"Аракчеевский сынок" - читать интересную книгу автора (Салиас Евгений Андреевич)XXVIIIВ эти самые минуты Лепорелло-Шваньский докладывал патрону своему о важном деле. Шумский, сбыв с рук посланца от графа да еще с дерзким ответом, проволновался еще немного относительно Авдотьи. Но полная темнота, вечер… успокоили его. Если бы баронесса отказала женщине, то она была бы уже дома. Шумский, вполне счастливый, распевал и посвистывал, собираясь к Квашнину, когда в кабинете его появился Шваньский со своей особенной обезьяниной усмешкой на лице. – А! – весело воскликнул Шумский. – Иван Андреич – шпрехен зи деич! Откуда несет? Доморощенному Лепорелло это восклицание доказывало, что патрон Дон-Жуан в духе… Что-нибудь новое и приятное случилось. – Дурафья Лукьяновна не вернулась! Понял ты, глиняная голова! – объяснился Шумский. – Ну и слава Богу, и благодарение… – Должно быть… – рассмеялся Шумский и презрительно, и резко. – Благодарение и слава Господу… Дурень! Неужто же ты думаешь, что Господь помогает людям во всех делах, хотя бы и в самых пакостных. В это и турки, я чай, не веруют. – Так сказывается, Михаил Андреевич, – тоже смеясь, отозвался Шваньский. – А вестимо, что Господь… – Вестимо… Ничего не вестимо людям. Сам Господь-то не вестим. Слыхать-то слыхали, а видать никто не видал, – пробурчал Шумский себе под нос, но весело и хорохорясь, как школьник, которому удалась шалость, и он ею сам пред собой похваляется. – Верхом бы, что ли, покатался… Или бы выпил здорово с приятелями… – снова произнес Шумский, как бы сам себе. – Так бы выпил, что непременно бы кончил фокусом на всю столицу. Давно я не безобразничал, засиделся, все тело как-то потягивает. Хотелось бы косточки расправить. – Что ж, прикажите клич кликнуть. К полночи вся квартира полна будет народу. Только доложу, Михаил Андреевич, не время. Не в пору. Надо бы ныне делом заняться нам. – Нам? Делом? Тебе и мне – вместе? Скажите пожалуйста?! – Нам-с. А желаете, можно и без меня, одни действовать. – Что же это? Ну… Шваньский усмехнулся самодовольно. – Марфуша здесь. Привел-с. – Какая Марфуша? – удивился Шумский. – А швейка-то… Забыли. Создание-то. – Создание?.. Для пробования питья?! – расхохотался молодой человек. – Ну, конечно, надо заняться делом, а не бездельем… Ты ей как же разъяснил-то… Боится небось? – Никак-с. Нешто можно говорить эдакое, – возразил Шваньский важно. – Помилуйте. Она просто пришла ваше белье перечинить. Вечер посидит, ночует, а утром опять за работу… А ввечеру попозднее мы ее чайком угостим, со сливочками и с нашим новгородским соусом. Вот и увидим, как оно действует. Шумский молчал и насупился. – Жаль бедную… Молоденькая? Жаль. Кто его знает, что потрафится от питья. А делать нечего. Надо. – Вестимо надо… Да и верного человека. Чтоб не провралась. – Ладно… Ну, давай ее сюда… Поглядим. – Уж лучше, Михаил Андреевич, вы выйдете к ней. Она у меня боязная, пожалуй, не пойдет сюда, да станет домой проситься. А то и убежит сама. Девицы народ опасливый. – А она девица? – Да-с. – Тебе кто ж это сказал? – рассмеялся Шумский. – Видать-с. Шумский расхохотался еще громче и прибавил безобразную шутку. Шваньский съежился, кисло ухмыляясь, так как она касалась его личности и была хотя и очень остроумна, но до крайности груба и оскорбительна. – Ну пустое! Раз залучили твое создание, так не выпустим. Я выеду ненадолго. Приеду, посылай ко мне; а сам не приходи. С глаз на глаз вольготнее все. Хоть я и не такой дальнозоркий, как ты, а все-таки сразу увижу, годится ли она для пробы. А то, может, солдата в юбке привел, которого не то что питьем каким, а дубьем разве свалишь с ног. – Вот изволите увидеть. Девушка из себя совсем барышня нежная… – Перелетным ветерком подбитая!.. – Нет-с. Зачем! Не ветром, а… – Кости да кожа. Одёр. Ну, вели чай подавать… Ее посади покуда за работу, а там приеду, посылай сюда. Я ее угощу. Принеси мне сюда сейчас же сливки, надо оршад-то этот загодя приготовить. Какая дура ни будь, а налей ей бурдецы в чай из пузырька, побоится пить. Ну, пшёл! Действуй. Шпрехен зи дейч! – весело прибавил Шумский. Спустя около полутора часа, когда Шумский, выезжавший из дома, вернулся обратно, в его спальне был накрыт стол и подан самовар. Вслед за ним появилась в горнице та же девушка, слегка смущаясь и робко озираясь. Увидя себя в спальне барина, а его сидящего на диване, она опустила глаза и стала близ двери. Шумский, слегка изумленный, молча глядел на девушку. Его поразило сразу… Сходство! – Что прикажете? – едва слышно выговорила, наконец, девушка, чтобы прервать неловкое молчанье. – А прикажу я… моя прелесть, меня не дичиться. Успокоиться… Быть веселой. Никакого худа я тебе не сделаю, в любви объясняться не стану. Ты для меня ни на какое дело – не пара. Я швеек, да кухарок, да поломоек – женщинами не почитаю. Пускай за такими, как ты, ухаживают господа Иваны Андреичи. Стало быть, ты меня и не бойся. Ты мне что кошка, что канарейка, что блоха… поняла?! Марфуша молчала и стояла, опустя глаза. Она поняла все очень хорошо, но понятое было ей совсем обидно. Такие же господа, как и этот, офицеры и чиновники, случалось не раз говорили с ней совершенно иначе, бывали много ласковее и вежливее. – Ну, поди сюда. Садись… Я тебя угощу чайком… Выпьешь чашечку, две и пойдешь опять работать… Ну, иди же… Садись. Не ломайся. – Что ж? Я сяду… Только… Зачем? – произнесла Марфуша наивно просто, и вдруг впервые подымая большие глаза на Шуйского. И при виде ее лица, оживившегося от красивого синего взора, молодой человек снова смолк на мгновенье. – Удивительное сходство! – произнес, наконец, Шумский вслух. – Чудно! Знаешь ли ты, Марфуша, ты вот девочка так себе. Ничего. Не урод. А похожа ты на первую в столице раскрасавицу… Только вот… То же, да не то! Ну, садись же? Марфуша, смущаясь немного, села к столу, где стоял самовар. Шумский налил ей чаю, а затем сливок из молочника. Наливая, он думал: «Черт его знает, что я делаю… Ну вдруг тут же у меня в спальне подохнет. Какая возня будет». Однако, подвинув чашку к девушке, он произнес весело: – Пей скорее. Еще налью… Марфуша принялась за чай… Шумский глядел на нее во все глаза, ожидая, что вкус чая ее остановит. Но девушка, вылив на блюдце, пила вприкуску с видимым удовольствием, и пощелкивая сахаром. – Сливки-то хороши ли? – вымолвил Шумский совершенно серьезно. – Ничего-с. – Не испортились… Мне показалось, что они малость попахивают… Точно будто сапогами смазными. А? Что? – Ничего-с. – Хороши?!. – Хороши… – Дайка-сь мне понюхать. Шумский взял чашку девушки и поднес ее к носу. Чай ничем не пахнул… Он держал чашку и колебался. «Хлебнуть малость, чтобы знать вкус или нет… – думалось ему. – От одного глотка ничего не приключится». – Твои мысли хочу я знать! – выговорил он и тотчас хлебнул крошечный глоток. Вкуса никакого не было. Он хлебнул еще глоток, подержал чай во рту и тоже проглотил. «Как есть, ничего! Будто малость воды мыльной подлили в сливки», – подумал он и воскликнул вслух: – Нет, каковы мерзавцы!! – Кто-с? – удивилась Марфуша. – Ах, мерзавцы-каторжники! – качал Шумский головой. – Что придумали. Каковы! Что стряпают и людям продают. Девушка с удивлением глядела на барина. Она поняла по-своему его восклицание. – Они, право же, не кислы, – возразила она. Через минуту, однако, Шумский снова наливал чай в чашку девушки и опорожнил затем туда же весь молочник до капли. – Спасибо, – вымолвила Марфуша. – А себе-то вы… Без сливок, стало быть, кушаете? – Нет, я люблю тоже со сливками! Только не с эдакими! – звонко рассмеялся Шумский на всю горницу. – Не с эдакими? – повторила Марфуша. – Нет, не с эдакими! – повторил и Шумский, смеясь снова чуть не до слез. Марфуша принялась за чай. Шумский вдруг замолк сразу, лицо его сделалось серьезно, он наклонил немного голову и стал, искоса глядя на пол, будто прислушиваться к чему-то. В действительности он прислушивался не слухом, а внутренним осязанием к тому, что почувствовал вдруг в желудке и во всем теле. В нем разлилась легкая теплота, как от стакана хорошего крепкого коньяку или рому… Теплота эта, ясно ощущаемая, казалось, волной разливалась по телу, по спине и, в особенности, по рукам и ногам. «Чудно! Ведь это от бурды! – подумал он. – Это она… Стало быть, действует. Даже малость, и та действует… А ну, как и я с ней вместе свалюсь»! И, рассмеявшись, Шумский прибавил вслух: – Марфуша, ты не чуешь, как от этого чаю тепленько делается во всем теле?!. – Да-с, – кротко, едва слышно, отозвалась девушка. – Чувствуешь?.. – Да-с… – Да что? Что? – Ничего-с… – Тьфу, Господи! – воскликнул он. – Согрело тебя. По телу пошло теплым, жар эдакий, как от вина. – Да-с, – тихо отозвалась Марфуша. – Сильно… захватывает. – Да-с… – как бы через силу выговорила девушка. – Томит… Девушка допила чай с блюдца, потянулась было за чашкой, чтобы по обычаю поставить ее верх дном на блюдце, но рука, не тронув чашки, соскользнула со стола на колени. Она собралась что-то сказать, вероятно поблагодарить барина, но только разинула рот и не произнесла ни слова… – Ты, глупая, не понимаешь. Мой чай заморский, удивительный, какого ты никогда не пила. Вот я тебя и допрашиваю… Хорошо тебе от него? Тепло?!. – Тепло… – произнесла девушка лениво, через силу, и откачнулась на спинку кресла. – Позвольте… Я пойду… – Обожди. Куда спешишь! – отозвался Шумский еще ничего не замечая, но затем он тотчас же, пристально приглядевшись к девушке, все сообразил. Голос ее совсем спал, взгляд глаз был тоже другой… мутный, потухающий… – Иди! Ступай! – вдруг произнес он, нагибаясь и внимательно разглядывая ее лицо, заметно побледневшее, или, вернее, вдруг поблёкшее… – Иди же… Чего сидишь. Уходи. Пора! – произнес Шумский, возвышая голос и как бы приказывая. Марфуша качнулась в одну сторону, потом в другую и шепнула тихо, как бы себе самой: – Ноги… – Что, ноги?.. Марфуша молчала, потом вдруг сразу как-то вся осунулась, голова ее склонилась на грудь, и она, качнувшись в бок, свисла через ручку кресла. Шумский быстро вскочил и, поддержав ее, прислонил плотнее туловище девушки к спинке. Она была уже почти без сознания и, пробормотав что-то бессвязное, начала тяжело сопеть… Грудь вздымалась высоко, руки начало слегка подергивать. Наконец, девушка вдруг выпрямилась, тихо простонала или промычала протяжно и опять осунулась уже совсем без чувств, как замертво. – Дело-то дрянь! – выговорил Шумский. – Стало, много я ей сразу хватил. Эй, Шваньский! Черт. Иди! – крикнул молодой человек, слегка смущаясь. Но в доме все было тихо, шагов не раздавалось… Шумский отворил дверь в коридор и зычно крикнул на всю квартиру. – Шваньский! Гей, черти! Копчик! И Лепорелло, и лакей рысью бросились на этот голос барина. Шумский впустил первого и тотчас снова захлопнул дверь под носом Копчика. – Готово? – произнес Шваньский, удивляясь. – Так готово, что и ты готовься в Сибирь идти! – угрюмо отозвался Шумский. Копчик, с своей стороны, очутившись перед захлопнутой дверью, тотчас воспользовался отсутствием Шваньского, чтобы снова успеть переговорить через дверку с сестрой. Пашута долго не могла понять хорошо, что объяснял брат, так как он старался говорить, как можно тише. А между тем, обоим была дорога каждая минута. Шваньский мог ежеминутно прийти из кабинета барина. – Ну, да нечего тебе понимать, – выговорил, наконец, Копчик громче. – Сказано, что тебе делать, остальное я сам сделаю. Только стучись и у Ивана Андреича всячески выпроси ножик для хлеба. Даст он, все дело налажено, не даст, другое надумаем. – Я не могу ножом эдакого замка сломать, – отозвалась Пашута. – Ах, глупая! Тебе говорят, все я сделаю. Ты только достучись да ножик выпроси, остальное не твое дело. Едва Копчик успел произнести эти слова, как из комнаты Шумского вышел Шваньский. Лакей тотчас же выбежал из дома и стал на дворе, а Пашута начала стучать в дверь. – Василий! – громко произнес Шваньский. – Слышь, энта, твоя стучит. Сестричка-то… Но ответа не было. Шваньский осмотрелся и увидал, что прихожая пуста. Пашута продолжала стучать. – Ну, чего барабанишь, барышня, – подошел Шваньский к двери чулана. – Василий! это ты? – отозвалась Пашута, отлично узнавшая голос Шваньского. – Нет, не Василий покуда. Чего тебе? Чего барабанишь? Думаешь, выпустят, что ли? – Иван Андреич, будьте добры, дайте ножичек. Есть хочется, не могу. – Это почему? – Не могу, краюха высохла, ни пальцами, ни зубами ничего не поделаешь. Одолжите ножичек, не могу же я с голоду умирать. – Эге, – рассмеялся Шваньский громко. – Какая прыткая! Дай ей ножик. Это, чтобы расковырять окно или дверь, да высвободиться. – Господь с вами! Что вы! Разве я могу ножиком эдакую дверищу с эдаким замком сломать? Да зачем мне освобождаться? Чтобы еще хуже было. Как вам не смешно эдакое выдумывать. А еще умный человек. Тут ломом ничего не сделаешь, так что же я могу ножиком сделать. Мне есть хочется, а отрезать нечем, хлеб одервенел совсем. Шваньский подумал мгновение, и действительно ему показалось крайне нелепо его подозрение. Может ли девушка простым столовым ножом выломать большой замок плотной двери. Если бы она и начала свою работу, у ней не хватит силы, а если бы и достало умения и силы, то ведь в прихожей и гардеробной постоянно кто-нибудь да находится. Наконец, если бы Пашута и освободилась из своего чулана, то ее схватят в квартире или во дворе и опять запрут. – Будьте милостивы, Иван Андреич, – снова раздался голос девушки. – Как же я тебе ножик дам? сквозь стену? – Под дверь просуньте. Тут рука проходит даже… – Ладно, так уж и быть, – отозвался Шваньский, и, достав из буфета столовый ножик, он просунул его между полом и дверью. – Ну вот, спасибо вам. Хоть поесть можно теперь. А то ведь, что выдумали, – отозвалась Пашута, тихо смеясь от невольной радости при виде ножа. Но, взяв его в руки, Пашута снова задумалась. «Что же, что ножик тут, – подумала она. – Что Василий надумал? Я им сама, конечно, ничего поделать не могу. Будь окно больше, вырезала бы рамы и вылезла. Но в это окошко младенец разве пролезет. А дверь и замок ломать эдаким ножом, тут на две недели работы. Увидим, что надумал Василий. Давай Бог! Пора бы, пора. Они, злодеи, действуют». В эту минуту за дверью раздался голос брата. – Ну, что? Получила, аль нет? – Ножик у меня, – отозвалась девушка. – Ну слава Богу. Готовься. В ночь и убежишь… |
||
|