"Как дружба с недружбою воевали" - читать интересную книгу автора (Етоев Александр)

ГЛАВА 12

Он давно потерял счёт времени — то ли время остановилось в беге, то ли оно, как борода на лице, вело себя в Заповеднике не по правилам. Плыть на доске было тесно и неудобно. Ноги сводило, и тогда наш путешественник, преодолев брезгливость и беспокойство, примостился на доске сидя, а ноги опустил в воду.

И сразу же пожалел об этом. Что-то скользкое и холодное ухватило его за пятку, пощекотало её недолго и отпустило. Андрей Т., едва не потеряв равновесие, выдернул ногу из воды и разглядел у себя на пятке короткую неумелую надпись синим химическим карандашом: «Прямо мель, бери левее, к фарватеру». И подписано: «Лейтенант Скворешня».

У него отлегло от сердца. Он стал загребать левее, чтобы не загорать на мели. Справа, по ходу плавания, в темноте затрепетал огонёк.

— Эй, там, на доске! Не желаете присоединиться к ужину? — послышался издалека голос.

— Спасибо за приглашение, не могу, — крикнул в ответ Андрей Т.

— А что так?

— Спешу.

— Жаль. Опять нам сидеть голодными.

Андрея Т. передернуло. Выходит, не все обитатели этой речки были такими доброхотами, как Скворешня.

Доска плыла и покачивалась, покачивалась и плыла, и было это так медленно и сонливо, что Андрей Т. не заметил, как задремал.

Сколько он проспал, неизвестно. Проснулся он от тихих ударов — дерево стучало о сталь. Шахматная доска постукивала о стальную решётку, перегораживающую русло реки. Толстые прутья решётки тянулись от поверхности вверх; нетрудно было предположить, что точно такие же прутья тянутся до самого дна.

Андрей Т. потрогал металл. Ни ржавчины, ни налета гнили. Опять этот проклятый стибон. Одним словом, приехали.

В стороне, наверно на берегу, раздавались тихие скрипы. Он прислушался: похоже, скрипело дерево. Андрей Т. направил доску туда, руками перебирая прутья. Двигался он осторожно — не хотел, чтобы его обнаружили. Скоро из прибрежной неразберихи, мутных пятен и щербатых теней, стало вырисовываться строенье. Странное это было строенье, угловатое какое-то, дёрганое, перекошенное и как будто живое.

Жёлтый свет из маленького оконца освещал прибрежный песок и какую-то костлявую лапу, очень похожую на куриную. Вела она себя вроде мирно — вяло ковырялась в песке да почёсывала лениво брёвна, выскребая из них мох и труху.

И к бабке было ходить не надо, чтобы понять, что это такое. Избушка на курьих ножках в натуральную величину.

Андрей Т. причалил, стряхнул воду с доски и направился к низенькому крыльцу, держась от ноги подальше. Кто знает, а вдруг она, как дурная лошадь, — лягнет своим куриным копытом и ходи потом, мучайся, загипсованный.

Но ноге до него, похоже, не было никакого дела; она спокойно впустила его на крыльцо и дала постучаться в дверь. За дверью мирно играло радио, и голос певицы Зыкиной бодро выводил «Я — Земля…».

— Заходи, коль пришёл, не заперто, — ответили из-за двери. Андрей Т. пошаркал подошвами о крыльцо и прошёл в избушку.

За широким столом без скатерти сидела очень даже знакомая личность и улыбалась беззубым ртом. Марфа Крюкова, бабка Мара, — это была она. Рядом с ней сидела в точности такая же бабка, полная её натуральная копия. Разница была только в нарядах. На одной был пестрый платок и какая-то выцветшая шубейка, на другой — зимняя милицейская шапка старого, еще довоенного образца, и старенький женский ватник.

На столе стоял самовар, баранки в большой тарелке и вафельный торт «Сюрприз». Бабки чинно сидели рядом и пили чай из глубоких блюдец.

Андрей Т. хотел поздороваться и переводил взгляд с одной на другую, не зная с кого начать.

— Здравствуйте, — сказал он обеим сразу, увидел в углу золочёные образа и на всякий случай кивнул.

— Шахматы, милок, у печки поставь, пусть чуток пообсохнут. — Бабка Мара показала блюдцем на печку, потом сказала гостю приветливо: — Наплавался, натрудился, теперь садись, подкрепи желудок. Вот напитки, наедки, — она кивнула на самовар и баранки, — ешь, пей, разговаривай, коли не брезгуешь старушечьим обществом. Вот сестра моя, познакомься. По имени она — Бабка, по фамилии — Голубая Шапка.

Копия Марфы Крюковой отодвинула от себя блюдце, встала по стойке смирно и молча протянула Андрею Т. твердую, мозолистую ладонь.

Тот пожал, они познакомились.

Андрей Т. попивал чаёк, закусывал румяным баранком и слушал бабкины разговоры.

— Здесь она. Шапочка моя, и живет, считай, почти как на даче. — Марфа Индриковна громко прихлёбывала и рассказывала ему про сестру. Та сидела и лишь кивала, подливая гостю из самовара. — Хорошо ей здесь — ни шуму, ни беспокойства. Речка вон бежит по песочку. Изба, огород. Сама себе и рыбки наловит, и зверя какого в капкан застукает. А глядишь, и я ей чего подкину — ватник вон почти новый справила, лыжи в прошлый год подарила. Сестрице моей, как вору, — всё в пору. Нынче вон баранками разжилась, этот торт на празднике выиграла. Нет, Садко, жить здесь можно, особенно, когда ты безъязыкий.

Андрей Т. сидел, расслабленный, за столом, ел вприхлёбку и пил вприкуску и не хотел ни о чем думать. Бабкин разговор затормаживал, слушать её было приятно, как приятно сидеть в тепле после долгого холодного перехода.

. — Ты не гляди, что она молчит, — продолжала Мара свою историю про сестрицу, — она всё слышит, всё понимает. Она у меня молчальница, безъязыкая, как моя клюка. Только с рыбками говорит да с птичками, а много ль с ними наговоришь. Пока чистишь да потрошишь к обеду. Или с Ивашкой каким заблудшим.

Пока в печку его сажаешь… Да уж какие нынче Ивашки… Они сами тебя первую на храпок возьмут да еще и револьвер к брюху…

Андрей Т. кивал и слушал, как настенные часы-теремок отмеривают по капле время. Стрелочки стояли на месте. Они тоже слушали бабку, забыв обо всем на свете.

— И сами эти Ивашки столько не стоят, сколько приправ к ним требуется. Кардамон, гвоздика, коренья всякие, лист смородиновый. А то еще с брусникой мочёной, когда на Пасху или на Троицу.

Стрелочки стояли на месте, показывая одиннадцать; часы тикали.

— Название одно — Ивашки. «Покатаюся, поваляюся, Ивашкиного мяса поевши». Ты подумай, какое должно быть мясо, чтобы кататься, валяться, его поевши! Они ж все дохлые да отравленные, эти нонешние Ивашки…

Старуха всё говорила, а часы всё показывали одиннадцать.

— Что-то наш гостёк загрустил. Ты бы, что ли. Шапка, вареньицем его угостила или свежее яичко из погреба принесла.

Бабка Голубая Шапка со скрипом встала из-за стола и захромала в сторону печки. Нагнулась, не доходя, и, схватившись за металлическое кольцо, потянула вверх крышку люка. Крышка была тяжёлая, из толстых дубовых досок; бабка тужилась и кряхтела; Андрей Т., не выдержав этих мук, бросился ей на помощь. Марфа Крюкова, как ни в чём не бывало, прихлёбывала чаёк.

Справившись с неподъёмной крышкой, Бабка Голубая Шапка спрыгнула в квадратный проём. В погребе что-то гудело и булькало; тяжелый запах курятника с силой ударял в нос. Андрей Т. задержал дыхание и из любопытства заглянул вниз.

В мутном голубоватом свете шевелились какие-то механизмы; некоторые Андрей узнал — пригодился недолгий опыт его прежней инженерной работы. Кладуны, лапники, яйцегревы, лопасти механических загребальников. Но были и совсем незнакомые — руки на железных шарнирах с лампочками вместо ногтей, петушок на гусеничном ходу, то ли деревянный, то ли выкрашенный под дерево, он тряс своим резиновым гребнем, хохлился и говорил: «Ко-ко-ко». Много чего там было любопытного и загадочного.

Бабка выбралась из погреба на поверхность и достала из рукава ватника баночку крыжовенного варенья и свежее золотое яйцо.

И снова они сидели у самовара, и снова тикали часики на стене, и снова показывали одиннадцать.

— Вот пропишешься у нас постоянно, тогда увидишь, какая тут жизнь веселая. — Марфа Индриковна рассказывала, а Голубая Шапка кивала. — Есть, конечно, отдельные недостатки, но где ж ты без недостатков видел. Сестрицу мою, к примеру, возьми. Деток у неё не было, старика на войне убили, плакала она, плакала и пошла однажды в дремучий лес. Идёт она, значит, по лесу, видит — ягодка, надо съесть. Съела она её, стало брюхо у сестрицы большое. Идет дальше. Видит — другая ягодка. Съела она эту другую, стало брюхо у неё больше вдвое. Ладно, попадается ей третья ягодка. Съела она и эту…

Кажется, Андрей Т. задремал. Потому что откуда вдруг ни возьмись, а напротив, вместо Бабки Голубой Шапки, сидела уже какая-то толстая усатая тётка и напевала ему голосом певицы Людмилы Зыкиной:

Тик-так, прыг-скок, Время спряталось в песок.

Бежит речка по песочку, Золотишко моет, Не ходи, Ванёк, в солдаты — На войне угробят…

— Здесь у нас хорошо, спокойно, — она продолжала петь, но теперь почему-то прозой, — и речка, и золотишко, и избушка эта специальная. Знаешь, какая у нас избушка? Пока ты в ней — время стоит на месте. Как вошел ты сюда в двадцать три ноль-ноль, так в эти же двадцать три ноль— ноль отсюда и выйдешь. Только зачем тебе уходить? Оставайся. — Она уже сидела с ним рядом и пела ему в самое ухо горячим голосом. — Ребёночка я тебе рожу, бараночками тебя буду кормить, будешь ты у меня холёный да гладкий, не то что нынче. Штампик только на бумажке поставим и заживем.

— Штампик? — переспросил Андрей Т. и вдруг с удивлением понял, что тоже не говорит, а поёт.

— Штампик. Шлёп, и готово. — Она дернула усом вверх, показывая куда-то под потолок. — Есть здесь одна Печать. — Она понизила голос. — Большая такая, круглая. Самая главная из печатей. Ею-то мы штампик и шлёпнем.

— Печать, — согласно повторил Андрей Т. Сон его был сладкий и тёплый, не хотелось ни вставать, ни спешить, лишь сидеть вот так, за столом, и слушать эти ангельские напевы.

— Да, Печать. В сейфе она. Печать-то, и сейф тот светится по ночам, горит голубым пламенем. Потому как сила в ней, в этой самой Печати. И все мы ею здесь припечатаны.

— Припечатаны, — баритоном поддержал Андрей Т.

— А на воле, там тебе не житьё, — пропела она на высокой ноте, показывая в темноту за окном, — там чужое. Злые люди, ой злые.

Голос Зыкиной исчезал в поднебесье и скоро совсем исчез, съеденный немыслимой высотой.

Стрелка показывала одиннадцать. Андрей Т. вздрогнул, протёр глаза, увидел своё отраженье в бабкином самоваре, надкусывающее черствый баранок. Бабка Голубая Шапка по-прежнему сидела напротив, почавкивая набитым ртом.

В окнах вдруг потемнело, хотя куда уж было темнеть, и так темень стояла адская. По избушке ударил ветер. Пол накренился. Андрей Т. едва успел ухватить заскользившее по столу блюдце.

— Кащей что ль летит? — Марфа Крюкова взяла со стола баранок, навела его на окно, покрутила, чтобы усилить резкость, и подслеповато прищурилась. — Так вроде не обещался. Змей Горыныч сейчас в роддоме сидит, ждет наследника. Может, Маленький Принц?

Сии размышления были прерваны нечаянно тремя франмасонскими ударами в дверь.

— Кто там? — строгим голосом спросила старуха, на всякий случай прячась за самовар.

— Ваша мать пришла, молочка принесла, — ответили из-за двери.

— Какая такая мать? — Марфа Крюкова подмигнула зачем-то Андрею Т. Тот не понял, но ответил ей тем же.

— Какая? А вот такая! — Дверь открылась; на пороге стояла двугорбая предводительница уродов. Остальная компания выглядывала из-за её спины. — Ни с места! Всем сидеть как сидели! — Дюжина вороненых стволов торчала в дверном проёме, это не считая многочисленного числа единиц колющего, режущего, пилящего и вспарывающего оружия.

— Вот ведь страсти-ужасти! То-то мне всю ночь удавленник на дереве снился. — Марфа Крюкова всплеснула руками, но, казалось, нисколько не удивилась.

Бабка Голубая Шапка мгновенно обрела голос.

— Вот он! Косточка к косточке, волосок к волоску! В лучшем виде, как и приказывали. — Она тыкала пальцем в Андрея Т. и преданно улыбалась двугорбой.

Двугорбая подошла к столу. Желеобразный человек-блин, протиснувшись откуда-то сбоку, проблеял козлиным голосом:

— Аще алчет недруг твой — ухлеби его, аще жаждет — напои его. — И потянулся к торту «Сюрприз».

— Отставить жрачку! — осадила его начальница. Тот в момент втянулся в толпу сопровождавших её помощников.

— Что, папаша, напутешествовался? — ласково обратилась она к опешившему Андрею Т. — Уйти от нас захотел? Деток своих оставить? Думал, здесь у нас глушь, Саратов? Живем в лесу, молимся колесу? Зашёл за ёлку, и поминай как звали? Здесь у нас всё на виду, все друг про друга знают. В Заповеднике как: сказал куме, кума — свинье, свинья — борову, а боров — всему городу. Верно? — Последняя фраза относилась уже не к Андрею Т., а к угрюмой шатии-братии, столпившейся за спиной начальницы.

Скелетообразный фашист гыгыкнул. Герой-любовник элегантно захохотал, прикрыв рот ладошкой в татуировке. Застенчивый упырёк улыбнулся, стащил со стола баранок, покрутил его для вида на пальце и, не жуя, уложил в живот. Хмырь с перебинтованным кулаком сдержанно пожевал челюстью. Желеобразный человек-блин задрожал своими восемнадцатью подбородками. Бабка Голубая Шапка забулькала недопитым чаем и зажамкала недожеванными баранками.

Скоро все успокоились. Эстрадная халтурщица, погасив улыбку, уселась на горбатую лавку, закинула ногу на ногу и вытащила из лифчика длинную сигарету с фильтром. Хмырь как истинный джентльмен, тут же угостил ее огоньком от импортной зажигалки «Ронсон». «Мерси», — сказала в ответ халтурщица и томно почесала под мышкой. В избушке запахло потом. Со стороны поглядеть — просто идиллическая картинка, а не надругательство над свободой личности.

— Вставай, папаша, пойдём. Кончилось твоё время. — Двугорбая похлопала Андрея Т. по плечу. Тот продолжал сидеть, тупо глядя в серебро самовара. Она вздохнула и железным сточенным ногтем поскребла глаз— катафот. — Папаша, ты что, не понял? Вставай, говорю, идём. Круглая Печать ждет.

— Может, щей на дорожку? — услужливо предложила Бабка Голубая Шапка. — Или малосольных огурчиков?

— Кто любит кислое да солёное, а кто красное да креплёное, — ответила ей двугорбая ведьма, поманила пальцем фашиста и кивнула на сидящего пленника. — Объясни, папаша не понимает.

Фашист осклабился и закатал рукава.

— Во зинт ди вафн? — сказал он, низко наклонившись к Андрею Т.

— Где прячешь оружие? — Бабка Голубая Шапка вызвалась в добровольные переводчицы. Андрей Т. молчал.

— Во зинт минэн фэрлэкт? — Фашист потер кулак о кулак. Андрей Т. поморщился. От фашиста пахло давно не стиранными носками.

— Где заложены мины? — перевела Бабка.

— Гипт эс панцэр? — Кулак фашиста запрыгал возле лица Андрея Т.

— Есть ли танки? Андрей Т. отвернул лицо.

— Не колется, — доложил фашист и вопросительно посмотрел на ведьму. —

— Разрешите приступить к пыткам?

— Спокойно, без рукоприкладства! — Дверь хлопнула. На пороге стоял Базильо. С гаванской сигарой во рту и в серой ковбойской шляпе, он выглядел как народный мститель из какого-нибудь голливудского фильма. — Совсем с ума посходили? Время — деньги, Печать не ждёт, а вы тут цирк с допросом устраиваете.

Он подошел к Андрею Т. и пристально посмотрел на него.

— Пойдемте, молодой человек, — сказал он, попыхивая сигарой.

Андрей Т. поднялся. В зелёном глазу кота дрожала искорка смеха.

Компания двугорбой засуетилась. Хмырь с фашистом взяли Андрея Т. под руки и вывели за порог. Следом вышли ведьма и кот Базильо. Остальная шатия-братия громко переругивалась в дверях — никто не желал уступать другому дорогу.

Дойдя до тропинки, тянущейся вдоль берега подвальной реки, Базильо и двугорбая ведьма остановились.

— Налево, — сказал Базильо, указывая сигарой вбок.

— Направо, кабинет там. — Ведьма показала направо и задвигала своими горбами.

— Направо — долго, можем не уложиться по времени. Есть путь короче, — твёрдо сказал ей кот и выпустил изо рта огромное колесо дыма.