"На Москве (Из времени чумы 1771 г.)" - читать интересную книгу автора (Салиас Евгений Андреевич)VIIИвашка долго стоял молча над Улей, с грустным выражением лица, почти даже с глупым выражением, и смотрел на ее поникнутую голову, бессознательно рассматривал красивый ровный пробор ее светло-русых волос. В голове его вертелась все одна и та же мысль: как пособить горю, как избавить Улю от Авдотьи Ивановны? И вдруг, словно надумав нечто очень умное и важное, он выговорил быстро: – Уля, знаешь что?.. всем бы бедам конец – выходи ты замуж. Уля подняла на него голову и глянула с изумлением. – Что?! – Выходи, говорю, замуж. Уля, несмотря на свое грустное настроение, звонко и весело расхохоталась. – Чего ты? Я не в шутку… Подумай только: выйдешь замуж, от барыни избавишься. – Ах ты, Иваша, Иваша! – перебила его девушка, – все ты тот же! Сколько времени не видала я тебя, а все ты тот же. – Чего тот же? – вдруг будто обиделся Ивашка. – Да ты не обижайся… Вижу, вижу. Уж и губы распустил, как бывало прежде, – тихо и почти нежно произнесла Уля. – Что же такое я сказал? – обидчиво заговорил Ивашка. – Вестимо, кроме эдакого, ничего не придумаешь. Выходить тебе замуж и наплевать тебе на Авдотью Ивановну и на всех. – Изволь, сейчас выйду, да только за кого? – Ну, как за кого?! – Да так: за кого? – Да я почем знаю. – Ну, вот и я не знаю. – Неужто же в столице нет никого? Народа в столице много. – Да, народа, Иваша, много, да замуж не за кого. – Отчего же так? – А оттого, Иваша… – И веселое лицо Ули вдруг омрачилось. Она помолчала и выговорила:– Оттого, Иваша, что для мужицкой дворянки нигде пары не найдется. Я одна как перст, сама по себе, ни к кому не пристала. Во всей Москве есть у меня одна старушка-просвирня, с которой я могу водиться. Для одних хоть бы для дворян, для купцов, – я крепостная холопка; для других – хоть бы для прислуги нашей, – я барышня, только не настоящая, боковая… И в светлых, серых глазах Ули вдруг показались две крупные слезы. Ивашка заметил их и вымолвил: – Что ты! зачем? Ну вот и плакать! Боковая… что такое боковая?! – Так меня, Иваша, здесь зовут. Как кто осерчает на меня зря, без толку, так и назовет «боковой» барышней. – Что же это значит такое? мне невдомек… Но Уля не отвечала на этот вопрос и продолжала тихо, глядя в пол: – Вот оттого мне и не за кого замуж выходить. И за мужика нельзя, и за купца нельзя; а за барина – и говорить нечего. Мы с тобой, Иваша, мужицкие дворяне с детства были, да так и останемся. Ты еще – другое дело. Кто тебе приглянулся, ты и женишься, а я же не пойду говорить какому-либо человеку: сделай, мол, милость, женись на мне! Да и не до того, Иваша… – Никому не пара!.. – бормотал Ивашка, как бы про себя. И он вдруг ахнул на всю горницу, точно будто испугался чего-то. – Что ты! – воскликнула Уля. – А за меня! Уля не поняла. Ивашка вопросительно глядел на нее, пораженный сам своим открытием. – Что? – За меня. – Что за меня? Что ты говоришь? – За меня, за меня выходи! Уля все-таки не сразу поняла и, поняв, опять звонко рассмеялась. – Ей-Богу, Уля, за меня выходи! Ведь я буду вольный, – вот тебе Христос, – скоплю денег, откуплюсь, и как мы с тобой заживем отлично! Я пойду в дворники либо в кучера, а ты… – Ивашка запнулся. – Вот то-то, Иваша, и не знаешь. Вот то-то и дело: ты в дворники, ну, стало быть, я – в кухарки. – Нет, как можно! – То-то, стало быть, нельзя. Ну – в горничные девки. – Нет, как можно! – Ну – в прачки, поломойки… – Да нет, чего ты врешь! – Ну, так как же, Иваша? Ты дворник, а я, будучи твоей женой, буду барышней-чиновницей? Видишь, вот никак и не клеится. Ивашка вздохнул и выговорил тихо: – Да, и то, не клеится. И оба замолчали. Уля снова понурилась и думала о том, что часто приходило ей на ум: неужели же никогда не найдется человека, который полюбил бы ее, за которого она могла бы выйти замуж и зажить своим домком, своим счастьем. Часто невольно и смутно представлялся ей этот вопрос, и она отгоняла его, как нечто незаконное, как пустую, глупую мечту. Но теперь, когда в первый раз другой, хотя и ее молочный брат, заговорил об этом с ней, ей сразу яснее, настоятельнее представился этот жгучий вопрос. Почему же и нельзя? почему же не найдется такого человека? Может быть, и найдется, может быть, и нашелся бы давно, если бы она не избегала так упорно и не боялась так страшно всякого нового знакомого. Хоть бы вот этот молодой барин, которого встречала она несколько раз на Знаменке, когда бегала в гости к просвирне… Этот молодой барин, который, будучи в церкви, прошлое Светлое Воскресенье, в конце заутрени пробрался через всю густую толпу прямо к ней, подошел вдруг и сказал: «Христос воскресе» – и прежде чем она успела опомниться, трижды расцеловался с ней. И с тех пор много ночей мешало ей спать его веселое, красивое, улыбающееся лицо. Хоть бы он?! Если бы она с тех пор около года не избегала его тщательно, не бегала к просвирне совсем другими переулками, что было бы теперь? Может быть… Но мысли Ули были прерваны внезапным скрипом отворившейся двери. На пороге показался Капитон Иваныч и, увидя Ивашку, взмахнул руками и ахнул: – Иван! Иван! И через секунду Капитон Иваныч душил Ивашку в своих объятиях и целовал его в обе щеки. – Какими судьбами?! Ах, оголтелый народ! Ведь видел я, уходя, коня твоего на дворе, спрашивал этого черта, Маланью: кто тут? Говорит: приказчик приехал. Откуда? говорю. Не знаю, говорит. Ан это ты! Какими судьбами в столицу пожаловал? Ивашка снова рассказал подробно, как был спроважен всем миром с родного села. – За что? – воскликнул Капитон Иваныч. Ивашка повел плечами и усмехнулся. – Да все то же, Капитон Иваныч: говорит, лядащий, порченый, негодный; ну и спровадили. – Порченый!.. – забурчал Капитон Иваныч, насмешливо усмехаясь. – Давай Бог им всем, подлецам, быть такими порчеными! Я по сию пору, Иван, не могу себе простить, попрекаю себя ежечасно, что тебе вольную не выговорил или за себя не взял при продаже вотчины. Был бы ты теперь у нас вот с Улей вместе. – Да, – рассмеялась Уля, – был бы с нами! Да с Авдотьей Ивановной. – Да, точно, – рассмеялся Капитон Иваныч и отчаянным жестом бросил свою шапку в угол. – Да, с моей Авдотьей, пожалуй, что и хуже, чем в крепости на селе. А вот что, Улюшка. Мы сегодня с ней опять шумели, – слышала, чай. – Слышала. – И знаешь, о чем? – Знаю. – А ну, вот и не знаешь. – Знаю, Капитон Иваныч, не спорьте. – Да не можешь ты знать. – Почему-с? – Потому, что я и сам не знаю! – Вот так хорошо, – совсем развеселилась Уля. – Ей-Богу, не знаю, вот как перед Богом! – добродушно и весело воскликнул Капитон Иваныч. – Шумела, шумела она, меня обругала… Постой, как бишь обругала?.. Мудрено что-то… Паркалком или карапалком, что-то такое. Это, вишь, такой народ есть, вроде калмыка. А я ее назвал и того хуже: Сидоровой козой. А за что все это у нас было – доподлинно не знаю. Затевает она что-то, я это чую, а что она затевает – не знаю; вестимо, скверное. – Ну а я, Капитон Иваныч, знаю, – полугрустно, полувесело произнесла Уля. – Ну, скажи, коли знаешь. – Нет, не скажу. Вы ей скажете и все дело испортите. – Не скажу, что ты! ну, ну… Ей-Богу, не скажу. – Ладно, не в первый раз. Хоть разбежитесь, – не скажу. Когда будет время, сама приду и все вам выложу, а теперь ни за что не скажу. Вы только испортите. Как она придет, так ей и бухнете. Еще хуже и выйдет. В коридоре в ту же минуту раздался голос барыни, и все трое, как по данному знаку, разошлись в разные углы комнаты и одинаково робко поглядывали на дверь. – Легка на помине… как черту и подобает быть! – пробурчал Воробушкин. Авдотья Ивановна вошла, запыхавшись и от ходьбы, и от своей большущей, тяжелой шубы, и от платка, который был намотан вокруг ее головы и шеи. Разоблачившись при помощи Ули, она оглядела всех трех и проговорила: – Небось сидели все кучкой в уголке да шептались, а чуть меня заслышали – рассыпались по горнице. – Ну, да как же, – отозвался Капитон Иваныч, – вишь ведь, какой комендант, подумаешь! – Для такой мокрой курицы, как ты, я не токмо что комендант, а весь фельдмаршал Салтыков.[8] И с этих слов снова начался тот же шум, к которому так привыкли и люди Воробушкиных, и Уля, и даже соседи по Ленивке. Покуда муж с женой перекидывались, придумывая, на сколько хватит разума, ехидные слова, Уля незаметно выскользнула из комнаты к себе в мезонин. Ивашка, послушав, поглядев исподлобья в лицо обоих супругов, тоже вышел вон и отправился на двор, вспомнив о том, что его лошаденка стояла, не кормясь, уже добрых часа три. Сойдя с заднего крыльца, он, однако, не нашел на дворе ни саней, ни лошади. «Ишь, добрый какой человек! – подумал он, – распорядился уже и убрал коня; поди, и овсеца засыпал». Он заглянул в конюшню, в сарай, сбегал на задний двор, взглянул за ворота; но ни лошади, ни саней не было нигде. Уже в испуге бросился он на кухню спросить двух женщин. – Конь?.. Конь?.. Санки?.. Санки мои?! – воскликнул он, вбегая в кухню. – Эвося хватился, – выговорила одна из двух женщин, Маланья. – Твой конь давно у Климовны. – Какой Климовны? – А то, поди, и она уж небось давно продала да на эти деньги корову какую купила. Ивашка стоял пораженный, почти не понимая ни слова. Женщина объяснила ему, однако, что покуда он болтал с Улей, барыня вместе с Климовной вышли из дома, потолковали, а там уселись в его санки и съехали со двора. А домой барыня вернулась уже пешком. – Ну, ну! – воскликнул Ивашка, широко разевая рот от изумления и перепуга. – Ну, она, стало, и отдала и коня, и санки Климовне на продажу. – Кто? – Да барыня же. Вот оголтелый-то!.. Ивашка даже выронил из рук свою шапку. Увидя его пораженную фигуру, изумление и отчаяние, обе женщины стали уговаривать и успокаивать парня и даже утешать. – Ты, голубчик, спасибо скажи, что она тебя самого с санками не продала кому, – убеждала парня Маланья. – Она, голубчик, с Климовной белыми арапами торгует; так что ж ей чужой конь? Либо санки твои? Ивашка, не слушая, поднял свою шапку, побежал в горницу, шибко влетел и застал Авдотью Ивановну уже одну в углу, на кресле, с ватрушкой в руках. – Авдотья Ивановна!.. – забормотал он робко. – Ну? – Авдотья Ивановна… Как же-с?.. – и парень запнулся, глядя на спокойное и отчасти удивленное лицо барыни. – Мне сказывают на кухне… Сказывают, что вы моего коня… Ивашка опять запнулся, так ему казалось странным и глупым все происшедшее. – Продала? – вопросительно-спокойно выговорила барыня. – Точно. И не дорого. Цены на коней плохи теперь, да и заморил ты его дорогой. Ты, я чай, не овсом и не сеном, а, так полагаю, ременным кнутом кормил его всю дорогу. – Да как же-с?.. – Ивашка развел руками. – За что же?.. И опять, конь этот не ваш. – Да ты это что… – вдруг заговорила другим голосом Авдотья Ивановна. – Ты, никак, меня допрашивать пришел!.. А в полицию хочешь? В холодную хочешь? – Авдотья Ивановна встала и приблизилась к Ивашке, закинув слегка голову назад и руки за спину, – в солдаты – хочешь?.. В острог – хочешь?.. – Помилосердуйте!.. – вдруг выговорил Ивашка, отступая и кланяясь разгневанной барыне. – Какой прыткий! Нос и уши обрежут на конной площади через палача! Хочешь? Прыткий какой… – И, поглядев несколько минут в лицо растерявшегося парня, Авдотья Ивановна выговорила вдруг тише и как будто даже кротко: – Пошла вон, дурафья!.. Ивашка живо убрался из горницы, осторожно и тихонько затворил за собой скрипучую дверь и вышел опять в сени; здесь он стал и развел руками. – Вот так колено! – проговорил он наконец, – да и что же конь, коли она, сказывают, белыми арапами торгует! А я было продать да разжиться хотел коньком. Ай да барыня! Вострая! |
||
|