"Как дружба с недружбою воевали" - читать интересную книгу автора (Етоев Александр)

ГЛАВА 3

Солнце было на месте, где ему полагалось быть, — то есть на вечереющем небе. Правда, небо это было забрано в переплёт окна, и по пыльному надтреснутому стеклу путешествовали полусонные мухи.

— Где я? — спросил Андрей Т., обращаясь неизвестно к кому.

— В ЗАМАСКе, где же еще, — обыденным голосом ответил Андрею Т. неизвестно кто.

— В замазке, — автоматически повторил Андрей Т., представив себя маленьким паучком в янтаре, глядящим на мир вокруг остекленевшими доисторическими глазами. — То есть как это? — дошла наконец до Андрея вся нелепость услышанного ответа. — Какая, к черту, замазка?

— ЗАМАСКа — она не «какая», она — «какой». Заповедник Материализованных Сказок, сокращенно — ЗАМАСКа.

Медленно, словно после дурного сна, Андрей Т. приходил в себя. Потрогал пальцами веки, надавил на глазные яблоки. Голова вроде бы не болела, руки-ноги были на месте.

— Тоже мне — Заповедник, — услышал он прежний голос. — Только одно название.

Андрей Т. повернул голову от окна. И тут же об этом пожалел. На зашарпанном, вытертом ногами линолеуме, застилающем разбегающийся в обе стороны коридор, у стены напротив него стоял дряхлый, седой петух и жаловался человеческим голосом:

— Голые помещения, никаких удобств. Хоть бы рога какие на стенку повесили, какой-никакой насест.

— Денег у них нет на рога, — послышался голос сбоку. Андрей Т. посмотрел туда, и сердце его покрылось изморозью. Навстречу ковылял волк. Весь он был какой-то побитый, с опущенными не по-волчьи ушами и с волочащимся по полу хвостом.

— Знаем мы ихние «нету денег». — Петух приподнял крыло и почесал клювом под мышкой. — Сами, вон, дворцов понастроили. В дублёнках ходят, на «мерседесах» ездят. А тут протирай перья об их линолеум, мерзни на подоконниках, не жизнь, одно прозябание. Да я, когда при царе Дадоне в охране служил, ел — от пуза, и не какое-нибудь там гнилое пшено, а пшеницу, самую что ни на есть отборную. И пил — по утрам квасок, за ужином

— то винцо, то бражку. И если что не по мне, у меня разговор короткий — слечу, бывало, со шпиля да обидчику клювом в глаз. Царь, не царь — это мне всё равно: глаз — вон, и к следующему клиенту. Отбою, между прочим, от предложений не было. В деньгах купался, как теперь вон эти в своих личных бассейнах.

— Да уж. — Волк уселся рядышком с петухом и стал нервно бить хвостом о линолеум. — Не кормят почти, не поят, кино — только по воскресеньям, и то крутят одно и тоже. Лично меня от «Семнадцати мгновений весны» уже одной водою тошнит. Я Штирлица этого сил моих нет как ненавижу. Попался бы он мне в свое время где-нибудь в чистом поле, никакая б ему фашистская ксива не помогла. И «Титаник» их этот — тоже дерьмо. — Волк вздохнул, в глазах его блеснула слеза. — Продать они нас хотят, вот что я вам скажу. В Диснейленд, в Мульттаун, американцам. Не выйдет. — Волк встал на все лапы и грозно оглядел коридор. — Я им не какой-нибудь безродный космополит. Родина — моя мать, а Тамбов мне заместо папы…

— Америка, Диснейленд… Кому ты нужен там, такой доходяга. У них своих нахлебников — негров всяких, пуэрториканцев — что козлов недоенных, а тут еще ты им на гузно свалишься со своей волчьей харей. Тоже мне, Шварценеггер. — Рядом с волком сидело (или лежало) нечто, очень похожее на старый футбольный мяч, — такое же круглое, грязное, с продранными боками и нарисованным фломастером ртом. Оно-то и рассуждало на тему «Родина и эмиграция».

— Колобок прав, — поддакнул справа кто-то ещё, — кому мы там такие нужны.

Андрей Т. посмотрел туда и даже не улыбнулся. Это говорил крокодил. Рот его едва раскрывался, обмотанный нелепым бинтом с торчащим наверху бантиком. Похоже, у крокодила болели зубы.

Странного народца вокруг становилось больше и больше. Вроде бы, когда Андрей Т. повернул голову от окна, коридор был почти пустой — ну, сидел у стены петух, хотя, если честно, и петуха-то никакого у стены поначалу не было, — и вот, пяти минут не прошло, а в коридоре уже буквально не протолкнуться от всех этих слоновьих хоботов, деревянных ступ с торчащими из них вениками да мётлами, каких-то дураковатых малых с облупленными носами и в ватниках на голое тело, тщедушных девочек с перемазанными золою лицами, краснорожих дедов-морозов, маленьких чертенят с манерами азиатских детей, побирающихся в поездах метро, и прочих экзотических экземпляров. Наверное, в ЗАМАСКе наступило что-то, похожее на час пик. На Андрея Т. не обращали внимания, он медленно шел в толпе, изучая непривычную обстановку и прислушиваясь к разговорам.

— Все беды от неудовольствия проистекают, — говорил кто-то, невидимый за лесом перепончатых крыльев и ослиных ушей, выросшим перед глазами Андрея Т., — и ежели, значить, дать человеку всё — хлебца, отрубей пареных,

— то и будет не человек, а ангел…

Щеки Андрея Т. коснулось что-то тёплое и текучее и медленно поползло по коже. Андрей Т. поднял голову. Над ним, рядом с тусклым, пыльным плафоном, в воздухе висел человек. Пара розовых потрепанных крыльев болталась у него за спиной, руки были скрещены на груди, ноги вяло подергивались в коленях. Глаза летучего человека были прикрыты веками, по лицу блуждала голодная страдальческая улыбка — должно быть, утомленный летун мечтал о пареных отрубях, вареном сусле или просто о бутерброде с сыром; тоненькая струйка слюны сопровождала его ангельские мечтания и орошала рога и головы мельтешащей внизу толпы. Андрей Т. брезгливо поморщился, отер слюну и отошел в сторону.

— Слон съедает самое большее девять македонских медимнов за одну еду, — продолжал тем временем прежний голос, — но такое количество представляет опасность; вообще же шесть или семь медимнов, ячменной крупы пять медимнов и вина пять марисов…

Обогнув компанию каких-то сизорылых утопленников, которые, усевшись в кружок, чинили рыбачью сеть, Андрей Т., наконец, увидел обладателя голоса.

Им был бледный стариковатый юноша, сутулый, с виноватой улыбкой, — таких в 19 веке обычно называли «архивными». Он сидел на корточках у стены и читал сочинение Аристотеля «О животных».

— Съест-то съест, да кто даст? — раздался рядом протяжный вздох. Вяло шевеля хоботом, сквозь толпу пробирался слон. Бока его были впалые, глаза усталые и больные, ребра вылезали наружу — хоть по ним анатомию изучай. Меж пыльных слоновьих ног вертелась мелкая облезлая собачонка.

— А этот из какой сказки? — Андрей Т. обратился к сгорбленной старухе с клюкой, показывая на архивного юношу.

— Из сказки про Читателя сказок, — ответила бойко бабка.

— Кто же такую написал?

— Сам он и написал, кто ж еще про него напишет, как не он сам. — Бабка смотрела на Андрея Т. подозрительно. Край губы её поднялся, и оттуда, из черной ямы, вылез и блестел на свету ржавый опасный клык. — А сам ты, мил человек, из какой сказки будешь?

Андрей Т. замялся, не зная, что ей ответить. Он почувствовал, как краснеет. Лица, рожи, морды и хари окружающих его сказочных персонажей повернулись как по команде к нему. Ничего хорошего это не предвещало. По взмокшей под рубашкой спине прошёлся антарктический холодок. Рядом клацнули чьи-то зубы. Когтистая рука упыря вылезла из-за медвежьих голов, и медленно потянулась к Андрею. Бабка стукнула по руке клюкой, рука убралась на место.

— Что молчишь? Аль язык отсох? — Бабкина клюка крутилась возле лица Андрея, примериваясь к его глазам; наконечник клюки был острый, с хищной крючковатой зазубриной, похожей на ястребиный клюв.

— А может, он того… засланный? — Из толпы выступил паренек с волевым, мужественным лицом и холодным огнем в глазах. На поясе его висела погнутая тёмная сабля. — Может, он хочет выведать всю нашу Военную Тайну? Может, ему за это выдали целую бочку варенья да целую корзину печенья? — Мальчик вдруг замер, насторожился и приложил ладонь к уху. — Слышу я, как трубят тревогу вражеские сигнальщики и машут флагами вра— жеские махальщики. Видно, будет у нас сейчас не лёгкий бой, а тяжёлая битва. Только бы нам ночь простоять да день продержаться…

— Цыц! — сказала ему бабка с клюкой. — Без сопливых как-нибудь обойдемся. Ну? — Она грохнула клюкой о линолеум и угрожающе уставилась на Андрея.

— Я… я… — Андрей Т. пытался набросать в голове какой-то примитивный сюжет, но ничего, кроме попа и коляски, на ум не шло.

— Это еще что за собрание? — услышал он вдруг рядом с собой. Голос звучал вкрадчиво и елейно, но сквозь эту мармеладную мягкость проступали сталь и свинец.

Андрей Т. скосил взгляд в ту сторону и обомлел. Важно выпятив грудь и по-разбойничьи растопырив усы, к нему навстречу приближалась очень даже знакомая личность. Хвост у личности торчал вверх пистолетом, левый глаз был прищурен, правый был широко раскрыт и оттуда в окружающую толпу бил зелёный холодный взгляд, замораживая и обжигая. Еще минуту назад в коридоре было не протолкнуться, а сейчас он вдруг стал просторным, население его резко выдохнуло, вжалось в стены и попряталось друг за друга.

Андрей Т. раскрыл уже было рот, чтобы сказать Мурзиле привычное домашнее «здрасьте», но Мурзила то ли зазнался, то ли должность не позволяла проявлять на глазах у публики родственные, тёплые чувства, — он демонстративно отвернул от Андрея голову и глазом обвёл толпу.

— Ага! Всё те же, и заводила, как всегда, Марфа Крюкова. — Кот вытащил из холёной шерсти толстую амбарную книгу, раскрыл ее примерно посередине и сдул со страницы пыль. — Так и запишем: Крюкова Марфа Индриковна, девяносто пятое серьёзное предупреждение за неделю. — В лапе его уже торчала древняя перьевая ручка и скрипела, ёрзая по бумаге. — Еще пять серьёзных предупреждений, и висеть тебе, Марфа Крюкова, на Доске отстающих. — Он пристально посмотрел на бабку, зевнул и добавил нехотя: — Со всеми вытекающими последствиями.

Андрей Т. почувствовал укор совести — ещё бы, ни с того ни с сего подвести старого человека. Он сглотнул, хотел сказать что-то вроде: «Стойте! Гражданка не виновата!», — но его опередила старуха. Она затрясла губой, сделалась совсем маленькой и несчастной и слезливо запричитала:

— Да уж, если что — вали всё на бабку Мару. Мара стерпит, Мара — бабка привычная. В прошлый раз, когда Кащеево яйцо спёрли, сразу все на кого — на Крюкову. А на кой мне ляд Кащеево яйцо, раз яичницу из него не сваришь. Справедливость, где она, ваша хвалёная справедливость?

Лица многих при слове «яичница» затянули грусть и печаль, губы оросила слюна. Кот с шумом захлопнул книгу.

— Так, — сказал он сурово. — О справедливости поговорим в другой раз. Разойдитесь, всем разойтись. Делом лучше займитесь, нечего языком чесать. А вы пройдите со мной. — Кот лапой указал на Андрея Т.. Тот с виноватой улыбкой двинулся за ним следом.

— Тиран! — послышалось за спиной. Кот даже не обернулся.