"Ведьмино отродье" - читать интересную книгу автора (Сатклиф Розмари)

Глава 10. Приют Святого Варфоломея

Смитфилд — это было открытое место меж стенами Лондона и Быстрой речкой. Кроме субботней конной ярмарки оно служило для игрищ, для скачек. Часть его занимал базар, куда сходились люди со своим скотом, овцами, свиньями, а в другом конце — преступников вешали. Место было так истоптано ногами, так избито копытами и изрыто колесами, что напоминало теперь болото. Казалось бы, не лучшее место, чтобы строить приют и обитель, но под грязью и затоптанной травой почва оставалась твердой, здоровой, а вода в ручьях, стремившихся к речке, — прозрачной и чистой.

У Святого Варфоломея, — сказал Роэр Ловелу на другой день после его появления в Смитфилде, — глаз острый, что до земли.

Ловелу же подумалось — у Святого Варфоломея? Может, у каноника-августинца, прежде королевского менестреля? Но, обернувшись и взглянув на худую черную фигуру, он ничего не увидел в светлых блестящих глазах Роэра, кроме отраженного света солнца. Роэр, склонив голову набок, дружески насвистывал скворцу, который подбирал крошки, оставшиеся после отобедавших мастеровых.

Строить приют собралось много народу, в основном, разнорабочие, кладчики, но было и несколько вольных каменщиков, знатоков своего ремесла, которые подгоняли камень к камню точнее нельзя, мастерски украшали кромки арок шевронами, а поэтому и себя несли высоко по сравнению с прочим трудовым людом. Да, много народу приходило помочь — кто чем, лишь бы ускорить работу, — ведь Роэр позвал. Роэр-проповедник мог сыграть на чувствах внимавших ему, как Роэр — королевский менестрель — играл на лютне. И всякий раз после того, как он появлялся в какой-нибудь городской церкви, приходили в Смитфилд люди и предлагали помощь: хоть на день, но отрывались от собственных своих занятий. А их занятия были из самых разных, известных в городе и округе. Однажды на строительстве появился даже грабитель, во весь день не замаравший рук грязным делом. Часто приходили молодые люди благородного сословия, чьим занятием было обучение рыцарскому искусству; они сбрасывали расшитые туники и в одних нательных рубахах да штанах в обтяжку брались за работу с пылом, в свете невиданным.

Как раз они-то мастера-каменщика Беорнфреда чуть не лишили рассудка.

— Немножко терпения, мой нежнейший из цвета зодчества, — говорил ему однажды Роэр в присутствии Довела. — Подумайте, сколь целебно сие для вашей души, равно как и для их душ.

— Но они ж не способны ряд кладки поднять! — почти ревел Беорнфред, и его обветренное лицо морщилось, как у ребенка, который вот-вот заплачет. — Эта стена… весь ваш прекрасный приют теперь рухнет, только кошка вблизи чихнет!

Тогда Роэр повернулся, для пробы упер свой длинный палец в мощный выступ стены и медовым голосом протянул:

— А вро-о-оде бы крепко стоит.

Шли месяцы, и перед Ловелом, как некогда прежняя, раскрывалась новая жизнь. Центром ее для Ловела и, как он думал, для Роэра тоже был не расчищенный, выровненный, отмеченный колышками участок земли, на котором поднимется когда-нибудь монастырь, но — приют, уже обретавший зримые очертания рядом. Две длинные палаты с главным очагом меж ними, часовенка с алтарем, где учитель начал ежедневно служить мессу, к которой прийти пока было некому, кроме Довела да изредка горстки мастеровых. Однако у приюта еще не было никакой крыши — всего навес из тростника над алтарем.

Приют строили из камня, каменной же замышлялась монастырская церковь, но вокруг появились низенькие домишки, плетенные из веток, обмазанные глиной (не отличавшиеся от хибарок строителей, даже уступавшие им по размерам), в которых будут кухни, службы, жилье для попечителя и для братии… А вот с южной стороны приюта, ближе к городским стенам, на незанятой земле Ловел, еще не прожив в Смитфилде и трех дней, завел свой аптекарский огород.

С южной стороны приюта росли три старые бузины, и Ловел побеспокоился, чтобы они оказались защищенными от случайных животных на скорую руку поставленным плетнем. В продолжение всех этих месяцев Ловел с любыми помощниками — кого только мог раздобыть, — а часто сам вырубал на будущем огороде кустарник, вскапывал землю. В мыслях он видел свой огород разбитым на аккуратные грядки с узенькими тропками меж ними, засеянным и украшенным всевозможными травами и цветами, какие он с братом Джоном выращивал на аптекарском огороде в Новой обители. Наперстянка и чистотел, окопник и рута… На нескольких тщательно подготовленных местечках из земли поднялись ростки, черенки — присланные из других монастырей дары, — которым предстояло зимовать, прикрытыми соломой, а еще была дикая поросль, собранная по полям, лесам, с живых изгородей в округе. И среди первых трав Ловел посадил, мысленно прося прощения у брата Джона, розовато-белый тысячелистник, который нашел у дороги в Кларкенуэл. Не может столь целебная для загноившихся ран трава быть дьявольской, что бы там брат Джон ни говорил. Но на всякий случай Ловел прошептал тогда известный от бабушки заговор травников, осторожно освобождая из земли корень:

Благословен ты, тысячелистник, от земли сей произрастающий, ибо, на Голгофе найденный, Спасителя нашего Иисуса Христа целил. Боль кровоточащих ран его утолил…

Ловел бережно вытащил первый корешок.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа беру тебя от земли сей.

Будь трава дьявольской, сразу бы увяла у него в руке, почернела и завоняла… Ловел с беспокойством оглядел кустик, но серовато-зеленые листья и щиток беловатых цветочков оставались, как и были, свежими.

Ловел вырыл еще несколько кустиков, принес на приготовленную для них грядку, заботливо, будто сам тополь бальзамический, посадил. И в тот момент понял: его аптекарский огород народился.

Еще осень не сменилась зимой, еще приют предстояло строить и строить, а Ловел уже ухаживал не только за травами, но за болящими. Началось с ветхого старичка, которого родные просто подкинули на порог, как нежеланного младенца. Потом был матрос-чужеземец, его полоснули ножом во время драки в таверне. Потом была женщина с ребенком на руках, очень, по ее словам, больным; женщина молила Ловела его вылечить, но больной оказалась женщина, ребенок — мертвым.

Они похоронили дитя, и Ловел отметил место, посадив на могилке собачий шиповник, а о женщине они все заботились, пока она не поправилась. Матрос тоже подлечил рану и ушел, поклявшись отомстить обидчику. Старик умер, и его похоронили рядом с дитятей. Но теперь целым потоком потянулись страждущие, просящие об исцелении или хотя бы о позволении умереть под кровлей среди добрых людей. И Роэр никому не отказывал. Так приют Святого Варфоломея зажил, опекаемый помимо Довела еще двумя пришлыми монахами, которые смотрели за хворыми. В кухне варилась похлебка. В часовне пред алтарем горели свечи. А крыша была временная, плетеная из тростника, и плохо защищала от зимних дождей и ветров.

Одним днем в преддверии весны, когда на аптекарском огороде чистотел раскрывал желтые цветки-глазки, Ловел принес обет каноника-августинца пред лицом Ричарда де Бельмейса, епископа Лондонского.

Ловел охотнее бы принес клятву Роэру, но, услышав от Ловела об этом, Роэр улыбнулся своей быстрой, летящей улыбкой.

— Прежде паж при короле, теперь оруженосец при рыцаре? Чтобы стать каноником, нужен епископ, брат Отрепыш, а я даже и не приор, хотя имею серьезное предчувствие, что когда-нибудь сделаюсь им. — Роэр бросил взгляд на низкий каменный фундамент будущей монастырской церкви. — Пока я попечитель приюта Святого Варфоломея, не более. Не в моей власти возвести тебя в рыцарство. Поэтому я постою с тобой рядом, когда ты будешь давать обет его преосвященству епископу Лондонскому, пожа-лующему к нам в будущем месяце проинспектировать ход работ.

Так, с Роэром по одну сторону и перебравшимся в Смитфилд со строительства собора Святого Эгидия у Крипплгейт учителем Алфуином по другую, в пустой приютской часовенке Ловел принес обет Ричарду де Бельмейсу.

Только накануне закончили крышу, и на ней, островерхой, мастеровые воткнули убранное деревце — знак, возвещавший о радостном событии миру.