"Античный город" - читать интересную книгу автора (Елизаров Евгений Дмитриевич)

§ 3. Портрет победителя

Людям спокойного времени, знающим о бунтах, мятежах и переворотах только понаслышке, конечно же, трудно понять тех, кому пришлось жить в совершенно других условиях, – в условиях постоянного ожидания катастрофических потрясений и всех тех ужасов, которые обязаны сопровождать их, – и в первую очередь потому, что это уже совсем другие, непохожие на нас люди. Житель сельской местности, впервые ввергающий себя в стремительный людской водоворот перенаселённого мегаполиса, человек, никогда не сидевший за рулём, впервые выезжая на скоростную автостраду, внезапно оказываются в совершенно ином для них мире и от этого нередко впадают в панику. В известных условиях переживаемый ими стресс может послужить причиной тяжёлой трагедии и для них самих, и для многих из окружающих. Все это легко понять и объяснить: иная «техника» жизни, несопоставимый с привычным ритм бытия требуют здесь абсолютно иной и по составу и по скорости реакции, но психика нерасторопного новичка адаптированная лишь к тому, что заматерелому горожанину кажется какой-то полусонной буколической идиллией, ещё не готова к испытаниям. Впрочем, человеческая психика – это очень гибкая структура, которая быстро приспосабливается к любым обстоятельствам бытия; но всё же требуется известное время, требуется глубинная перестройка тех механизмов, которые управляют всем нашим поведением, чтобы почувствовать себя комфортно в новых условиях.

Вот так и древний переполненный озлобленными рабами полис: было бы большой ошибкой полагать, что жизнь в рамках современного демократического или даже полудемократического государства и жизнь в нём мало чем отличаются друг от друга, – античный город требует формирования совершенно особой породы людей, которые лишь внешне напоминают собою окрестных варваров. Такое сходство – не более чем видимость, если же столкнуть их друг с другом на поле боя… впрочем, о подобных столкновениях нам ещё придётся вести речь.

Для того, чтобы жить и выживать в условиях полного окружения враждебными толпищами тех, кто спит и видит, как бы перерезать тебе горло, кто будет только радостно улюлюкать, когда вдруг вспыхнет твой дом и взбунтовавшаяся чернь станет рвать на куски и насиловать твоих любимых, нужна не только своя организация быта, – здесь требуется абсолютно иная психика. Не ограждённая запретной зоной чужая иноплеменная стихия (кстати, – как позднее и в Риме, – наряду с войной, обильным источником рабов станут пиратство и прямая охота на людей: они будут поступать в Грецию из Скифии, Иллирии, Фракии, Пафлагонии, Лидии, Сирии, словом, отовсюду), от которой невозможно даже на короткое время укрыться и в стенах своего собственного дома, не может не обострять чувства, обычно неведомые обывателю.

Существование в ожидании постоянно подстерегающей всех смертельной опасности с необходимостью формирует свои требования к жителям рабовладельческого полиса. И главное из них – это рефлекторная готовность к мгновенным согласованным ответным действиям по первому же знаку тревоги. А это не так-то просто, ибо в обычном состоянии мы остро реагируем лишь на какие-то резкие контрастные сигналы, которые подаёт нам внешнее окружение. Непреходящее же ощущение постоянной угрозы требует и иной скорости прочтения знаков, которые могли бы свидетельствовать о зреющих событиях, и развитой способности различать самые незначительные изменения обстановки.

Но дело далеко не только в этом.

Природе непривычного к испытаниям человека свойственно переходить к каким-то решительным безоглядным действиям лишь постепенно; как правило, сначала должен накопиться известный потенциал – когда азарта, когда куража, когда простого озлобления, – чтобы, наконец, пробудилось сознание, за ним и тело, и только по прехождении критического порога возбуждения механизмы адекватного ответа включаются на полную мощность. Так боксёр на ринге иногда специально пропускает несколько чувствительных для себя ударов, чтобы «проснуться»… Здесь же требуется немедленная нерассуждающая готовность к эффективному стремительному действию, немыслима никакая последовательность полутоновых переходов от «самого малого» через «средний» к «полному»; режим чрезвычайной реакции организма обязан включаться сию же секундно. Но для того, чтобы это стало возможным, требуется внести определённые изменения в самую природу человека, коренным образом перестроить всю его психику.

Мы знаем, что очень многие факторы окружающей среды способны действовать как мутагенные начала, перекраивающие всю структуру биологической ткани. Способна ли психика живого тела остаться безответной к длительному влиянию остро критических для неё раздражителей? Едва ли, а ведь непреходящее ощущение опасности оказывает постоянное давление на человека, и, поддаваясь этому мутагенному нажиму, психика вынуждена пересоздавать самоё себя, являя действительности какие-то новые возможности своей собственной организации. Не будет большим преувеличением сказать, что здесь рождается племя психогенных мутантов, способных к взрывной полномасштабной реакции в ответ на самые микроскопические изменения каких-то опорных знаковых ориентиров в социальной среде.

Род именно такой перестройки являет нам психика профессиональных спортсменов. В обычной жизни это ничем не отличимые от нас люди, но, наблюдая их на спортивной площадке, мы обнаруживаем действительные их возможности. Меж тем спортсмены воспитываются годами, племя же (в первую очередь полноправных) граждан древнего полиса – поколениями и поколениями, а значит, и результат должен быть по меньшей мере сопоставимым.

Но и это ещё не все.

Взрывная реакция, в принципе, доступна каждому. Ферментирующее действие специально разработанных упражнений, способно сформировать её, наверное, у любого. Но ведь каждый реагирует на один и тот же сигнал как-то по-своему. Вот так и с опасностью. И дело вовсе не в том, что один стремительно бросается навстречу ей, а кто-то другой с той же скоростью может бежать от неё. Встречать опасность лицом – научить не трудно, труднее научиться действовать, как один. Специфика же полиса состоит именно в том, чтобы реакция его граждан стала синхронной и слаженной, как действие хорошо подогнанных друг к другу частей единого механизма; одинаковым должно быть прочтение всех знаков, указывающих на угрозу общему делу, монолитным обязан быть и ответ.

Античный полис достопамятен ещё и тем, что впервые в истории сумел разработать развитую систему комплексного всестороннего воспитания своих граждан. О воспитании говорят Платон и Аристотель; при этом их основательность протирается до того, что предметом рассмотрения оказывается поэзия и музыка, ибо не все в этих высоких сферах пригодно для его целей.[54] В чём-то расходясь друг с другом, оба сходятся в том, что воспитание подрастающего поколения должно находиться под полным контролем государства и быть всецело подчинённым тем целям, которые стоят перед ним. Но построения и того и другого основываются прежде всего на том, что имело место в Афинах и в Спарте. Государственная система воспитания того времени включала в себя не только палестры и гимнасии. Говоря языком Платона, оно должно быть не только «гимнастическим»: «Для тела – это гимнастическое воспитание, а для души – мусическое»[55], при этом мусическое должно предшествовать первому. Поэтому здесь было мобилизовано все – традиции, обряды, предания, завоевания философской мысли, искусство риторики, авторитет выдающихся сограждан, подвиги отцов, словом, физическому, умственному, нравственному развитию молодого человека служил, в конечном счёте, весь духовный космос того времени. Но, может быть, самым главным в ней было то, что ею прививались базовые ценности тогдашнего общества, нравственные начала, крепившие собой его силовой каркас. А базовые ценности могут прививаться лишь одним – выработкой единой нормы реакции, единой формы ответа на все события, происходящие в нашем социальном окружении. Мало сказать, что нужно служить хорошему и избегать дурного, человека ещё нужно научить надёжно отличать одно от другого. В определения же и хорошего, и плохого входит в первую очередь то, что способствует процветанию родного государства.

Ну и, конечно же, процветание города решительно неотделимо от безоговорочного повиновения всех тех лишённых свободы недочеловеков, которых высшая справедливость этого мира поставила ему на службу. К слову сказать, спартанским илотам вменялось в обязанность время от времени напиваться допьяна и в таком виде прилюдно петь неприличные песни и танцевать непристойные танцы, чтобы, во-первых, это омерзительное зрелище отвращало от вина спартанскую молодёжь, а во-вторых, наглядно показывало ей ту огромную дистанцию, которая пролегает между нею, элитой самого могущественного греческого полиса, и теми, кому вообще противопоказана свобода. Поэтому любые знаки их недовольства – это ничто иное, как дерзкое (если вообще не сказать наглое) посягательство на самые устои вселенной, на основополагающие ценности мира, создавшего новую, высшую, породу людей, и ответ на него может быть только один – рефлекторный сокрушительный удар, мгновенно аккумулирующий в себе силу всех, кто может находиться рядом. И этот ответ уже не может, не должен, не вправе сдерживаться никакими ограничениями общественной морали, ибо нравственно только одно – то, что идёт на пользу своему отечеству.

Главным в воспитании свободнорождённых граждан, в формировании единой формы ответа на все испытания, посылаемые тому удивительному государственному формированию, которое объединило и сплотило их, служила, конечно же, единая цель; все в античном полисе – образовательные учреждения, идеология, культура было подчинено одной только ей, служило лишь вспомогательным служебным началом в обеспечении некоего общего дела. А это значит, все в организации жизни античного полиса служило лишь одному – обеспечению максимальной эффективности огромной давильной машины, в которую превратился город; нравственные же начала, гражданские добродетели – суть не более чем риторические фиоритуры, украшавшие собой то, что лежало в основе процветания их отечества. В фильме польского режиссёра Юлиуша Махульского «Дежа вю» город, приготовившийся к празднику прибытия первых иностранных пассажиров, покрасил в белый цвет даже колючую проволоку, обозначавшую пределы их свободы; вот так и эти украшения не более чем окрашенная в праздничные цвета колючая проволока на принарядившемся одесском причале.

Вкратце суммируя сказанное, можно заключить, что античный полис создал какую-то свою, особую, породу граждан, в подавляющей массе обладавших иной организацией психики, иным сознанием, иной моралью, которые в минуту опасности способны действовать – и действовать с потрясающей воображение эффективностью, которая ещё проявится на поле боя, – как нерассуждающий единый слаженный механизм.

Не забудем также и о врождённой привычке свободнорождённого гражданина к повиновению всех порабощённых его городом и неколебимой ничем уверенности в своём абсолютном праве повелевать ими (нам ещё придётся говорить об этом). Добавим к осознаваемому каждым праву способность к самостоятельному, не понукаемому никаким принуждением извне, принятию на себя всей полноты ответственности за судьбу своего города. Причём не только к той, что реализуется своевременным доведением всей полноты информации о чём-либо замеченном до тех, кто, собственно, и обязан принимать какие-то меры. Иными словами, свободные граждане полиса – это порода людей, которые считают себя не только вправе, но (если того вдруг потребуют обстоятельства) и обязанными в любой момент самостоятельно предпринять все необходимые действия по немедленному устранению причины, а то и самого источника угрозы для полиса.

Здесь уместно привести фрагмент торжественной клятвы, которую давал каждый афинский гражданин. В 1932 году французскими археологами в древнем афинском пригороде была обнаружена стела. Она представляла собой мраморную плиту, высотой 1,25 метра, на вершине которой покоился треугольный фронтон, украшенный рельефом арматуры. На этой стеле и был выбит официальный текст клятвы. До этой находки аутентичный текст, как кажется, оставался неизвестным, в распоряжении историков были только его переложения. Как бы то ни было, переводы с древнегреческого отличаются друг от друга, но общий смысл, касающийся личной ответственности каждого свободнорождённого, сводится к одному: «…я буду, по крайнему моему разумению, повиноваться всем выходящим постановлениям; буду верен существующим законам, а также и тем, которые народ издаст в будущем. Если же кто-либо захочет уничтожить законы, или не будет повиноваться им, я не допущу этого и ополчусь на него со всеми вместе иди даже один».[56]

Присяга принималась в самом большом театре города; на волнующей церемонии присутствовали чуть ли не все полноправные граждане полиса, и каждый принимающий её отчётливо осознавал, что за ним наблюдают тысячи и тысячи глаз. Известно, что обстановка торжественных военных смотров в присутствии первых лиц государств во все времена достигала такой степени эмоционального накала, от которой, случалось, падали в обморок даже прошедшие сквозь огонь и воду седые ветераны; надо думать, что ритуал посвящения оставлял яркий след и в душе каждого афинского юноши. Кульминацией церемониала было получение личного оружия, которое афиняне считали священным и с гордостью хранили до конца своей жизни.

Кстати, об оружии: нужно вспомнить и о виртуозном владении едва ли не всеми его видами, которое в обязательном порядке воспитывалось в каждом из них.

Афинский мальчик, начиная с семилетнего возраста, когда ребёнка отдавали в школу, учился не только чтению и письму, но и специально подобранным гимнастическим упражнениям. До 16 лет дети занимались в палестрах, где проходили физическую подготовку с явно выраженным военным уклоном, они обучались пятиборью: бегу, прыжкам, метанию диска и копья, борьбе и плаванию. Весьма интенсивное формирование боевых качеств продолжалось и в гимнасиях. Впрочем, отдадим справедливость – греческих мальчиков учили также красивой походке, давали внешнюю выправку и манеры. Достигнув 18 лет, юноша призывался на службу. В течение первого её года он проходил военное обучение в Афинах. Именно по завершении этого срока на торжественном смотру и приносилась присяга, после которой юный гражданин получал оружие. Второй год службы он проходил в составе пограничных отрядов, постоянно участвовавших в каких-то боевых столкновениях. По существу это была чисто милиционная система (милиция – это армия, собираемая только на время войны), но блестящая подготовка и богатая практика (какие-то столкновения на границах, подконтрольных полису, происходили постоянно) формировали из каждого мужчины вполне профессионального воина, состоявшего военнообязанным до 60 лет. Кстати, состояние в запасе тоже накладывало определённые обязательства: так, если спартанец прибывал на очередной смотр несколько располневшим, он подвергался наказанию.

О боевых качествах спартанцев не говорим, ибо ничем другим, кроме как военным делом они вообще никогда не занимались. В Спарте воспитание детей составляло прямую заботу государства. Уже сразу после рождения они подлежали специальному освидетельствованию и – при наличии явных дефектов – сбрасывались в пропасть с Тайгетской скалы. Плутарх пишет: «Родитель не мог сам решить вопроса о воспитании своего ребёнка, он приносил его в место, называемое «лесха», где сидели старшие члены филы, которые осматривали ребёнка. Если он оказывался крепким и здоровым, они разрешали отцу кормить его, выделив ему при этом один из девяти тысяч земельных участков, если же ребёнок был слаб или уродлив, его кидали в так называемые «апофеты», пропасть возле Тайгета. По их мнению, для самого того, кто при своём рождении был слаб и хил телом, так же как и для государства, было лучше, чтобы он не жил…»[57]

Родителям возвращались только прошедшие эту жестокую «отбраковку» младенцы, но уже на седьмом году своей жизни они снова поступали под полный контроль государства. Военная подготовка – вот что было основным в обучении юных граждан, военная доблесть – вот высшая ценность, которую воспитывало в них общество. Неувядаемой славой покрывали себя те, кто пал на поле боя; их хоронили увенчанными лавровыми венками. Ещё почётнее было захоронение в багряной одежде. Как пел в одной из своих элегий Тиртей (мы ещё будем обращаться к нему и его стихам):

Трус же наказывался всеобщим позором, сограждане как бы отторгали его от себя, запрещая ему не только участвовать в общественных мероприятиях, но даже участвовать в сделках. При этом трусом в Спарте мог быть признан даже тот, кто по всем современным представлениям причисляется к героям. Геродот, упоминая об одном из спартанцев, оставшихся в живых, когда остальные, ушедшие с царём Леонидом, погибли в Фермопильском ущелье, пишет: «По возвращении в Лакедемон Аристодема ожидало бесчестие и позор. Бесчестие состояло в том, что никто не зажигал ему огня и не разговаривал с ним, а позор в том, что ему дали прозвище Аристодем Трус».[59] О той атмосфере, которая создавалась вокруг опорочившего себя свидетельствует и Ксенофонт, когда пишет, что в Спарте считалось позорным сидеть за обедом рядом с трусом или бороться с ним в палестре.[60] Другого выжившего в Фермопилах ожидала ещё более страшная участь: «Рассказывают, впрочем, что в живых остался ещё один из этих трёхсот, по имени Пантит, отправленный гонцом в Фессалию. По возвращении в Спарту его также ожидало бесчестие, и он повесился».[61] Между тем уже для того, чтобы быть причисленным к тем трёмстам (обычный норматив личной гвардии полководца того времени), которые заслонили путь персам, необходимо было не однажды доказать свою доблесть; случайные люди в такие отряды не попадали.

Оружие, искусство и культура единоборства станут культом спартанских мужчин. Больше того – философией и образом жизни. Моё богатство, – говорится в одной старинной спартанской песне, – моё копье, мой меч и мой щит:

Делала своё дело и постоянная атмосфера состязательности: ещё палестры устраивали ежегодные соревнования между юношами, победа же в Олимпийских играх вообще превращала человека в национального героя. Родной город осыпал победителя чуть ли не божественными почестями. В Акраганте победителя на Олимпийских играх Экзаймета встречали 300 повозок, запряжённых белыми лошадьми. Некоторые города с целью освободить проход торжественной процессии прославившего их гражданина даже срывали часть городской стены. Победа в Олимпии значила для эллинов едва ли не больше, чем победа на войне для римлян. Так что состязательность вообще стала едва ли не главной формой эллинского воспитания. Например, в XI книге «Илиады» мы читаем:

Поэтому вовсе не удивительно, что со временем жажда первенства, стремление во что бы то ни стало превзойти друг друга становится одним из определяющих качеств эллина. Известное всем народам мира соревнование в силе, ловкости, быстроте представляло собой элемент военной подготовки человека, но в Греции длящееся веками воспитание воина и прославление воинской доблести как высшей ценности государства делает состязательность чем-то всепронизывающим. В сущности все общественные мероприятия того времени, даже многие официальные празднества происходили в виде соревнования или, говоря языком эллина, в форме агона. Нигде в мире институт состязания не получил такого значения, как здесь, он гос­подствовал повсюду. Всё, чему учи­лись в гимнасии, – метание копья, борьба, кулачный бой и, прежде всего, состязание в беге – принимало именно этот формат; на всех празднествах ритуальные песнопения в честь богов обязательно дополнялись мусическими агонами; атмосфера состязательности охватывает собой даже философские беседы на отвлечённые темы, ярчайший пример чему мы можем видеть в диалогах Платона.

На первый взгляд, это может показаться неразрешимым противоречием, даже вопиющим парадоксом: возвышенная философская мудрость и низменное ристалище – что может быть несовместимее друг с другом? Но, кажется, именно в этом и кроется ответ. В философском споре человеку открывается сама истина, – вот так и любое состязание вообще на поверку всё той же философией оказывается не чем иным, как её поиском. Дух агона – это вовсе не выявление того, кто именно сегодня сильнейший в чём-то, но построение некоторой высшей гармонии мира, ибо для эллина гармония – это всегда строгая соразмерность частей, увязанных в единую стройную систему, где каждой из них уготовано какое-то своё место. Именно так – не просто поиск, но воссоздание истины, ибо эллин не может остановиться только на пассивном её созерцании. Вот поэтому-то и неудивительно, что взыскующий истину дух агона пронизывает собой решительно все – от гимнастических упражнений, формирующих будущего воина, защитника отечества, до состязаний в сферах, которым покровительствуют музы, что привлекает на сторону этого защитника самих богов. Видеть в греческом агоне род сегодняшних спортивных состязаний, способных зажечь лишь «фанатов», значит, не увидеть почти ничего; угасший дух былых советских олимпиад, но не отравленный воздух спортивной арены, – вот подлинное приближение к древнему агону.

А впрочем, не будем излишне романтизировать: в стремлении к первенству и в те поры использовались не только облагораживающие дух и развивающие тело средства. В пятой книге «Энеиды» в описании подготовки к кулачному бою мы читаем:

Вергилий, правда, не позволяет этому страшному оружию вступить в дело, но надо думать, что при несомненном преувеличении сцена ристания списана им всё-таки с реальной действительности.

Попутно заметим, что организация состязаний, имеющая своей целью воссоздание истинной иерархии возможностей человеческого духа и тела, тем более нуждается в наличии строгих правил, судей и призов. Действенность этой организации такова, что она перенимается и другими народами, так, все в той же пятой главе «Энеиды» мы находим:

Здесь Вергилий упоминает обычай, не чуждый и Риму, но перенят он, конечно же, не от троянцев… Словом, как бы то ни было, самый воздух агона стал объединяющей всех эллинов стихией, одной из атрибутивных, формообразующих, черт национального характера. Уже один только он надёжно отличал их от всех варваров. Для завершения картины добавим, что культура агона была к тому же насквозь пропитана возвышенной романтикой войны, вошедшим в самую кровь эллина его родством с оружием. Изящное (не без самолюбования) двустишие Архилоха говорит именно об этом:

(упоминаемый здесь Исмар – это река и город на фракийском побережье).

Вкратце подытоживая, можно сказать, что здесь явственно проглядывает какое-то инстинктивное стремление города поставить себе на службу всё то, что может побудить человека к борьбе, все лучшие (а впрочем, как мы увидим дальше, в особенности, когда речь пойдёт о Риме времён заката, и все низменные), его качества. Борющийся не просто за своё выживание в остро агрессивной среде точно таких же, как он сам, но за гегемонию город мобилизует для своей победы всё, что вообще поддаётся мобилизации; и одним из величайших открытий в мировой истории явилось открытие принципиальной возможности мобилизовать не только имущество и не только физическую плоть своего гражданина, но и весь его нравственный потенциал.