Филенко Евгений Галактический консул

ПРОЛОГ

По долине метался ледяной ветер, шурша сухими стеблями красной травы, толкаясь в глухие, намертво вросшие в грунт скалы, ныряя за шиворот и мелкими коготками цепляя кожу. Кратов поежился и потуже стянул меховую накидку на шее. Дело было, в общем-то, не в ветре. Ему здесь не нравилось, и было странно, что тектон избрал для встречи такую унылую местность. Но человеку ли судить о пристрастиях тектонов?.. Низко ползли синие тучи, едва не задевая за шершавые лысины сопок. «Дождя нам недостает для завершенности картины, — мрачно подумал Кратов. — У нас на Земле из таких туч давно бы уже хлестало вовсю. Чего как раз и недостает для полного гнетущего эффекта. Но это никакая не Земля. Это Сфазис. И хорошо было бы знать, чего ради тектону понадобился этот самый эффект!»

Он вдруг поймал себя на том, что воспринимает все окружающее как роскошную декорацию грядущего действа, не более.

Так оно, конечно, и было. Любой ландшафт на Сфазисе всегда оставался декорацией. Грандиозной, либо скромной, в зависимости от прихоти и фантазии создателя. Но декорацией, неотличимой от оригинала и даже порой превосходящей его по натуральности. Никаких ограничений со стороны матушки-природы! Хочешь — оборудуй себе огнедышащую пустыню, где самая убогая тень кажется недостижимой мечтой. Хочешь — благоустраивайся в бездонном газовом бассейне и пари себе в тугих волнах эфира бесплотным облачком. Разве плохо?.. У милой женщины Руточки Скайдре из земной миссии с фантазией неважно: она пожелала насадить и насадила тривиальные райские кущи. Пожалуйста, не возбраняется.

Ну, а тектоны, как обнаружилось, всему предпочитают предгрозовое ущелье, на каменных проплешинах которого кустится утлая поросль, похожая на собранные в снопики суставчатые паучьи лапы. И на здоровье.

Многоликий Сфазис — без единого своего лица.

Декорация хоть куда. А что тут предполагалось за действо, было пока неясно.

«Хорошо, пусть. Если вы действительно желали вывести меня из равновесия — считайте, что своего достигли. Я и вправду предпочел бы любую пустыню, да и океан газа меня бы не ошеломил. Чего-то подобного я ожидал. Но только не серости, холода и пустоты…»

Щурясь от режущих порывов ветра, он всмотрелся вдаль. У самой кромки горизонта отчетливо вырисовывалась мощная горная гряда в снежных папахах. Глазам хотелось верить. Вне всякого сомнения, это были вполне реальные горы, с подлинными лавинами и камнепадами, и упругий ветер, что наотмашь бил по лицу, слетал именно с их вершин.

«Отдаю вам должное, — подумал Кратов уже спокойнее. — Это искусство, а вы — великие мастера. И, как во всяком произведении искусства, в этом нарочито хмуром пейзаже есть смысл, мне пока недоступный. Не удивлюсь, впрочем, если никакого сокровенного смысла нет и в помине, а есть лишь каприз художника. Щедрой кистью брошенные на холст мазки, единственное назначение которых — отразить состояние души. Целая планета — холст, а ветер, тучи, снег на горных вершинах, да и сами горные вершины в их великолепном мрачном безмолвии — краски. Почему, собственно, у тектона не может быть пасмурно на душе? Надеюсь, что не я тому виной…

Мы так не умеем. Мы большей частью завидуем. Я так иной раз места себе не нахожу от зависти. Завидовать — наш удел. А еще восхищаться и по мере способностей пользоваться плодами чужих трудов. И заодно подражать и учиться. Но, слава Богу, наша собственная крохотная планетка в пушистом ореоле атмосферы пока не утратила своего неповторимого облика. Неповторимого даже в масштабах Галактики, где все неизбежно повторяется. Как бы ни измывались над нею целые поколения любящих и потому особенно бессердечных сыновей, как бы ни старались обратить ее в безликий белый холст для нанесения новых красок, а правильнее сказать — бездарной, аляповатой мазни полусумасшедшего авангардиста. У нас на Земле… Ну, будет! — Кратов конфузливо хмыкнул. — Заладил: у нас да у нас! Тоже, нашел чем кичиться… Не хватало еще, чтобы тектон уловил мою мысленную сумятицу».

А тектон это может. Он может все. Все — по человеческим меркам, и, вероятно, не так уж много — по своим, тектоновским. Гасить звезды и зажигать звезды. Лепить из газопылевых облаков колоссальные планеты с переменной гравитацией, вроде Сфазиса. Видеть происходящее или чувствовать — или, черт его знает, обонять! — за десятки парсеков. Отчего бы ему не прочесть мысли маленького несовершенного существа с маленькой несовершенной Земли, которое стоит под набухшими грозой тучами и кукожится от осатанелого ветра? Да к тому же и постыдно трусит отойти от Чуда-Юда-Рыбы-Кит, друга и телохранителя, а заодно и корабля-биотехна, что перебросил его в это гиблое место прямо из ласковых райских кущей под вечно теплым солнцем земной миссии…

«Трусишь, трусишь, — допекал себя Кратов. — Виду, понятно, не подаешь, но поджилки играют. Потому что здесь ты совсем один, и никто тебя не поддержит в трудную минуту незлым словом да неглупым советом. И даже верный, бесстрашный Чудо-Юдо подавленно приумолк — не по себе ему, значит. А тебе еще нужно стронуться с места и вступить под своды этой не слишком-то гостеприимной на вид пещеры, сохраняя хотя бы намек на собственное достоинство. Но не оттого ты трусишь, что остался один — тебе это не в новинку. Не раз и не два ты оказывался в полном одиночестве под чужим небом, в неизвестности и безысходности. И всегда находил в себе достаточно сил, чтобы не терять лица. А причина того, что сейчас, в абсолютной безопасности, ты позорно дрейфишь, совсем иная. Никогда еще в своей жизни ты не взбирался так высоко по ступеням ответственности… В пещере тебя встретит тектон. И даже то обстоятельство, что зовут его Горный Гребень, и, если судить по двойному имени, он из младших тектонов, решимости тебе, увы, не прибавляет».

А ведь он ждал этого! Знал, что неминуемо настанет момент и кто-либо из тектонов захочет встречи с ним. С того дня, когда Кратов впервые ощутил на себе деликатное, ненавязчивое внимание тектонов, для него стало предельно очевидно, что вскоре они сойдутся лицом к лицу. Или что там у них вместо лица. А может быть, лицом к безликости, если они окажутся похожими на созданный ими Сфазис.

И все же тектон Горный Гребень застиг его врасплох.

Ранним утром, которое наступило в полном соответствии с программой биологических циклов, что составила милая женщина Руточка Скайдре, в окно постучали.

— Сплю, — пробормотал Кратов, но все же приоткрыл один глаз.

— И напрасно, — сказал Григорий Матвеевич Энграф. — Так вы проспите судьбу.

Он спокойно ждал, пока Кратов вылезет из-под теплого покрывала и растворит окно. Просторные белые брючины Григория Матвеевича были по колено влажны от предусмотренных Руточкиным сценарием рассветных рос. На худом коричневом лице застыло терпеливо-сосредоточенное выражение.

— Костя, — промолвил Энграф значительным голосом. — Вас хочет видеть тектон.

Холодная волна прокатилась по телу с головы до пят и хлынула обратно. Сна как не бывало.

— Он здесь? — спросил Кратов растерянно.

Григорий Матвеевич скорчил ядовитую гримасу.

— Я вам поражаюсь, коллега, — сказал он. — Явись тектон в нашу миссию, поднялся бы грандиознейший переполох из всех, какие только возможны. И вы отлично знаете, что пиетет здесь ни при чем, а все дело в специфических эффектах, коими сопровождается само присутствие тектона. Да что я вам объясняю? Вас хочет видеть тектон по имени Горный Гребень. Красиво, не правда ли? В духе восточной поэзии, которую вы столь цените… Но не канительтесь так, будто свидания с тектонами на воскресных пикниках для вас обычное дело.

— Да, я уже почти готов…

«Ни черта я не готов, — с досадой подумал Кратов, рыская по спальне. — Как к такому вообще можно быть готовым?!»

— Ну, ну, — сказал Энграф, небрежно облокотившись о подоконник. — Не следует, однако же, впадать в шок. Поменьше суеты, побольше достоинства. Не путать последнее с отчаянной наглостью… Тектон жаждет встречи с вами в течение этого дня. Посредник передал также, что в случае вашей занятости тектон готов перенести встречу на любое удобное для вас время. Удобное для вас, Костя, а не для тектона, заметьте. Как он выразился: отложить на любой отличный от бесконечности срок. Как вы полагаете, достанет вам бесконечности, чтобы привести себя в подобающий вид?

— Надеюсь… Иное дело, хватит ли терпения!

— Это извинительно. Тектон просил сообщить приемлемые для вас условия встречи. Приемлемые опять-таки для вас, Костя.

— А кто посредник? — зачем-то спросил Кратов, натягивая свитер.

— Шервушарвал, дшуббанский семигуманоид. Вы его не знаете.

— Сообщите мне его код…

— Не стоит хлопот, я сам с ним свяжусь.

— Спасибо, Григорий Матвеевич. Передайте, пожалуйста, коллеге Шервушарвалу… В общем, я буду готов к встрече в течение следующего малого сфазианского интервала. На условиях тектона. Только пусть там будет чем дышать.

Григорий Матвеевич изобразил на лице довольную улыбку.

— Вы поступаете правильно, Костя, — сказал он. — А это означает, что первый шок благополучно миновал, теперь пережить бы второй… Немедленно и на их условиях. Тектоны оценят этот знак уважения. Но оденьтесь потеплее: тектоны, насколько известно земной ксенологии, любят холод. И учтите такой фактор, как «дыхание тектона». Я знаю, что вы человек в высшей степени подготовленный, но мало ли что…

Энграф помолчал, внимательно разглядывая Кратова выпуклыми черными глазами.

— Костя, — сказал он строго. — Надо вам знать следующее. Последний ксенолог, видевший тектона визави, давно умер. О контактах с ними сохранились одни лишь легенды да скупые свидетельства в Глобальном инфобанке. Разумеется, самый сопливый юнец из юнцов, едва вызнавший где-нибудь само слово «тектон», имеет полное право требовать и получить аудиенцию у самого старшего тектона из тектонов с двенадцатичленным именем. Но уважение к их мудрости и традиционная скромность рода людского всегда останавливали даже самых отпетых ксенологов, вроде меня. Посему будьте внимательны. Это контакт, а вы — ксенолог. Не забывайте об этом. Факты, факты и факты.

Григорий Матвеевич коротко кивнул и удалился, в задумчивости загребая растопыренными ладонями упругую волглую траву.

— Тектоны любят холод, — бормотал Кратов, вертясь в жгуче ледяных струях душа. — Тектоны любят дышать «дыханием тектона». Что они еще там любят, дай же Бог памяти?.. Конечно, я в панике, я в шоке, а вы как думали?!

Спустя несколько минут он выскочил на крыльцо, волоча под мышкой наитеплейшую накидку, какая только обнаружилась в доме.

— Кит, дружок, ты мне нужен!

В соседнем пряничном домике медленно растворилось окошко, и в нем явилась пленительная Руточка Скайдре — золотой загар, пшеничные волосы по плечам, жемчужные зубы, хризолитовые очи… Даже за пятьдесят шагов, через всю поляну, Кратову передалось сонное тепло ее тела.

— Костик, — нежно произнесла Руточка и потянулась так, что у него пресеклось дыхание. — Опять ты куда-то сорвался и позабыл позавтракать. Я тебе этого… — Руточка снова упоительно потянулась, — не прощу-у-у…

Но верный друг Чудо-Юдо-Рыба-Кит уже планировал точно в геометрический центр поляны, и солнце резвилось на росяных бусинках в его шерсти, а люк в его боку зазывно зиял. Мавка, дремавшая подле Руточкиного крыльца, и ухом не повела, а Полкан поднял голову с ее загривка, сонно заворчал на Кита и с отвращением гамкнул пролетавшую мимо стерильную муху. Загорелся, запикал, заколол в запястье браслет на левой руке.

— Да, Григорий Матвеевич, — сказал Кратов.

— Шервушарвал просил сообщить вам, Костя, что тектон Горный Гребень ждет вас в своей резиденции в течение всего большого сфазианского интервала. И что там сегодня будет земной воздух и земной ландшафт — как его воображают тектоны, что само по себе чрезвычайно любопытно…

…Теперь Кратов топтался в нескольких шагах от входа в пещеру тектона и набирался отваги, чтобы одолеть эти шаги. Напрягая зрение, пытался хоть что-то разглядеть. Его способность видеть в темноте здесь не годилась: нужно было прежде войти-таки внутрь и пообвыкнуть хотя бы немного, чтобы отработали адаптационные механизмы… В какой-то момент ему померещилось смутное движение — будто по стене вдруг пробежала строчка тусклых огоньков. Рука Кратова непроизвольно потянулась лечь на теплый, родной, живой бок Чуда-Юда. Но тот был далеко позади, по обыкновению своему в геометрическом центре долины.

— Кит, — позвал Кратов. — Как тебе здесь?

— Плохо, — мысленно откликнулся биотехн. — Мертво. Нет солнца. Нет движения.

— Старый ворчун, — усмехнулся Кратов. — Все тебе неладно…

— В пещере кто-то есть.

— Я знаю. Не бойся за меня.

Он вступил в пещеру.

Теперь ветер заунывно гудел и плясал снаружи, а здесь воздух был спокоен и даже отдавал затхлостью.

Сначала Кратов ничего не различал, а затем глаза привыкли, переключились в режим ночного видения, и он разглядел уходящие высоко в недосягаемость, изборожденные трещинами стены, на каменных уступах сиротливые кустики краснотравья, не нуждавшегося в солнечном свете, нетоптанный мелкий щебень… И лишь затем — тектона, который стоял в нише прямо напротив входа, а может быть, сидел. В общем, находился.

Тектон Горный Гребень действительно был молод — в понимании молодости для его расы, представители которой жили безумно долго и умирали большей частью по своей воле, потому что могли позволить себе устать от жизни. Его серое бесформенное туловище заполняло всю нишу. Чешуя на груди еще не поблекла, храня радужное разноцветье, которое иногда отзывалось на случайные лучи скудного света. Изредка под этой природной кольчугой пробегала волна, и тогда Кратова накрывало «дыханием тектона» — коротким всплеском инфразвука, от которого душа всякого нормального человека неизбежно обрушилась бы в самые пятки. Кратов был человеком в высшей степени нормальным, и ему тоже делалось не по себе. Но он ожидал этого и мог справиться со своими нервами. И еще ему было весьма неловко оттого, что он не знал, где лицо собеседника и на чем можно задержать свой взгляд, чтобы сосредоточиться, собрать разбредающиеся мысли воедино. Тектон был безлик — как и весь Сфазис. Впрочем, до сей поры Кратов всегда ухитрялся найти опорную точку в облике любого партнера по контакту, наделенного самой экзотической внешностью — иначе не быть бы ему ксенологом… Тектон Горный Гребень, очевидно, принадлежал к расе монохордовых аморфантов, традиционных обитателей холодных планет, что вращаются вокруг старых звезд, выгоревших почти дотла. И в силу того, что в небе этих древних миров еще мерцало из последних сил собственное светило, аморфанты как правило сохраняли рудименты органов зрения. Поэтому тектон Горный Гребень должен был иметь глаза.

— Здравствуй, брат, — бесцветным, чуть излишне резким голосом сказал тектон и открыл глаза — вереницу бегущих тусклых огоньков на уровне кратовского роста.

Вполне земные слова, с хорошим произношением и правильной интонацией. В самом деле, почему бы тектону перед встречей с Кратовым не изучить язык людей с планеты Земля?

— Здравствуй, учитель, — отозвался Кратов и сделал шаг навстречу Горному Гребню.

— Мы, тектоны, благодарны за твой отклик на нашу просьбу, — сказал тот. — Мы, тектоны, ценим твое внимание к нам.

«Мы, тектоны…» Означало ли это, что Горный Гребень вышел на контакт не по своей прихоти, а от имени всего Совета тектонов? Или это обычная формула обращения? Однако было бы удивительно, если бы личность Кратова чем-то заинтересовала одного-единственного тектона, который таким способом решил слегка отвлечься от круговерти буден. Тектоны не отвлекаются. Они существуют на таком уровне, когда эта круговерть и есть единственно приемлемый для них образ бытия.

— Ты хочешь сесть?

— Что?.. Да, — Кратов рассеянно огляделся в поисках чего-либо подходящего для сидения.

И тотчас же каменный пол пещеры ожил, вспучился нарывом. Из вызмеившейся трещины хлестнул фонтан жирно блестящей смолы, который мгновенно растекся и застыл в форме невысокого кресла.

— Прежде чем встретиться с тобой, — продолжал Горный Гребень, — мы, тектоны, исследовали степень вашей осведомленности о нас. И нашли ее незначительной. Это наша вина. Мы, тектоны, уделяем преступно мало внимания молодым членам Галактического Братства. Но у нас не хватает времени. Время — страшная, необузданная сила, и как бы мы ни старались управлять им, в конечном итоге оно все же берет свое. Его можно обмануть, отступив назад по его оси. Но время, как и прежде, вынесет тебя вперед на своих волнах. Его можно растянуть, ускорив темп своего существования. Но время лишь переждет, пока ты вернешься в его обычное русло, а затем полетит вперед с огромной скоростью, чтобы наверстать упущенное. И поверь — наверстает сторицей.

— Мы чтим своих учителей, — выжидательно сказал Кратов, гоня прочь темные страхи, что рождались в нем при каждом вздохе тектона. — Уважаем ваш труд и доверяем вашей мудрости.

— Мудрость, — промолвил Горный Гребень. — Мудрость и одиночество идут рука об руку. Принято считать, что быть тектоном — самая почетная и ответственная обязанность под вечными звездами. А это и самое тяжкое бремя, брат. Бремя, которое не скинешь, чтобы перевести дыхание. Обратной дороги нет — есть только движение вперед. Или небытие. Становясь тектонами, мы теряем узы, связывавшие нас со своим миром. Оставляем родных — навсегда. Некоторые, как я, долго еще хранят облик, унаследованный от предков. А затем наступает момент, когда и он сковывает твой разум, словно путы. И ты сбрасываешь его, как изношенную одежду, славно тебе послужившую, с которой связаны добрые, но невозвратимо утраченные воспоминания детства. Тектоны — это выше, чем раса. Мы родились на разных планетах, под разными солнцами. Мы объединили свои слабые силы, чтобы достичь великой цели, какой является утверждение Единого Разума Галактики. Да, нам верят, нас уважают. Но мы оторваны от родины и потому одиноки. И только старшие тектоны, родина которых — вся Галактика, уже не помнят этого горького чувства одиночества. Вы, люди Земли, молоды. Вы — горячая, буйная энергия, которая не всегда направляется рассудком. Вам только предстоит пройти наш путь, от юной безоглядной силы до тяжкой мудрости тектонов.

«Длинный же это будет путь», — подумал Кратов.

Он попытался вообразить себя на месте человека, который отважится бесповоротно оставить свой дом, чтобы навечно уйти в пустоту и холод. И там, обретя неслыханное могущество ума, управлять сразу всеми галактическими процессами. Думать одновременно о мириадах звезд и миров, и не просто думать, а учитывать их в своих мысленных конструкциях. Предвосхищать их развитие. И направлять, если нужно. Но с каждым веком все реже испытывать сердечный отзыв при случайном упоминании о прежнем, родном доме…

«Я бы не смог. Ну, допустим, мой убогий умишко тектонам и так без особой нужды. Да и во всем человечестве нет еще гениев такого масштаба, чтобы они заинтересовали тектонов. Мы не доросли. Разумеется, мы дорастем, наберем свое. Лет этак через тысячу. Кто знает, быть может, тогда и среди нас появятся смельчаки, готовые обрезать пуповину, связывающую их с родом человеческим, и принять на себя все — без исключения! — заботы Галактики… Нет, Горный Гребень позвал меня не за тем, чтобы делать лестные и неприемлемые предложения.

А где-то в подсознании шебуршится-таки червячок задетого самолюбия! Хочется тебе выслушать приглашение в тектоны, а потом со вздохом притворного сожаления, но вполне мотивированно, отринуть его. И остаток дней сожалеть о своем гордом отказе уже по-настоящему… Ох, и тщеславен же ты еще, — укорил он себя. — Мало тебя за это жизнь долбила. Ну, будет об этом…»

— Я не могу задерживать тебя сверх меры, брат, — сказал тектон. Время уходит, его не вернуть. И необходимость нашей встречи еще не остра. Я должен был увидеть тебя, и я увидел. И Совет тектонов видит тебя моими глазами. Поэтому то, что говорю я, тебе говорят все тектоны Галактики. Ты свободен, как свободно каждое разумное существо. И мы, тектоны, не имеем власти указывать тебе, каким путем идти. Но ты, выслушав нас, должен верить, что мы не желаем тебе зла.

— Я верю этому.

— Наша просьба покажется неожиданной и странной. Мы просим тебя немедленно прервать свою деятельность в Галактическом Братстве и поселиться в каком-нибудь достаточно уединенном месте.

Кратов встрепенулся. Такого он, конечно же, не ожидал.

— Я чем-то помешал тектонам? — спросил он с растерянной улыбкой.

— Напротив, твоя деятельность, равно как и твоих собратьев, полезна Галактике. Повторяю: ты волен идти своим путем. Но тебе известна наша просьба. И речь идет, вне сомнения, о непродолжительном сроке.

— Что же я стану делать… в этом уединенном месте?

— Вспоминать.

Кратов озадаченно пожал плечами.

— Мне сорок один год. Даже по земным меркам это лишь начало зрелости. О чем же мне вспоминать, какую ценность могут иметь мои мемуары?

— Память каждого разумного существа бесценна. И мы пока бессильны задержать этот стремительно уходящий от нас источник. Но что касается твоих воспоминаний, то в первую очередь они нужны нам, тектонам. Ты будешь фиксировать их и передавать в ваш Глобальный Инфобанк. Так они станут нам доступны.

— Но ты не ответил на мой вопрос, учитель.

— Я и не могу ответить. И ни один тектон не может. Нам неясны еще процессы, происходящие в Галактике в связи с тобой.

— Процессы? В Галактике… и в связи со мной?!

— Твое удивление напрасно, брат. Вокруг каждого существа в Галактике, да и за ее пределами происходят мощные, обычно неощутимые процессы. И не всегда мы своевременно учитываем их развитие и последствия. А когда момент упущен, приходится бросать все силы на то, чтобы даже не исправить, только сгладить допущенную ошибку. Что же странного, когда в связи с человеком, ведущим столь активную деятельность во многих мирах, развиваются помимо его воли и вне предвидения тектонов какие-то процессы?

— Что же насторожило тектонов?

— Я снова не отвечу тебе. Наши домыслы могут сковать твой разум, и ты будешь вспоминать лишь то, что укладывается в их границы. Или, что еще страшнее, бессознательно следовать нашей гипотезе и вспоминать то, чего не было на самом деле. Память — источник, но воды его вспять не потекут. С нами остаются лишь их журчание, блеск и сладкое ощущение прохлады. Ты должен вспомнить все, брат. Все — день за днем, с того момента, когда в твою жизнь впервые вошла Галактика.

— Мне было тогда восемнадцать лет, — улыбнулся Кратов. — Я был всего лишь маленькой прожорливой личинкой, которая страстно мечтала стать прекрасной бабочкой.

— Я понял твою метафору. И думаю, что мечтания личинки весьма близки к осуществлению. По крайней мере, если судить по куколке…

— Ты чересчур добр ко мне, учитель. Я совершал много ошибок. Гораздо больше, чем следовало бы.

— Если бы тебе знать, сколько ошибок совершают тектоны! Вот мы увидели тебя. Но, к сожалению, с опозданием. И это также одна из наших ошибок, исправить которую ты поможешь нам своими воспоминаниями.

— Я готов отдать вам свою память в полное распоряжение. Скопируйте ее, изучите слой за слоем, деталь за деталью…

— Символы и образы, хранимые мозгом, туманны и разобщены. Они словно драгоценные реликвии, которые молчат перед посторонним посетителем. Но приходит хозяин, берет в руки любую вещь и рассказывает о ней удивительные истории. Так и память. Она хранит не только реликвии, но и правила обращения с ними, и правила для этих правил. Понять из копии твоей памяти то, что ты мог бы поведать двумя словами, займет у нас едва ли не вечность. И потом, есть воспоминания, права на доступ к которым не имеет никто, кроме их обладателя. Ты сам решишь, о чем рассказать нам.

— Мне придется покинуть Сфазис?

— Здесь ты не сможешь спокойно вспоминать. Вокруг тебя будет кипеть близкая, привычная, захватывающая тебя работа. И ты не сумеешь остаться сторонним наблюдателем. Есть единственное место в Галактике, где ничто не помешает тебе. Где память твоя будет свободна. Это Земля.

— Но я не жил на Земле много лет.

— Там твой дом. Ты не чужой своей планете, — в холодном голосе тектона послышалась горечь.

Кратов молчал. Ему было невыносимо тяжко в сдавившей плечи накидке, при каждом вздохе тектона ледяной пот змейками скользил между лопаток, а сердце трепыхалось в груди, как чумное. Но он не мог немедленно повернуться и уйти прочь. Что-то говорило ему: Горный Гребень не хочет, чтобы он ушел. Наступил тот редкий момент, когда мудрому тектону стало наплевать на быстротечное время, и нужно ему только одно — побыть наедине с другим существом, пусть ни капли на него не похожим, но все же очень близким. И в этом чужом по крови и плоти существе узнать себя. Молодого, свободного, исполненного беззаботных мечтаний.

Горный Гребень тоже молчал. Кольчуга на его груди теперь волновалась совсем редко, и глаза-огоньки мерцали тоскливым голубым светом.

Всякий раз, когда Кратов бросал в темную воду пруда камешек, на всплеск поднимались большие, начисто утратившие от жадности страх и совесть рыбины. И, не обнаружив ничего съедобного, с обидой высовывали наружу осклизлые морды.

— Пшли отсюда! — прикрикнул на них Кратов, но рыбины не понимали и продолжали ревниво следить за его движениями.

С деликатным шорохом расступились камыши, и рядом возник Григорий Матвеевич. Он на цыпочках приблизился к Кратову и предупредительно замер за его спиной.

— Костя, — позвал он, откашлявшись. — Вы никого не хотите видеть, ото всех прячетесь. Что произошло?

— Бог с вами, — смущенно сказал Кратов. — Я всегда бываю здесь в это время дня. И мне сейчас просто необходимо поразмыслить в тишине.

Энграф вторично откашлялся и спросил звучным голосом:

— Могу я разделить ваше уединение, коллега?

— Сделайте одолжение, Григорий Матвеевич. Мне подвинуться?

— Нет, благодарю вас. Это из старозаветного анекдота про двух шотландцев, если не ошибаюсь… Так вы улетаете на Землю, Костя?

— Кажется, да, — произнес Кратов и вздохнул. — А вы уже знаете?

— Я и обязан знать все, как старший в миссии. Но если быть откровенным, то примерно за час до вашего возвращения со мной вновь связался уважаемый посредник Шервушарвал и передал просьбу одного из тектонов, по имени Колючий Снег Пустых Вершин… Не правда ли, у тектонов всегда очень образные имена.

— А вы не задумывались над тем, какие ассоциации будят эти образы?

— Признаться, нет. Мы вообще мало задумываемся над деятельностью тектонов. Благоговение перед их мудростью, красивые и страшные легенды недалеких наших предков, переживших настоящее потрясение при первом контакте с разумом Галактики… В их именах, на мой взгляд, есть некоторый привкус отчужденности.

— Легенды! Эти легенды существуют бок о бок с нами. Их можно увидеть, но мы не хотим. Их можно потрогать, но мы боимся прослыть наглецами. И сами воздвигаем вокруг них искусственный барьер тайны — некую, будто бы недоступную нашему пониманию иллюзорную реальность, майю… А они живые. Они двигаются, думают, даже ошибаются. И страдают из-за своих ошибок, поверьте, не меньше нас, людей, обремененных несовершенной плотью и движимых необузданными порывами своего варварского ума. Одиночество — вот что скрыто за их именами. Каждый тектон, вне зависимости от того, сколько в его имени составляющих, носит одно-единственное имя — Одиночество.

— Вы серьезно полагаете, что они нуждаются в обществе…

— Уж договаривайте, Григорий Матвеевич. В обществе существ низшего порядка? Они нас такими не считают. Мы чересчур значительную часть нашей истории посвятили войнам, и в нас где-то на уровне инстинктов укоренилось преклонение перед полководцами…

— Был еще такой термин — «субординация», — мечтательно заведя очи, сказал Энграф.

— …И вот этот самый инстинкт нет-нет да и прорежется в нас нынешних. Тогда мы начинаем успокаивать себя: действия старших — по разуму, по возрасту, по общественному ли положению — не обсуждаются, и чуть что прячемся за эту спасительную мысль, как за ширму. Подсознательно уговорив себя, что превосходство в интеллекте непременно подразумевает пренебрежение, хотя бы и в самой мягкой форме, ведем себя соответственно нами же избранным правилам игры. Однако маскируем свой комплекс неполноценности всякими рассуждениями о пиетете да о скромности. Думаем, будто бы, обращаясь к нам со словами «брат», «друг», они лишь соблюдают дипломатический этикет. И что все их просьбы на самом деле есть приказы полководцев солдатам. А они искренне видят в нас братьев, и воля братьев для них первый закон! Мы сами отгородились от них и тем обрекли их на одиночество. — Кратов поморщился, со внезапной отчетливостью припомнив последние минуты в пещере Горного Гребня. — Тектоны любят рассуждать о времени. Так гласят легенды, и я убедился в их истинности. Тектоны действительно ощущают себя в постоянном цейтноте. Но как же тогда они должны хотеть затормозить этот непрерывный бег! А мы, именно мы лишаем их такой возможности.

Энграф саркастически усмехнулся.

— Вы еще мальчик, Костя, — сказал он. — Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный. Сорока с лишним лет от роду. В вас бушуют эмоции. Это и хорошо… Вы проецируете свою личность на партнеров по контакту, приписываете им собственные переживания, очеловечиваете нелюдей, отважно пренебрегая их принципиально иной природой, а следовательно — и строем мышления. Когда-то это расценивалось в среде ксенологов как недопустимая ошибка. Мол, нелюдь — нелюдь и есть. Но я думаю, что для человека это неизбежно. И это один из кратчайших и вернейших путей пробудить в себе симпатию к собеседнику. А значит — понять его… Тектоны — не люди, Костя. Они мыслят и чувствуют не так, как мы с вами. Нам ли дано осознать движущие мотивы их поступков? Общаясь с нами и нам подобными, они попросту переходят на доступный нам уровень мышления, который есть малое подмножество естественно присущего им уровня. А вы сейчас высказали всего лишь частную, хотя и любопытную, ксенологическую гипотезу. Чем вы всегда меня подкупали — так это способностью с ходу, без артподготовки, генерировать ксенологические гипотезы. Но вряд ли кто осмелится в обозримом будущем проверить вашу правоту. Нам пока нечего сказать тектонам. И трудно понять их слова, обращенные к нам.

— Особенно когда они сопровождены «дыханием тектона», — буркнул Кратов. — Предки были правы: это банальный инфразвук. Вроде наших «шатагхни», инфрагенераторов, знаете?

— Признаться, не доводилось испытывать на себе, — сказал Григорий Матвеевич сдержанно.

— А мне доводилось. В пору своей буйной юности. Неприятное, надо заметить, ощущение. Но я ждал чего-то похожего и потому к концу нашей беседы почти не обращал на него внимания. Господи, да с чего мы взяли, что у тектонов атрофированы все чувства?! Что им будто бы нелюбопытно слушать о нашей Земле, что им безынтересно побывать на ней… Разве кто-нибудь хотя бы раз рискнул пригласить тектона в гости?

— Эмоции, Костя, эмоции, — сказал Энграф. — А где строгая научная оценка фактов? Ведь вы сподобились редчайшей возможности общаться с представителем высшего интеллектуального звена Галактического Братства. И для земной ксенологии ваша информация бесценна. Надеюсь, вы не преминете составить подробный отчет о рандеву, опустив по необходимости содержание самой беседы, а также снизив эмоциональный накал?

— Не премину, — фыркнул Кратов. — На досуге. Теперь и оно — эпизод моих мемуаров. Но будет это непросто. Попробуйте-ка составить отчет в ксенологической нотации о ваших каждодневных препирательствах с Руточкой на предмет полезных физических нагрузок!.. Так что же интересного сообщил вам коллега Шервушарвал?

— Нижеследующее, — сказал Григорий Матвеевич. — Колючий Снег Пустых Вершин убедительно просил руководство земного представительства на Сфазисе не препятствовать вашему желанию — буде таковое возникнет — на время оставить свой пост и возвратиться на Землю. Любые ваши поступки, присовокупил тектон, должны расцениваться как направленные на благо Галактического Братства.

— И что же вы? — полюбопытствовал Кратов.

— Грешно вам… Разумеется, мы отнеслись к просьбе тектона с пониманием! Что занятно, Костя: в это время ваша конфиденциальная беседа с Горным Гребнем была в самом разгаре. И, полагаю, каждое ваше слово немедленно становилось ведомо всему Совету тектонов. А вы говорите — в гости пригласить.

— Я знал об этом. Горный Гребень не скрывал своей постоянной связи с другими тектонами. Мне лишь почудилось, что перед самым расставанием он все же разорвал ее… Это пустяки, Григорий Матвеевич. Мне нечего было таить от Совета тектонов. И всем нам — тоже. Тектоны — общность более высокого порядка, чем раса, биологический вид. По сути, мы имеем дело с единым сверхорганизмом, сверхинтеллектом под названием «Совет тектонов». Согласитесь, было бы удивительно, если бы правая рука этого сверхорганизма не ведала, что творит левая.

— Замечательно, — улыбнулся Энграф. — Как-нибудь пригласите на чашку чая левую пятку этого сверхорганизма… Вы упрямец, Костя, и это также не самая дурная черта вашего характера, есть и похуже. Только примите к сведению мою ремарку: тектоны, при всем их очаровании, не люди. Повторяю: не люди! И никогда не станут мыслить и поступать по-человечески, как бы нам того ни хотелось. Для них это много-много шагов назад по эволюционной лесенке. И то, к чему все мы с исторической неизбежностью придем — я имею в виду пангалактическую культуру или, как принято величать ее среди дилетантов, Единый Разум Галактики, — так вот, культура эта будет нечеловеческой. Как ни обидно вашему, да и моему, поверьте, человеческому самолюбию. Тем не менее, этот досадный для всякого антропоцентриста факт не помешает человечеству преспокойно, с достоинством влиться в магистральное русло формирования пангалактической культуры и занять там подобающее место… А вас не смущает то обстоятельство, что тектоны заранее предвосхитили некоторые ваши поступки?

— Вы правы, Григорий Матвеевич: я упрямец. И потому не люблю, когда мною двигают, как пешкой, даже в сторону ферзевого фланга. Вы это и сами отлично знаете.

— Еще бы! — хохотнул Энграф.

— Но чего за тектонами ни разу не отмечалось ни в одном свидетельстве — так это лжи. И если они говорят, что в Галактике творится нечто, обеспокоившее их, и это «нечто» каким-то невероятным образом связано со мной, значит, так оно и есть. И сейчас не тот случай, чтобы я артачился. Хотя у меня накопилась прорва проблем, разрешить которые было бы не только интересно, но и полезно.

— Вы слишком много носитесь по Галактике, — укоризненно проговорил Энграф. — Вот и нашалили где-нибудь. Зацепили какие-то струны, доселе скрытые от чуткого уха и недреманного ока тектонов. И эти струны зазвучали не в их излюбленной тональности.

— Горный Гребень просил меня заняться мемуарами. Не знаю, зачем это тектонам. Быть может, они хотят найти в них первый аккорд этих струн? Или, еще того проще, выиграть время, осмотреться, изучить ситуацию поглубже? Подозреваю, что наши многомудрые тектоны слегка растерялись. Могут они растеряться, в конце-то концов?

— Могут. И растеряться, и ошибиться. И перестраховаться, кстати, тоже. Только не вкладывайте в эти термины человеческое содержание, Костя. Растеряться для тектона, вероятнее всего, означает обрабатывать объем информации несколько больший, нежели требуется для оптимального решения проблемы.

— Вы снова принялись за мое воспитание, Григорий Матвеевич, — заметил Кратов. — Неужели я плохой ксенолог?

— Отнюдь нет, Костя, — ласково промолвил Энграф. — Вы хороший ксенолог. В свете последних событий я бы даже выразился: чересчур хороший. Очень мне нравится и завидно, что сердце у вас болит обо всех этих… нелюдях. Что вы за ксенологическими абстракциями отчетливо видите живых существ. Сострадаете им. У меня, грешника, оно давно уже не болит, сердце-то. И контакты для меня — лишь набор формальных описаний, которые надо привести к истинному, однозначно определенному виду… Как долго вы предполагаете быть на Земле?

— Примерно с месяц. На дольше мне просто не достанет воспоминаний.

— В таком случае у меня будет к вам ряд поручений.

— Разумеется, я их исполню. — Кратов испытующе поглядел на Энграфа. А почему бы нам не наведаться туда вместе? Проведать матушку-Землю?

— Что мне там проведывать, Костя? — пожал плечами Григорий Матвеевич. — Искать старые стены своей молодости, которые давно стерты в прах? Молчать над могилами ушедших родных и друзей? Я реликтовый космический волк-одиночка. С Землей меня не связывают ни дом, ни семья. Потому что на все это нужно было жертвовать временем, а в молодости мы необдуманно склонны отдавать предпочтение более важным — на наш, разумеется, взгляд занятиям. И однажды выяснилось, что ничего уже не поправить и не построить. С тех пор мой дом — на Сфазисе, а моя семья — все вы, кто проводит здесь некоторый период своей биографии, чтобы затем пропасть где-то за тысячи парсеков. И я вполне понимаю ощущение цейтнота, какое вечно испытывают тектоны. Только вот не нравится мне, что и вы, Костя, похоже, неосознанно повторяете мой путь.

— Что вы, Григорий Матвеевич, — Кратов смущенно засмеялся. — Какой же из меня аскет?

— Вполне сложившийся, Костя, — печально покивал Энграф. — Мой вам совет — хотя вы редко прислушиваетесь к моим советам, и напрасно! Разумно используйте время, дарованное вам судьбой. Не запирайтесь там, на Земле, в монашескую келью. Полюбите красивую женщину. Постройте, наконец, дом. И шут с ней, с ксенологией! Кстати, отчего бы вам не умыкнуть окончательно нашу Руточку? Ведь пропадет она здесь, в девках засидится. Ну сами взгляните, какое сокровище!

Кратов поднял голову. На том берегу пруда нагая Руточка Скайдре собиралась купаться. Укладывала волшебные свои волосы в тугой жгут, пугливо пробовала босой ногой воду.

— Утица, — сказал Григорий Матвеевич с отеческой нежностью. Белорыбица… Ну, я, пожалуй, пойду отсюда. А то она, чего доброго, и меня заставит бултыхаться.

Камыши тихонько сомкнулись за ним. Кратов подобрал очередной камешек, примерился и пустил его по воде. «Блинов», как и прежде, напечь не удалось, камешек мигом затонул, и Кратов сердито закышкал на взволнованных рыб.

— Костик! — окликнула его Руточка. — Твой завтрак в саду. А потом приходи плавать.

«Обедать я буду уже на Земле, — подумал Кратов. — Дома».

«А ты уверен, что там еще есть твой дом? — спросил он себя спустя мгновение. — Или тебе просто хочется верить в то, что есть?»