"Остров Колдун" - читать интересную книгу автора (Рысс Евгений Самойлович)

Глава третья. СТЕПАН И ГЛАФИРА. ФОМА СЕРДИТСЯ

Теперь мне надо рассказать о совсем новых людях. Во-первых, приехала из Мурманска Глафира. Глафира раньше, ещё до нашего приезда, работала в больнице медицинской сестрой. Она была трусиха. Конечно, все люди чего-то боятся – один одного, другой другого. Глафира боялась всего. Она боялась мышей и тараканов, она боялась собак и кошек. Если ей нужно было поставить больному пиявки, она так этих пиявок пугалась, что падала в обморок, и вся больница вместе с больным приводила её в сознание. Когда ей нужно было больному впрыснуть какое-нибудь лекарство, она тряслась и бледнела, будто больно должно было быть не больному, а ей. Поработав с полгода в больнице, она поняла, что при её характере медицинской сестры из неё не получится. Тут она прослышала, что в Мурманске открываются курсы книготорговли, и решила, что это самое подходящее для неё дело. Торговать книгами, – что может быть спокойнее и тише.

Надо сказать, что в становище книжного магазина ещё не было. Глафира, однако, рассудила, что если уж будет продавец со специальным образованием, то и магазин откроется. Тем более, что председатель сельсовета обещал выделить помещение. Вот она и поехала в Мурманск.

Проучившись три месяца, Глафира получила звание «книжного продавца с правом заведовать книжными магазинами третьего разряда» и вернулась в становище.

Она сразу пришла в больницу, потому что дружила с медсестрами, и мы поэтому сразу с ней познакомились. Она была веселой, смешливой, румяной девушкой, и по виду никак нельзя было сказать, что она такая трусиха. Она сама чуть не до слез хохотала, когда рассказывала, как всего боится. Она вообще по всякому поводу хохотала. Ей было смешно и то, что новая докторша, и то, что у докторши двое детей, и то, что её подруга вышла замуж. А, кажется, смешнее всего ей было то, что она такая трусиха. В Мурманске ей не понравилось, шуму много и страшно. «Справа одна машина, – рассказывала она, – слева – другая, а сзади третья гудит. А меня от страху с ног сшибает, бегу, кричу, ужас-то!» – И она хохотала до слез, сама понимая как это смешно, что молодая, здоровая девушка боится ходить по улице.

Пока что она оставалась без всякого дела. Книжный магазин не открывали, да, кажется, и не собирались открывать. Намеченное под магазин помещение занято было аптекой. Дело в том, что мать потребовала, чтобы в становище была аптека, независимая от больничной. Не годится, чтобы в больницу все ходили за лекарствами: и грязно, и могут инфекцию занести – непорядок.

Словом, осталась Глафира со своим образованием без магазина. Мать звала её обратно в больницу, но Глафира только хохотала:

– Что вы, Наталья Евгеньевна, да я каплю крови увижу и в обморок падаю, какая же из меня сестра!

Словом, вопрос остался открытым.

Утром приехала Глафира, а вечером, как только боты вернулись с моря, пришел Степан Новоселов. Пришел он в шевиотовом синем костюме и при галстуке.

Степана Новоселова я знал уже раньше. Ему было двадцать шесть лет. Старики, такие, как Коновалов, в этом возрасте человека ещё и моряком не считают. Они думают, надо лет тридцать поплавать, тогда только о человеке всерьез можно говорить. Но к Степану Новоселову даже они относились с уважением и иногда называли по отчеству: Степан Васильевич. Степан был матрос, но не просто матрос. Лучшие капитаны наперебой звали его к себе. Все знали, что другого такого работника не найдешь. Болтать зря он не любил, но и не был таким молчаливым, как, например, Фома. Человек был простой, душевный, никогда не пил, хорошо играл на аккордеоне и участвовал в клубном хоре. Любил и так просто петь с компанией. В становище у многих были хорошие голоса, так что пройдут по улице с песнями или уйдут подальше, чтобы не мешать людям, и доносится издали до становища старая рыбацкая песня, тихая, медленная, печальная. И за то, что он хорошо поет, его уважали тоже. В становище ценили песни и знали в них толк.

Так вот, вечером пришел Степан и позвал Глафиру гулять. Как только он появился, медсестры страшно разволновались. Глафира, увидев его, покраснела, начала смеяться, но гулять пойти согласилась. Они пошли по улице, а медсестры смотрели им вслед и болтали про них. Мы, конечно, с Валей толкались рядом, но старались особенно на глаза не попадаться. Лучше, когда на тебя не обращают внимания, всегда можно больше узнать. Из разговора сестер мы поняли, что Степан второй год уговаривает Глафиру выйти за него замуж и она даже согласна, но только ставит одно условие: чтобы он бросил море. Он, конечно, ни за что не хочет. Он из морской семьи и на море вырос, ему без моря никак нельзя. Вот они и не могут поладить. Глафира говорит приблизительно так:

«Вот вы, Степа, уйдёте в море. Да ведь я, если ветерок подует, при моем характере от страху сразу помру. Да ведь я спокойной минуты иметь не буду. Я и сейчас-то на море смотреть не могу, а уж если у меня там любимый муж будет, так мне пропадать совсем. Уйдите с моря, Степа, мало ли работы на берегу? Вы при вашей умелости и на механика выучитесь без труда, будете на ремонтной базе работать, да и в правлении мало ли дела. Вам всякую должность дадут».

А он, как рассказывали друг другу сестры, отвечает ей приблизительно вот что:

«Я, мол, Глафира, для вас все могу сделать, кроме только лишь одного – не могу я, Глаша, на берегу жить. Я человек морской, и для меня море первая необходимость. Подумайте сами, и мой дед, и отец, да и прадед, наверное, моря не боялись, и вдруг я испугался. Да кто ж после этого со мной говорить-то захочет?»

И вот он своё, а она своё. И ничего не получается.

В общем, Глафира стала пока что жить с матерью (отец у неё давно умер), днем занималась по хозяйству, поджидала, когда как-нибудь уладится вопрос с книжным магазином, а вечером ходила гулять со Степаном. И все становище видело, как они идут и тихо друг с другом беседуют. Он говорит: «Выходите за меня замуж, Глаша», а она говорит: «Бросьте, Степа, море, и с радостью выйду». И все они никак сговориться не могут.

Между тем дела Фомы Тимофеевича были плохи. Председатель ещё раз долго с ним разговаривал; на бот, который водил Коновалов, назначили нового капитана и решили, что Фома Тимофеевич, если хочет, может на берегу получить работу, а если не хочет, то дадут ему пенсию и будет он доживать на покое.

Плохо было старику. Я был на берегу, когда в первый раз новый капитан повел в море бот, которым прежде командовал Фома Тимофеевич. Коновалов пришел его провожать. И председатель пришел, и многие рыбаки пришли, и Марья Степановна, жена Коновалова, и многие ещё рыбацкие жены.

Фома Тимофеевич крепился, держался спокойно, деловито, будто все было как полагается. Новый капитан, молодой парень Егоров, очень стеснялся, чувствуя, что обижает старика, говорил с ним почтительно, и вся команда с уважением глядела на Коновалова. Капитаны – прежний и новый – ещё раз обошли бот. Фома Тимофеевич ещё раз рассказал, что немного таль заедает, надо бы починить, что лебедка держится, но к осени надо подремонтировать, что он месяц назад договаривался насчет новой сети, так надо бы поднажать на правление.

Потом говорить было уже больше не о чем. Надо было идти в море.

И вот капитаны – бывший и новый – пожали друг другу руки, потом подошел проститься моторист, потом один за другим матросы, а потом Коновалов сошел на пристань и стоял, пока бот разворачивался, и долго смотрел, как он уходит в море, как становится все меньше и меньше, как, наконец, скрывается за горизонтом.

И все пришедшие почтить бывшего капитана и проводить в первый рейс нового, старались не смотреть на Коновалова – мало ли, слеза сбежит у старика, так чтобы не видеть, – и долго смотрели вслед уходящему боту. И у Марьи Степановны морщилось лицо и текли слезы, и многие рыбацкие жены плакали. А потом, когда бот уже превратился в еле видную черную точку, председатель колхоза подошел к Фоме Тимофеевичу, взял его под руку, и они пошли с пристани, и за ними пошли все провожавшие, и только Фома остался на пристани, продолжая смотреть в исчезающую на горизонте черную точку.

Тогда я подошел к Фоме.

– Пошли, что ли, – сказал я, как будто ничего не случилось. – Ты хотел конструктор мой посмотреть, так возьми его совсем, и не на обмен, а так Фома повернулся ко мне, и я даже испугался, увидев его лицо. Такое оно было злое.

– Нужен мне твой конструктор! – сказал он. – Мама-то твоя все думает?

Я растерялся и сказал:

– Думает.

– Ну вот, когда она чего придумает, тогда придешь и скажешь. – Фома повернулся и пошел с пристани. Я стоял, глядя ему вслед.

– Фома, – крикнул я наконец, – что ты!

Он повернулся и зло посмотрел на меня.

– И всё, – сказал он и пошел, больше не оборачиваясь.

Тут на пристань ворвалась Валька. Она где-то играла с девчонками и, как всегда, выбрала подходящий момент для того, чтобы появиться.

– Фома, Даня, – радостно кричала она, – давайте пойдём камни искать или на гору влезем!

Она кинулась было к Фоме, но он так на неё посмотрел, что даже она опешила.

– Что это с ним, Даня? – спросила она.

Но тут я её как следует отчитал. Я объяснил ей, что она глупая и вздорная девчонка, вечно лезущая в мужские дела, что она всем надоела, что лучше бы она играла в куклы или прыгала через скакалку, чем соваться куда не следует. Словом, я ей столько наговорил, что она даже расплакалась. Тогда я махнул рукой и пошел, и она тащилась за мной, всхлипывая и вытирая слезы. Потом мне стало её, конечно, жалко, хотя я был зол до невозможности, не на неё зол, а вообще, а когда мне уж стало её жалко, так пришлось мне её утешать и уговаривать, и даже дошло до того, что я с отвращением играл с ней в пятнашки, как будто мне семь лет или я девчонка.

Дня два я бродил вокруг коноваловского дома. Фома Тимофеевич все больше сидел у открытого окна, покуривал трубочку и смотрел на море. Фома очень редко показывался из дому. Если была возможность, он делал вид, что не видит меня. А если уж я прямо попадался ему на глаза, он небрежно мне кивал и шел дальше, как будто мы были с ним еле знакомы.

Я очень скучал без Фомы. Пробовал играть с другими ребятами, но как-то с Фомой мы сразу сошлись, а с другими это не получалось. Я даже, к большой радости мамы, начал читать книжки. Но то ли мне не читалось, то ли книжки попадались неинтересные, – я начал с тоскою думать, что жизнь здесь, в становище, совсем уж не так хороша, как мне раньше казалось, и что хорошо было бы попасть обратно в Воронеж. Мне казалось, что я тосковал очень долго, но, когда я потом подсчитал, оказалось, что от проводов на пристани прошла только неделя до того дня, когда совершенно растерянная Глафира принесла в больницу телеграмму из Мурманска, Текст телеграммы был такой: «Предлагаем списанный вами бот сорок девять переоборудовать под плавучую книжную лавку тчк Лавке продавать книги ближайших становищах тчк Заведовать лавкой Глафире Жуковой тчк Начальник облкниготорга Семенов».