"Аракчеевский сынок" - читать интересную книгу автора (Салиас Евгений Андреевич)XXXIНаутро, однако, никто не приходил будить Шуйского. Когда он проснулся сам и взглянул на часы, было около полудня. Он готов был рассердиться, но тотчас же сообразил, что его ослушаться не посмели бы и, следовательно, девушка еще не просыпалась. – Дрянь дело, – смутился Шумский. – Больше двенадцати часов спит. Его смутило не столько то, что могло случиться со швейкой, сколько мысль, что может произойти от этого питья в ином случае. На его зычный крик тотчас появился в спальне Шваньский. – Ну! – вымолвил офицер. – Что прикажете? – Да, дубина эдакая, что я могу приказать? Понятно, о чем спрашиваю. Что она? – Не просыпалась. Шевелилась, а проснуться, не проснулась. Я не смел трогать, а полагаю, что если потормошить, проснется. Извольте посмотреть сами. Шумский быстро поднялся, надел халат и вышел в гардеробную. Девушка лежала на боку, лицом к стене, и спокойно, ровно дышала. – Буди, – вымолвил он, обращаясь к Шваньскому. Шваньский начал тормошить девушку за руку и кликать. Она несколько раз глубоко вздохнула и, наконец, открыла глаза. – Вставать пора, заспалась. Знаешь ли, который час? – говорил Шваньский. – Нешто эдак работают. Девушка бессмысленно смотрела в лицо Шваньскому, как бы спросонья, потом, ничего не говоря, приподнялась, села, но тотчас же взялась за голову. – Чего? Аль голова болит? – спросил Шваньский. – Болит, – тихо произнесла Марфуша. – Сильно? Стучит, что ли? – Тяжела, – отозвалась девушка. – Ну, ничего, пройдет. Вставай, да выйди прогуляться по двору. Больно уж заспалась. Вставай, что ли. Ведь уж двенадцать часов. Обедать людям пора, а ты спишь. – Двенадцать! – воскликнула, оживясь, Марфуша. – О Господи! И это простое обстоятельство, по-видимому, всего сильнее подействовало на девушку, которая, быть может, в первый раз в жизни проснулась в такой час. Она поднялась на ноги, хотела шагнуть, но покачнулась. Шваньский поддержал ее. Шумский приблизился тоже и выговорил: – Аль на ногах не стоишь? Марфуша взглянула на молодого человека, которого сначала не заметила, и тотчас же смутилась. – Говори, – вымолвил Шваньский. – Ноги, что ли, слабы? – Да. Чудно. Отлежала, что ли. Совсем, как чужие!.. – Ну, это пройдет. – Чудно. Никогда эдакого со мной не бывало. – Выйди во двор, живо все пройдет. На вот, надевай. Шваньский живо надел на Марфушу лежавший поблизости салопчик ее, накинул ей платок на голову и повел к входной двери. Девушка шла неровной походкой, слегка как бы пошатываясь. Шваньский бережно свел ее по лесенке и, выведя на воздух, продолжал поддерживать. Но через минуту Марфуша уже твердо и свободно стояла на ногах и с наслаждением вдыхала свежий воздух. – Что? – спросил Шваньский. – Ничего. Эдак лучше. Угорела я у вас. – Вот! Вот! Именно и есть! – воскликнул Шваньский. – Все угорели, а ты пуще всех. – Ничего, пройдет, – отозвалась Марфуша. – Я раз не так-то угорела, сутки без памяти была. А это что! Вот уж теперь совсем хорошо. И Марфуша вдруг задумалась. На два или на три вопроса, предложенных Шваньским, она не отвечала ни слова и, наконец, он тронул ее за руку. – О чем задумалась-то? – Да так. Не знаю. Так. Чудно. Ничего что-то не помню. – Чего не помнишь? – Да ничего не помню. Помню, после шитья пила чай у барина; про сливки он все говорил… А как я пришла и легла, ну вот ничего не помню, точно как отшибло память. – Ну, это пустое, не стоит и вспоминать. Угорела и шабаш. Тошнит, что ли? – Нету. – Голова-то болит? – Ничего. – А ноги? Стоят твердо? Ходить можешь? – Могу. – Ну, вот и погуляй по двору, а потом приходи в дом. Шваньский довольный, почти сияющий, вернулся в квартиру и нашел Шумского внимательно осматривающим чуланную дверь и замок. – Не понимаю, – сказал он при виде Шваньского, – совсем не понимаю. Эдакий замчище отодрать ножом совсем невозможно. Тут дело нечисто. Говори правду, кроме ножа, ты ей ничего не давал? – Ей-Богу, ничего-с. Что же мне лгать. Да что же я за дурак такой. Я и столового ножа-то не хотел давать. – Черт ее знает! Проклятая девка, – злобно произнес Шумский. – Что теперь будет, и ума не приложу. А Авдотья не идет. Не могли же ее заарестовать там. Ей первое дело уходить, если Пашутка опять явилась к барону. – А я, Михаил Андреич, все-таки свое вам докладываю, не пойдет она туда. Просто убежала, и в городе где скрываться будет и мешать вам не станет. Шумский не ответил ничего и прошел к себе. Шваньский молча последовал за ним и, очевидно, собирался начать разговор о чем-то особенном, так как он улыбался своей обезьяньей улыбкой, «во всю рожу», по выражению Шумского. – Михаил Андреич, позвольте вам доложить, – начал Шваньский, – о таковом моем намерении, которое вас может очень удивить. Но вы меня не осудите, дело благое, хорошее. – Ну, какое такое дело? – А насчет именно вот этой девицы-швеи. Насчет этого, как вы изволили ее обозвать, создания. – Ну, – нетерпеливо отозвался Шумский. – Вот я и хочу вам доложить, что Марфуша эта девушка тихая, кроткая, доброты бесконечной, характера совсем овечьего, – тонким и ласковым голосом начал Шваньский. – Глупа, как пень, остолоп с головы до пят, – тем же голосом продолжал Шумский, как бы подделываясь. – Ну дальше-то что же? – прибавил он. – Вот я все, Михаил Андреич, обсудив, и решился на благое дело. – Жениться, что ли на ней? – усмехнулся Шумский. – А хоть бы и так. Шумский громко расхохотался и, наконец, вымолвил: – Ах, ты дура, дура! Право, дура! – Почему же-с? – Почему? Ну, это, брат, в три дня не расскажешь. Во всяком случае… И Шумский, глядевший в это время в окно на улицу, вскрикнул так, как если бы его ударили ножом. Шваньский вздрогнул от этого крика и остолбенел. – Авдотья! Авдотья! – прокричал Шумский, бросившись к окну. Действительно, к крыльцу дома подъехала на извозчике его мамка. – Ну, вот! Где Пашута? – грозно обернулся Шумский, подставляя кулак к самому лицу своего Лепорелло. – Где Пашута? В городе?! скотина эдакая? Иди, беги, тащи ее сюда. Она, черт, целый час расплачиваться будет с извозчиком. Тащи! Но последнее слово Шумский уже крикнул вдогонку, так как Шваньский рысью пустился к парадной двери. Шумский стоял в халате в дверях гостиной и, понурив голову, тихо шептал себе под нос: – Все пропало! Прибежала Пашута, все рассказала, а эту прогнали… Но в то же мгновенье Шваньский опрометью вбежал из передней в гостиную и воскликнул: – А вот нет же. Не было ее там. Не приходила туда. Авдотья к вам сама явилась. Шумский встрепенулся. – Она не приходила! Не была! – кричал Шваньский, чуть не прыгая от радости. – А коли за всю ночь не пришла и до сих пор ее не было, то и не будет, по-моему. Побежала просто куда в город, а не к барону. При виде Авдотьи, тихо шагающей из передней, Шумский вскрикнул: – Да иди же! Иди! Что у тебя ноги-то отнялись, что ли? И он тотчас же закидал женщину вопросами. Она об Пашуте ничего не знала и только широко раскрывала глаза. – Да нешто она у вас ушла? – выговорила, наконец, Авдотья. – Каким же это способом? Как же это вы не доглядели? – Ну, ладно, – махнул рукой Шумский. – Ты тут будешь еще других учить. Иди, рассказывай. И приведя Авдотью к себе в спальню, Шумский начал подробно расспрашивать мамку обо всем, что есть нового. Вести были самые лучшие. Баронесса очень жалела свою любимицу, но вполне верила во все и ожидала возвращения Пашуты через два или три дня. Авдотью она согласилась оставить тотчас же, обращалась к ней ласково и, вообще, ничего не подозревала. – Ну, слава Богу! – несколько раз повторил Шумский и, произнеся эти слова в десятый раз, прибавил: – Тьфу, прости Господи! И я тоже, как Шваньский, за всякую гадость славословлю Творца Небесного. И Шумский расхохотался. – Ну, Дотюшка, теперь коли все обстоит благополучно, то принимайся за главное дело, для которого я тебя из Грузина выписал. Время терять нечего. Вот тебе прежде всего пузырек, береги его, яко зеницу ока. Помни одно, что эта скляница с бурдецой сто рублей стоит. – О-ох! – вздохнула Авдотья. – То-то, ох! Тебе это главное. Оттого я и говорю. Есть ли у тебя красный платок, хоть маленький, что ли? – Нету, родной мой. Откуда же ему быть?!. – Ну, сейчас купить пошлю. Ну, слушай, теперь. – Вот что, родной мой, – перебила Авдотья. – У меня с утра маковой росинки во рту не было. Позволь мне чаю напиться. Я живо, в одну минуту, а там и рассказывай. – Ну, ладно. Шумский отпустил мамку и совершенно довольный, насвистывая какую-то цыганскую песню, начал шагать из угла в угол. Через несколько времени он вышел в коридор и увидал вдали за чайным столом три весело беседовавших фигуры – мамку, Шваньского и швейку. – Жених с невестой, – выговорил Шумский и рассмеялся. – Эка дура! Во всем-то Питере лучше не разыскал, – прибавил он, глядя издали на Марфушу. Но затем, помолчав с минуту и пристальнее приглядевшись к девушке, он задумался. – Нет, – произнес он, – я вру, а не он врет. Издали она еще пуще смахивает на Еву. Только волосы обыкновенные, белокурые, а будь они светлее, совсем бы на нее смахивала. Вестимо вдурне. Так если Ева для меня пара, то Марфуша для Шваньского и совсем пара. Даже, пожалуй, Шваньский ей не пара. Стало, Иван Андреич мой, – губа не дура. А что швея она, так ведь и он не генерал-фельдмаршал. Шумский вернулся к себе, оделся в мундир и, выйдя в кабинет, крикнул Копчика. «Тьфу забыл, что заперт, – подумал он. – Но за что же я его посадил? Ведь все-таки же виноват Шваньский. А, может, и он. Дело нечисто. А выпустить все-таки надо, без него как без рук. Все в квартире вверх дном станет». Шумский вышел снова в коридор, кликнул своего Лепорелло и приказал немедленно выпустить заключенного. Через минуту Васька, смущенный, появился на глаза барина. Он, очевидно, ожидал побоев. Лакей испуганно и робко переступил порог, готовый каждую минуту броситься на колени и, по-видимому, то, что он намеревался сказать, было уже у него приготовлено заранее. – Слушай ты. Если ты тут ни при чем, ничего не будет тебе, но мне сдается, дело нечисто, замок не ножом оторван. – Помилуйте, Михаил Андреич, – начал Копчик слезливым голосом. – Верьте Богу, что я… – Молчи. Я не из тех, что верят всему, что с языка сбросит всякий болтун. Язык без костей. Я знаю не то, что мне говорят, а знаю то, что знаю. Если это дело твоих рук, то оно окажется после. И когда окажется, быть тебе в Сибири. И это еще слава Богу. А то похуже приключится. Быть тебе запоротым насмерть в конюшне грузинской. Ну, пошел и покуда делай свое дело. Зови сюда Авдотью. Через минуту женщина несколько более в духе, так как успела выпить несколько чашек чаю, который она обожала, явилась к своему питомцу. – Ну, садись, Дотюшка, и слушай в оба. Самая теперь суть пошла у нас, самое что ни на есть светопреставление начинается. – Ох, типун вам! Что это ты, родной мой, – перекрестилась Авдотья. – Ну, ладно. Слушай. – Грех эдакие шутки шутить. – Слушай, тебе говорят, – перебил Шумский серьезнее. Собравшись с мыслями, молодой человек подробнее, чем когда-либо, повторил три раза подряд то, что должна была мамка сделать в тот же вечер. По мере того, как он говорил, доброе расположение духа мамки исчезло. Она снова понурилась и снова лицо ее было печально и тревожно. – Ну, пугайся сколько хочешь, – прибавил Шумский. – Это твое дело. А все-таки все, как я приказываю, должно быть сделано ныне ввечеру. А что из сего светопреставления выйдет, это не твоя забота. В сотый раз тебе говорю, я в ответе, а не ты. Ты была здесь, и нету. Что ни случись, уедешь в Грузино, и никакими собаками там тебя никто не достанет. Настасья Федоровна не выдаст. Да и кто посмеет хвататься за человека графа Аракчеева. Да и мне-то, что ни случись, ничего не будет. Неужто ты по сю пору не понимаешь, что мы с тобой, чего ни захотим, то все в столице и сделаем. Хоть народ вот станем грабить на Невском проспекте, и нам никто ничего не сделает. Пойми ты, что я сын царского друга, графа Аракчеева. Значу в Питере больше, чем он сам. Он ради срама дрянного дела не затеет, а я все могу и никто тронуть меня не смеет. Мало ли, какие я тут фокусы проделывал, еще когда был в Пажеском корпусе. Все с рук сходило. Теперь говори, поняла ли ты, что тебе делать. – Вестимо, поняла, – глухо отозвалась Авдотья. – Говори, главная в чем суть? Повтори. – Что же повторять-то? – Повтори, тебе говорят. – Ну, значит, дать испить этих сливочек в чаю или в питье каком вечернем. – Предпочтительно – в чаю, помни это. Не захочет чаю, отложи до другого дня. А затянется дело, тогда уж в питье. – Понятно, знаю. – Ну, потом? Повтори. – Ну, красный платок, стало быть, на окошко повесить, как заснет, и дверь из дома во двор оставить незапертую. – Ну, вот умница! – усмехнулся Шумский. – Не забудь ничего и не перепутай. А теперь собирайся… Авдотья поднялась, но при этом вздохнула глубоко. – Что из всего этого будет вам? – пробурчала она вдруг. – Сегодня же ввечеру, т. е. около полуночи, я наведаюсь, – произнес Шумский, как бы не слыхав слов мамки. – Беда из всего этого будет! Твоя погибель, – сказала Авдотья. – Ну, это не твоя забота. Ты не рассуждай, а действуй! – резко и грубо отозвался Шумский. – Твоих советов мне не надо. И не твое это дело. Ты за себя боишься… не финти!.. – За вас… а не за себя. Бог с вами!.. – Ну, вот что, Авдотья, – медленно вымолвил Шумский. – Будет тебе, положим, хоть распросибирь, хоть распрокаторга и распродьявольщина всякая, хоть подохнуть тебе придется через день после содеянного… а все-таки ты все по моему приказу исполнишь. Слова эти были произнесены таким голосом, что мамка, привыкшая все слышать от своего питомца за двадцать пять лет, все-таки невольно почувствовала теперь в его голосе грубое оскорбление. В звуке его голоса и равно в каждом слове звучало насилие. Шумский пристально взглянул на женщину, прошелся по комнате и затем, остановясь перед своей мамкой, выговорил мягче: – Я тебя заставить, собственно говоря, не могу насильно. Хочешь ты это сделать, сделай, не хочешь, не делай. Но вот тебе крест, – Шумский перекрестился, – что если ты не сделаешь этого нынче ввечеру или завтра ввечеру, как будет удобно по обстоятельствам, то знай… Я тебя позову сюда, притворю вот эту дверь и тут же на твоих глазах прострелю себе башку из этого вот пистолета. В этом даю тебе священную клятву перед Господом Богом. – Ах, что ты, что ты! – завопила вдруг Авдотья и замахала руками. – Будь я проклят на том и на этом свете, если я не застрелюсь перед тобой. Ты дура баба. Ты не понимаешь, что когда человек влюбится в девушку, как я, в первый раз от роду, то ему или добиться своего, или не жить. – Господи помилуй, да разве инако нельзя! – воскликнула Авдотья. – Так женись на ней! – Жениться! Нет, мамушка, дудки. Я не сделаю того, что всякий дурак умеет сделать. Ну, а теперь нам с тобой толковать не о чем больше. Сейчас принесут красный платок, бери его и марш восвояси служить и услуживать верой и правдой и баронессе, и мне. Прощай. В добрый час! Ввечеру часов в одиннадцать или около полуночи я буду у дома. Коли нет платка на окошке – вернусь. Коли есть платок – в дом шагну. Авдотья тихо пошла из горницы, держа пузырек с жидкостью. – Помни. Дай меньше половины, – весело прибавил Шумский ей вслед, – а остальное сохрани, как зеницу ока. На другой раз может пригодиться. И, оставшись один, он подумал: «Не люби меня эта дурафья, ничего бы не поделать с ней. Беда – бабы!..» |
||
|