"Бешеный Лис" - читать интересную книгу автора (Красницкий Евгений)Глава 4Мишка проснулся, как от толчка. Рядом в санях храпел и постанывал Афоня, еще дальше, на толстом слое лапника, завернувшись в облезлую медвежью шкуру, сопел с присвистом Илья. Мишка попытался определить, что же его разбудило. Нога практически не беспокоила, к Афониному храпу он притерпелся, других шумов вроде бы не было. Огромный стан, в котором расположилось несколько сот человек, с вечера угомониться не мог очень долго. Где-то плакали дети, кто-то на ночь глядя вдруг решил, что припас мало дров, и стучал топором, потом чего-то испугались лошади, потом еще что-то случилось. Большое сборище людей и животных всегда успокаивается очень медленно, то и дело оживляясь локальными очагами шумов и беспокойства. Сейчас над станом стояла тишина, костры слабо тлели, морозец ощутимо усилился, похоже, дело шло к утру. Что же все-таки его разбудило? Мишка еще раз окинул взглядом все пространство, открывающееся ему из лежачего положения, и уже надумал сесть в санях, как уловил краем глаза какое-то движение. От ствола одного из деревьев отделилась белесая тень и, пробежав несколько шагов в сторону дремлющего у костра часового, припала к снегу. – Илья! – позвал Мишка шепотом. – Илья, проснись. – Да не сплю я, – так же шепотом отозвался обозник. – Что случилось? – В стане чужие, к страже подбирается кто-то. – Не показалось? – Нет, я его и сейчас вижу. До самострела моего, не поднимаясь, дотянуться можешь? – Могу, может, шумнуть? – А стрелу словить не боишься? Взводи самострел и незаметно подай мне. – Как его лежа-то? – Упри в сани, сам на бок повернись, чтобы колено вверх не торчало. – Сейчас. – Илья деятельно заворочался, впрочем, почти бесшумно. Тень продвинулась еще на несколько шагов. Щелчок взведенного самострела показался оглушительно громким – лазутчик припал к утоптанному снегу. – Михайла, руку опусти. Голос раздавался снизу: Илья каким-то образом умудрился вползти под сани. Мишка опустил руку и нащупал приклад. – Лежа-то стрельнуть сможешь? – Смогу, а ты приготовься опять зарядить, может быстро понадобиться. – Угу, сразу под сани суй, я тут приспособился. Часовой приподнял голову, огляделся и снова подпер подбородок кулаком. «Да уж, не видал ты, раздолбай, плакатов „Несение караульной службы – выполнение боевой задачи!“, зарежут ведь как куренка». – Михайла, ну чего? – донесся из-под саней сиплый шепот Ильи. – Тсс… Белесая фигура вскочила на ноги и метнулась к часовому. Мишка нажал на спуск, болт ударил лазутчика куда-то в район поясницы, тот в падении все же дотянулся до часового, но удар пришелся по ногам. Разгильдяй-караульный вскинулся спросонья, свалился с чего-то, на чем сидел, и прямо в его уже открывшийся для крика рот оттуда-то слева ударила стрела. Илья буквально вырвал самострел из опущенной Мишкиной руки, и через пару секунд, показавшихся вечностью, из-под саней раздался вожделенный щелчок. Мишка до боли в глазах всматривался туда, откуда, по его представлению, вылетела стрела. Вдруг из темноты пришло ощущение чужого враждебного взгляда, направленного прямо в лицо, а напряженный до предела слух уловил тихий скрип, такой, какой должен издавать натягиваемый лук. Мишка нажал на спуск, и тут же какая-то сила вырвала самострел из рук и швырнула на снег рядом с санями. Илья, словно змея из норы, высунулся из-под саней и втянул самострел в свое укрытие. Забыв о ране, он, насколько мог быстро, перевалился через край саней, плюхнулся на снег и чуть не взвыл от боли в ноге. Тут же ему в руки сунулся самострел. – Сможешь из порченого-то? – Один хрен – последний болт. Из саней послышался сонный голос Афони: – Мужики, вы чего? – Лежи, Афоня, не шевелись! – Чего случилось-то? – Тихо ты! Где-то в стороне раздались крики: «Вон он, держи! А-а-а! Уходит!» Зычный голос Рябого: «Десяток, по коням!» – Все, Афоня, можешь орать, – разрешил Илья. – Чего орать-то? – А чего хочешь, то и ори. Михайла, тебя опять зацепило? – Нет… нога! Уй, блин. – Потерпи, парень, сейчас головню принесу – посветить. Илья потрусил к костру и нарвался на окрик Луки, выросшего словно из-под земли: – Не шляться! Следы затопчешь. Складень, Софрон, быстро, пока не натоптали, разберитесь. Эй, вы! Никому не вставать, хоть одна сука поднимется – пристрелю! Что, не понимаешь? Ну на! Щелкнула по кожаному наручню тетива, в темной массе полоняников раздался чей-то вскрик. Сразу же за ним взвился истеричный бабий вопль: – Луня-а-а!!! – И тебе непонятно? На! Снова щелкнула тетива, крик оборвался. – Девятый десяток! – заорал в полный голос Лука. – Становись вокруг полона! На любое движение или шум стрелять немедля! Бабы, держать детей, мужи – баб. Чтобы тихо у меня! Илья, притащивший от костра горящую ветку, склонился над Мишкиной ногой. – Ну показывай, что у тебя тут? Эх! Ты же присохшую повязку сорвал, кровь опять. Сейчас, потерпи, мы вот старую повязочку снимем. Травки лечебные у меня есть, их приложим. Смочить только надо. На-ка пожуй, чтобы в кашу превратилось, только не глотай. Знаю, знаю, что горько, зато лечебно, потом медку дам хлебнуть. Разжевал? Давай вот сюда, на тряпочку. Вот, сейчас перевяжем, кровь уймем, в сани тебя уложим… – А меду, извини, брат, нету, – развел руками Илья, закончив перевязку. – Вчера весь выпили. Ты снежку пожуй… погоди, вон Корней Агеич идет, у него, наверно, найдется для внучка-то! Дед подходил, сердито выговаривая понуро бредущему рядом одному из недавно избранных десятников: – …Я вам сколько раз говорил: на страже стоят, а не сидят и не лежат! Забыл уже? Какой ты десятник, если за своими людьми углядеть не можешь? Скажи спасибо, что убили, а то ведь ты своими руками обязан был бы его казни предать за то, что проспал все! Помнишь, как Филату пришлось собственного зятя казнить, когда тот полочан проспал? Вот тебе мое слово, Аким: памятуя, что ты только третий день в десятниках, наказываю тебя мягко. Убиенного сам родителям отвезешь и повинишься, что, мол, не уследил за парнем, и выслушаешь все, что они тебе скажут, безропотно. Долю получишь, как простой ратник, а не десятничью, а весь десяток – по половинной доле. И в последнюю очередь. Еще одна промашка – и десятником тебе не быть! – Я и не хотел, выбрали, – пробубнил в ответ Аким. – Ах так? – Дед остановился и закрутил по сторонам головой. – Лука! Лука, где тебя носит? – Здесь я, Корней Агеич! – Тихону твоему давно пора десятником быть. Вернемся в Ратное, пусть этих охламонов под свою руку берет, Аким негодным оказался. А пока сам за ними присмотри. – Присмотрю. Корней, там лазутчик… живой, оказывается, Михайла ему хребет перебил, ноги отнялись, но какое-то время еще поживет. – Допросить! – рявкнул дед, потом спохватился: – Погоди… Михайла? Он же раненый лежит! – А больше у нас никто из самострелов не стреляет, его болт. – Где он? – Дед снова начал оглядываться. – Так вон же, рядом! – Лука ткнул протянутой рукой в Мишкину сторону. – Вон его сани, а чего это он на снегу лежит? – Иди, Лука, я сам. Поднимай стан, накормим людей, скотину, и как раз рассветет. Ехать надо. И построже там, хватит с нас приключений. Илья, что тут у вас? – Корней Агеич, медку не найдется? – Илья был предельно вежлив, только что не кланялся. – А то Михайла травы для перевязки жевал, горько же. – А запаренной травы у тебя, конечно, нет? – недовольно пробурчал дед. – Вчера вся вышла, хотел с утра запарить, да вот ведь какие дела… – Что тут у вас случилось-то? – Михайла лазутчика заметил. Я-то вполуха сплю, когда раненые… чувствую, он дышать по-другому стал, только хотел встать, посмотреть, а он шепчет: самострел давай. Ну и… это, я заряжал, он стрелял, а потом в нас. Он, от греха, из саней вывалился, ну и рана открылась. Так как насчет медку-то? – Есть, есть, – дед похлопал по баклажке, привешенной к поясу, – только давай его сначала на место переложим. – Я сам, деда… – Лежи уж… сам. Взяли! Вот так, на, хлебни, травы и правда горькие. – Корней Агеич, дозволь и мне приложиться, кости все ноют, видать, снег пойдет. – Вот только этого нам и не хватало. Приложись, чего уж там, вдвоем сегодня стреляли. Я Бурею скажу… эй-эй, меру-то знай! Чуть не все выхлебал, всем ты хорош, Илья, но в питии удержу не знаешь. – Чего сказать-то мне хотел. Корней? – раздался сбоку неприятный хриплый голос. Обозный старшина Бурей был не просто страшен, им можно было пугать не только детей, но даже и взрослых. Горбатый, руки висят ниже колен, надбровные дуги – как у питекантропа, носа почти нет, а брода растет от самых глаз. Ратнинские бабы на полном серьезе утверждали, что матушка прижила Бурея в лесу с лешим. Единственный из обозников он имел серебряное кольцо ратника, причем заработал его за один раз. Обладая жуткой физической силой, однажды, когда к телегам с ранеными прорвались половцы, он оглоблей вынес из седел одиннадцать степняков, а из него самого потом вытащили четыре стрелы. Мужики Бурея уважали не только за силу, но и за ум, а также за кое-какие лекарские знания, недоступные даже Настене. К уважению, правда, примешивалась некоторая доля легкой жути. Не из-за внешности, а из-за того, что Бурей умел избавить от мучений безнадежного раненого всего лишь нажатием большим пальцем на одному ему известную точку шейного отдела позвоночника. Полонянки же и холопки держали Бурея чуть ли не наравне с Сатаной, поскольку до плотских утех он был не просто большим охотником, а прямо-таки фанатом. Сколько их, бедолаг, прошло через его руки, он, наверно, и сам не знал. Дважды он даже женился, но заканчивалось все одинаково: жены рожали ему мертвых младенцев и вскоре умирали сами. – Чего сказать-то хотел, Корней? – повторил обозный старшина. – Илюха твой отличился, надо бы наградить. – С чего награждать-то? – Бурей даже и не глянул на Илью. – Или долю обозу увеличишь? – Ты же знаешь, – пожал плечами дед, – против обычая никто не пойдет. – Ну так что тогда? – Зайди ко мне, как приедем, поговорим. – Как приедем, тебе не до того будет: этакую прорву народу пристраивать придется, а потом у тебя настроение пропадет, обозник, по сравнению с другими делами, мелочью покажется, да и забудется. Что, не так? Авторитетов для Бурея не существовало, он и с князем, наверно, так же разговаривал бы. За свою жизнь обозный старшина пережил столько унижений и несчастий, что не боялся никого и ничего. Как дразнили его в детстве ровесники, как насмехались в юности девки, как ненавидели и боялись холопки… – Кхе! Ладно, тогда по-другому сделаем. Лавруха весь ратнинский обоз поднял и сюда гонит. Надо из городища сено и прочий корм для скотины забрать, а потом все там сжечь. – Знаю, – кивнул Бурей, – сам с ними пойду. – Вот и возьми Илюху с собой, там еще пошарить можно, не все же с собой увезли, глядишь, и найдется что для хозяйства. – Возьму. Что найдем – наше? – Да, – согласно кивнул дед, – мы свое уже взяли. Потом все подожжете. – А если люди попадутся? – Возьмешь – твои будут. Охрану дать? – Было заметно, что деду очень не хочется отпускать с Буреем ратников, которых и так было мало, но не предложить он не имел права. Бурей это, конечно же и сам понял, поэтому лишь махнул рукой: – Сами управимся. – Деда, можно мне сказать? – Мишка приподнялся на локтях. – Не встревай, сопляк. – Бурей коротко обернулся в Мишкину сторону. – Старшие разговаривают, жди, пока спросят! – А он не тебя и спрашивает, Буреюшка, угомонись, милый. Говори, Михайла. – Ну я тогда пошел. – Бурей развернулся, собираясь уйти. – Стой, где стоишь! – скомандовал дед. – Я тебя отпускал? Ладно, молодые распустились, ты-то чего? – Недосуг, дел много. – Ничего, подожди. Михайла, бывает, и дело говорит. Ну, Михайла? – Ты вот про охрану сейчас сказал, а Илья мне рассказывал, как, бывает, обозы громят. Я и подумал: дать бы обозникам самострелы. Сильным быть не нужно, научиться можно быстро, а несколько десятков выстрелов – это ж сила! Илья из моего попробовал стрельнуть, получилось. – Что скажешь, Бурей? – Игрушка, Корней. Я против. – Дядька Бурей… – Я тебе не дядька! – Серафим Ипатьич! Да если хоть несколько жизней самострелы спасут, и то хорошо, а если удачно получится, то и вообще к обозу ворогов не подпустите. – Много ты знаешь про обозы… – Корней, Корней, ты глянь! – С той стороны, откуда в Мишку стрелял лучник, быстрыми шагами приближался Лука. – Корней, что твой Михайла творит! Скоро все мои лучники к нему учиться убегут. Ты только глянь! В руке Лука Говорун держал обычный лук-однодеревку, какими пользовались лесовики. Но этот лук отличался от остальных тем, что был изуродован попаданием самострельного болта. Чуть выше середины древка кусок дерева был вырван, и от этого места шла трещина почти на две трети длины всего лука. – В темноте, на слух – и так попасть. Михайла, ты как это? – Так же, как и он. – Мишка показал треснувшее ложе самострела с застрявшим в нем наконечником стрелы. – Наверно, одновременно выстрелили. – Дай-ка! Бурей забрал у Мишки самострел, повертел в руках, без видимого усилия отжал рукой рычаг, щелкнул спуском. – Значит, не врут, что он уже десяток народу из этой штуки уложил? – Демонстративно игнорируя Мишку, Бурей обращался с вопросом к деду. – Не врут, – подтвердил сотник. – Что, Корнеюшка? – Бурей неожиданно ощерился. – Лисовина растишь? – Внука ращу! – Дед вызывающе выпятил вперед бороду. – Ты что, передумал? – Наоборот. Игрушка, конечно, убойная, и давать ее в руки детям… твое дело, Корней. А обоз вооружать – себе дороже. Тебе лишняя морока, а обозу – смерть. – Ну-ка, ну-ка, объясни. – У сопляка в башке ветер, так это и должно так быть, а ты-то где ум растерял? – Бурей! – грозно прикрикнул дед. – Сорок лет уже, как Бурей, а из ума не выжил. – Дедов окрик не возымел на обозного старшину ни малейшего действия. – Вы вооруженных обозников обязательно в сечу потянете, сзади вас прикрывать. Тут им и конец. Воевать они не обучены, доспехов не носят, стрельнут по разу и полягут все. Не дам своих людей гробить! Довели сотню до оскудения, теперь убогими дырки латать хотите? – Бурей потряс в воздухе огромными кулаками. – Не дам! А если у кого из своих эту игрушку увижу, об его же хребет и разломаю! – Кхе! – Не сказал твой сопляк в этот раз дела, подождем, может, в другой раз повезет. Пошел я, забот полон рот. – Ступай, Буреюшка, Бог в помощь… Неожиданно Мишке в голову пришла интересная мысль, и он тут же обратился к десятнику лучников: – Дядька Лука… – Помолчал бы! Стреляешь ты, Михайла, слов нет, ловко, а… – Бурей сам нам на помощь вызвался, – перебил Мишка, – или ты ему приказал? Дед с Лукой многозначительно переглянулись. – Все-таки сказал дело твой внучок, Корней. Только… Бурей же Пимена не любит… – Он никого не любит, а себя самого больше всех, – философски заметил дед. – Пойдем-ка, Лука, мне уже третий раз пеняют, что сотня до полной убогости дошла. – А мне – второй. – Так вот, пора бы нам, кому на это не наплевать… Дед с Лукой неторопливо пошли в сторону от Илюхиных саней, и голоса их перестали быть слышны, но Мишка и так догадывался, о чем у них сейчас идет речь. Похоже, возвращение деда на должность сотника было вовсе не безоблачным и одобряли это далеко не все. – Афоня, Михайла, доставайте ложки, я кашу принес, – раздался рядом бодренький голос Ильи. – Михайла, давай-ка я тебе сесть помогу. – Илья, чего там слышно-то? – Ты про что, Афоня? – Ну, народ-то у котлов не молчит. Ты ж там долго крутился. – Хе-хе, я рассказывать буду, а ты кашу жрать? Нет уж, потерпи. В три ложки котелок вычистили почти мгновенно, но Илья, словно испытывая терпение раненых, ушел к костру за горшочком, в котором запаривал травы для перевязки, потом долго возился, освобождая лошадь от торбы с овсом и запрягая ее в сани, потом зачем-то ушел искать Бурея. – Нарочно тянет, зараза, чтобы в дороге было о чем поговорить, – пробурчал Афоня. – Михайла, а ты зачем про обозников у Луки спрашивал? – Вы-то сами нам на выручку пошли, значит, на эти четыре десятка людей дед всегда положиться может, а остальные ненадежны. А вот обозники? Про них-то тоже знать хорошо бы. – Не-а, про них ты ничего не узнаешь, и надежными они не бывают. Чья взяла, за того и обоз. – Афоня даже не задумался над ответом, видимо, знал точно или уже бывали прецеденты. – Так уж и все? – все-таки переспросил Мишка. – А кто не как все, того Бурей со свету сживет. Ты пойми: обозники из-под наших мечей кормятся. Вот побили мы, к примеру, волынян, или полочан, или еще кого. Собираем добычу, если в погоню не пошли, конечно. А обозники раненых к себе тащат и примечают: чем мы побрезговали, то они вернутся и подберут. А потом еще по кустам и буеракам пошарят: вроде бы как наших раненых ищут, но и ворога укрывшегося добьют и оберут. Знаешь, если сеча на одном месте крутилась, то потом там не то что стрел своих не найдешь, людей в броне из земли выковыривать приходится, так их ногами да копытами притопчут, что и не узнаешь порой, своего или чужого достаешь. Я сам однажды видел шлем кованый, в лепешку растоптанный. А обозник не брезглив, он и в земле покопается, и требуху конскую разгребет – вдруг что полезное отыщется? Но и помощь, конечно, нам, тут ничего не скажешь. И воды принесут, и раненых полечат, и еды сготовят, да и вообще, бывает, так умашешься, что из доспеха самому не вылезти. Тут никакая помощь лишней не бывает. – А если в погоню уходите? – Тогда обозники сами все собирают, и им за это – десятина от всего. – И не утаивают? – Дите ты еще, Михайла, – усмехнулся Афоня. – Не обижайся, просто жизни еще не знаешь. Вороватую руку Бурей по локоть рубит, болтают, что было даже, когда не рубил, а просто ручищами своими из локтя выломал. А это смерть, после такого не выживают. Но он прав: лучше самому чужую руку отсечь, чем тебе за чужой грех сотник голову отсечет. Рассказывают, что сотник, который перед Агеем был, так и сделал, за то что обозный старшина за своими не уследил. Но самое раздолье для обозников, когда мы город или село большое на щит берем. Сколько ты на заводном коне добычи увезешь? Ну захватишь еще коня или пару, так их кормить в пути надо, следить за ними, а случись в бой опять идти – на кого оставить? Вот и идешь к обозникам. А они тоже нагрузятся. Бывает, едет один на телеге, а к той телеге повод еще одной лошади привязан, а та тоже в телегу запряжена, а сзади еще одна. Ну и приходится просить, добычей делиться. Зато если нас побьют или же быстро уходить приходится, обозникам лихо достается. Было уже на моей памяти, когда меньше половины обоза вернулось. Так что ни нам без них, ни им без нас. – Понятно: симбиоз. – Чего? – Это когда друг без друга не обойтись. – Ну мы-то обойдемся, на крайний случай полоняников на телеги посадим, хотя это, конечно, похуже будет. А вот они без нас – никто и ничто. Потому я тебе и сказал: Бурей посмотрит, чья взяла, и к тому, кто верх одержал, подастся. Иначе ему не выжить. Но сейчас ему и смотреть не нужно. Твой дед всех обскакал: золотую гривну у князя получил, добычу великую взял. Пимен теперь язык прикусит. – А что вы все: Пимен да Пимен? – Он – десятник, и в его десятке, почитай, никогда меньше пятнадцати человек и не было. Было и двадцать одно время, и почти все – родственники. А еще у него в десятке всегда все самое лучшее и дорогое: и кони, и оружие, и доспех. Он даже в обоз свои телеги и холопов ставить пытался, но Бурей выгнал. И народ у него: Степан-мельник с сыновьями, братья Касьян и Тимофей, которые все кожевенное и шорное дело в селе держат. И у каждого сыновья уже ратники. А еще Кондрат с двумя братьями, у которого больше всех в селе холопов. Лето-то все в поле, а зимой и бондарным делом занимаются – и корзины плетут, и короба делают, мешки еще шьют, рогожи плетут, много чего всякого. И у них сыновья взрослые. Все между собой детей переженили, а у самого Пимена брат Семен на дочке старосты женат. – Дед рассказывал, – вспомнил Мишка, – что был такой полусотник. Он тоже всех своих людей родством повязал, а потом взбунтовался и увел полусотню из Ратного, только его на Волыни убили. – Не, эти никуда не уйдут, – убежденно возразил Афоня, – у них тут хозяйство, мастерские, земля, холопы. Они хотят здесь хозяевами быть! Пимен все намекал, что хорошо бы полусотничество восстановить, Корней не дал. Потом, когда твоего деда покалечило, Пимена сотником выкрикнули, но старики, кто с серебряными кольцами, не согласились. Не то чтобы Данилу так любили, но лишь бы не Пимена, понимают, что он сотню из воинов в торгашей превратит. А когда нас на той переправе чуть не перебили всех, десяток Пимена уцелел. Даже троих утопших вытащили и двоих откачать сумели. Тут-то они Данилу и спихнули, а нового сотника все избрать не могли. Переругались все, чуть до оружия не дошло. Пимен к погостному боярину с подарками съездил, но кто ж знал, что тот Корнея приятель старинный? Я вот только вчера от Илюхи и услышал. Собирался Пимен и в Туров – князю челом бить, да Корней раньше успел. Вот такие у нас дела, Михайла. В книгах ученых про такое есть чего-нибудь? – Есть, и очень много. – И чего? – Не выйдет у Пимена ни хрена. Если они уже сейчас между собой собачатся, то им с дедом не справиться: наш-то род – все заедино. А теперь род еще и увеличится, и холопов прибавится. – Да-а-а, глава в роду один должен быть, – согласился Афоня. Откуда-то с озабоченным видом вывернулся Илья: – Афоня, ты идти можешь? – Илья, у меня же ключица сломана, а не нога. – А хоть бы и хрен прищемлен! Бывает, в ухо ранен, а на ногах не стоит. Пошли тогда – сотник всех собирает. Илья и Афанасий вернулись и молча стали устраиваться в санях. Оба были мрачнее тучи. – Илья, что случилось? – поинтересовался Мишка. – Андрюху казнили, – мрачно поведал обозник. – Какого Андрюху? – Плясуна. – Погоди, как казнили, за что? – Мечом голову снесли. Аким, тряпка гнилая, только с третьего раза отрубил. Теперь рыдает, как баба. На хрена такого десятником выбрали? Мишка припомнил Акима – молодого еще мужика, которого дед отстранил от командования десятком. Вроде бы хлюпиком тот не выглядел. Но рубить голову собственному товарищу… А Андрюху Плясуна любило почти все село, особенно девки. Прозвищу своему он вполне соответствовал, по праздникам, пускаясь в пляс, выделывал такие коленца… Только с третьего раза… Брр, даже представить жутко. – За что его, Илья? – Складень следы посмотрел. Да там и так, без Складня, понятно: лазутчики сначала мимо Андрюхи Плясуна прошли – лучше бы убили, паскуды, – потом уже к нам. Ты, кстати, не только лук тому попортил, там на снегу еще и кровь была. – И Акима заставили… – А иначе его самого. Обычай не обманешь: проспал ворога на страже – смерть. Твой человек на страже уснул, тебе и казнить, а не хочешь, тогда тебя самого. – С-сучье вымя! – ругнулся молчавший до этого Афанасий. – Владана совсем свихнется: сначала мужик – на той переправе гребаной, теперь сын. Илья зло прикрикнул на лошадь и тронул сани. Долго ехали молча, каждый по-своему переживая произошедшее. – Илья, а чего им надо было? – прервал молчание Мишка. – Лазутчикам? Говорят, волхва выручить хотели. – Какого волхва? – В Куньем городище свое капище было, и волхв там жил. Сбежать хотел, но наши поймали, теперь в Ратное везут. Афоня тоже включился в разговор: – Михайла, как думаешь, зачем волхва в Ратное тащат? – В Турове на праздниках двоих ведунов по приказу епископа сожгли живьем: старика и девку. – Что, и у нас жечь будут? – Не думаю. Деду не по нутру пришлось. Илья, что говорят, их много было? – По следам – пятеро. Одного ты у костра уложил, второго ты ранил, но он ушел. Еще одного ребята Рябого зарубили, прямо на дороге. Остальные ушли. В лесу снегу – коню по брюхо, а они на лыжах, да еще в белое одеты. Могли в засаду заманить. Опять повисло молчание. – Илья! – обеспокоился Афоня. – Бурей от охраны отказался, а если вас эти подстерегут? – Трое, один из троих раненый… Не, не страшно, отобьемся, да и сами не полезут. – Вчера несколько человек сбежали, может, и ночью кто ушел? А ну как все вместе соберутся? – Да? А ты попробуй людей в лесу найти, если условного места нет! Да и знать друг про друга надо, а они поврозь все бежали… – Условное место есть, – поправил Мишка, – городище-то не сожгли, кто-то из сбежавших может вернуться. За всеми не уследишь: могли что-то перед отъездом припрятать, и оружие тоже. – Управимся! – Илья, на удивление, был спокоен и уверен. – Бурей не дурак, мы тоже не дети малые, да и будет нас поболее полусотни. Не, не страшно. – У тебя, кроме топора, хоть какое-то оружие есть? – поинтересовался Мишка. – А как же? На виду не держим, но пользоваться умеем. У кого засапожник, у кого кистенек, у кого и копьецо имеется. Кто во что горазд! Бурей, так тот и вообще лучник отменный, а лук у него – я только одного знаю, кто его натянуть мог, и то с трудом. Андрюха Немой, пока у него обе руки были целыми. – Тогда хочешь совет дам? – А что? Давай, лишним не будет. Впереди вдруг раздались какие-то крики, шум, сани стали останавливаться. Раздался разъяренный рык Луки: – Чего встали? Проезжай! Проезжай! Обоз снова тронулся, и вскоре Мишка увидел место происшествия. У самых кустов, головами к лесу, на снегу лежали два тела – парня и девушки. У каждого из спины торчала стрела. – Сбежать хотели, совсем Лука озверел: не знает, как с Корнеем рассчитываться будет, – прокомментировал Илья. – За что рассчитываться? – удивился Мишка. – А! Я же вам не рассказал! Помнишь, утром Лука народ в стане успокаивал? – Да, двоих подстрелил… – Не подстрелил – наповал уложил, насмерть. А они, оказывается, Корнею какой-то дальней родней приходятся – через невестку Татьяну. Теперь Луке придется виру Корнею платить. Вот и выходит, что я все-таки прав! – В чем прав? – А в том! Если родня, то веди их отдельно и сам охраняй. Ан нет: сотник может велеть ратникам и своих вести, хотя тем с этого ни прибытку, ни удовольствия. А то еще и неприятность вот такая выйти может. Но – сотник! Что хочу, то и ворочу. Афоня, вожжи одной рукой удержишь? Да чего тут держать-то, шагом едем. На! Сунув Афоне в руку вожжи, Илья соскочил с саней и, увязая в снегу, полез к убитым беглецам. Откуда-то сзади тут же раздался крик: – Стой! Куда? Стрелять буду! – Да свой я, свой! Ослеп, что ли? Вернулся Илья нескоро, запыхавшийся, красный, потный, нагруженный поклажей так, что напоминал скарабея, толкающего перед собой навозный шар. Два окровавленных на спине полушубка, два заплечных мешка, беличья шапка, что-то еще. В кулаке зажаты две стрелы с окровавленными наконечниками. Вывалив добычу в задок саней, он плюхнулся на свое место и долго не мог отдышаться. – Молодые совсем, наверно, жених и невеста, боялись, что разлучат, – заговорил, отдышавшись, Илья. – Надо было мешки не в руках нести, а за спину повесить, может, стрела и увязла бы… хотя от Луки так не спасешься. Чего носы воротите? Ладно – Михайла, а ты-то, Афоня, что, с убитых добычу не брал никогда? – Брал… – Ну и я… только добыча у нас с тобой разная. Ты – доспех, оружие, коня, одежду дорогую, если не сильно измарана. Однако ж и пальцы рубить приходилось ради перстней. Что, не так? – Так! – Ну а мы – попроще. Вот одежонка теплая для детишек, значит, овечек резать не придется, и они нам ягняток принесут. Разговор не завязывался. Илья поерзал, покосился на мешки, но потрошить их при пассажирах, видимо, постеснялся. – Михайла, слышь? – А? Чего, Илья? – Волокушу с сеном позади нас видишь? Ты ее запомни, а как приедешь в Ратное, под сено загляни или попроси кого-нибудь. Там пес твой лежит, ты, наверно, похоронить захочешь… – Илья!.. Илья, спасибо тебе! – Не на чем. Это вон ратники такими вещами пренебрегают, а мы – люди простые, обозники. – Но-но! Мы убитых товарищей не бросаем! – возмутился Афоня. – Своих – да. А чужих? Пес вас всех спас, сам говорил, а так и бросили бы на дороге! Не крути носом, бросили бы! А Илья что ж? Илья и покойника оберет, и собачку на волокушу пристроит. Ты увидел бы, так решил бы, что шкуру на шапку взять хочу, обозник же! – Ничего бы я… – Да ладно! – Илья, я совет тебе дать хотел, да отвлеклись… – вспомнил Мишка. – Ага! На покойников. – Будет тебе, Илья. Отвлеклись, и все. Ты послушай: когда в Кунье городище вернетесь, ты по домам не шарься, а иди прямо в жилище волхва. – Да там уже смотрели! – И много чего ценного нашли? – Нет, я бы слыхал… – Вот и я о том же. Простучи каждое бревно в стенах, можно еще и стропила, ищи по звуку пустоту. Волхву все время подношения делают, должно что-то быть. Потом потыкай чем-нибудь острым пол, особенно у стен и в углах. Но и середину не забудь, по-всякому бывает. Если найдешь тайник, сразу руками не хватайся, палочкой зацепи или… – Это я знаю! – перебил Мишку Илья. – Если бы я все подряд руками хватал, меня бы и в живых уже не было! – Тем лучше… – Что лучше? – Не бери в голову, присказка такая. Потом иди на капище и потыкай землю возле идолов… – Не, не пойду – боязно. – Ты же христианин? – Христианин, но все равно… как-то… того… – Илья поежился, хотя было совсем не холодно, мартовское солнышко пригревало вполне ощутимо. – Понятно, – кивнул Мишка. – Есть надежное средство: выпростай крест из-под одежды, чтобы снаружи висел, и читай молитвы не переставая. Как молитва кончится, трижды осеняешь себя крестным знамением и начинаешь новую молитву. Ни одна нечисть и близко не подойдет, а идолы тебя вообще не заметят. Средство проверенное, помнишь, летом я колдунье попался? – Болтали что-то… – Вот, только тем и спасся, отец Михаил научил. – Верно, Илья, – подтвердил Афоня. – Я тоже слышал: крестом и молитвой любую нечисть отогнать можно! – Ты… Михайла, а креста-то у меня и нет, – признался вдруг Илья. – Веревочка сопрела, оборвалась, а новую завести… все никак руки не доходили… – Возьми мой. Он сильный, кипарисовый, с горы Афон, что в Святой Земле. Бери, бери, у меня дома другой есть, который во время крещения надели. Афоня схватил Мишку за руку: – Михайла! Ты что делаешь? Он же твоим крестным братом станет! Ты – внук сотника, а он… – Пошел ты на хрен, Афоня, Илья тело моего товарища с поля боя вынес… Илья смущенно поддержал Афоню: – Михайла, ты и правда, того… – Слово сказано. – Мишка надел цепочку на шею Илье. – И дело сделано. Я – Лисовин! – Спаси тебя Христос, Михайла Фролыч, чем и отдариваться-то… – Ничем, ты уже все сделал. – Только я… это… – Что? – Я ни одной молитвы до конца не знаю. – Илья смущенно потупился. – Я вообще к наукам неспособный, даже грамоте… Отец, покойник, порол, порол, а потом и говорит: «А на кой обознику грамота?» – и отступился. – Ну это просто! – ободряюще заявил Мишка. – Повторяй за мной: «Отче наш, суший на небесах! да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя…» Проезжающие мимо всадники с удивлением таращились на троих, ни с того ни с сего затеявших молебен посреди дороги. С девятого или с десятого раза Илья смог почти без запинки повторить несложный текст, и Мишка решил сделать перерыв. – Все, пускай теперь в голове уляжется, а потом еще повторим, и будет от зубов отскакивать. Когда молишься, думать не нужно, молитва не от ума, а от души идти должна! Я устал чего-то, полежу. – Полежи, полежи. Давай-ка я тебя поудобнее устрою. Афоня! Да подвинься ты, расселся тут, задница шире саней! Лежи, парень, отдыхай. – Опять уснул? – вполголоса спросил Афоня. – Дите еще, ночью не выспался, рана открылась. – Ну и как тебе родичем сотника стать? – Помолчал бы ты, Афоня, парень мне крест по простоте детской дал, грех его глупостью пользоваться, да и Корней… нужны ему такие родичи, как же! – По простоте детской? А кто говорил: «Бешеный Лис родился?» – А я и сейчас скажу. Лисовины ни в чем удержу не знают: ни в добре, ни во зле, ни в любви, ни в ненависти. Только такие сотню в узде держать и могут. Вот смотри: сани в том лесу с кровавым месивом, мужик изуродованный и умирать брошенный… – Наши его добили, чтоб не мучился. – Ну и зря, может, заслужил он ту муку. Я о другом толкую. Там да здесь, на дороге, лесовик изодранный, кажется – зверь лютый. А глянь по-иному: от засады он нас спас, от лазутчиков тоже, с тобой наукой вчера поделился, со мной – сегодня. Так какой он? – Если друг – лучше не сразу и найдешь, а если враг – не дай бог. – Вот! Потому-то народ за ними и идет. Понятны они, с ними всегда ясно: что хорошо, что плохо. А что удержу не знают… Знаешь, откуда слово «боярин» происходит? Я грамоте не разумею, но думаю, что так: «Бо ярый» – потому что яростный. – Михайла! Царствие Небесное проспишь! – Деда? Что случилось, чего стоим? – Все проспал! Обоз из Ратного встретили, сейчас тебя в другие сани перенесем, а Илюху отпустим – заслужил. Ну-ка, ребята, взяли его! Новым возницей, к величайшему Мишкиному удивлению, оказалась женщина. Имени ее Мишка не знал, но все почему-то называли ее Донькой. – Так, Донька, принеси-ка нам с Михайлой поесть, а сама с Афоней у котла поешь, да помоги ему с одной рукой управиться. Пока не позову, не возвращайтесь, нам с Михайлой поговорить надо. – Да что ж это я, как бездомная бродяжка, должна… – начала было скандальным голосом Донька, но дед тут же ее угомонил: – Цыц! Я тебя спрашиваю, почему вместо твоего мужика ты приехала? Не спрашиваю. Вот и помалкивай! – Молчу… командуют тут… – А ну быстро нам еды неси, лахудра! Афоня, у тебя одна рука здоровая, поучи ее, если надо. Пошла, я сказал! Баба поплелась в сторону костров, что-то ворча под нос, но Афонин пинок под зад заставил ее заткнуться и начать передвигаться несколько быстрее. – Про казнь слыхал? – спросил дед, дождавшись, пока Афоня с Донькой удалятся на достаточное расстояние. – Слыхал, деда. – Что люди говорят? – Ну всех я не слышал. – Дурака-то не строй, о важном говорим. – Акима ругают, что негодным десятником оказался, десяток его – за то, что выбрали себе такого, мать Андрюхи Плясуна жалеют. – А про меня? – Что по обычаю поступил. И еще что Лисовины ни в добре, ни во зле удержу не знают. – Кхе! По обычаю, значит? Понятно. Ну а сам чего думаешь? – А я-то что? – Отвечай, если спрашиваю! Тут только до Мишки дошло, что дед страшно зол, непонятно на кого или на что, но зол ужасно. – Я думаю две вещи, и обе – хорошие, хотя хорошего в этом ничего нет. – Михайла! – Первое: хорошо, что Акима выбрали, а не ты его назначил. Второе: все увидели, что порядок возвращается. Сразу станет видно, кто за порядок, а кто… ну то, что ты тогда говорил. И тех, кто за порядок, по-моему, намного больше, и всем видно, что от тебя польза: городище без потерь взяли и добычу везем. А еще я думаю, что род Лисовинов теперь самым сильным в Ратном будет, а еще через какое-то время – самым богатым. Только вот куда ты столько народу денешь? – Дену, место есть, приедем – увидишь. – Деда, а чего ты злой-то такой, я и не помню, когда ты… – Не твое дело, сопляк! Кхе!.. – Дед, кажется, понял, что излишне горячится. – Андрюха, передали, плох. Настена боится, что ногу отнять придется. Как жить будет? Одна нога, полторы руки. И так-то женить его не могу никак, а теперь… – А Демка? – Поправляется, все твои отроки поправляются. А Андрюха… – Деда, помнишь, как мы с Юлькой Демку вытащили? Может, отправишь меня поскорей, мы опять попробуем? – Думаешь, выйдет? – Не знаю, но попытаться надо. – На ночь глядя не отправлю, а с утра дам хорошего возницу, охрану… попробуй… Ты что принесла, коряга? Что не понравилось деду в котелке, принесенном Донькой, Мишка разглядеть не успел: слишком быстро котелок оказался надетым Доньке на голову. Баба взвизгнула, попыталась сбросить посудину с головы, но дедов кулак припечатал сверху так, что котелок наделся по самые брови, а Донька уселась в снег и, кажется, на какой-то момент потеряла сознание. Дед на этом не успокоился, а, ухватив подвернувшуюся под руку лыжу, продолжил экзекуцию. Спасла Доньку только шустрость: даже на четвереньках и с котлом на голове, она передвигалась по снегу быстрее, чем дед на протезе. Народ, наблюдавший дедову педагогику, развлекался от души. Донькино семейство в Ратном не любили. Да и семейство-то было – она да муж. Муж, носивший звучную кличку Пентюх, был дураком. Не юродивым или дебилом, а обычным дурнем и растяпой. Про таких говорят: «Руки из задницы выросли». Если случался пожар, то начинался он с дома Пентюха, если огород зарастал лопухами, то конечно же у Пентюха, если заболевала скотина, переставали нестись куры, проваливалась крыша или случалась еще какая-то неприятность вследствие разгильдяйства, то опять же в первую очередь у Пентюха. Даже забор у него падал если не каждый год, то через два года на третий – обязательно. И жену-то – Доньку – он приобрел себе не так, как все люди, а выпросил у Бурея ненужную тому бабу. Пользы от такой женитьбы Пентюх, разумеется, не поимел никакой. Единственным талантом Доньки было умение настаивать бражку из чего угодно, болтали, что даже из навоза может. Единственного ребенка, которого она умудрилась родить, Донька сама же и загубила, уронив, с пьяных глаз, в колодец. Бабы ее тогда чуть насмерть не забили коромыслами. – Деда, за что ты ее? – А ты не видел? – Так я же спиной сижу! – Принесла, едрена-матрена, пальцы жирные, к морде каша прилипла! Это она мясо из каши вылавливала и жрала по дороге! Да чтоб я после такого есть стал! – Михайла! – Дед, похоже, отвел душу и немного успокоился. – Ты чего это с крестом учудил? Я даже не поверил сначала. На кой тебе этот пьяница сдался? – Он Чифа подобрал, вон в той волокуше под сеном лежит. – Из-за пса крестными братьями становиться? – Мы купеческую охрану обучать собираемся, а Илья обозное дело хорошо знает. И «Младшей страже» свой обозный старшина нужен… пока. – Пока что? – Пока не понадобится обозный старшина для твоей боярской дружины. Он дело знает и умен, а что пьет, так под Буреем любой сопьется. У Ильи голова светлая, а применения ей нету, а начнет отроков обучать, так и к чарке меньше тянуть станет… может быть. – Тебе бы настоятелем в монастыре для убогих быть, вот бы светлых голов насобирал! Кхе! А что? Если Бурея отроков учить поставить, так они с перепугу от его рожи заиками поделаются! Ладно, посмотрим. – Дело не только в этом. Бурей твоим человеком никогда не станет, он сам по себе. А Илья… Илью можно своим сделать, и пользы от этого может много оказаться. Понимаешь, деда, мы ему другую жизнь открыть можем, не такую, от которой он в пьянку прячется. Не было у него до сих пор ни на что надежды, а теперь появится. Если я все правильно понимаю, он за это нам как пес служить будет. – Кхе! Я же сказал: посмотрим… А это еще что за явление? Возле саней стояла женщина лет тридцати с небольшим, судя по одежде, из Куньего городища. Вся она была какая-то аккуратная, благообразная, крепенькая, улыбалась приветливо. В руках женщина держала деревянный поднос, накрытый чистеньким белым полотенцем с вышивкой по краю. Контраст с Донькой был настолько разительным, что Мишка почувствовал, как у него на лице невольно появляется ответная улыбка. – Откушайте, Корней Агеич, Михайла Фролыч! Женщина ловко пристроила поднос на санях, сняла полотенце, и на свет явились две миски с кашей, еще одна мисочка с солеными грибочками и две глиняные чарки, от которых поднимался ароматный медовый пар. Тут же лежали два ломтя хлеба и стояла деревянная солонка. – Кхе! Кто ж ты такая, красавица? – Из городища я, Листвяной зовут. Вы ешьте, остынет же. – Благодарствую, Листвянушка. – Настроение у деда исправлялось прямо на глазах. – А Татьяне, дочери Славомира, ты случайно родней не доводишься? – Если и есть родство, то дальнее. Я к тебе, Корней Агеич, в родню не набиваюсь. – Кхе! Жаль. Грибочки у тебя отменные, сама солила? – Сама, и хлеб пекла тоже я. – Что скажешь, Михайла? – Вкусно, деда! – И все? – Матери помощница нужна, семья-то увеличивается. Такую бы хозяйку к нам. Листвяна словно ждала Мишкиной реплики. – О том и просить хочу, Корней Агеич, челом бью: возьми к себе с семейством. – А велико ли семейство? – Пятеро нас. Старшему сыну шестнадцать. Второму сыну и дочке по пятнадцать. Еще одному сыну двенадцать. – А муж? – Медведь заломал, осенью четыре года будет… – Кхе! А хозяйство большое? – В том году семь поприщ земли подняли, две коровы, две лошади, мелкая скотина. Хозяйство справное было, к дочери сватались уже. – Кхе! И все – без мужика? – Так дети почти взрослые, помогают. – А сама-то, чай, не из Куньего? – Нет, я сама с лесного хутора, изверги мы. – И из какого же рода изверглись? Женщина впервые за весь разговор смутилась, опустила глаза. – Может, помнишь: отец твой по Горыни ходил, за побитых купцов карал? – Эко ты время вспомнила, сама-то еще и не родилась, поди! – Я уже на хуторе родилась. Мы еще до того из рода ушли, но разговоров много было, боялись, что и нас найдете. – И чего ж именно ко мне захотела? – А чем ты плох? И стряпня моя тебе по вкусу пришлась… – Кхе! Умно… ответила. Добычу у нас жребием распределяют, но… М-да, ежели челобитье свое перед обществом повторишь… повторишь? – Повторю! – Ладно, я к тебе еще по дороге подъеду, поговорим. Благодарствую, Листвянушка. покормила вкусно, поговорила ласково… ступай. Листвяна быстренько прибрала посуду и ушла, а дед как-то очень уж задумчиво проводил глазами ее удаляющуюся фигуру. – Деда, Лука весь дозор доли лишил, – начал Мишка. – Угу. – Так несправедливо же! Они засаду заметили, вас предупредили. – Десятнику видней. – Деду затронутая внуком тема явно не нравилась. – Я Афоне обещал словечко замолвить. – Вот и замолвил, обещание выполнил. – Деда! Лука же их не за провинность наказал, а за свой собственный страх. Испугался, что меня убьют, а ему перед тобой ответ держать. Нечестно так! – А мне за два дня два раза тебя хоронить честно? – взорвался криком дед. – Лука их за свой страх наказал, а я за свой страх их миловать не буду! Внук помолчал, ожидая, что дед скажет еще что-нибудь, но не дождался. Просить за дозорных и дальше было бесполезно, и Мишка решил зайти с другого бока: – Деда. Я в дозоре четверых ворогов завалил. Мне доля в добыче хоть какая-нибудь положена? – Нет, ты не ратник. – Ладно, а за тех, кого мы на дороге побили? – За тех – да, дело семейное, между собой делим. – Могу я ту свою долю на одну холопскую семью обменять? – Доля твоя, но распоряжаюсь ею я. Ты мал еще, нет твоей воли, и нет у тебя права. А я ничего обменивать не собираюсь! – Но я слово лисовиновское дал! – Мал ты еще родовым словом обещания давать! Дед постепенно снова начинал распаляться, и Мишке пришло в голову, что причиной его злости было не только здоровье Немого. Что-то еще очень сильно тревожило и злило сотника Корнея. Разговор был затеян явно не вовремя, но отступать Мишка не хотел. – Значит, нет? – Да уймись ты! Забот у меня мало, ты еще со своим Афоней! – Я все равно что-нибудь придумаю! – Придумывай, на здоровье! Заодно еще можешь подумать и над полезными вещами. – Над какими? – А вот над такими. Те лазутчики не в исподнем поверх доспеха были, а в специально сшитой белой одежде. Это – раз! Тот, которому ты хребет перебил, признался, что им велено, если не смогут волхва освободить, убить его. Это – два! – Кем велено? – Не сказал – помер. Двое из них за нами идут, но осторожно, подстеречь не выходит. Это – три! А еще один куда-то убежал, может, за подмогой. Это – четыре. А у меня на руках толпа, обоз и меньше четырех десятков охраны. Ну как? Еще и Афоню мне на шею повесить хочешь? – Ну раз ты велел подумать, то я думаю, и вот что выходит… – Ну-ну? – Волхв знает что-то важное, чего нам знать ни в коем случае нельзя, потому и велено его убить. – Мудро! Я и не догадался! – Дед был само воплощение сарказма. – Погоди! Лазутчик помер и не сказал, кем велено. А Белояр помер и не сказал, куда народ вел. А если он их вел к тому, кто велел волхва убить? Если эти – в белом – должны были Белояра встретить? Не встретили, волхва не выручили и не убили, осталось их всего трое, да и то – один раненый. Вот тебе бы поручили встретить толпу людей и привести в нужное место, а их кто-то перехватил. Отбить ты их не можешь: мало вас, а тайна – куда и к кому их вести надо было – может открыться. Что бы ты сделал? – Так. Выходит, они должны были в Куньем городище заночевать, а оттуда их забрали бы те, которые в белом? И куда-то увели бы. Мы между ними встряли… нет! Это те, кто от Иллариона ушел, не утерпели, захотели посчитаться. А для «белых» все это неожиданно оказалось. Они с ходу сунулись – не вышло. Теперь один побежал докладывать, а двое следить остались. Кхе! Тогда понятно! Надо в Ратное побыстрее добираться, пока тот не смотался, куда надо, и подмогу не привел. А уж в Ратном-то… – Помог я тебе, деда? – Да, про Белояра я не подумал. – А ты мне поможешь? – А зачем? Сказал, что сам придумаешь. Вот и думай. Снова по лесной дороге медленно тянется санный обоз. Подмерзший за ночь снег снова «поплыл» на солнечных местах, того и гляди начнут появляться проталины. Но впереди небо уже затягивается снеговыми тучами, прогноз Ильи подтверждается, но обозу от этого легче не станет – мокрый, липкий снег завалит дорогу, сани начнут в нем вязнуть, вытягивая из лошадей последние силы. В новых санях лежать неудобно, Донька не Илья, даже не подумала, как устроить раненых. Воняет не то гнилью, не то еще какой-то гадостью, сама Донька сидит нахохлившись, кажется, даже подремывает. Сначала попробовала было ворчать, но после Афониного окрика заткнулась. – Афанасий, а сколько холопская семья может стоить? – Смотря какая семья и какой торг. Когда много продают, то дешевле. – Это понятно, когда товара много, он всегда дешевеет. Такая семья, которая выйдет по жребию тем, кто в последнюю очередь… Кстати, а почему очередь такое значение имеет? Ведь жребий же? – Так уж обычай сложился. Жребии лежат в кувшине. Те, что похуже, – внизу, те, что получше, – сверху. Первым берет сотник, потом десятники, потом те, у кого серебряное кольцо, потом остальные по десяткам. Какому десятку раньше, какому позже – говорит сотник. – Но доли же должны быть одинаковые? – А они и есть одинаковые, почти. Ну вот взяли мы, к примеру, десяток коней. Все кони строевые, тягловых нет. Все привычные под седлом в бой ходить. Нет ни раненых, ни хромых, ни старых. Но все равно совсем одинаковых-то коней не бывает. Тот жребий, на который самый лучший конь выпадет, лежит сверху, а тот, на который самый худший, хотя тоже хороший, лежит внизу. – Ну хорошо. Сколько будет стоить семья, на которую выпадет жребий простого ратника? Гривну будет? – Нет, народу-то много, меньше. – А доля «рухлядью»? – Наверно, еще меньше. Тех, кто «рухлядью» взять захочет, много. Как бы и по две семьи на жребий не получилось. – У тебя дружки, которые «рухлядью» будут брать, есть? – Есть, а что? – Договорись с кем-нибудь из них, чтобы взял «душами», а потом за гривну тебе продал. Гривну я тебе дам. – Да ты что? – замахал руками Афоня. – Такие деньги! Не, Михайла… – Лисовиново слово дороже! – с напором произнес Мишка. – Или брезгуешь? – Да нет, что ты? Не уговорил, значит, деда? – Не хочет он с Лукой ссориться. Меня завтра с утра в Ратное быстрым ходом отправят, ты присмотри, пожалуйста, за волокушей, где Чиф лежит. А как приедешь, сразу ко мне зайди. – Спасибо, Михайла, я тебе… Донька! Убью, сука! Мишка вывернул голову, чтобы посмотреть вперед, и поперхнулся от неожиданности: Донька, свесившись с передка саней, с самым невозмутимым видом справляла малую нужду. |
||
|