"Ширь и мах (Миллион)" - читать интересную книгу автора (Салиас Евгений Андреевич)XVIЧерез полчаса быстрой езды коляска и конвой князя въехали во двор небольшого барского дома, желтенького и полинялого, стоявшего в глубине зеленеющего двора. Переполох в доме сказался сразу. Первая же душа человечья, застигнутая на крыльце – баба, парившая горшки, – бросила обтираемый горшок обземь при «наваждении» на дворе и, заорав благим матом: «Наше место свято…» – шаркнула в сени как ошпаренная. Но там дети и домочадцы уже все сами видели и тоже голосили и швырялись. Госпожа Саблукова, как стояла середи горницы, так и присела на пол без ног. – Полноте, дурни! Полноте, барыня! Чего оробели. Бог с вами, – выговорила маленькая и красивая девушка, но странно одетая, будто не в свое, а в чужое платье, которое болталось на ней как мешок. – Барин наш с вельможей приехал… Это на счастье, а не на горе. Господи помилуй! Да это он! Сам! Светлейший! Барыня, радуйтесь! Креститесь! Молитесь! И живое, бойкое существо, будто наряженное, а не одетое, ухватило длинный подол платья и, перебросив его себе через плечо, начало прыгать и припевать: – На счастье! На счастье! На Олюшкино счастье. На ногах этого танцующего существа были татарские шальвары и туфли. В дом вбежал первым сам хозяин и крикнул: – Жена, Марья Егоровна… Его светлость… Саблукова дрожала всем телом… но, приглядясь к лицу мужа, которого двадцать лет знала и любила, – она быстро от перепуга и отчаяния перешла в восторженное состояние… – Зачем… Милость… Олюшке? – прошептала она со слезами на глазах. Саблуков махнул рукой. – Ну, живо… Приберитесь… Вы! Вон отсюда! Господь услышал мою молитву… Увидишь, жена. Живо! Вон! Все!! Саркиз! Ты чего глазеешь… Вон! – крикнул Саблуков на бойкое существо. Все бросились из приемных комнат в другой угол дома… Хозяйка, забыв свои сорок пять лет, пустилась рысью в спальню переодеваться в новое шелковое платье, Саблуков, оглядев горницу, чтобы убедиться, все ли в порядке, побежал принимать князя, стоявшего между тем перед своим цугом и беседовавшего с форейтором. – Пора тебе, лешему, в кучера… – шутил князь ласково. – Ишь, рыло обрастать начало… Давно женат уж небось, собачий сын? – Как же-с. – И то… Помню… На Пелагейке, что из Смоленской? – Никак нет-с, – вмешался Антон. – Она из нашей же, из степной вотчины. – Вашей родительнице причитается крестницей, – прибавил форейтор. – Так! Помню. Пелагейка косоглазая, – заговорил князь. – Дети есть… – Двое было. Да вот учерась третьего Бог послал. – Ну, меня зови в крестные… Форейтор встряхнулся в седле от радости и, быстро взяв повода в одну руку, хотел снять шапку. Сытый и бойкий конь рванулся от взмаха руки седока… И весь цуг заколыхался… – Нишкни! Смирно! – крикнул князь строго. – Смотри, чего натворил. Форейтор в седле что солдат на часах – не токмо шапку ломать, а почесаться не смей… Так ли я сказываю, Антон? – Истинно, Григорий Лександрыч! – отозвался Антон. – Пуще солдата… Солдат на часах, бывает, пустое место караулит, а тут у фолетора спокой и самая жисть светлейшего князя Потемкина. Да это он с радости сплоховал, а то он у нас первый фолетор в Питере. С ним кучер хоть спать ложись на козлах. Между тем Саблуков успел уже вернуться из дому и стоял за князем в ожидании. Потемкин приказал своей свите оставаться на дворе и вошел в подъезд. Хозяйка встретила князя разодетая в гродетуровое платье, которое она надевала только к заутрени в Светлое Христово воскресенье да на рождение мужа. За Саблуковой стояла вновь собравшаяся толпа человек в двадцать пять, чад и домочадцев, и все робко и трепетно взирали на вельможу, готовые от единого слова его и обрадоваться до умарешения, и испугаться насмерть. Князь ласково поздоровался с хозяйкой, оглянул всех и спросил: что дочка? – Плохо, родной мой, сказывал сейчас знахарь, что она… кормилец ты мой… – начала было Саблукова, но муж вытаращил на нее глаза, задергал головой и показывал всем своим существом ужас и негодование. Жена поняла, что дело что-то неладно, и смолкла, конфузясь. – Могу я ее видеть, сударыня? – Как изволишь, кормилец… Саблуков, стоя за князем, опять задергал головой и замахал руками. – Простите, ваша светлость! – вмешался он. – Жена к светскости не приобыкла… Сказывает не в урон вашей чести, а по деревенской привычке… – И, полно, голубчик! Родной да кормилец – не бранные слова. Идем-ка к дочке. Пройдя гостиную и коридор в сопровождении хозяев и всей гурьбы домочадцев, князь очутился наконец в маленькой горнице, где у стены на постели лежала молоденькая девушка… Ее предупредили уже, и она, видимо слабая, но потрясенная появлением нежданного гостя, смотрела лихорадочно горящими глазами. – Ну, касатушка, – подступил князь к кровати. – Ты чем хвораешь… Отвечай по совести и по всей сущей правде. Зазнобилась аль обкушалась? Девушка молчала и робко озиралась на мать и отца, стоявших позади князя, и на всю толпу, которая влезла в горницу и глазела, притаив дыхание. Князь сел на кресло около кровати. – Отвечай мне. Я доктор. И могу тебя в час времени на ноги поставить… Возлюбленного у тебя в крепость посадили. Так? Бледное лицо Оли вспыхнуло румянцем, глаза блеснули, и она еще испуганнее озиралась. – Хочешь ты – он будет через двое суток здесь?.. Выпущен… И тогда, если родители согласны, можешь под венец одеваться… Девушка затрепетала всем телом и так поглядела князю в лицо, что сомнения не было. Она может выздороветь в несколько мгновений. – Ну, вот, бери, красавица… – подал князь больной бумагу, достав из-за обшлага мундира. – Это приказ выпустить из Шлюшина твоего жениха… Смотри же, к его приезду будь на ногах. А будешь лежать да недужиться – я его опять заарестую. – Нет… нет! – выговорила Оля и быстро села на постели. Глаза ее сияли. – Я сейчас! Сейчас!.. Я здорова! Князь рассмеялся. Саблуковы со слезами счастья на глазах бросились целовать его руки. Потемкин отбился от них и, оглянувшись на толпу, глазевшую с порога и из-за растворенных настежь дверей, переглядел все лица. Тут были и крошечные дети, и уже большие девочки и мальчики, и взрослые, и старые няньки. Все они как-то дико уставились на князя и его великолепную одежду. Князь высунул им язык. Толпа рассмеялась и стала глядеть смелее. – Брысь!.. – вскрикнул он. Все расхохотались, попятились, но остались в дверях и за дверями. Князь увидел на маленьком столике около постели большую кружку с водой. В один миг он приподнялся, взял ее и выплеснул веером в толпу домочадцев… Визг, хохот поднялся страшный, но князь встал и запер дверь. Саблукова, смущаясь, предложила князю «отведать хлеба-соли» и пройти в гостиную, где уже хлопотали давно две женщины. Князь был сыт, но отказаться значило бы обидеть. – Давайте, хозяюшка… Только уж лучше сюда. Я и есть буду, и на вашу Олюшку поглядывать. Оно и вкусней будет. Люди внесли в двери уже накрытый стол, заставленный всем тем, что только у хозяев могло найтись в погребе и кладовых – от холодного поросенка в хрене и оладий на патоке до разнокалиберной смоквы и обсахаренной в пучках рябины. – Не побрезгуйте, ваша светлость… – прошептала Саблукова. – Чем Бог послал… Князь чувствовал себя настолько сытым, что не знал, как ему отбыть эту повинность гостя у российских хозяев. На его счастье, в числе прочих закусок оказалось его любимое кушанье – соленые рыжики с приправой из выжимок черной смородины. – А!.. Вот этого я отведую с отменным удовольствием, – сказал князь, и, проглотив несколько грибов, он вымолвил, оживляясь: – Диво. Ей-Богу, диво! Вот хоть зарежь ты ученого повара, он такое блюдо не выдумает… Что ж вы? Садитесь. Хозяева, почтительно радуясь, стояли около стола. – Садитесь. Кушайте… – настаивал князь. – А то встану и уеду… Вот вам Христос – уеду! Саблуковы, после долгого отнекивания, сели к столу, но есть, конечно, ничего не стали. Князь быстро и охотно очищал тарелочку с рыжиками и стал расспрашивать Саблуковых, каким образом могла начаться та ябеда и тяжба, которая привела всю семью в столицу и чуть было не лишила всего имущества. В то же время на другом конце дома раздавались вое сильнее веселые голоса, крики и залпы детского смеха… Саблуков тревожился, морщился, внутренне бесился на эту вольность своих домочадцев, но оставить князя и унять озорников он не мог. Наконец он дал понять мимикой жене – глазами, бровями, чтобы она сходила прекратить «срамоту». Саблукова встала. – Куда?.. Не пущу… – догадался князь. – Сидите, хозяюшка… Я смерть люблю это!.. Пускай голосят. – Простите, ваша светлость. – Нету мне пущего удовольствия, как слушать детскую возню и хохотню. Это ваши дети? – И мои тут… И родственника женина… Сиротки… – Много ль всех у вас детей? – Одиннадцать со старшей, замужней, – самодовольно ответила Саблукова, – да внучат еще трое… – И всегда так заливаются… То-то весело этак жить, – вздохнул вслух князь и слегка насупился, будто от тайного помысла, который скользнул нечаянно по душе. Наступило мгновенное молчание. – Саркиз все… – выговорил вдруг Саблуков. Князь встрепенулся и, придя в себя, почти сумрачно глядел на хозяина. – Маркиз… Что? Маркиз?.. – Саркиз, ваша светлость… Простите. Я пойду сейчас уйму… Хозяин встал, смущаясь от взгляда гостя, но князь тоже встал и уже улыбался. – Маркиз… Саркиз… Похоже… Это что ж такое: Саркиз? – Имя. Прозвище, ваша светлость. Это у меня калмычонок так прозывается. Отчаянная голова. Это все он мастерит в доме с детьми. Первый затейник на всякую штуку. Такая голова, что даже, верите, подчас удивительно мне. Все у него таланы. И пляшет, и поет, и рисует, и на гитаре бренчит. А ведь вот татарва, и еще некрещеный… – Отчего? – рассеянно спросил князь. – Не хочет… – пожал плечами Саблуков. – Как не хочет? – оживился князь, – Калмык и не хочет креститься в нашу христианскую веру? Это что ж… – Что делать… Я уже ломал, ломал и бросил… – Негодно… Вы ответите пред Богом, что его душу не спасли. Будь он теперь у себя – иное дело. А коли уж у вас – то след крестить. – Не могу уломать! – Пустое. Где он?.. Пойдем… Я с ним потолкую и усовещу. И князь двинулся вперед на голоса, которые еще пуще заливались за дверями, где была зала. |
||
|