершения! – Боярин – «Бо ярый»? – Да! – Делай, что должен, и будет то, что будет? – Да! Молодец! – Цель оправдывает средства? – Гм… – Монах помолчал, обдумывая услышанный афоризм. – Интересный тезис, но, по-моему, спорный. От кого услыхал? – Не помню… Кажется, от отца Иллариона. – Грекам не верь! – Свои не лучше! – Кто? Феофан? – Епископ! – выпалил Мишка. – Своих земляков живьем сжечь повелел, я сам эту казнь видел в Турове, на льду Струмени! Живых людей на костер поставил! – Колдунов! – Свой – своих, по цареградской указке! Сказано же: «Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит». – Не трепли Святое Писание попусту! Разделившийся… Были славяне едины до Рюриковичей? – Нет вроде бы. – Мишка припомнил строки Несторовой летописи: «Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет, да пойдете княжить и володеть нами». – Нет, не были! – А сейчас? – Но была же единая Русь – Великая! – Но варяги обрусели. Или ославянились, как хочешь. Хотя они тоже славянами были. В общем, переняли местные нравы, – нашел наконец нужную формулировку отец Михаил. – И пошли делиться. А державными скрепами должен ведать тот, чьи взгляды не меняются. Есть в языческих верованиях идея государственности? – Ну… – Мишка задумался. – Нет, пожалуй. Хотя я языческую веру плохо знаю. – Нет и не может быть! Многобожие складывалось, когда о государствах еще и речи не было. – Вот и неправда! – сразу же нашелся с ответом Мишка. – А Египет? А Рим? – Мы же о славянах говорим, – напомнил монах. – Впрочем, и в тех державах монотеизм восторжествовал. Так вот: в славянском язычестве идея государственности отсутствует, а в христианстве есть! И взгляды христиан не изменятся, как у Рюриковичей, потому, что главенствует в них не телесное, но духовное. Идея! «В начале было Слово»! – Значит, цель все-таки оправдывает средства? – Нет, не должно так быть! – вскинулся монах. – Вот ты убивал, а греха на тебе нет (за исключением одного случая) – нельзя было иначе. И епископу туровскому нельзя было иначе. А насчет цареградской указки ты и совсем неправ. Если бы было так, то епископом у нас был бы не Феогност, а Илларион. И от костров по ночам было бы светло как днем. Каждую ночь! Понимаешь, Миша? – Кажется, понимаю, отче. – И что же ты понимаешь? – Думаю, разница между Илларионом и Феогностом такая же, как между тем, что с языческими городищами недавно сотворила княжья дружина и наша сотня. – Правильно. А еще? – А что еще-то? – Не понимаешь? Вы же совсем в ином образе перед местными предстали. То – страшнее вас не было, а то – вы гуманнее князя оказались! – Так, может, мы в Погорынье потихоньку своими становимся, отче? – Давно пора, Миша. – Дед утром на сходе сказал: «Мы эту землю завоевали, теперь пора становиться на ней хозяевами». – Мудр сотник Кирилл! Мудр, не отнимешь. Как раз то, о чем я тебе толковал: ярость в узде разума. – Значит, не «цель оправдывает средства», а «из двух зол – меньшее»? – Зла вообще быть не должно! – В голосе отца Михайла начали проскальзывать знакомые Мишке нотки фанатизма. – Это не в силах человеческих, но стремиться к этому надо. Бывает же зло необходимое, но таково оно только в глазах невежественных. На самом же деле оно – суть добро. Так лекарь загнивший член отсекает, чтобы все тело спасти. Калечит, но творит доброе! – Это что же: живые люди – загнивший член? – Мишка в упор уставился на монаха. – Старик на костре славу богам и предкам пел. Живьем горел, а пел! И в толпе подхватили! Их тоже «отсечь»? – Происки врага рода человеческого! Неистощим он на способы смущения умов… – Значит, цель все-таки оправдывает средства, отче. Не опроверг ты этот тезис. Нечем его опровергнуть. – Да нет же! Пойми ты… – В голосе монаха послышалось страдание. – Да понял уже, отче. Харальд перекреститься толком не умел, но насаждал христианство, и ему простилось все. – Не простилось! Пред Высшим Судией он за все ответ держал. – Это еще хуже. – Мишка чуть не проговорился, что навидался такого в прошлой жизни предостаточно. – Сделал для нас грязную работу? Ну и пошел вон, мы тебя не знаем. – Не смей так говорить! И думать так не смей! Да, он исполнял приказ, но творить зверства ему никто не приказывал! Отец Михаил заметно разволновался, на щеках выступил нездоровый румянец, одной рукой он, сам того не замечая, комкал край одеяла. Следовало бы, наверно, его поберечь, но Мишка уже завелся и был безжалостен. – Однако плодами этих зверств воспользовались. И пользуемся до сих пор. Или те, кто приказывал, не знали, во что это выльется? Знали. Ты сам сказал, что люди были специально подобраны необузданные. Знаешь, отче, есть в землях германцев такой город Нюрнберг. Так вот, там был суд. Судили злодеев, проливших реки крови, творивших страшные зверства. А те оправдывались тем, что, мол, выполняли приказ. И суд решил: выполнение преступного приказа есть преступление, так же как и отдание такого приказа. Казнили всех: и тех, кто приказывал, и тех, кто исполнял. – Мудро приговорили. – Значит, за дела Харальда должен был нести ответ Ярослав Мудрый. И святые отцы, которые те деяния благословили. – Значит, вы должны уйти из Ратного и вернуть эти земли язычникам! – Что молчишь? – Отец Михаил попытался заглянуть Мишке в глаза. – Не так? – Это невозможно… – Невозможно? А судить дела столетней давности, пользуясь их плодами, возможно? – Отче… – Нет, слушай! Сидишь на земле, отвоеванной предками, пользуешься ее богатствами, продолжаешь дела их (пусть по-другому, но продолжаешь) и называешь их преступниками? Да тот старик, что предков славил, в сто раз честнее тебя! – Отче… – Молчи! «Не судите, да не судимы будете». Это для кого сказано? Только для меня? Или для всех? Суд в Нюрнберге… Наслушался на торгу купцов иноземных… Пращуры твои кровь проливали, исполняя свой долг так, как они его понимали, служили князю великому и Православной церкви так, как умели. Что те купцы о них знают? Как ты можешь их судить? – Но что же… – Живи достойно сам. Не твори того, что считаешь непотребным, а пращуров благодари за то, что живешь на своей земле и в свете истиной веры, а не воешь с голоду на гноище и не коснеешь в дикости. Дела же их Высший Суд уже рассудил, не нам его поправлять. «Мертвые сраму не имут». Язычником был великий князь Святослав Игоревич, но истина ему открылась, и касается она не только павших на поле брани, а всех! В помещении повисло тяжелое молчание. Отец Михаил тихонечко покашлял, сплюнул в тряпочку, потом произнес совсем уже другим голосом – тихо и очень грустно: – Увы, Миша. Прошлого не вернешь и не исправишь, можно только не повторять прошлых ошибок. – Но как определить, то ли творишь? – Вера, Миша, только Истинная Вера укажет достойную цель и достойные средства ее достижения. Слабый вопиет к Небесам о защите и утешении, сильный же взыскует путеводной нити. – А ярый? – Ярый алчет служения! – Пассионарии… – Что? – Ярому нужна только идея, – пояснил Мишка. – Все остальное он сам решит. – Так. А идею эту дает православная вера. – Делай, что считаешь должным, но спрос будет только с тебя, спрятаться не за кого. – Вижу, что понял, отрок. – Один умный человек мне недавно сказал: «И хорошие люди творят зло, если считают, что поступают верно». – Если боишься случайно сотворить зло, Миша, посади себя на цепь. Но помни: духовные узы крепче любых цепей. Вера и есть сии духовные узы. Вера – вообще все! – Спасибо, отче. – Тебе, Миша, спасибо: только с тобой и поговорить о таких вещах, душу отвести. Что-то, вижу, еще тебя гложет? – Да Илларион, будь он неладен! Глупость я сделал… – Ну будет! Наговорились! – раздался от дверей голос. – Ступай-ка ты, Мишка, домой. Святой отец утомился, ему поесть и отдохнуть надо! В дверях, закрыв могучей фигурой почти весь проем, высилась тетка Алена. Отец Михаил вздрогнул, словно от грома небесного, во взгляде его снова засквозили тоска и беспомощность. – Царю Небесный, дай мне силы!!! – Будут, будут тебе силы, – почти мужским басом проворковала Алена. – Сейчас кашки с молочком поешь – таким силачом станешь! Ступай, Мишка, ступай. – Богородица Дева! Заступница Небесная! Обрати светлый лик свой… Захлопнувшаяся за спиной дверь обрезала полный страдания голос монаха. Роська вылупился удивленно, даже несколько испуганно. – Минь, чего это он там плачет? – Он не плачет, он вопиет! – А… Почему? – Лечиться бывает трудно и больно. Особенно если болезнь запущена. – Ага! Особенно, если такая бабища лечит! – А другая и не справится. Помоги-ка с крыльца слезть. Не навернуться бы опять. – Минь, приехали. Сегодня еще куда поедем или распрягать? – Распрягай. Завтра поедем. У меня с утра дело будет, но ненадолго, а потом к Нинее поедем. У матери где-то подарки лежат для Нинеи и внучат, да мать еще и сама каких-то гостинцев приготовила. Вот это все возьмешь у нее, в сани уложишь; я освобожусь – и сразу поедем. – Угу. Она что, родня вам? – Нет, просто человек хороший, сам увидишь. Ну я пошел. Бум! Удар по голове был не столько сильным, сколько неожиданным. От неожиданности-то Мишка и упал, тут же получив пинок под ребра. Опять же несильный, даже какой-то несерьезный. – У, змей подколодный! – раздался над головой голос Аньки-младшей. – Глаза твои бесстыжие, аспид! Чтоб у тебя язык твой поганый отсох! Мишка едва успел прикрыться рукой – зубья грабель летели прямо в лицо. Прикрылся плохо – боль рванула правую щеку, хорошо, хоть глаза уберег. Анька замахнулась еще раз, но грабли почему-то так и остались закинутыми за голову. – А ну не балуй! Голос был молодой, совершенно незнакомый. Анька в ярости обернулась, и тут Мишка с маху врезал ей костылем сзади под колени. Девка выпустила грабли, плюхнулась задом на истоптанный снег и разрыдалась в голос. Мишка поднял глаза. Перед ним, с граблями в руке, стоял незнакомый парень лет шестнадцати и протягивал руку. – Давай поднимайся. Эк она тебе харю-то раскровенила, хорошо не в глаз. Много воли вы своим бабам даете. – А-а! Молодая, глупая. Меня Михайлой зовут, а тебя? – Перваком. Анька вдруг заверещала совсем уже резаной свиньей и попыталась пнуть брата по раненой ноге. Тут уж Мишка стесняться не стал и врезал костылем от души. Хотел по спине, благо толстый кожух гарантировал от переломов, а попал по затылку, хорошо, хоть вскользь. Анька лязгнула зубами и, похоже, прикусила язык, потому что сразу заткнулась и схватилась руками за рот. – А это сестра моя, Анна, – светским тоном продолжил Мишка разговор. – Мы же воинское поселение, у нас и бабы на руку спорые. Эта еще ничего – девка дурная пока, а вот есть у нас тетка Алена, так та одним ударом самого здорового мужика с ног сшибает. Вот если бы я ей попался… Мишка балабонил, а сам чувствовал, что катастрофически не попадает в тон. Парень смотрел как-то уж очень серьезно, по-взрослому, и Мишка начинал чувствовать себя мальчишкой-пустобрехом. Надо было как-то выруливать. – Ладно, не обращай внимания, детство это все. Я пошутил, она обиделась. Спасибо тебе, выручил… – Не спасет меня твой бог, – мрачно отозвался Первак, – я славянским богам требы кладу. – Что ж… Мишка снял шапку, поклонился, насколько получилось на костылях. – Благодарствую, Первак, прости, не знаю по батюшке, пусть Велес пошлет плодородие твоей ниве и скоту. – Нету у меня больше нивы, я ваш раб, и батюшки нет. Я сын Листвяны – вашей ключницы. – Вот оно что… – Слушай, у нас тут воинская школа есть. Давай туда? По возрасту ты годишься, Выучишься, оружие в руки получишь, и никакого рабства. Добычу из похода привезешь, мать и братьев выкупишь. – Нет. – Первак отрицательно покачал головой. – Я старший мужчина в доме, не могу семью оставить. Может, братья… Так вы ведь креститься заставите. – Крестить все равно всех будут, дед ни за кого виру платить не станет… Анька вдруг опять взвыла дурным голосом. По подбородку у нее текла кровь, видимо, действительно прикусила язык или щеку. На шум постепенно начали собираться любопытные. Новая родня близко подходить опасалась, но головы торчали из-за всех углов и из дверей. Появился и Лавр, Первак сразу же повернулся к нему и отрапортовал: – Лавр Корнеич, в кузне все сделано, как ты велел. – Хорошо. – Лавр одобрительно кивнул. – Погоди пока, что тут случилось-то? Михайла, что с Анной? – Пустое, дядя Лавр, поцапались немножко. – Ничего себе «немножко»: у обоих рожи в кровище, вы что тут устроили? – Да я же говорю: пустяки, а кровь – это… – Так! Кхе… Всем стоять! В чем дело? Откуда вышел дед, Мишка даже не заметил, но атмосфера на подворье начала ощутимо сгущаться. Почувствовал это, видимо, не один Мишка – любопытные головы начали исчезать одна за другой. – Я что сказал? Всем стоять! Хоть одна сука смоется, найду и ноги поотрываю! Дед был грозен, как скандинавский бог, предобеденное пиво в сочетании с послеобеденным сном явно не пошло на пользу. Лицо набрякло, глаза покраснели. – Анька, чего воешь? – обратился Корней к внучке. – Кто тебе чавку расквасил? – Они меня побили-и-и! – Кто «они»? – Они-и-и! Анька ткнула пальцем в сторону Мишки и… Первака! Положение надо было срочно спасать. – Деда, не так было! – Молчать! Тебя не спрашивали! – Господин сотник, дозволь доложить? Мишка попытался стать «во фрунт», но помешали костыли. – Кхе… Ну? – Девица Анна подслушивала наш разговор в новом доме, но… – Подслушивала? – Дед подбоченился и грозно глянул на Аньку. – Так! Дальше! – …Но ничего не поняла и почему-то решила, что мы ругались, – продолжил доклад Мишка. – Когда вы с дядей Лавром ушли, прицепилась ко мне с расспросами. Я решил наказать ее за любопытство и сказал, что к ней посватался обозный старшина Бурей, мол, из-за того и ругались. Она поверила и… – Бурей? Хе-хе… К этой козе? Хе-хе-хе! – Дед вдруг рассыпался мелким стариковским смешком. – Бурей! Хе-хе-хе! А она пове… Хе-хе-хе! А она поверила? Лавру… Ох… Хе-хе! Лавруха, слышь? Бурей по Аньке сохнет! Ну Михайла, ну… Ох, не могу. Хе-хе-хе! По лицам окружающих начали расползаться улыбки, зазвучали смешки, хотя большинство присутствовавших, не зная Бурея, явно не могли по достоинству оценить юмор ситуации. Дед, наконец отсмеявшись, снова придал себе строгий вид. – Ну а дальше? – Девица Анна обиделась, подстерегла меня во дворе, ударила по голове граблями и сбила с ног. – Девка? Тебя? – Я же на костылях, деда. – Мишка забыл про официальный тон. – И сзади, неожиданно. Я упал, а она еще раз зубьями по лицу. Пришлось ее костылем… Наверно, язык прикусила, вот и кровь. – Та-а-ак. А он тут при чем? – Дед кивком головы указал на Первака. – Первак ее и пальцем не тронул, только грабли на третьем замахе придержал, а то бы я без глаз остался. – Ладно, кто еще это все видел? – Я видел! Мишка оглянулся и обнаружил у себя за спиной Роську, стоящего с кучей лошадиной упряжи в руках. – Господин сотник! Старший стрелок «Младшей стражи» Василий подтверждает все, что сказал старшина «Младшей стражи» Михаил! – Ну да! Чтобы ты хоть слово Михайле поперек сказал… Кхе. А чего же не помог своему старшине? – Не успел, господин сотник! – бодро отрапортовал Роська. – Они без меня справились. – Ну а ты что скажешь? Анька! Тебя спрашиваю! – Да-а-а, а чего он? Я же напуга-а-алась! – Кхе! Да, Михайла, пошутил… Теперь бойся, не дай бог Бурей узнает, что ты им девок пугаешь. – Да я сама Бурею все расскажу! – заявила вдруг Анька. – Пускай он его… – Расскажи, внучка, расскажи, – ласково поддержал внучку Корней. – А он возьмет и правда посватается. А я возьму да и выдам тебя! – А-а-а! Не нада-а-а! – Лавруха, – дед поманил рукой сына, – подойди-ка сюда, дело есть. – Что, батюшка? – А придержи-ка, сынок, эту свиристелку да подол ей вздень. Роська! Подай вожжи! Анька попыталась дернуться, но Лавр без малейшего усилия удержал ее одной рукой. – Ты!.. Коза!.. Облезлая!.. На раненого!.. Воина!.. Руку!.. Подняла!.. Каждое слово дед сопровождал хлестким ударом ременных вожжей. Анька сучила ногами и визжала. – Он!.. Семью!.. Защитил!.. Кровь!.. Свою!.. Пролил!.. А ты!.. Анькин визг, казалось, вот-вот перейдет в ультразвуковой диапазон. Из дверей избы (видимо, и туда достал наконец Анькин голос) выглянула мать и, мгновенно оценив ситуацию, перехватила вожжи перемазанной в тесте рукой: – Хватит, батюшка! Дед взглядом искушенного ценителя окинул исполосованный Анькин зад и скептически изогнул бровь. – Думаешь, хватит, Анюта? – Хватит, – повторила мать. – Ладно. В сарай ее! На хлеб и воду, пока задница не заживет! А по вечерам – нужники мыть, благо у нас их теперь… Лавруха… кхе, расстарался. В сарай! Теперь с тобой. – Указующий перст деда уставился на Первака. – Ты хоть понимаешь, что только что из-под топора выскочил? Вижу, что не понимаешь. Так вот: раб, поднявший руку на кого-либо из хозяйской семьи, должен быть убит. И никакого послабления в этом у меня никто не получит! Сегодня тебе повезло, но в другой раз не повезет, так что самое хорошее для тебя, если другого раза не будет. А чтобы лучше понял и другим объяснить мог… Роська! Сегодня же расскажи ему, как тебя судили! – Слушаюсь, господин сотник! – Вот-вот. Теперь ты, Михайла. Скажи-ка мне, внучек, а чего это вокруг тебя все время всякая дурь происходит? Гляди, надоест мне когда-нибудь. Дед задумчиво покивал самому себе и вдруг рявкнул: – Старшина «Младшей стражи» Михаил!!! – Я, господин сотник! – Приказываю! Уймись! – Слушаюсь, господин сотник! – Вот так-то. Кхе! Всё! Расходитесь! Дед победно оглядел двор, молодецки расправил усы и вдруг заорал в сторону ворот: – Илюха! Здорово! Заходи, ты чего, с делом каким или на шум заглянул? У ворот и вправду нерешительно топтался обозник Илья. – Здрав будь, Корней Агеич… Я того… не вовремя, видать. – Да проходи ты, чего от ворот орать, проходи! Неловко косолапя, Илья потихонечку побрел в сторону деда, то и дело зыркая глазами по сторонам. Многолюдье и размах строительства явно произвели на него сильное впечатление. – Ну так что? – снова спросил дед, когда Илья приблизился. – С делом пришел? – И с делом, и так, уважение, значит, выказать, и еще дельце малое имеется, и вообще… – Ну если с делами, то пошли в дом, не во дворе же нам. – Благодарствую, Корней Агеич, дельце-то небольшое… Можно и во дворе. Я, это… не гордый. У тебя, я вижу, забот полно… Строишься вот. Мне бы Михаилу… Михаилу Фролыча, вот. Обычно бойкий на язык Илья почему-то сделался робким и косноязычным. Было заметно, что он чего-то опасается и не знает, как приступить к разговору. – Так ты к Михайле? – Ага… То есть и к тебе тоже, Корней Агеич. А к Михайле вроде бы как с твоего дозволения. Ну, в общем, как ты повелишь… Но я со всем уважением, ты не подумай чего. – Михайла, поди сюда! – Здравствуй, Илья. – Здрав будь, Михайла Фролыч… Такое вот дело… Я тебе это… Илья совсем засмущался и уставился в землю, комкая в руках какую-то тряпицу, извлеченную из-за пазухи. – Илюха, да что ты как ушибленный? – попытался приободрить обозника дед. – Вроде бы и трезвый. Чего робеешь-то? – Да больно уж дело такое… ты только за обиду не прими, Корней Фролыч, ой, Корней Агеич. – Кхе! Ну совсем потерялся. Ты, часом, не свататься надумал? А то у нас тут уже одно сватовство было. Кхе! Слыхал, поди, как невеста голосила? Так не свататься? – Бог с тобой, Корней Агеич, я женат давно. И детишек… Илья снова замолк, а потом, набрав в грудь воздуха, выпалил: – Вот, Михайла, принес. Спасибо тебе, выручил, век благодарен буду. Илья вытянул к Мишке руку ладонью вверх. На развернутой наконец тряпице лежал кипарисовый нательный крестик, который Мишка дал обознику для проведения обыска на языческом капище. – Кхе! Возвращаешь, значит? – Корней Агеич, ты не подумай чего, я со всем уважением… – А свой крест где? – Дед грозно нахмурился, но Мишка видел, что он вовсе не сердится. – Вот. – Илья похлопал себя по груди. – Как вернулся, так сразу новую веревочку спроворил. – Ага! Зазорно тебе, значит, с моим внуком побрататься? – Да Христос с тобой, Корней Агеич, как можно? Честь для меня великая, только я-то вам зачем? – Честь, говоришь? А ну снимай крест! Илья суматошно заскреб пальцами у горла. – Так! Отдавай Михайле, а сам его крест надевай! Лисовины своего слова назад не берут! – Да разве я… Корней Агеич, и в мыслях не было! – Ну если не было, то и хорошо. А теперь обнимитесь, братьями стали как-никак. Илья облапил Мишку и растроганно хлюпнул носом. Мишка от неожиданности выронил костыль и чуть не упал. – Ну вот, Михайла, у тебя и старшенький братик появился. Вот мать-то удивим! А я ее еще спрошу, с кем это она больше тридцати лет назад тебе братишку нагуляла. – Да что ж ты такое… Корней Агеич, разве можно так? Илья залился краской, Мишка тоже почувствовал, что краснеет. – Шучу я, шучу, – успокоил дед. – Не все ж одному Михайле. Илья, сегодня на ужин вся родня собирается. У нас в роду аж пять семей прибыло, слыхал? – Как не слыхать… – Вот всех и собираю, чтобы познакомились, а то стыдоба: родичи друг друга никогда в глаза не видели. Дед снял шапку и с достоинством склонил голову: – Илья Борисыч, милости просим сегодня отужинать и познакомиться с новой родней. – А… Э… Благодарствую… Это как же? Меня? – Тебя, тебя. Окажи честь, не побрезгуй. – Да я… Ой! Илья спохватился и сдернул с головы шапку. Поклонился в пояс и даже не проговорил – пропел: – Благодарствую на приглашении, Корней Агеич, буду непременно. – У тебя, Илья, – вспомнил дед, – еще какое-то дело было? – Да так, дельце небольшое. Корней Агеич, продай мне одну холопскую семью. – Что-о-о? Да ты никак разбогател? – Ну не так чтобы очень. – Илья скромно потупился. – Продай, тебе же все равно такую прорву народу девать некуда, вон третью ночь за тыном сидеть будут. – Это моя забота! Ты сам-то как целую семью до новин прокормишь? – А это уже моя забота! Бойкость возвращалась к Илье прямо на глазах. – Кхе, Михайла, продать, что ли? Или самим сгодятся? – С условием, деда. Если Илья согласится стать обозным старшиной «Младшей стражи» и будет учить в воинской школе обозному делу. Тогда ему для своего хозяйства времени будет мало оставаться и понадобятся холопы. – Слыхал, Илюха? – Э, подумать надо, Корней Агеич. – Ну когда подумаешь, тогда и приходи. – Не-э-эт, тогда уже поздно будет. Ладно, согласен. Но с Буреем ты сам договоришься. Идет? – Идет. Гривна. – Что «гривна»? – За семью – гривна серебром. – Корней Агеич, да помилосердствуй, это ж разве цена? – Не хочешь – не бери. – А может, отдашь за пятнадцать кун? – Пьяниц и бездельников или баб без мужика. – Семнадцать кун! – Двадцать три! – Восемнадцать! – Двадцать две! – Сойдемся на двадцати? – По рукам! – По рукам! Дед с Ильей зафиксировали сделку рукопожатием. – Завтра с Лаврухой пойдешь за тын, – распорядился дед, – он тебе семью укажет. А серебро – сейчас. – А золотом не возьмешь, Корней Агеич? – Да ты и впрямь разбогател! А торговался-то! Где взял? – Гм… Так это… Там уже нету. – Да не жмись ты, поведай по-родственному, чай, не чужие теперь. – Михайла мне присоветовал под идолами на капище покопать… Ну вот… Я и говорю: век благодарен буду. Я и подарок припас, в благодарность, значит. Вот. Илья полез за пазуху и извлек на свет еще один тряпичный сверток. Размотал тряпочку. – Вот, я думаю, в самый раз будет. Дед и внук хором ахнули: на ладони у обозника стояла миниатюрная бронзовая статуэтка – вздыбившийся в хищном прыжке лис. Чеканка была исполнена настолько искусно, что обозначены были даже встопорщенная на загривке шерсть, коготки на лапах и клыки в ощеренной пасти. – Кхе… Да-а-а… Где ж ты красоту такую?.. – Да там же, под идолами. – Это же что получается? – Дед почему-то адресовал свой вопрос Мишке. – Волхв, паскуда, на нашем родовом знаке ворожил? – Может, и ворожил, деда, так ведь не вышло ничего. – Как это «не вышло»? А как он убег так легко? – Кто убег, Корней Агеич? – всполошился Илья. – Волхв? Ну я пропал! Как дознается, что это я капище разворошил, тут и смерть моя. – Кхе! М-да… Дед многозначительно глянул на Мишку, потом сочувствующе на Илью, потом снова на Мишку, но уже сердито. Надо было срочно разруливать ситуацию. – Погоди помирать, Илья, – торопливо заговорил Мишка. – Кто знает о том, что ты на капище добычу взял? Обозники? – Да что я, совсем дурной? – возмутился Илья. – Только Бурей. Он за это у меня половину добычи забрал. – Ну, тогда все не так страшно, даже совсем не страшно, – принялся успокаивать обозника Мишка. – Смотри, Илья, придет волхв на капище, а идолов нет. Вы же их пожгли? – Пожгли. – Ага. Земля разворочена. Вы же землю разворошили, когда идолов выворачивали? – Разворошили. – Ну вот. Значит, никто не копался, а сокровище случайно нашли, когда столбы выворачивали. Неизвестно на кого и думать. Вернее, известно – сразу на всех. А на всех он и так злой, хуже уже не будет. – Ага. Вроде бы так, – неуверенно согласился Илья. – А если он свое золото на расстоянии чуять умеет? – И это не страшно. Ты с Буреем ровно пополам поделился? А сейчас из своей половины за холопов расплатишься, да еще и лиса мне подарил. Значит, у тебя уже меньше половины. Что он лучше почует: большую часть или меньшую? Большую! А она теперь у Бурея. Вот пусть к нему и идет. Бурею что волхв, что медведь, что сам леший. Башку мордой к заду вывернет и скажет, что так и было. – Кхе! Понял, Илюха? – взбодрился дед. – Наука! Где-сунь-хренизация называется. – О как! – изумился обозник. – А ты думал! – Дед приосанился. – У нас все серьезно! – Ну если наука… тогда оно конечно… – Или ты Бурея обнес и себе больше половины оставил? – поинтересовался дед. – Ну да, его обнесешь! – Тогда доставай золотишко. Илья в третий раз полез за пазуху. «Да что у него там, чемодан, что ли?» – Вот, Корней Агеич. Примешь за двадцать кун? На ладони у Ильи лежали две золотые монетки с арабскими закорючками. Дед взвесил монеты в руке, попробовал на зуб, внимательно оглядел, потом вынес вердикт: – Сойдет! – Давай-ка, Илюха, пойдем все же в дом, надо твою покупку обмыть, да и к ужину… кхе, подготовиться. – Ой, Корней Агеич, да не надо… – снова засмущался Илья, но дед обхватил его за плечо и повлек в сторону крыльца. Мишка огляделся, нашел взглядом разговаривающих Роську и Первака. – Роська! Подойдите сюда, оба! – Чего, Минь? Ой, погоди-ка, дай я тебе кровь сотру. – Пустяки, царапина, подсохла уже, не трогай. – Одежду закровенишь, потом стирать. – Роська извлек откуда-то чистую тряпочку и принялся осторожно отирать кровь с Мишкиной щеки. – Ладно, ладно, хватит уже. – Мишка отвел Роськину руку с тряпочкой. – Слушай, поговорить надо. Где бы нам устроиться? – А пошли в конюшню, там сейчас нет никого. – Идите, я – за вами. Придумай там, чтобы посидеть, а то я уже все руки костылями отмотал. Собственно конюшни, в привычном понимании человека более поздних веков, на подворье у сотника Корнея не было. Архитектурная мысль XII века до таких изысков еще не развилась. Был просто навес, под которым ставили лошадей, да несколько жердей, не дававших им разбрестись. Но даже это было роскошью: в большинстве семей скотину вообще держали в загонах под открытым небом. Мишка конечно же знал устройство конюшни по кинофильмам и телепередачам, но в натуре ни одной конюшни не видел. Хлев видел, и не однажды, но наиболее сильное впечатление от этого сооружения было не столько зрительным, сколько обонятельным, поэтому аргументация для обоснования необходимости строительства жилья для скотины у него в голове все как-то не складывалась. – Василий, зачем врал? – первым делом спросил Мишка своего крестника. – Я не врал! Просто сказал, что подтверждаю! – Не выкручивайся, Василий, воину невместно. Ты сказал, что все видел. Роська неожиданно набычился и повысил голос: – А ты рабом был, знаешь, что это такое? Я был! И не хочу, чтобы его, как меня тогда… Соврал! И еще совру! Можешь делать со мной что хочешь! – Что справедливости взыскуешь – добро. Хвалю. Но средство ты выбрал негодное. Слово воина – золотое слово, поэтому воину верят без доказательств. А кто сомневается, повинен подтвердить свои сомнения с оружием в руках – на Божьем суде. Только так, и никак иначе. Будешь уличен во лжи хоть раз – верить тебе не станут никогда. И оружием ничего не докажешь – твой вызов просто никто не примет. Надеюсь, понял и повторять не придется. – Мишка сделал паузу, пытаясь понять, как его слова подействовали на Роську. Ничего не понял и продолжил: – Теперь о рабстве… Забудь. Забудь навсегда, как будто не было. – Такое забудешь! – Хочешь жить – забудешь. Воин и раб – вещи несовместные, в одном человеке не уживаются. Не сможешь выдавить из себя по капле раба – убьют если не в первом бою, то в третьем или в пятом. Или на поединке. Примета верная и оправдывается всегда. Феофана помнишь? – Помню, а что? – Он сейчас нарочитый человек, ближник епископа. А в молодости, так же как и ты, в ничтожестве пребывал. Был холопом у боярина – ныне настоятеля нашего отца Михайла. Выбрался наверх, но раба из себя вытравить не смог. Стоит заговорить с ним властным тоном и показать, что ты выше его, – дает слабину. Даже у меня получилось, и в этот момент я мог зарезать его, как куренка. Хочешь быть воином – забудь, что был рабом. Надеюсь, и это ты тоже правильно понял. Краем глаза Мишка старался следить за реакцией Первака. Тот слушал. Не «разинув рот», но внимательно. Очень внимательно. Глаза его все время перескакивали с Мишкиного лица на Роськино и обратно. – А теперь соединим то, что я сказал, в одно. Вранье – свойство раба. Раб врет, чтобы отлынивать от работы, раб врет, чтобы избежать наказания, раб вынужден врать, потому что не может защитить себя иным способом. Воин же способен защитить не только себя, но и других – оружием. Ему ложь не требуется. Первый шаг к воинскому достоинству тобой уже сделан: Святое крещение сняло с тебя не только первородный грех, но и рабское клеймо. Любого, кто назовет тебя рабом, ты имеешь право убить. То же самое обязан сделать я как твой крестный отец. Снято клеймо, но осталась внутренняя сущность. Справиться с ней можешь только ты сам. Выдавливай, вытравливай, выжигай из себя рабскую сущность. Каждый день, каждый час. Начни с того, что запрети себе врать, даже в мелочах. – Минь… я… – Молчи, воин Василий. Никаких слов не нужно. Я тебе поверил, когда взял на себя ответственность за тебя, как отец за сына. Один раз ты это доверие уже оправдал: убил татя и спас мою матушку. Жизнь длинная, будут и еще всякие случаи. Я тебя тоже не подведу. – Теперь с тобой, Первак. Как же тебя все-таки по батюшке? – Вторушич. – Понятно. А я – Михаил Фролыч. Ты не подумай чего, я с уважением. – А я и не думаю. – Так вот, Первак Вторушич. Ты только что видел, КАК у нас относятся к воинам. Раненый воин неприкосновенен, пользуется всеобщим уважением и заботой. Слово воина не подвергается сомнению. – Боярин переспросил: «Кто еще видел?» – напомнил Первак. – Не притворяйся, что не понял! – Но переспросил же… – М-да. – Мишка оглядел Первака с головы до ног и обратно. – Не воин. Пока. Может быть. Ладно, объясняю. Есть слово участника события, и есть взгляд со стороны. Со стороны, как ты, наверно, слышал, виднее. Боярину, чтобы вынести справедливое решение, надо было знать и то, и другое. В этот раз то и то совпало, потому что Роська соврал. Но воину верят на слово. Поэтому вопросов больше не было и боярин Корней вынес решение. Так вот: ты видел, как у нас относятся к воинам. Также ты видел, как у нас относятся и к холопам. Тебя вообще ни о чем не спросили. У тебя голоса нет! И это было неправильно. – Почему неправильно? – Верно спросил. Умеешь думать, – снисходительно похвалил Мишка. – Неправильно потому, что обельная грамота на тебя еще не выправлена, ты еще не раб. Пока. Твоя жизнь еще может пойти несколькими разными путями. Видишь их перед собой? Знаешь, что надо делать, чтобы пойти по тому или другому? – Какие пути? – Их в общем-то два. Первый – холопство. На землю тебя не посадят – молод, жены нет, мать ключница. Останешься дворовым: подай, принеси, сбегай. Это жизнь для мужчины? Допустим, ты готов стерпеть, чтобы не бросать семью. Что будет дальше? Моя мать будет за провинность хлестать твою мать по щекам, а ты не сможешь вступиться, потому что тебя сразу же убьют. Твоих братьев (а они тоже будут дворовыми на побегушках) будут пороть за провинности, и ты не сможешь их защитить, потому что тебя сразу же убьют. Твою сестру изнасилуют, и ты не сможешь ничего поделать, потому что тебя сразу же убьют. Вас насильно окрестят, и ты никуда не денешься, потому что у нас умеют заставить. Своих в бой – на смерть – водят, а уж чужих-то в церковь – вообще не вопрос. Допустим, ты не стерпишь и кого-то из нас убьешь. Воина вообще убить трудно, но допустим. После этого ты будешь умирать долго и мучительно. Допустим, ты уйдешь в бега. От нас уйти трудно, но допустим. И тогда твоя семья тебя больше никогда не увидит. Получается, что, оставшись, ты своих как раз и бросаешь. Без помощи и защиты. – Гниды! Будьте вы… – Гниды? – не дал Перваку договорить проклятие Мишка. – Роська, сколько нас было на той дороге? – Э-э… Одиннадцать. – Сколько из них взрослых мужей? – Два. – Два! Остальные – женщина и отроки. А сколько было куньевских татей? – Четырнадцать… и еще два. Шестнадцать. – Ну что, Первак Вторушич? Равные были силы? – … – Отвечать! – рявкнул Мишка командирским голосом. – Нет. Неравные, – выдавил из себя Первак. – Роська, сколько близкой родни было у Славомира среди нас? – Трое… Нет, пятеро. – Скольким из них кровь отворили? – Троим, один и сейчас – не знаю, выживет ли. – Первак Вторушич, что по заветам славянских богов положено за татьбу на дороге, убийство детей и пролитие родственной крови? – … – Отвечать! – снова рявкнул Мишка на подавленно молчащего Первака. – Смерть. – Не просто смерть! Мы имели право вырезать все Кунье городище! Мы подарили вам всем жизнь. Рабскую, но жизнь. Тот, кто был не согласен, умер или сбежал по дороге. Те, кто пришел сюда, согласились на рабскую жизнь. Ты пришел – значит, согласился! А если согласился, засунь свою гордость в заднее место и отвечай: мы, после всего этого, гниды? – Нет… прости. – Это – один твой путь. Остаешься с семьей, но, по сути, бросаешь их без помощи и защиты. Теперь посмотрим на другой путь. Воинская школа, «Младшая стража», место среди воинов. Ты ведешь жизнь, достойную мужчины, тебя уважают, ты сам хозяин своей судьбы. Война, раны, может быть, смерть. Славная смерть в бою, а не позорная под кнутом. Но есть возможность защитить своих (родню воина обижать поостерегутся), а самое главное, есть возможность выкупить их на волю. Особенно если в воинскую школу ты пойдешь не один, а с обоими братьями. Втроем с двух-трех удачных походов мать и сестру выкупите. – А сколько надо на выкуп? – Вас взяли с бою, а не купили или взяли в закупы за долги, значит, цены у вас нет – на все воля хозяина. Но если вы меня не подведете ни в учебе, ни в бою, то торговаться о выкупе я буду за вас сам. Как я умею это делать, Роська тебе расскажет. – Уже рассказал. – Тогда все, что нужно, ты уже знаешь. Иди и думай, но недолго: обельные грамоты выправят быстро. Стоит только нашему старосте Аристарху скрепить их печатью, и пути назад уже не будет. – А креститься обязательно? – Обязательно, причем не из-под палки, а добровольно. Понимаю, что трудно отказаться от веры отцов, но этого пока и не требуется. Прими христианство, для начала, не сердцем, а только умом. Это не измена, а ПОЗНАНИЕ. До сих пор ты знал только одну сторону веры – языческую. Познай теперь сторону христианскую. Чтобы делать выбор, надо ЗНАТЬ, а отвергать не зная – удел дураков. Пройдет время, выбор свершится сам собой, и ты еще будешь удивляться: «Как это я раньше не понимал?» Каким будет этот выбор, сейчас не сможет сказать никто. Проси о Святом крещении и вступай на путь познания. Это все, что я сегодня могу тебе сказать. Только сегодня, жизнь впереди еще длинная, будет время и для других разговоров. – Ты говоришь, как волхв или как старик… – А ты что, не слыхал о стариках в детском теле? Первак вдруг отшатнулся от Мишки, как от змеи, лицо исказилось, зрачки расширились, рука дернулась в защитном жесте. – Что? Неужели похож? – Мишка заставил себя улыбнуться. – Меньше бабьих сказок слушать нужно, а если слушать, то не всему верить. – Все, Первак Вторушич, пищи для размышлений я тебе дал достаточно, решения твоего жду завтра, край – послезавтра. Подумай, с матерью посоветуйся. А сейчас ступай, мне еще с Роськой поговорить надо. – Возьмешь его с братьями в свой десяток. – Он же еще не согласился! – Согласился, только сам об этом пока не знает. Был ты, Роська, старшим стрелком, станешь десятником. Определим к тебе всех ребят из холопских семей, которые захотят в воинское учение пойти. Лавр возьмет тебя и Мотьку смотреть холопские семьи, так ты к ребятишкам подходящего возраста приглядись. Поедете верхом, в бронях. Сверкай шлемом, звени кольчугой, вообще постарайся выглядеть лихо, чтобы ребятам завидно стало. Попозже подпустишь к ним Первака для разговора. Так, глядишь, у тебя под началом и не один десяток образуется. – Когда же попозже? Ты же сказал, что обельные грамоты… – А как обельная грамота составляется? На главу семьи «со чады и домочадцы». Детей в ней вообще не упоминают. – А сам говорил: не врать. – А я и не врал, Первак – старший мужчина в семье. Был бы помоложе, написали бы грамоту на вдову Листвяну, или как ее там окрестят. А так – на него. – Минь! – Роська поколебался, но все же решился спросить: – Ты ему креститься притворно посоветовал, а остальных – вообще насильно. Разве так можно? – Не только можно, нужно! Ты крест искренне принял, тебе это странно. Но подумай: сейчас в их душах царит мрак язычества. Наша обязанность как христиан заронить в этот мрак хотя бы искру Истинной Веры. А уж там… Как сказал один умный человек: «Из искры возгорится пламя!» – Но насильно! – Роська никак не мог успокоиться. – Нельзя, грех это! – Владимир Святой первыми на Руси крестил киевлян. Объявил указ: всем киевлянам прийти утром на берег Днепра и принять Святое крещение. Заканчивался же указ такими словами: «А кто не придет – да будет мне враг». Как князья с врагами поступают, сам знаешь. И это Святой! Чего уж нам-то, грешным? Если хоть несколько душ спасем, все оправдается. Роська насупился и сидел молча, машинально ковыряя пальцем сучок в жерди. Почти физически ощущалось, как в его сознании происходит трудное переосмысление каких-то истин, ранее казавшихся незыблемыми. Лавр поднял Мишку ни свет ни заря. Терпеливо дождался, пока тот умоется, спросил, будет ли завтракать, но было заметно, что нервничает он очень сильно и даже несколько лишних минут ожидания для него будут настоящей пыткой. Поэтому Мишка отказался от еды, вытащил из-под лавки берестяной короб с тряпичной куклой, вручил его Лавру и потащился следом за дядькой, втихомолку проклиная осточертевшие костыли. Кукла у Мишки получилась примитивной до неприличия. Две березовые веточки, связанные накрест и обмотанные тряпьем, некое подобие юбки, начинавшееся от самых «подмышек», платок из треугольного лоскута, «лицо», нарисованное угольком на серой холстине. Хорошо, что волхв был мужчиной: куклу, вышедшую из женских или даже девчоночьих рук он подделать не смог бы при всем старании. Однако, несмотря на свой примитивизм, кукла, лежащая навзничь на наковальне, пронзенная толстой иглой, в алых отблесках пламени кузнечного горна выглядела жутковато, даже для Мишки. Что уж говорить о Лавре и Татьяне? Муж и жена – родители почти взрослых парней – выглядели сущими перепуганными детишками. Стояли прижавшись друг к другу, взявшись за руки, у Татьяны мелко подрагивали губы. На какой-то момент Мишке и в самом деле показалось, что он взрослый подонок, обманывающий малых детей. – Начнем, пожалуй. «Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя…» Произнеся: «Аминь», Мишка взял в каждую руку кузнечные клещи, одними прижал куклу к наковальне, другими ухватил иглу и медленно потянул. – Куб разности двух величин равен кубу первой минус утроенное произведение квадрата первой на вторую плюс утроенное произведение первой на квадрат второй минус куб второй! К концу произнесения «заклятия» игла целиком вышла из куклы. Татьяна вдруг охнула и схватилась руками за живот, ноги у нее подогнулись, и, если бы не Лавр, она упала бы. Мишка ухватил иглу вторыми клещами, сломал и кинул в горн, тут же ухватился за веревку, приводящую в действие мехи, и начал раздувать пламя. Обломки иглы почернели и начали оплывать. Мишка перестал качать только тогда, когда от иглы не осталось видимых следов. – Дядя Лавр, осторожно притронься к кукле, не жжется ли? Ну чем там могли старые тряпки обжечь пальцы бывалого кузнеца? Однако, едва притронувшись к Мишкиному изделию, Лавр резко отдернул руку. – Жжется! – Это отворот от жены. Где у тебя святая вода? – Вот. – Лавр снял с полки маленький глиняный кувшинчик. – Покропи и давай еще раз помолимся. «Отче наш…» После окропления святой водой и молитвы кукла, как и следовало ожидать, уже не обжигалась. – Вот и второе заклятие сняли. Дядя Лавр, обними тетю Таню покрепче и держи, как бы она ни вырывалась. Мишка схватил куклу клещами и сунул в горн. – Площади подобных фигур пропорциональны квадратам их сходственных сторон, площади кругов пропорциональны квадратам радиусов или диаметров! Кукла вспыхнула сразу. Мишка вдавил ее в самый жар, нагреб углей сверху и несколько раз качнул мехи. – Дядя Лавр, тетю Таню не корежило, не корчило? – Нет. – А куклу корежило. Значит, колдовская связь между ними разорвана. Все. Поставьте свечки к иконе Богородицы и… Совет да любовь! Лавр и Татьяна, как по команде, обернулись друг к другу. Лавр прижал жену к груди, потерся щекой о ее головной платок. – Танюша… – Ладо мой… Может ли хоть что-то на свете сравниться с ТАКИМ сиянием женских глаз? В нем все: и благодарность, и обещание, и награда, и ожидание… Приказ и просьба, требовательность и покорность, грех и благодать, сила и беспомощность, надежда и самоотречение… Кто-нибудь когда-нибудь сумел пересчитать компоненты, составляющие понятия Любовь и Счастье? И если ты не просто «М» в графе «пол», а действительно мужчина, нет цены, которая оказалась бы слишком велика за один такой взгляд. Отдать все – пустой набор слов. Отдать то, чего нет и не могло бы быть, если бы не эти глаза… В глазах вдруг поплыло, Мишку крепенько тряхнуло, и он понял, что лежит на полу, неудобно подвернув под себя руку. А потом стало темно. Истошного женского вопля: «Мишаня-а-а!!!» – он уже не услышал. – …И все с молитвой Божьей, с крестным знамением. А потом хвать ее клещами – и в горн. Она стонет, корчится, а Мишаня держит ее клещами и кричит: «Изыди, нечистая, отринься от подобного!» Голос тетки Татьяны звучал вдохновенно, чувствовалось, что рассказ воспроизводится уже не в первый раз, постепенно обрастая все новыми красочными подробностями. – Так и сгорела, даже пепла не осталось. А Мишаня говорит: «Все. Ставьте свечки, благодарите заступницу нашу Небесную». А потом вдруг побледнел весь и упал. Мишка приоткрыл глаза. В горнице у его постели собрался целый консилиум: лекарка Настена почему-то с очень сердитым лицом, мать с лицом заплаканным, дед с лицом, опухшим после вчерашнего праздничного ужина, отец Михаил с ликом бледным и болезненным, под ручку (с ума сойти!) с теткой Аленой. Правда, поддерживал не он даму, а дама его. Где-то на заднем плане маячила Юлька. Отец Михаил первым заметил, что Мишка открыл глаза. – Миша, Мишенька, узнаешь меня? – Узнаю, отче. – Миша, прости, я обязан тебя испытать. Перекрестись. Мишка, удивляясь собственной слабости, обмахнул себя крестом и непослушными губами произнес первые строки Символа веры: – «Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым…» Монах извлек откуда-то кропило и брызнул на Мишку святой водой. – Аллилуйя! Чист отрок! Слава Богу! – Ну и чего, спрашивается, всполошились? – сердито пробурчала Настена. – Я же сразу сказала: нет в нем тьмы. Не могло ничего на него перекинуться, заклятие-то на Татьяну было. Стало понятно, отчего Настена выглядит такой сердитой, – старые счеты с попами. Отец Михаил, видимо, вообразил, что нечистый дух мог переселиться из куклы в Мишку. – А теперь ступайте-ка все отсюда, – скомандовала Настена, – с душой у парня все в порядке, а я телом займусь – вон, зеленый весь, как лягушка, руками еле шевелит. Ступайте! Все потянулись в двери, отец Михаил попробовал было поупираться, но Алена, похоже, даже не заметила его усилий. Все наконец вышли, только Юлька осталась стоять у стены с выражением на лице, более подходящим гладиатору, вышедшему на арену, чтобы победить или умереть. – Ну чего набычилась? – обратилась Настена к дочери. – Не гоню же. Наоборот, ты лечить и будешь. Видишь: дружок твой силы все растратил, пустой почти. – Так уж и мой… – Ну не мой же? – Настена повернулась к Мишке. – Ты что натворил, дурень? Не мог мне сказать? Устроил тут тарарам. – Не должно было быть тарарама, тетя Настена, куклу-то я сам сделал, только иглу у волхва взял, да и без иглы бы мог. Помнишь, ты объясняла, что наговор сам по себе ничего не лечит, надо, чтобы больной в него верил. Значит, и кукла сама по себе просто куча тряпок, но тетка Татьяна в нее верила, вот и подействовало. – Умница ты, Михайла, молодец, верно догадался… А все равно дурак! – Как это? – Так это! Ты каким местом меня тогда слушал? Я с чего тогда начинала? Не с того, что больной верить должен, а с того, что лекарь должен верить и себя в нужное состояние привести. – Я не верил, я знал. – А разница-то? Знание – это просто самая сильная вера, вот и все. Ты знал, и тебе ничего с собой делать не надо было, Татьяна верила (не столько тебе, кстати, сколько кукле), потому у тебя все и вышло. – А что же тогда со мной случилось? – Вот! Об этом и речь! Ты что у Татьяны лечил? – Я не лечил, я заклятие снимал! – Ой, ну что мне с ним делать, Юлька? – Настена в деланом отчаянии всплеснула руками. – Такой ум – и такому дурню достался! – Мама, он не понимает… – Да вижу я, что не понимает. Заклятие, заклятие… Да нету никаких заклятий! Дурят вас: одних волхвы, других попы, а вы и уши развесили! – Как это – нет? – Мишка все-таки решил уточнить. – А светлые боги? – А светлые боги есть. И Христос твой тоже… Может быть. Как уж они там между собой… не наше дело. Но не дано смертным силой с богами равняться, и никакие заклятия тут не помогут. Чудеса – не от богов, чудеса – от ВЕРЫ. От одной и той же болезни: один амулетами гремит и у костра козлом скачет, другой на капище скотину безответную режет, третий перед иконами лбом в пол бьется. И помогает! Потому что верят, что поможет. Ты когда-нибудь слышал, чтобы от одной болезни три разных способа лечения было? Совсем разных, друг на друга непохожих? – Нет. – Правильно, лечат не амулеты, не жертвенная кровь, не иконы. Лечит ВЕРА – одинаковое лекарство для всех! Сегодня ты сотворил чудо, а родилось оно от Татьяниной веры и твоего знания, как дитя от жены и мужа. Так всегда: излечение от союза двух вер – лекаря и больного. – Понимаю, матушка Настена. То есть нет, не понимаю: что же меня ударило-то? – А этого мужикам понять и не дано. Придется тебе мне на слово… хм, поверить. Как бы тебе попроще… Знаешь, сколько силы надо, чтобы дитя выносить и родить? Нет, знать ты не можешь. Но догадываешься? – Догадываюсь вроде бы. – Догадывается он… Да больше ни на что другое столько сил не требуется! Иногда даже жизни лишаются! – Ты хочешь сказать, что для восстановления этой способности?.. – Да! Неважно, хотел ты или не хотел, понимал или не понимал, чувствовал или не чувствовал, но ты Татьяне свою силу отдавал. Ты ВЕРИЛ. Не в заклятие волхва, конечно. Ты в себя верил, в то, что помочь можешь, и сам себя этой верой сжигал. Мог сдуру все отдать, сейчас отпевали бы. Нельзя мужикам в эти дела лезть, вы все умом понять норовите, а здесь чувствовать надо! Ладно, хватит болтать. Юля, давай качай в него силу, хочу посмотреть, как вы это делаете. – Подождите! Матушка Настена, я еще спросить хочу. Почему у нас с Юлей не получилось ногу быстро вылечить? Демке-то мы помогли, а со мной не вышло… – Юля, объясни ему. – Мы Демке вовсе не рану лечили. У него тело устало со смертью бороться, силы кончились, а мы ему сил добавили, и все. А ты полон сил был, в полную бадью сколько воды ни лей – все мимо. Понял? Мишка попытался сформулировать Юлькину мысль более просто: – Тело лечится само, если хватает сил. Мы можем только их добавить, но не лечить. Так? – Так, – подтвердила Юлька, но было непонятно: то ли Мишка действительно все правильно понял, то ли Юлька его просто успокаивала, как и любого больного. – Давай руки, где там жилка… Как ты тогда назвал? – Пульс. Пульсация – это когда… – Не говори ничего, я пойму… Слияние. Ясность, бодрость, сила – энергия. Все это не словами – чувствами. В ответ: радость, удивление, кажется испуг, что-то еще, совсем непонятное, но светлое… Легкость, тепло, сонливость… Откуда-то издалека голос Настены: – Вот ты и выросла, доченька, уже больше меня умеешь. А он тебя в беде не бросит, теперь я уверена… Все. Сон. Проснулся Мишка, когда уже начало вечереть. Самочувствие было прекрасным, спросонья даже забыл о раненой ноге, но та о себе тут же напомнила, когда Мишка вознамерился вскочить с постели. Оделся и задумался. К Нинее конечно же ехать уже поздно, придется завтра с утра. Хотя с утра не выйдет: утром Лавр заберет Роську смотреть холопские семьи. Может, самому с ним поехать? Пока же надо навестить раненых ребят, тем более что вчера не получилось. За дверью дожидался Роська. – Минь, ты как? – Как огурчик – зелененький и весь в пупырышках. – Ха-ха-ха! – Будет ржать, пойдем ребят навестим. Петр и Артемий жили вместе в одной горнице старого дома. Оба сидели на одной постели, и Артемий, видимо от нечего делать, учил Петра играть на рожке. Вообще-то те кошмарные звуки, которые извлекал Петька из музыкального инструмента, музыкой назвать было нельзя, даже при самом доброжелательном отношении, но, входя в горницу, Мишка услышал реплику: «Вот, уже лучше». – Здорово, болящие! Как болеется? – Сам-то тоже не сильно здоровый, на четырех ногах ходишь! – Спасибо на ласковом слове. И все-таки как самочувствие? – Да сколько же можно взаперти сидеть? – возмущенно заговорил Петька. – Ну ладно Артюха, у него ребро сломано… – Не сломано, а треснуто! – тут же запротестовал Артемий. – …А у меня-то только рука. Ты вон с ногой и то на воле ходишь! – А что лекарка говорит? – поинтересовался Мишка. – Какая лекарка? К нам Мотька заходит, а он только и повторяет то, что лекарка сказала: Артюхе повязку снимать через неделю, мне на улицу не выходить, только по дому и то немного. – Ну вот и займитесь делом. – Каким делом? – Дел много. Получается, что в «Младшей страже» у нас будет десятка три, а может и больше. Так что быть тебе, Петр, десятником. Сначала займешься ребятами из нашей новой родни, дед сказал, что там есть десять подходящих парней. Потом, когда Демка поправится, сдашь десяток ему, а сам возьмешь ребят, которых привезет твой отец. К тому времени ты должен уже научиться командовать. Это – первое. Есть и второе. Ребят надо будет учить грамоте, я один не справлюсь. Будешь мне помогать – возьмешь на себя чтение и письмо, а я – счет… Ну и прочее образование. Подумай, из чего сделать аспидные доски, спроси у матери, где взять мел, вообще продумай весь учебный процесс. – Учебный… что? – не понял Петька. – Ну как учить будешь, что для этого надо и прочее. А для практики начинай учить грамоте Артемия. – Да я же не учил никого никогда, – попытался возражать Петр, но Мишка решительно отрезал: – Справишься, не дурак. – Ладно, – как-то подозрительно легко согласился Петька и тут же перевел разговор на другое: – А ребята где? Познакомиться бы. – С такой-то рожей? Внешний вид у Петьки был ничуть не лучше его музыки: переносица распухла, под обоими глазами синяки, на лбу диагональная ссадина, белок одного глаза заплыл красным, правая рука до локтя в лубке. – Так я же не свататься, при чем тут рожа? – в общем-то резонно возразил Петька. – Ладно, попроси Кузьку, он их к тебе приведет. – А чего не Роська? – Петр повелительно махнул рукой. – Ну-ка сбегай! – Отставить! – Мишка сначала рявкнул команду, а потом уже задумался, как ее объяснять. Обращение с Роськой, как с холопом, взъярило его так, что он даже сам удивился. С трудом сдержавшись, Мишка объяснил: – Ростислав – такой же десятник, как и ты, приказывать ты ему не можешь! – Подумаешь… – Петька скорчил пренебрежительную мину. – Извинись. – Чего извиняться-то? Перед… – Десятник «Младшей стражи» Петр! – Мишка почувствовал, как от ярости у него начинает дрожать голос. – Приказываю извиниться перед десятником Ростиславом! – Ладно… – Слушаюсь, господин старшина! – поправил Мишка. Голос, оказывается, не дрожал, а пытался обратиться в рычание. – Слушаюсь, господин старшина, – недовольно повторил Петька. – Ну! – Извини, Роська, погорячился. – Бог прос… Роська вдруг хлюпнул носом, глаза его явственно увлажнились. – Роська, ты чего? – Мишка, чуть не выронив костыль, подтолкнул крестника к дверям. – А ну-ка пошел в сени! Вытолкав всхлипывающего Роську за дверь, Мишка погнал, подталкивая костылем в спину, подальше от горницы, чтобы там не слышно было их разговора. – Ну, в чем дело? – Он – хозяйский сын… А ты… А я… Извиня-а-а… Мишка утвердился на одном костыле, высвободил правую руку и закатил Роське пощечину. – Я тебе приказал забыть! Забыть раз и навсегда. Каждый раз, когда замечу, что ты опять вспоминаешь, будешь получать так же, как сейчас! А если увижу, что забыть не можешь, выгоню к чертовой матери! Понял? – П-понял. А как же… – Будем учить вас драться без оружия. Для практики будете все время драться между собой. Даю тебе сроку до лета и приказываю: ты должен побить Петьку, побить крепко, чтобы встать не мог. И запомни: ты не Петьку бить будешь, а рабство свое. Это оно будет валяться у тебя под ногами с разбитой мордой. Наизнанку вывернись, сдохни, но победа твоя должна быть такой, чтобы он начал тебя бояться. Чтобы и в голову не пришло с тобой так разговаривать, как только что. Понял? – Минь, он старше и сильнее. – Старше, старше. Двух взрослых мужиков у меня на глазах ухайдакал и что-то там про старшинство гундосишь. А что сильнее, так стань сильнее его! Как это сделать – научим, а дальше все будет зависеть от тебя. Срок – до лета! Мишка немного помолчал и добавил уже более мягким тоном: – Меня тут тоже один доставал, Ерохой зовут. Тоже – старше и сильнее, да не один, а с дружками. Спроси у Кузьки, чем все кончилось. Иди умойся и ступай к нему. Завтра вы с Мотькой должны хорошо выглядеть, пусть он вам подберет, что нужно, или у матери спросит. Иди… воин, тудыть тебя. Мишка вернулся в горницу к Петьке и Артюхе, наткнулся на два любопытных взгляда и заорал: – Козлодуй хренов! Ты что творишь?! Забыл, что он уже не холоп? – Ну забыл. Подумаешь, цаца. Переживет. Холоп хозяина должен помнить всю жизнь. – А ну встать! – Да чего ты разоралс… Мишка и сам не ожидал, что тычок костылем окажется таким удачным, Петька разинул рот, пытаясь вздохнуть: удар пришелся точно в солнечное сплетение. – Встать, я сказал! – Ы-ы-ах. Петька все же втянул в себя воздух и тут же двинул Мишку кулаком, но левой рукой вышло плохо. Мишка, с трудом удержавшись на ногах, вскинул костыль, ударился им о низкий потолок и треснул своей деревяшкой по голове двоюродного брата. Удар тоже получился слабым. Петька сбил-таки его плечом с ног и сам повалился сверху. Мишка матюкнулся от острой боли в раненой ноге, вывернулся из-под Петра, сел и снова размахнулся костылем. Теперь потолок не помешал, замах получился, и Петька еле успел прикрыть голову рукой. Хрясь! – А-а-а! В горницу ввалились какие-то бабы, Петька блажил дурным голосом, но Мишку все это уже не интересовало. Он держался обеими руками за ногу и скрипел зубами от боли, чувствуя, как постепенно намокает кровью штанина. – Так… Что скажешь? Дед сидел за столом, барабаня пальцами по столешнице, Мишка – в углу на лавке, привалившись спиной к стене и вытянув вдоль лавки свежеперевязанную ногу. – Я тебе велел: уймись. А ты что? Вторую руку брату сломал! Ты что, и правда бешеный? – Холопа Роськи больше нет, есть вольный человек Василий. – Мишка не чувствовал за собой никакой вины и не собирался каяться. – Воля ему в церкви объявлена. Того, кто назовет его рабом, Василий вправе убить, и виры с него за это не будет. Я Петьку предупредил, он не внял, нагрубил и приказу не подчинился. На нем три вины, и пусть радуется, что только рукой поплатился. – Так… Кхе… Дед снова забарабанил пальцами по столешнице. – И что дальше? – Дед не выглядел рассерженным, скорее хотел что-то выяснить для себя. – Как ты с ним теперь будешь? – Если не повинится, отлуплю еще раз. Подожду, пока с рук лубки снимут, и отлуплю. В приоткрывшуюся дверь просунулась голова Роськи. – Господин сот… – Пошел вон! – беззлобно шуганул его дед. Дверь захлопнулась. – А если и тогда не повинится? – снова обратился Корней к внуку. – Еще отлуплю. И так до тех пор, пока либо толку добьюсь, либо Никифор приедет. Отправим Петьку домой: упертые бараны к учебе непригодны. – Значит, крестник дороже брата? – Не в этом дело, деда. Я – старшина «Младшей стражи», Петр – десятник, мой подчиненный. Он проявил неповиновение в присутствии других ратников «Младшей стражи» и должен был быть наказан. Дверь снова открылась, в горницу вошла мать. – Батюшка… – Уйди, Анюта, разговор у нас. – Батюшка, ну подрались мальчишки, не серчай… – Анька! Христом Богом прошу: уйди! Не доводи до греха. Мать немного потопталась, хотела что-то сказать, передумала и вышла. – Ты хоть понимаешь, что это на всю жизнь? – Что, деда? – Роська. Преданнее, чем он, у тебя пса теперь не будет, но и тебе от него уже не избавиться. Ты давеча спрашивал: чего я с Данилой вожусь… лет пятнадцать назад я за него вот так же хлестался, как ты за Роську. Не спрашивай: «Почему?» – тебе этого знать не надо. Теперь он десятник без десятка и сам народ не соберет. Придется мне. – Понимаю, деда. Знаешь, был у франков такой человек Антуан де Сент-Экзюпери. Философ и воин, погиб на войне. Так вот он в одной своей книге написал: «Мы в ответе за тех, кого приручили». Дверь снова отворилась, в горнице нарисовалась Юлька и с порога заявила: – Мне Мишкину ногу глянуть надо! – Гляди. – Дед качнул головой в Мишкину сторону. – Минька, болит? – Терпимо. – Не дергает? – Нет. – Точно не дергает? – Точно. – Повязка не промокла? – Не чувствую, вроде нет. – Надо все-таки посмотреть, – не удовлетворилась допросом Юлька. – Смотри. Пока Юлька исполняла (или делала вид?) свой лекарский долг, дед сидел задумавшись, потом неожиданно спросил: – Михайла, кхе, как, говоришь, его звали? – Антуан де Сент-Экзюпери. – Не запомню. Жаль. Юлька, что там с Петрухой? – В лубках весь, – недовольно проворчала лекарка. – Ноет. В нужник, говорит, самому не сходить. – Кхе, в нужник. Мне бы его заботы. Посмотрела ногу? – Да, все хорошо, повязка сухая, нога не горячая. – Ступай. – Корней Агеич… – Ступай! Юлька вышла, из-за закрытой двери послышалось шушуканье, явственно прозвучали слова: «Сидят, разговаривают…» «Откуда я знаю о чем?» Дед подобрал с пола Мишкин сапог, швырнул в дверь – шушуканье стихло. – Значит, или переломишь, или выгонишь? – спросил дед, как-то очень внимательно глядя на внука. До Мишки только сейчас дошло, что дед уединился с ним не для того, чтобы как-нибудь наказать, просто наорать и прочесть нотацию. Сотник экзаменовал старшину Младшей стражи, впервые столкнувшегося с открытым неповиновением подчиненного! И было похоже, что позиция старшины деда устраивает. – Или подчиню, или выгоню, – твердо глядя в глаза деду, заявил Мишка. – Ломать не буду, кому он нужен сломанный? Дед согласно кивнул и вдруг хитро подмигнул: – Козлодуй, говоришь? Кхе! А Роську берешь на себя на всю жизнь? – Беру, деда. – Молодец, едрена-матрена, хоть сейчас тебе меч навешивай! Хвалю! – За что, деда? – За людей, Михайла, за людей. Ты думаешь, я сотней командую? Ратным повелеваю или воеводством теперь? Я людьми командую! А каждый человек… – …это целая вселенная. – Как? – Каждый человек – это целый мир, и другого такого же нет. – Да! Ты сегодня двух человек понял, судьбу их определил и на себя ответственность взял. Иной за всю жизнь этому научиться не может. – Трех, – поправил Мишка. – Что «трех»? – не понял дед. – Завтра к тебе придет Первак – Листвянин старший сын. Будет просить крестить его с братьями и взять в воинское учение. – Когда ж ты успел? – А пока вы с Ильей к ужину готовились, а потом еще после ужина собирались вдвоем идти остров Рюген[7] от латинян освобождать. – Рюген? – Дед задумчиво поскреб в бороде: воспоминания о концовке торжественного ужина, кажется, были смутными, если вообще были. – Ага, – злорадно добавил Мишка. – И даже пошли, но в разные стороны. Ты – в оружейную кладовую, а Илья в нужник. Там и уснули. – Кхе! Я тебе велел уняться со своими шуточками. – Прости, деда. А вот насчет людей для Данилы… Дверь снова отворилась. – Да что ж такое-то? Едрена… В горницу впорхнула малышка Елька и, бесстрашно просеменив к деду, сосредоточенно сопя, полезла к нему на колени. Младшую внучку дед любил, баловал, с удовольствием держал ее на коленях и вообще относился к ней необъективно и непедагогично. Мать как-то обмолвилась, что Елька очень напоминает деду его покойную дочь Аглаю. Елька, разумеется, совершенно бессовестно пользовалась дедовым расположением и буквально вила из него веревки, иногда, впрочем, совершенно неожиданно для себя напарываясь на дедову строгость и всякий раз обливаясь по этому поводу горючими слезами. Сейчас, по всей видимости, затаившиеся за дверью женщины решили использовать Ельку как последнее средство для смягчения дедова гнева, которого на самом деле и не было в помине. Но они-то об этом не знали! – Елюшка. Дед помог младшей внучке устроиться, та тут же обхватила его ручонками и зарылась носом в бороду. – Деда, я тебя люблю. Дед погладил внучку по головке, мгновенно утратил строгий вид, как-то помягчел лицом и телом и вдруг постарел. – И я тебя люблю, красавица моя. Ты чего это сюда забрела? – Деда, не сердись на Мишаню, он хороший. – Ну бабы! Дед зыркнул на дверь, но по ту сторону стояла мертвая тишина. – Пусть сидит, деда, она нам не помешает. – Кхе… Так что ты там про Данилу? – Пусть обучает пешее ополчение из холопов. У князей пехота есть, пусть будет и у воеводы. Учить можно зимой, когда работы в поле нет, а призывать в строй всех годных мужиков. Поучит и заодно подберет себе десяток наиболее способных к ратному делу. – Десяток из холопов? – Но ведь не в сотне же, а в личной дружине господина воеводы. А что из холопов, так твои холопы, что хочешь, то и делаешь. – Кхе… Данилу невзлюбили после той переправы… – Дед задумался, машинально поглаживая Ельку по русой головке. – А так и при деле, и вроде бы… Только мы же конники, как там пехоту учить? – Разберется, не дурак, – уверено заявил Мишка. – Доспех для пехоты – стеганка на конском волосе – ненамного хуже кольчуги. Шлемы – тут придется поработать и потратиться. Справимся, наверно? – Подумаем. Лавруху озадачу. – Оружие: рогатины, топоры и… И самострелы. – Самострелы? – Дед сразу же подобрался, утратив ласковую расслабленность. – А ну как на нас повернут? – Во-первых, против наших конных лучников они никто и звать никак. Перещелкаем, как курей. Во-вторых, на руки не отдавать, а только для учебы и в… – Мишаня, а ты мне еще одну куколку сделаешь? – подала, совершенно не к месту, голос Елька. – А то Матрене скучно одной! – Кхе!.. Ой, деда… – Мишка прихлопнул рот ладонью, но было поздно. – Ты кого передразниваешь, сопляк! – Деда, прости, это я от неожи… – Деда, не ругай Мишаню, он хороший, он мне куколку… – О господи! – Дед возвел очи горе. – Вон отсюда! Дед спихнул Ельку с колен. – А-а-а! Мама-а-а! – Вон с глаз моих! Оба!!! – А-а-а! Мама-а-а! Мишка взгромоздился на костыли, двинулся к валяющемуся у двери сапогу. Правый костыль, которым он лупил Петьку, вдруг с хрустом подломился, и Мишка полетел на пол, больно приложившись лбом об дверное полотно. Снаружи кто-то ломанулся в горницу и еще раз треснул Мишку дверью по лбу. |
||
|