"В ожидании козы" - читать интересную книгу автора (Дубровин Евгений Пантелеевич)

Мы узнаем про сказочную страну Утиное

Отец решил, что нам надо уехать из Нижнеозерска. Никто не ожидал такого фокуса.

В пользу переезда отец приводил следующие доводы. Во-первых, он никак не мог найти в Нижнеозерске работу: его здесь никто не знал (до войны мы жили в другом месте), а документов у отца пока никаких не было, лишь одна справка, что он воевал в партизанах. Во-вторых, он боялся, что мы рано или поздно взорвемся, так как «здесь полно мин, снарядов и всякой гадости». И в-третьих, нечего есть. На этот третий довод отец упирал особенно сильно. Отступая, немцы взорвали в Нижнеозерске все, что можно было взорвать, увезли все, что можно было увезти, и поэтому цены буквально на все были аховские.

В Утином же, родине отца, немцев не было, земля плодородная, народ зажиточный, кругом сады, в пруду столько рыбы, что сунь палец – укусит. Об утках же и говорить нечего, потому село и называется Утиным. Железная дорога далеко, а значит спекулянтов, воров, урок нет. В километрах ста от Утиного начинается вообще глухомань, где люди ведут натуральное хозяйство. Пшеница там, что песок речной, а козы стоят столько же, сколько кошки (это было козырной картой).

А главное, в этом селе отца знают как облупленного и он сразу сможет устроиться на работу. Ну, разумеется, взрывчатых веществ там нет, а потому мы, может быть, умрем своей смертью.

Все это мы узнали в «кроватном парламенте», то есть подслушали ночью разговор в соседней комнате, когда обычно обсуждались все наши семейные дела.

Потом вопрос был вынесен на всеобщее голосование, и голоса распределились следующим образом:

МАТЬ:

Я здесь привыкла. У меня хорошая работа (мать работала стрелочницей на станции), а там железной дороги нет и работы для меня нет.

Я.

– Здесь хорошая библиотека, театр, цирк летом приезжает, а там деревня зачуханная. Если я вам в тягость, я могу дома не питаться, умный человек всегда себя прокормит. В Утиное добровольно не поеду.

ВАД.

– Чихал я на нее.

ДЯДЯ СЕВА (совещательный голос).

– Речки там нет, леса нет, станции нет, а значит, и пива нет. Где же человеку отдохнуть? Я весь больной, я отдыхать сюда приехал.

Выступление Авеса Чивонави и вовсе обострило отношения между родителями.

– Только его не хватало, – выступал ночью в парламенте отец. – Сами крохи добираем.

– Как тебе не стыдно! – горячо возражала мать. – Человек весь больной! Ему отдых нужен и хорошее питание, а ты его гонишь! Куда он пойдет?

– Я его никуда не гоню. Но у меня дети голодные. И так последним делимся. Сказал – три дня погостит, а теперь, оказывается, с нами думает уезжать.

– Значит, ему здесь понравилось..

– Мало ли где мне понравилось.

– Он мой брат.

И так далее. До бесконечности.

Однако примерно через неделю парламентская борьба закончилась победой отца. Обычная история, если в стране диктатура.

Вечером, после ужина, когда все были в сборе, отец провел повторное голосование.

– Надо ехать, – сказал он, ковыряя в зубах щепкой от спичечной коробки, – деньги тают, как вода.

– Вода не тает, – поправил я.

– Молчи! – закричала мать. – Слово не дают сказать. Яйца курицу стали учить!

– Я все-таки не понимаю, – дядя Авес подтянул свои слишком просторные галифе и зашагал по комнате. – Зачем отсюда уезжать? У нас хороший государственный дом, рядом станция, речка, лес. Нет работы? Пока можно заниматься огородом, развести курей. Если на каждого по десятку курей, то и то уже… сорок, и Вадику пятерку…

– Чихал я на них, – сказал Вад, стуча ребром ладони по столу.

– Если даже мы будем снимать по тридцать яиц в сутки… это… это…

Дядя Авес очень возбудился и забегал по комнате.

– Если по сотне за десяток… Это четыреста пятьдесят рублей!

– Мои пять не считайте, – предупредил Вад.

Отец перестал ковырять в зубах.

– Ты извини меня, Сева Иванович, но ты морозишь глупость.

– Почему глупость?

– Потому.

– Что, трудно развести курей? Всегда свежие яички. – Дядя Авес стал так сильно дергать галифе, что пуговица с треском отлетела.

– Ты не волнуйся, Севочка, – ласково сказала мать. – Надо ехать. У нас денег совсем нет. А там продукты дешевые.

– Но там глушь! Ни речки, ни леса, ни пива! Мне врачи прописали пиво три раза в день!

– Сами сделаем.

– Это черт знает что, – пробурчал отец.

Дядя Авес расстроился еще больше.

– Что это за пиво, самодельное? Река Хунцы… Лес, может, ты тоже сделаешь?

– Ну все, – отец хлопнул ладонью по столу и встал. – Собирайтесь. Через неделю выезжаем.

– Позвольте! – воскликнул я. – Ведь голосование явно показало, что большинство народа не идет за вами. Зачем же узурпировать власть? Император Веспасиан…

Хотя отец уже немного привык к таким монологам и почти не реагировал на них, но сейчас был, видно, сильно раздражен. Совершенно неожиданно он схватил меня за ухо и очень больно трепанул.

– На новом месте я возьмусь за вас. Будет тебе Веспасан. Совсем обнаглели.

– К наружному блеску он нисколько не стремился, и даже в день триумфа…

– Перестань, огрызок! – закричала мать. – Доводят отца и доводят.

– …измученный медленным и утомительным шествием, не удержался, чтобы не сказать: «Поделом мне, старику: как дурак, захотел триумфа»

Вад, продолжавший стучать ребром ладони по столу, насторожился:

– Как дурак… захотел тримфа, – повторил он задумчиво. – Как дурак, захотел тримфа… Как дурак.

Отец подскочил к нему и схватил за шиворот:

– Ах ты, чертенок!

– Как дурак… Как дурак… тримф…

Отец размахнулся, чтобы дать подзатыльник, но Вад успел подставить свою ладонь. Отец поморщился.

– Как дурак, тримф.

– Негодяй.

Отец и Вад смотрели друг другу в глаза.

– Как дурак, тримф.

– Не смей так на отца! Толя! Дай ему как следует! Выпори как сидорову козу! Бей, я не буду заступаться! Что же это за дети… – Мать заплакала.

– Как дурак, треф.

– Ничего, скоро уже… потерпи, – сказал отец и отвесил Ваду в лоб щелчок. Голова Вада отозвалась гудением чугуна. Я невольно засмеялся. Мой брат вскочил и кинулся на отца.

– Не бей в голову! Слышишь? А то дураком станет! Возись тогда! – крикнула мать и вклинилась между отцом и Вадом.

– Он и так дурак. Ты все потакаешь. – Отец вышел из дому, хлопнув дверью.

Вад сел на пол и затянул бесконечное:

– Как дурак треф, как дурак треф, как дурак треф, как дурак треф…

Дядя Авес взял иголку и стал пришивать пуговицу к брюкам, тактично повернувшись к нам задом.

Так закончилось повторное голосование по вопросу о переезде в Утиное.

Ухо у меня горело и взывало к мести. Я выбрал укромное место за сараем и стал писать информационный бюллетень по поводу последних событий. Бюллетень назывался «Голос большинства» (я, Вад и дядина половинка). Месть – сладкая вещь. Я так увлекся, что не сразу услышал, что кто-то пыхтит и топчется у меня за спиной. Обернувшись, я увидел хромого бухгалтера.

– Здравствуйте, – оказал бухгалтер (как приятно, когда тебя называют на «вы») и стал рыться в карманах. Наконец он извлек красного сахарного петуха на палочке.

– Спасибо.

– Пожалуйста. Нате… вот еще… брату.

Я поблагодарил и за второго петуха. Воцарилось молчание. Бухгалтер вытащил расческу и расчесался.

– Вы… я слышал… уезжаете…

– Уезжаем, Семен Абрамыч.

На бухгалтера было приятно смотреть. Новый в полосочку костюм, в кармашке пиджака – очки, расческа, набор цветных карандашей, волосы гладко причесаны. Разговор вежливый, уважительный.

Семен Абрамович еще раз причесался, потом откашлялся.

– К вам просьба есть… Так сказать, окажите любезность в передаче вашей мамаше вот этого…

Бухгалтер протянул мне аккуратно склеенный из листов какой-то бухгалтерской книги плотный конверт.

– Хорошо, Семен Абрамыч.

– Только, так сказать, чтобы никто не видел…. И спросите, какой будет ответ…

На конверте красивым почерком было написано: «Анне Андреевне Бородиной, в собственные руки». Я спрятал конверт под рубашку и пошел домой. Отец сколачивал во дворе ящик. Он не обратил на меня внимания. На крыльце сидел Вад и, уставившись в одну точку, тянул:

– Какдуртре, какдуртре, какдуртре, какдуртре. – Вот во что превратилась красивая фраза «Как дурак, захотел триумфа». Голос у Вада был уже сильно хриплым.

– На вот, пососи, – я протянул брату петуха, но он даже не пошевелился.

Мать мыла посуду. Она сердито гремела железными тарелками.

– Явился, огрызок? Когда ты кончишь доводить отца?

– Велено передать в собственные руки.

– Что там еще?

Мать осторожно взяла конверт. Прочитав первые строки, она выронила письмо и заплакала.

– Что он пишет? – спросил я. – Зовет к себе?

– Не твое дело. Чтобы больше не смел у него ничего брать! У нас есть настоящий отец…

Я хотел показать отцовское письмо. Я давно ждал подходящего момента, чтобы показать его, но у матери был такой расстроенный вид, что мне стало жалко ее.

На крыльце послышались шаги. Мать торопливо спрятала конверт за пазуху. Отец подозрительно посмотрел на меня.

– Опять умничаешь?

Я вышел во двор. Вад продолжал тянуть «какдуртре». Ребром правой ладони он стучал о железную скобу. Я еще раз попытался всунуть ему петуха, но безуспешно.

За сараем на бревне сидели хромой бухгалтер и дядя Авес и вслух читали информационный бюллетень. За последнее время они сильно сдружились.

– Пе-ре-езд… в лишен-ные цивилиза-ции мес-та из-за при-хо-ти Дик-та-то-ра, – по складам читал дядя Авес, – ли-шен вся-кого смыс-ла…

– Лишен, – поддакивал бухгалтер.

Увидев меня, бухгалтер встал и расчесался.

– Плачет, – сказал я.

– Молодец, – дядя Авес похлопал бухгалтера по плечу – Плачет – это уже хорошо Я еще с ней поговорю. Никуда мы отсюда не уедем. А сейчас пошли выпьем. У тебя есть деньги?

– Сотня.

– Отлично! Еще и на закуску хватит!

Бухгалтер пошевелил губами.

– Даже сорок три копейки останется.

– Возьмем на них хамсы.

Вечерам дядя Авес пришел сильно навеселе. Он вызвал мать во двор, и они там долго шептались, причем мать вытирала глаза подолам платья. Отец сидел хмурый. По-моему, он о чем-то догадывался.

За ужином мать, глядя в окно, вскрикнула и выронила ложку. Я посмотрел туда и увидел бледное лицо бухгалтера с приплюснутым к стеклу носом.

От неожиданности я тоже выронил ложку. Отец обернулся.

– Что за черт! – вскочил он.

Лицо с приплюснутым носом исчезло.

– Видение, – хихикнул дядя Авес.

Отец торопливо вышел из комнаты. Слышно было, как он ходит под окнами.

– Слышь, иди за Абрама… то есть Семена, – начал дядя Авес, мигая сонными глазами. – Бухгалтер, красавец мужик, домище какой… а этот…

– Перестань при ребенке…

– Рожа, как у цыгана… Страшилище морское. Издеватель млекопитающий…

Дядя Авес задумался, изобретая очередное ругательство, но в это время дверь хлопнула и появился отец, таща упирающегося посиневшего Вада.

– Какдуртре, какдуртре, – хрипел Вад.

– Замолчи, идиотик! – крикнула мать. – Глотку порвешь!

Она взяла ложку и стала насильно пихать Ваду в рот картошку.

– Ешь – не хочу, хочу – не ешь, – сострил дядя Авес.

– Выйдем, Сева Иванович, – оказал отец.

– Зачем?

– Покурим.

– Я некурящий. У меня легкие никудышные.

– Ничего, пара затяжек не повредит.

– Не хочу курить. Я спать хочу.

Дядя Авес стал снимать сапоги, 'но отец вежливо взял его под локоть. Вернулись они очень скоро. Сонного вида у дяди Авеса как не бывало. Дядя был взъерошен и возбужден. Одно ухо у него горело. Не говоря ни слова, дядя полез под кровать за своим чемоданом.

– Ты куда? – взволновалась мать.

Дядя Авес раскрыл чемодан и стал заталкивать туда свои вещи.

– Ты что с ним сделал? – закричала мать.

– То, что надо, – ответил отец, снимая толстые трофейные ботинки.

Затем он разделся и лег на кровать, отвернувшись к стене.

– Харя! – вдруг выкрикнул дядя Авес. – Подумаешь! Кто ты есть? У меня все части еле пришиты, а он по уху! Кто ты такой? Ну, кто ты такой? Нужен мне твой дом паршивый? Подавись им!

Дядя схватил чемодан и поволок его к выходу.

– Сева! – кинулась мать.

Но дядя Авес вышел, изо всех сил хлопнув дверью. Мать побежала за ним. Вернулись они через полчаса. Дядя Авес ворча стал распаковывать чемодан.

– Хочешь, чтобы было все по-хорошему, река Хунцы, чтобы лес и станция была, а за это по уху бьют и из дому гонят.

Проснувшись ночью, я услышал тихий разговор, доносившийся из комнаты родителей. Разговор шел о дяде Авесе.

– Летчик, три раза горел, а ума – на копейку. Учит ребят всяким гадостям. Могилу хотел раскопать… Связался с бухгалтером… подбивает его. Что у тебя с ним было?

– Ничего… чай ходил пить…

– Хватит… отходил…

– Я ему так и сказала…

– Это все Севка! Придурковатый какой-то.

– Как ты не поймешь… Счастье какое… И муж, и брат в один год из мертвых воскресли… Конечно, он немного странный, но ты уж прости его. Он ведь мой брат….

Я думал, что после вчерашних событий дядя Авес будет дуться целую неделю, но ошибся. Дядя встал в бодром настроении, надел свои галифе и, напевая «Потому, потому что мы пилоты…» отправился во двор умываться.

– Слей мне, – попросил он.

Я взял ведро, кружку и вышел вслед за дядей. Авес Чивонави козлом скакал по двору.

– Давай, давай и ты! Нечего лениться! В здоровом теле – здоровый дух.

Я старался не смотреть на дядино «здоровое» тело.

Сделав зарядку, Авес Чивонави смочил себе лицо и грудь, покрытую жиденькими волосами, и стал бодро вытираться.

– Не вешай нос, трюфель, понял? Ничего у него не выйдет! А не то уйдем все к Абраму. Видал, какой домище? Ишь, моду взял… по уху…

Авес осторожно потрогал ухо и затрусил к дому, хлопая галифе. Навстречу ему вышел сонный Вад.

– Выспался, трюфель? Фрица откапывать пойдем?

Вад открыл рот, но оттуда послышалось лишь клокотание. Что-то наподобие «Кр-р-р».

– Смажь постным маслом, – посоветовал дядя. – Очень помотает.

Подготовка к переезду шла полным ходом. Отец привез доски и принялся сколачивать из них ящики. Нам на личные нужды он выделил старый фанерный чемодан.

– Все, что сюда войдет – возьмем. Что не войдет – бросьте. И так полно всякой дряни.

Этот-то чемодан и навел нас на мысль о побеге. Раз все будет при нас – значит, достаточно перенести чемодан на другую платформу, и прости-прощай Утиное.

Мы долго спорили: поделиться этой мыслью с дядей Авесом или нет, но потом решили не говорить ему ничего, потому что, хоть он и малый свой в доску, но взрослый, а взрослым особенно доверять нельзя.

Мы тщательно продумали, чем набить этот чемодан. Прежде всего надо положить порох, тол, несколько фаустпатронов и обязательно петарды. Ведь мы удерем в местность, где войны не было, а значит, эти штуки должны цениться на вес золота. Пацаны, которые приезжали к нам из других мест, прямо трусились при виде этого богатства. Они сдуру отдавали за него школьные портфели, чернильницы и даже общие тетради. Они вроде бы становились безумными: не надо им ничего, лишь бы взрывать, взрывать, взрывать…

На случай, если отец вздумает заглянуть в чемодан, мы замаскировали всю эту штуку тряпьем, книгами, школьными принадлежностями. Я продал на базаре три ведра картошки с минного поля, и у нас оказалось немного денег.

Не готовился к переезду один дядя Авес. Он серьезно взялся за дело. Целыми днями дядя просиживал в банке, мешая бухгалтеру работать, а вечером тащил его на станцию, в буфет.

Однажды, покупая отцу папиросы, я услышал, о чем они там разговаривают.

Буфет, бывший угольный склад, находился рядом со станцией.

Дядю я увидел сразу же, как только вошел. Они с бухгалтером сидели на бочках возле двери. Дядя сидел верхом и очень напоминал кавалериста. Он размахивал вилкой, как саблей.

– Трюфель ты! – кричал красный и взъерошенный Авес. – Он ее увозит насильно! Телок ты, а не мужик! Я три раза сгорал в самолете! На мне все тело чужое! И то я не побоялся, плюнул ему в харю его краснорожую!

Бухгалтер сгонял с бледного лица ребром ладони пот и бормотал:

– Не умею я драться… Еще синяк поставит, а у меня клиенты… Я лучше напишу жалобу в уличком.

– Напиши! Только обязательно напиши! Пусть его поразбирают, река Хунцы!

Я думал, они треплются, но вскоре на имя отца пришла повестка с приказом явиться в уличком такого-то числа, во столько-то, имея при себе паспорт, военный билет и запас продуктов на три дня уличком пользовался бланками военного комиссариата. Повестка так и начиналась:

Явиться в военный комиссариат (зачеркнуто), уличком». На месте подписи «Военный комиссар А. Винников» стоял крестик, так как председатель уличкома бабка Василиса, по-уличному Дранакошка, была неграмотной.

Отец долго изумленно рассматривал повестку, а потом перешел улицу (уличком располагался напротив нас, а чтобы опустить повестку в почтовый ящик, Дранакошке пришлось протопать три квартала), постучал в вечно закрытые ставни председателя уличкома и крикнул:

– Ты что, совсем ошалела?

– Чавой-та? – вышла бабка Дранакошка и приставила ладонь к уху. Отец разорвал повестку, погрозил бабке кулаком и ушел.

Однако на следующее утро в нашу калитку постучался уличком в полном составе. Неграмотная Дранакошка жалась в хвосте, наверно, она и не понимала, что происходит. Заправляла всем секретарь уличкома, бойкая, нервная Катерина Приходько, по-уличному Злючка. Увидев целую толпу, отец удивленно опустил топор, которым забивал ящики.

– Ты чего ж это не являешься по вызову уличкома? – закричала Злючка, размахивая листом бумаги, на котором было крупно написано «Протокол №…» – Василиса, скажи ему!

– Ась! – навела на нее ухо Дранакошка.

– Ну-ка пошли, голубчик! Отвечать будешь перед уличным судом, за что жену свою истязаешь!

– Проваливайте, – оказал отец.

Злючка подняла левое колено и занесла слово «проваливайте» в протокол.

Члены уличкома, острые на язык бабы, за то их и избрали, загалдели все разом. Получилось гудение, как на толкучке.

Отец подошел к Рексу и стал отстегивать ошейник. Возле калитки создалась очередь, которая исчезла очень быстро. Но заседание уличкома продолжалось за плетнем. Об этом можно было судить по нервным выкрикам:

– Кулак!

– Пленный!

Были и такие выкрики, которые неудобно здесь приводить. Их, наверно, не записала даже Злючка, которая строчила протокол, попеременно поднимая колени (я видел в щель).

– Постановили! – выкрикнула она примерно через час. – Гражданину Бородину разойтись с гражданкой Бородиной по причине истязания. В противном случае дело ·передать в народный суд! Пошли, бабоньки!

– Заходите еще. Рексом угощу! – крикнул отец им вслед.

Но он недооценил силы уличкома. На следующий день к нам пришел участковый милиционер Григорий Иванович и очень долго разговаривал с отцом. Григорий Иванович был дядька добродушный и любил поговорить, но все-таки больше полутора часов он не разговаривал, а тут проговорил целых три, что свидетельствовало о важности дела.

Отец решил ускорить отъезд.

Или с билетом получилась какая-то неувязка, или отец сделал это нарочно, но о том, что мы сегодня уезжаем, он объявил часов за пять до отъезда. Больше всего был поражен дядя Авес. Он заметался по двору, срывая свои сушившиеся майки и трусы, таскал с места на место чемодан. Затем дядя помчался в банк к бухгалтеру, зачем-то привел его с собой, и тот с испуганным видом смотрел через плетень, как отец выносит из дому ящики с вещами.

– Так ты едешь с нами или нет? – спросил отец дядю Авеса.

– Еду, – буркнул дядя.

– А как же хромой друг?

Но дядя молча проглотил ехидство.

У нас с Вадом чемодан был уже уложен, и мы побежали прощаться с Нижнеозерском. В первую очередь, конечно, мы отправились на минное поле. Там мы не были целую вечность.

Еще издали запахло дымком: значит, пацаны там. Однако у костра сидел лишь один Дылда. Новость, что мы уезжаем, Дылда выслушал довольно равнодушно.

– Я тоже скоро отчаливаю, – сказал он. – Уже завербовался. Завод строить буду. Задаток получил. Хотите выпить?

Дылда сходил в блиндаж и принес бутылку мутной жидкости. Мы отказались. Дылда сделал глоток прямо из горлышка.

– А где пацаны?

– Они больше сюда не ходят. У Малыша мать замуж вышла, теперь его не пускают, а Рыжий… – Дылда глотнул еще раз. – Рыжий с дядей Костей живет.

Рыжий живет у дяди Кости. Вот это новость!

Мы попрощались с Дылдой. Он протянул нам несколько печеных картофелин.

– Возьмите на дорогу…

На краю поляны мы оглянулись. Дылда смотрел нам вслед, опустив руки, в рваной фуфайке, какой-то слишком взрослый.

На стук вышел дядя Костя. Он обрадовался нам, засуетился.

– Заходите, хлопцы, заходите.

Дядя Костя был сильно навеселе.

– Рыжий дома?

– Обед готовит. Такой работящий хлопец попался…. Все вертится, вертится. Вот только выпить не дает. – Дядя Костя понизил голос. – И дерется кое-когда. Я слабый уже, а у него кулаки… Как даст… Малыш бы никогда…

Мы прошли в комнату. В кухне было полно чаду, на плите что-то шипело, стреляло, бурлило.

Возле плиты, с ложкой в руках, подпоясанный белым фартуком, возился Рыжий, В первую минуту я даже не узнал его: такой он стал толстый и краснорожий.

– А, Нероны… Здорово, здорово… Вад, подай соль, в столе, да быстрей, а то крышка горячая.

– За встречу бы надо, – намекнул дядя Костя.

– Я вот тебе дам за встречу… Иди воды принеси.

Дядя Костя торопливо взял ведро и вышел.

– Видали? – подмигнул Рыжий. – Он у меня как шелковый… Я тут всем заворачиваю. Куда же вы? Сейчас суп будет готов. Сила, а не суп. А пока вы бы дров покололи.

Оставалось еще два часа. Прощаться больше было не с кем. И я вдруг почему-то вспомнил про Марию Стюарт. Мне захотелось сказать ей о нашем переезде, обрадовать, что у нее больше не будет неприятностей.

Марии Степановны дома не оказалось. На лавочке сидела древняя-предревняя старушка, очевидно, ее мать.

– Что сказать-то?

– Скажите, бабушка, что приходил Веспасиан.

– Ась?

– Император Веспасиан.

– Ишь ты. Запиши на бумажке, а то все равно позабуду.

Бумажки у меня не было, и я написал сучком на дорожке:

Уходя, я оглянулся. Старушка рвала лопухи и бережно укрывала ими надпись.