"Шесть голов Айдахара" - читать интересную книгу автора (Есенберлин Ильяс)Глава втораяВо все годы своего правления пристально, с затаенной тревогой следил Узбек за течением событий в орусутских землях. Не было единства между орусутскими князьями, и все же что-то настораживало хана, заставляло быть подозрительным. В год, когда Узбек сел на трон, великим князем владимирским был тверской князь Александр Михайлович. Недобрыми глазами смотрел он в сторону Золотой Орды и выжидал удобного случая выйти из-под руки золотоордынских ханов. В год барса (1327), когда Узбек собрался в свой очередной поход на Иран, восстала Тверь. Поход пришлось отложить. В это тревожное для Орды время принял ее сторону московский князь Иван Данилович, прозванный впоследствии Иваном Калитой. Вместе с туменами хана двинулись на Тверь и московские полки. В благодарность Узбек через год после восстания пожаловал Ивана званием великого владимирского князя и доверил сбор податей со всех орусутских земель. С этого времени между Ордой и Русью установились внешне добрые и мирные отношения. Никто, пожалуй, лучше князя Ивана Даниловича не понимал, что не пришло еще время сбросить ненавистное ярмо. Прежде надо сделать Русь сильной, богатой, собрать все силы под одной рукой. Пользуясь доверием Узбек-хана, князь Иван принялся укреплять Московское княжество, где лаской, а чаще силой принуждая князей-соседей к покорности. Без жалости и сострадания собирали его люди подати с крестьян, потому что и ордынского хана надо было улестить, и про свою казну не забыть. Набирала силу Москва, и другие князья, видя ее могущество, смиряли гордость и искали покровительства и дружбы у богатого соседа. Как ни тяжелы были княжеские поборы, но реже ходили золотоордынцы на русские земли войною, не пылали города, не лилась кровь. Относительное спокойствие установилось на Руси. Низко держал голову перед Ордой хитрый Иван Калита, но твердо вел свою линию. Тишина на Руси давала возможность Узбеку пристальней наблюдать за делами в джагатаевском улусе. После смерти Кайду в один год рассыпалось, словно ком пересохшей земли, все то, что собирал он долгие годы. Мавераннахр, Семиречье, Восточный Туркестан… Каждый теперь имел своего правителя и никому не хотел подчиняться. В год зайца (1303) ханом Джагатаева улуса с помощью Тубы сделался старший сын Кайду – Шапар. Но через четыре года ханом объявил себя его сын Кунжек. Недолгим было и его правление. Через два года он умер так же внезапно, как умирало большинство чингизидов. Быстро закатилась и звезда Толуя – внука Бори, умерщвленного когда-то Менгу-ханом. Его убил сын Тубы – Кебек. Воспользовавшись междоусобицей, свергнутый в свое время Шапар решил вновь сделаться ханом. Он собрал войско и двинулся на Кебека. Сражение произошло на берегу реки Или и закончилось полным поражением Шапара. Разоренные бесконечными войнами, пришли в упадок Мавераннахр и Восточный Туркестан. Народ роптал. По дорогам бродили разбойники, грабя местных жителей и отбирая у них последнее достояние, которое не забрали враждующие между собой чингизиды. И тогда Кебек, не решаясь стать ханом, собирает чингизидов на курултай. Съехались потомки Джагатая и Угедэя. Ханом провозгласили старшего сына Тубы – Есен Буги. Отныне земли, принадлежащие Кайду, вновь перешли в руки потомков Джагатая. Есен Буги оказался человеком с твердой рукой. Он сумел заставить остальных чингизидов подчиниться себе. Да и не время было для ссор. Все чаще совершали набеги на восточные земли улуса китайцы. Есен Буги нуждался в союзниках для борьбы с Юаньским царством, и он послал своего человека к Узбек-хану, только что севшему на трон Золотой Орды. Однако Узбек не спешил с ответом. Его не интересовала война с далекими от его границ китайцами. Только спустя несколько лет он согласился на совместный с Есен Буги поход против Ирана. Однако поход из-за предательства нойона Ясуара окончился неудачей. Непрочный союз между Золотой Орды и улусом Джагатая распался. В год лошади (1318) Есен Буги ушел из жизни. Его место занял второй сын Тубы – Кебек. Первое, что он сделал, перенес свою ставку из предгорий Тянь-Шаня в Мавераннахр. Он велел построить город Карши и отсюда начал править подвластными ему землями. Оставаясь по образу жизни и по вере монголом, новый хан тем не менее не притеснял мусульман. Религии его не интересовали. Совсем по-иному относился к ним Узбек-хан. В год курицы (1321) он получил новое мусульманское имя Султан-Мухаммед-Узбек. И, желая еще больше его прославить угодными богу делами, он по просьбе шейха великого Зенги-ата решил обратить в мусульманство те народы, которые до сих пор не считали для себя единственно верным путь, указанный пророком Мухаммедом. Таких еще много оставалось в Мавераннахре. Именно поэтому, собрав большое войско, Узбек, заранее предупредив хана Кебека, зачем он идет в Мавераннахр, выступил в поход. Кебеку пришлось уступить Узбеку. Не хватало сил противостоять могучей Золотой Орде. Иранцы, сталкиваясь на полях сражений с золотоордынскими воинами, называли их по имени хана Узбека – узбекианами. Постепенно и его воины привыкли к этому прозвищу. Задуманное ханом Узбеком легко исполнялось – за ним стояло войско, и потому новообращенных в Мавераннахре стали называть тоже узбекианами, а позже – просто узбеками. Один из братьев Кебека, исповедующий буддизм, не простил ему легкой уступки Узбеку и задушил хана в постели. Место Кебека на троне занял Ельшигитай. Это было время, когда усилилась связь Востока с Западом. Издавна по караванным тропам Шелкового пути вместе с купцами шли и католические миссионеры. Благодаря им и доходили до Европы, не тронутой монгольскими нашествиями, сведения о далеких и загадочных восточных странах и их свирепых правителях. Еще во времена правления Кебека венецианский посол в Табризе Марко да Молин в письме к дожу сообщал, что караванные пути, проходящие через Иран, становятся опасными, а мусульмане все нетерпимее относятся к купцам-иноверцам. Папская курия, обеспокоенная таким положением дел, решила усилить свое влияние в Золотой Орде и Джагатаевом улусе. Для этого намечалось создать новые епархии в Иранском царстве, Внутреннем Индостане, в Мавераннахре, в Хорасане и Туркестане. На Восток хлынул поток миссионеров. Зная, что новый хан Мавераннахра Ельшигитай не привержен мусульман-ской вере, а больше тяготеет к христианам, папа Иоанн XXII назначил епископом Семисканта (Самарканда) уже неоднократно бывавшего на Востоке Томазо Мангазоло. В это время Семиречье и Восточный Туркестан, где правил Дурра Темир, хотя и подчинялись Мавераннахру, на самом деле уже вышли из-под его контроля. Границы Джагатаева улуса сократились. Томазо Мангазоло быстро нашел путь к сердцу Ельшигитая. Христианская община в Мавераннахре вновь получила привилегии и начала завоевывать новых сторонников. Шейх Золотой Орды Сеид-ата, узнав об отступниках, потребовал, чтобы Узбек наказал Ельшигитая. Однако Ельшигитай покинул бренный мир раньше, чем его настигла карающая рука хана Золотой Орды. Пришедший на смену Тармаршин – буддист, недавно задушивший родного брата Кебека за его уступчивость мусульманину Узбеку, попросив у всевышнего прощения за свои грехи, принял мусульманство. Мечеть простила ему убийство брата и нарекла его новым именем – Алладин. Все возвращалось на круги своя. Алладин жаждал славы. Он словно забыл, что в его улус входят Семиречье и Восточный Туркестан, и за все годы правления ни разу не побывал в этих землях. Зато, рассчитывая прославиться как военоначальник, совершил поход в Индостан. Тщеславный, готовый на все ради того, чтобы о нем говорили, Алладин дальше и дальше отходил от обычаев монголов, от заветов великого Чингиз-хана. Воспользовавшись недовольством народа и знати, сын Дурра Темира – Бозан поднял против Алладина восстание. Тот бежал в город Газан, но по пути был схвачен балхинским эмиром Джанги, который поспешил его выдать Бозану. Предводитель восставших недолго думал, как поступить с пленником. Он собственноручно отрубил ему голову и объявил себя ханом Джагатаева улуса. Бозан исповедовал ислам, но это не помешало ему жестоко разделаться со всеми своими противниками – близкими ему по крови чингизидами. Новый хан правил недолго. В год собаки (1334) он утонул в водах Или, и на трон сел внук Тубы – Женкиши. Оберегая свою жизнь, он решил быть подальше от своих родственников и перевел ставку в Алмалык. Хан боялся и ненавидел мусульман, и потому двери его дворца в Алмалыке широко открылись перед христианскими миссионерами. Спустя много лет Базиньянский епископ Джованни Мариньолли запишет в своей хронике: «Затем мы приехали в центр империи Алмалык. Купили участок, выкопали колодец, построили костел. Несмотря на то, что за год до этих событий здесь во имя Иисуса Христа приняли мученическую смерть епископ и шесть его сподвижников, мы открыто, не боясь никого, отслужили по ним мессу». Вольготно чувствовали себя под покровительством Женкиши в Алмалыке католики, но не дремали и мусульманские шейхи. Борьба шла открытая и яростная. Взаимные расправы, тайные убийства стали обычным делом. В Алмалыке, по дороге в Китай, останавливался архиепископ Николай. А папские эмиссары Франциско Раймонду Руф и Лаврентий, излечив Женкиши от долго мучившей его болезни, уговорили хана окрестить его маленького сына и после совершения обряда дали ему имя Иоанн. Сильна была религиозная рознь в Алмалыке, но еще более жестокой и кровопролитной оказалась борьба за власть. Потомки Джагатая и Угедэя словно обезумели. Они убивали друг друга, вели бесконечные войны. Мавераннахр, Семиречье, Восточный Туркестан оказались разоренными. Приходило в упадок ремесло, зарастали травой поля. Люди никогда не знали, кто у них хан и какой придерживаться веры, чтобы не потерять голову и не лишиться хозяйства. В одной из стычек нашел свой конец Женкиши, и ханский трон захватил правнук Угедэя – Али-Султан, но вскоре его убил внук Кенжека – Мухаммед-Болта, а того, в свою очередь, – сын Ясуфа – Казан… На долгие годы растянулась жестокая борьба между чингизидами за трон Джагатаева улуса. И не знал никто, не ведал, что уже лежал в колыбели тот, кто своею железной рукой властно пригнет к земле головы непокорных и заставит с трепетом произносить его имя – Тимур. Пройдет еще немало времени, прежде чем Хромой Тимур утопит землю в крови, а пока ее в изобилии проливали потомки Чингиз-хана, выслеживали и уничтожали друг друга султаны и беки, и жестокие схватки под знаменами разных религий вспыхивали подобно молниям на многострадальной земле Джагатаева улуса… Повсюду, где правила кривая монгольская сабля, роптал народ. Подолгу копил он ярость и внешне казался покорным, но наступало такое время, когда народ становился подобен дикому, необъезженному тулпару, вдруг вставал на дыбы, и его ненависть обрушивалась на тех, кто стоял на его пути. Он переставал повиноваться хану, не слушал льстивых слов судей – биев. Народ требовал справедливости и отмщенья за пережитые унижения, за вечный страх потерять голову. По-разному укрощали правители взбунтовавшийся народ. Если на их стороне было войско, то устраивалась всеобщая резня; если хан чувствовал, что сил у него маловато, он не скупился на обещания и посулы. В год свиньи (1335) в Хорезме восстали рабы и ремесленники. По сравнению с Мавераннахром жизнь здесь была более сносной. Кутлук Темир правил рукой жестокой, но не допускал междоусобиц среди чингизидов. И тем не менее изнутри ханство клокотало яростью. Как и везде, где правили чингизиды, солнце и луна светили только тем, кто был богат и знатен, для простых же ремесленников и дехкан жизнь еле теплилась. Хорезм издавна славился торговлей рабами. На базарных площадях Ургенча можно было купить невольников из всех земель, куда ступало копыто монгольского коня. Здесь продавали рыжебородых орусутов и чернобородых кипчаков, дехкан Мавераннахра в пестрых тюбетейках, туркменских аламанов в высоких лохматых шапках… Отсюда, из Ургенча, живой товар перепродавался в Китай и Египет, в Индию и Рум. В год свиньи на базарах Хорезма появилось особенно много невольников. Из-за смутного времени не приехали за живым товаром купцы из Египта, Ирана и Рума. Торговцы из Китая и Индии отобрали лишь молодых мужчин и красивых девушек. Тех же, на кого не нашелся покупатель, хозяева держали впроголодь. Вчерашние ремесленники, дехкане, воины десятками, сотнями умирали от голода и болезней. Число не проданных в этот год невольников на базарах Хорезма достигло почти десяти тысяч. Некоторые из них настолько обессилели, что не могли подняться с земли. Именно в это время на невольничьем рынке Ургенча появился смуглолицый, в полосатом халате и голубой чалме человек, похожий на иранца. Трудно было узнать в нем кипчака Акберена. Никто не знал ни его прошлого, ни настоящего. Он мальчишкой покинул эти края в смутное и жестокое время. Детская память хранила дымы пожарищ, тела убитых на улицах восставшей Бухары. Тогда погибла и его приемная мать Кундуз. Другу отца, предводителю рабов Тамдаму, удалось бежать от ханской мести и спасти мальчика. После долгих скитаний они очутились в Багдаде. Нелегкой оказалась жизнь на чужбине. Тамдаму удалось стать учителем в одном из мусульманских медресе. Выдав мальчика за своего сына, он обучил его грамоте. Акберен оказался смышленым учеником – науки давались ему легко. Прошли годы, и он поднялся до звания улема – ученого-богослова. Умирая глубоким старцем, Тамдам рассказал юноше о событиях многолетней давности в землях Золотой Орды и причину их бегства на чужбину. – Когда я умру, – сказал Тамдам, – ты должен вернуться на родную землю. Так уж устроено и предопределено в этой жизни: человек не может не вернуться на то место, где он впервые увидел свет. Ты старательно учился и прочитал много умных книг, и потому твое место не в Багдаде, а на родной земле Дешт-и-Кипчак. Обещай мне, что выполнишь мою просьбу. Акберен сдержал слово. Через три года после смерти учителя он оказался во владениях Золотой Орды. Молодой улем ходил по городам Хорезма, и душа его наполнялась смятением, а лицо мрачнело. Бесправие и произвол видел он вокруг. Как и в годы его детства, народ был нищ и не знал справедливости. Особенно поразил Акберена невольничий рынок в Ургенче. Он увидел мертвых рабов под стенами глинобитных дувалов, увидел, что те, кого смерть пока пощадила, похожи уже не на людей, а на их тени. Но разве была у него возможность хоть чем-то помочь им? Сам нищий, носящий свое имущество с собой, Акберен не мог ни накормить людей, ни дать им одежду вместо рубищ. И тогда, объятый негодованием, он отправился в летнюю ставку Кутлук Темира – правителя Хорезма. Эмир, как и другие потомки Чингиз-хана, с наступлением лета покидал дворец и переселялся в юрту. Место для его ставки выбиралось красивое, с богатым разнотравьем, с чистой горной рекой или светлыми родниками. Делалось так, как повелось издревле у монголов. Никогда бы безродному улему не удалось увидеть Кутлук Темира, если бы он не обронил словно невзначай загадочные слова начальнику стражи: «Я из Багдада… Мне есть что сказать пресветлому правителю Хорезма…» Эмир находился в плохом настроении. Прошлую ночь ныла печень и мешала сну. Не помогли унять нудную боль даже горячие хлебные лепешки табанан, которые лекарь прикладывал к вздувшемуся правому боку. Утром эмир выпил крепкого отвара дубовой коры, но от нее во рту только усилилась горечь. В другое время Кутлук Темир не стал бы никого принимать, но сейчас, мучаясь от приступов то утихающей, то усиливающейся ноющей боли в боку и услышав от начальника стражи, что неизвестный прибыл из Багдада, решил, что, быть может, разговор поможет забыть хоть ненадолго о недуге. Стражник откинул цветную занавеску, закрывающую вход в юрту, и пропустил улема. Акберен, переступив порог, склонился в низком поклоне. А когда поднял лицо, увидел двух воинов, стоящих по правую и левую сторону от него, с обнаженными саблями. Затем глаза его, еще не привыкшие к полумраку, увидели толстый деревянный столб, поддерживающий свод огромной юрты. Столб обвивали тускло мерцающие серебряные змеи. И только после этого улем рассмотрел самого эмира. Кутлук Темир возлежал на почетном месте – торе, устланном огненно-красным ковром, опершись локтем на белоснежные подушки. Лицо его, с длинными вислыми усами, было желтым и неприветливым. Сердце Акберена, как он ни старался сохранить спокойствие, застучало сильно и часто. Улем справился с волнением и теперь уже без волнения оглядел юрту. Кроме эмира здесь были его младшая жена Сакип-Жамал и незнакомый Акберену, даже по слухам, человек. Мужчина мусульманин. Это улем определил сразу. Как и полагалось по этикету, он сидел немного ниже Кутлук Темира на атласной подушке, и в руках его были четки из крупного черного жемчуга удивительной красоты. Бесспорно было одно: даже если этот человек не из знатного рода, то он очень богат и умен. Акберен уловил на своем лице его внимательный изучающий взгляд. – Ассалам агалейкум… – произнес улем. – Агалейкум ассалам… – ответил на приветствие мужчина. Эмир промолчал. В юрте наступила тишина. И никто бы не предсказал, что она предвещает – милость эмира или его гнев. Слышно только, как Сакип-Жамал, сидящая от Кутлук Темира по левую сторону, тихо помешивает кумыс серебряным черпаком в большой деревянной чаше. Без труда по лицу и одежде Акберен узнал в ней кипчачку. На молодой женщине красный камзол с нашитыми блестками, белое длинное платье с двойными оборками понизу. Голову прикрывал женский головной убор – саукеле, такой же красный, как и камзол, украшенный жемчугами и кораллами. На ногах ичиги из красной кожи с голубым орнаментом. Руки унизаны золотыми и серебряными кольцами с тускло посверкивающими в полумраке юрты драгоценными камнями. Но особенно поразило Акберена лицо Сакип-Жамал. Оно было удивительно чистым, свежим и, как показалось улему, похожим на только что распустившийся степной цветок. Собрав в кулак свою волю, готовясь начать разговор с эмиром, Акберен чувствовал на себе короткие, быстрые взгляды женщины. – Ну, говори, кто ты и откуда? – прервал затянувшееся молчание Кутлук Темир. Глаза его холодно и изучающе всматривались в лицо улема, а рука, словно сама по себе, поглаживала правый бок, пытаясь унять боль. – Какая буря загнала тебя в наши края из Багдада? – Я не перекати-поле, гонимое ветром… – губы Акберена тронула едва заметная улыбка. – Кипчакская степь моя родная земля. Здесь я родился. В детстве купцы увезли меня в Багдад, и только теперь я вернулся… Зовут меня Акберен. Сакип-Жамал резко вскинула голову и пристально посмотрела в лицо джигита. Еще в Ираке и Сирии слышал Акберен, что эмира называют опорой Золотой Орды. Сейчас, глядя на его могучую фигуру, неподвижное желтушное лицо, улем подумал, что Кутлук Темир еще и божье наказание для своих подданных. От него не дождешься ни добра, ни справедливости. Мелькнула мысль, что даже его младшей жене живется, наверное, несладко, хотя ее пальцы и унизаны золотыми кольцами. Лицо эмира исказила гримаса боли, и он стал торопливо поглаживать вздрагивающей рукой правый бок. Спустя некоторое время лицо его прояснилось. – Кипчаки тебе родственники… Выходит, что тогда я твой нагаши – дядя. Во мне ведь тоже есть кровь кипчаков. Возможно, и этот купец Жакуп твой ближайший родственник? – Кутлук Темир указал рукой на незнакомого мужчину. Акберен отрицательно покачал головой и смиренно сказал: – О купце я ничего сказать не могу… А о вас… Простой кипчак никогда не был родственником потомков ханов… – Вот как ты умеешь разговаривать!.. – эмир нахмурился. – Придет время, и мы разберемся, кто родня, а кто чужой… А теперь говори, по какому делу пришел. Сакип-Жамал протянула Кутлук Темиру серебряную пиалу с пенящимся кумысом. Эмир неторопливо отпил глоток. – Два дела привели меня к вам… – Акберен помолчал, собираясь с духом. – Если вы разрешите, я хотел бы в Ургенче или в другом городе открыть медресе, чтобы обучать кипчакских детей грамоте и слову божьему… – Говори дальше… – Второе… – голос Акберена зазвучал глухо. Он едва справлялся с охватившим его волнением. – Вчера я был на невольничьем рынке в Ургенче. Сердце мое наполнилось болью… – И что же ты там увидел такого, что так взволновало тебя, почтенный улем? – в голосе Кутлук Темира звучала насмешка, а глаза стали недобрыми, холодными. Акберен сделал вид, что не заметил насмешки в словах эмира. – На рынке собралось почти десять тысяч невольников… Поскольку купцы из многих государств в последнее время боятся отправляться в долгий и опасный путь, цена на рабов упала. Те, кому они принадлежат, начали говорить, что невольники не стоят сейчас даже того, что съедают… Их не кормят и не дают им одежды… Многих уже взял к себе аллах, другие живут в ожидании скорого смертного часа. Но ведь и невольники люди… – Так чего же ты хочешь от меня?! – резко спросил Кутлук Темир. – Быть может, мне приказать воинам перебить всех рабов?! – Зачем их убивать… – печально возразил Акберен. – Они скоро умрут сами… В вашей власти даровать им свободу… Вчерашние рабы станут обрабатывать землю и ковать железо… Среди них есть хорошие воины, и они могли бы служить Золотой Орде… – По тому, как ты говоришь о рабах, похоже, что и ты происходишь из их племени. Зачем же тогда надел голубую чалму улема? Быть может, твое место среди них? Боль не оставляла тела Кутлук Темира, и необъяснимое раздражение и злость туманили ему голову. – Я пришел к вам как к повелителю народа Хорезма… – ровным, спокойным голосом сказал Акберен. Он уже понял, что пришел в юрту эмира напрасно, но отступать было поздно. – Пророк Мухаммед учил нас жалости к ближнему. Если невольникам нельзя дать свободу, то прикажите тем, кому они принадлежат, проявить милость к несчастным и давать им каждый день еду и хоть какую-нибудь одежду. Не то… – Что ты хотел сказать?! – глаза Кутлук Темира блеснули. – Я хотел сказать, что несчастные иначе умрут… – Мне кажется, что ты хотел сказать что-то другое… – эмир погрозил Акберену пальцем. – Но поскольку ты приехал издалека, я на первый раз прощаю твои неразумные речи. Будет лучше, если наши пути больше никогда не пересекутся… Как поступать с рабами, знают те, кому они принадлежат… Акберен понял, что пора уходить. То, на что он надеялся, никогда не сбудется. Волк не знает жалости к овце, и ее боль ему недоступна. Он поднялся на ноги и склонился в низком поклоне. – Подожди. – Кутлук Темир остановил улема. – Почему ты уходишь, не узнав, что я отвечу на твою первую просьбу? Акберен выжидающе молчал. – Так вот, слушай мое слово. Человеку, который думает о благополучии рабов, нельзя доверять детей. Кипчакские дети должны расти жестокими и безжалостными, как волки. Только тогда из них получатся настоящие воины, способные высоко поднять славу Золотой Орды. Знания делают души людей мягкими. Сейчас и всегда счастье сопутствует тем, кто подобно волку, не знает жалости к другим. Те же, кто осмеливается поднимать голос за рабов, слабые люди. И если я разрешу тебе открыть медресе, то чему хорошему сможешь ты научить детей? Тебе все понятно, улем? Лицо Акберена залила смертельная бледность. Низко поклонившись, он вышел из юрты эмира. Зная крутой нрав Кутлук Темира, ни Сакип-Жамал, ни Жакуп не проронили ни слова. Не разбирая дороги, брел по пыльной степи Акберен. Далеко позади остались ставка эмира и молчаливые нукеры с длинными копьями, стерегущие его жизнь и покой. Высоко в небе, будто роняя серебряные зерна на сухую землю, пел жаворонок. Но улем не слышал птичьи трели. Ярость, чувство бессилия душили его, а глаза застилала кровавая пелена. Акберен, отправляясь к Кутлук Темиру, сердцем чувствовал, что напрасно теряет время, но где-то в глубине души тлела слабой искрой надежда, и хотелось верить в чудо. Ханы не факиры – они не совершают чудес. Разве не этому учил его Тамдам в долгих беседах? Разве не говорил мудрый старик, что счастье человека только в его руках? Постепенно он успокоился и словно прозрел – перед ним растилался мир, полный чудесных красок и райских звуков. Акберен понял, что без борьбы ничего не добьешься и ему остается только победить или погибнуть. Третьего не дано. Но чтобы победить сильного, надо собрать слабых и сделать их несокрушимыми. Сколько их бродит по землям Золотой Орды! Начинать надо с невольников. Не может такого быть, чтобы их не поддержали ремесленники Ургенча. Народ стонет от несправедливости и поборов эмира. Если сольются эти две силы, они могут смело подняться против Кутлук Темира, и, быть может, если поможет аллах, победа окажется на их стороне. Отсюда, из городов Хорезма, пожар охватит великую степь Дешт-и-Кипчак, Мавераннахр. Суметь бы разжечь этот пожар. Как ни сильна Золотая Орда, но и она не сможет противостоять народу, если его охватит гнев. Народ устал и настрадался, сейчас подобен сухому камышу. Нужны лишь искры и ветер, тогда костер вспыхнет. Акберен вдруг вспомнил младшую жену эмира Сакип-Жамал. Что-то знакомое почудилось ему в этой молодой красивой женщине. Улем был твердо уверен, что никогда не встречал ее. Тогда что же заставляет его думать о ней, почему, когда он назвал свое имя, она так стремительно вскинула голову и во взгляде ее мелькнула растерянность? Быть может, эта женщина ему когда-то приснилась, потому что в действительности он ее не видел. Двенадцатилетним увез его Тамдам в Багдад. А может, память забыла встречу, а сердце помнит? Тогда где же он ее встречал? Перед Акбереном встали глаза Сакип-Жамал – большие, чистые, нежные. Он готов был покляться, что ему знакомы эти глаза. А может, такими он запомнил глаза своей приемной матери Кундуз? Нет. Здесь была какая-то тайна. Акберену почудилось, что стоит он посреди бескрайней степи, солнце над которой еще не взошло, а молочно-белый туман плывет над низинами и где-то тревожно кричат журавли. Сакип-Жамал… Как же он забыл это имя?! Туман начал редеть, и Акберен отчетливо вспомнил то, что было с ним двадцать лет назад. Ему словно открылось прошлое… Маленькая смуглая девочка с тонкими коротенькими косичками… Акберен хорошо знал ее. Тогда, после гибели Кундуз, после подавления восстания рабов, Тамдам, скрываясь от мести хана Берке, задумал уйти в Ирак. Путь был неблизкий и в одном из аулов, что расположился в нижнем течении Сейхуна, они остановились на ночевку. Печально встретил их кипчакский аул. Горе пришло в него. Семилетнюю дочь старейшины укусила змея, и глаза девочки уже начала закрывать пелена смерти. Узнав о беде, Тамдам, взяв с собою Акберена, направился в юрту старейшины аула. Он, как всякий человек, которому часто приходилось скитаться по свету, умел и знал многое. Знал он, какими травами лечить человека, укушенного серой песчаной змеей. Три дня не отходил Тамдам от девочки, и, наконец, на четвертый день она открыла глаза и снова увидела мир таким, каким он был. Судороги не сотрясали ее тело, и ей захотелось жить. Караван не мог ждать человека, случайно присоединившегося к нему в пути. Он снялся и ушел своей дорогой. Отец девочки, счастливый, что беда миновала его юрту, уговорил Тамдама остаться и погостить в ауле еще три дня, обещая после дать коней и провожатых, чтобы они догнали караван. Тамдам с Акбереном остались. Три дня провел Акберен рядом с маленькой Сакип-Жамал. Она еще не поднималась с постели, и он рассказывал ей сказки и веселые истории. Старейшина аула поклялся тогда, что, как только дети подрастут, он соединит их, потому что в счастливом исходе видел волю аллаха. Тогда-то и запомнил Акберен взгляд Сакип-Жамал. Он не забывал, что у него где-то есть нареченная, но прошедшие годы отдалили девушку, и события двадцатилетней давности порой казались ему сном. И вот сегодня… Прошлое словно вернулось и напомнило о себе растерянным взглядом Сакип-Жамал. Значит, и она помнит то, что было в детстве. Но что можно изменить, как поправить, если его суженая стала женой эмира Кутлук Темира, правителя Хорезма? Кто откажет хану, кто станет на его пути и не исполнит его воли? Волна ненависти к эмиру захлестнула Акберена. По телу прошла дрожь. Душа требовала отмщения. День угасал, солнце село за край земли, когда улем подошел к Ургенчу. Этой же ночью он встретился с предводителями рабов, и они проговорили до рассвета… Не смогла сомкнуть глаз этой ночью и Сакип-Жамал. Она лежала с Кутлук Темиром, а мысли ее были далеко. Она вспоминала прошлое, и сердце ее учащенно билось. Рядом не спал, ворочался Кутлук Темир, тяжело вздыхал, иногда постанывал сквозь зубы от боли. Зная его подозрительность, Сакип-Жамал лежала тихо, притворялась спящей, а в голове одна за другой сменялись картины далекого прошлого. Она смутно помнила детство, почти забыла лицо того мальчика, который должен был стать ее мужем, потому что он после той встречи не появлялся в их ауле. Отец и мать рассказывали ей о нем, и все же она не могла его представить себе. Хорошо помнила Сакип-Жамал только его имя – Акберен. Тот ли был Акберен или случайно совпало имя, женщина не знала. Но встреча всколыхнула прошлое, заставила думать. Впрочем, все в руках аллаха. Ни один волос не упадет с головы человека без его воли. Значит, так и должно было произойти, как произошло. Сакип-Жамал повзрослела, когда беда пришла в их дом – от холеры, что, подобно свирепому ветру, прокатилась в тот год по городам и степям Хорезма, умерли отец и мать. Аллах пощадил ее. А потом девушка попала на глаза Кутлук Темира, проезжавшего через их края с отрядом телохранителей, и пожелал взять ее в жены. Кто бы воспротивился желаниям эмира?! Да и надо ли? Сакип-Жамал о желании и согласии никто не спрашивал, а для простого народа то, что случилось, казалось великим счастьем, выпавшим на долю сироты. Но для самой Сакип-Жамал все, что произошло, показалось дурным сном. Она боялась и ненавидела Кутлук Темира – огромного, заплывшего жиром и старого. Но мужская сила еще не оставила эмира, и незаметно для себя Сакип-Жамал стала получать наслаждение от проведенных с ним ночей. Он больше не казался ей страшным, потому что она знала, каким он бывает в минуты страсти. Женщина даже не делала попыток что-либо изменить в своей жизни. Она была покорна прихотям и желаниям мужа. Кутлук Темир отличил ее от других своих жен и привязался к ней сердцем. Он одел ее в шелк, украсил золотом и почти каждую ночь, проводил в ее шатре. Сакип-Жамал не родила ему ребенка, но эмир не очень тужил. Детей у него хватало от других жен, и Кутлук Темиру даже нравилось, что младшая жена не беременеет, сохраняя красивую фигуру и нежный цвет лица. Все шло хорошо до тех пор, пока эмир не начал болеть. Ему перевалило за шестьдесят, и время, и болезнь сделали его раздражительным, отняли силы. Он не предавался с прежней страстью любовным утехам, и Сакип-Жамал, здоровая и красивая, переполненная желанием, с телом, жаждущим любви и ласки, ощутила пустоту. Супружеская постель стала холодна. Больше не совпадали их желания, и даже в мыслях они отдалились друг от друга. Кутлук Темир чаще думал о том, кто станет править Хорезмом после его смерти, думал о детях, которых он оставит после себя в этом беспощадном, полном звериной ненависти мире. Сакип-Жамал тоже поняла, что лучшее из того, что у нее было, осталось позади. Уйдет Кутлук Темир, и некому будет ласкать ее тело, а у нее даже нет ребенка, ради которого стоило бы переносить одиночество. Сакип-Жамал поняла, что счастье ее призрачно. Ни золото, ни дорогие одежды не дадут ей того, что она имела бы, сложись жизнь по-иному. Так, как у ее подруг из родного аула. То, что было между ней и Кутлук Темиром, вовсе не любовь. Страсть затуманила, закрыла от нее главное, ради чего стоило и надо было жить. Вот почему услышанное ею имя Акберена заставило сердце стучать сильно и громко. Это было похоже на голос из прошлого, на напоминание, что есть в мире иная жизнь. Раньше, в молодости, Кутлук Темиру часто приходилось страдать от ран, полученных в битвах, и боль, казалось бы, была сильнее, чем сейчас, но почему тогда хотелось скорее выздороветь и жить, а нынче он к жизни равнодушен? Он отвернулся от жены и молил аллаха, чтобы тот послал ему покой и глубокий сон… Утром, оставшись одна, Сакип-Жамал позвала в свой шатер Адильшу. Юноша был внебрачным сыном Узбек-хана, рожденным от кипчачки Бубеш. По приказу хана Кутлук Темир взял в ставку сына и мать. Сакип-Жамал знала Бубеш с юности. Когда-то каждый год их аулы встречались на летних джайляу, и поэтому к сыну подруги она относилась как к младшему брату. – Айналайын! Милый! Ты стал взрослым и должен уметь хранить тайны. Тебе исполнилось пятнадцать лет… – сказала Сакип-Жамал. Юноша преданно смотрел ей в глаза, не перебивал, ждал, что скажет дальше его покровительница. Сакип-Жамал помедлила. Ею вдруг овладели сомнения: стоит ли доверять кому-то свою тайну? Но иного выхода не было – женщина знала, что лучше Адильши никто не справится с ее поручением. Сакип-Жамал понизила голос до шепота, хотя они были одни и никто не мог их услышать: – Ты видел вчера в ставке человека в голубой чалме? Адильша кивнул: – Да. Я видел его еще раньше, на базаре в Ургенче. Говорят, он приехал к нам из какого-то далекого города. Он улем – ученый человек… – Правильно… – женщина кивнула. – Завтра вы едете с нукерами в Ургенч. Постарайся встретить этого человека снова… Я передам для него письмо… Но запомни: о нем никто не должен знать… Если о письме кто-нибудь узнает, нам с тобой не сносить головы… Юноша, стараясь сохранить серьезный вид, как это и полагается взрослому воину, кивнул: – Я все сделаю так, как вы велели… Сакип-Жамал облегченно вздохнула. Пусть все будет так, как будет. У нее не было выбора. Только доверившись кому-то, могла она отыскать Акберена в шумной и пестрой сутолоке Ургенча. Адильша чувствовал себя на базаре свободно и просто – он видел то, что хотел видеть, а уши его улавливали только то, что он хотел слышать. Незаметно отстав от нукеров, он направился к лавкам ремесленников, где уже однажды встречал улема. Предчувствие не обмануло его. Вскоре Адильша увидел того, кого искал. Улем сидел в лавке мастера-чеканщика и пил с ее хозяином зеленый чай. В руке его на растопыренных пальцах ловко уместилась белая, в мелких от старости трещинках пиала. Крупные капли пота блестели на его высоком смуглом лбу. – Ассалам агалейкум! – приветствовал его Адильша, не отрывая взволнованных глаз от глаз улема. Тот удивленно посмотрел на незнакомого юношу и только собрался ответить на его приветствие, как в ладонь скользнул клочок бумаги. Ни о чем не спрашивая, Акберен повернулся спиной к текущему мимо лавки людскому потоку и пробежал письмо глазами: «Был мальчик по имени Акберен, который с детства был наречен мне в мужья. А кто же вы?» Подписи не было, но догадка обожгла улема – письмо от Сакип-Жамал, и написать это могла только она одна. Лицо Акберена побелело. Он посмотрел на чеканщика, и тот, видимо догадавшись, что нужно улему, кивнул ему на маленькую низкую дверь в глубине лавки. – Подожди меня, славный юноша… – сказал улем. – Я сейчас вернусь… – Акберен скрылся за дверью. На низеньком столе в крохотной комнатке, где могло поместиться не более двух человек, он увидел чернильницу и калам – тростниковую ручку. Два слова написал Акберен на письме, принесенном Адильшой: «Это я!» Вернувшись в лавку, улем незаметно вложил письмо в руку юноши. – Передай его той, которая послала тебя… – сказал он, и голос его прерывался от волнения. – Если она снова захочет дать о себе знать, приходи сюда. Не будет меня, письмо возьмет этот человек, – указал Акберен на бритоголового, с раскосыми глазами хозяина лавки. – Ему можешь верить так же, как и мне. – Хорошо, агай… – почтительно прошептал Адильша и, спрятав письмо на груди, за отвороты халата, нырнул в толпу. Нукеры встретили Адильшу недовольно. – Где тебя носило, парень? – сердито сказал темнолицый, словно прокопченный в дыму костра, воин. – Я потерял вас, – виновато оправдывался Адильша. Лицо его еще горело от возбуждения. – Здесь столько народа… – Базар не место, где разевают рот… – проворчал нукер. – В следующий раз мы уедем без тебя… Когда Адильша, вернувшись в ставку, отдал письмо Сакип-Жамал и она прочла ту фразу, что написал улем, силы оставили молодую женщину. Она опустилась на ковер и закрыла лицо руками. Сакип-Жамал не знала, радоваться ей или плакать. Она ждала такого ответа, и все же он показался ей неожиданным. – Иди сюда… – позвала она Адильшу. А когда он несмело приблизился к ней, обняла юношу и совсем как маленького погладила по голове, по непокорным жестким волосам. – Спасибо тебе, братик! Ты принес мне радость. Адильша опустил глаза: – Я готов выполнить любой ваш приказ… С этого дня Сакип-Жамал стала чаще находить причины, чтобы послать юношу в Ургенч, а ему – все труднее объяснять нукерам, почему он постоянно отстает от них на базаре. Особенно подозрительным был темнолицый воин – старший среди нукеров. – С тобой однажды случится беда, – с угрозой сказал он Адильше, – гнев эмира страшен… От зорких глаз нукера не ускользнуло то, что каждый раз, вернувшись их Ургенча, юноша спешит к шатру младшей жены Кутлук Темира. А Сакип-Жамал уже не могла остановиться. Вспыхнувшее к Акберену чувство все глубже затягивало ее, все труднее ей было дождаться очередного письма от любимого. И никто не подозревал, что близкая беда бродит рядом. Темнолицый нукер уже знал, кого ищет на базаре Адильша и что делает это по велению младшей жены эмира. Но, для того чтобы прийти к Кутлук Темиру с доносом, надо узнать еще больше, потому что словам эмир не поверит, и тогда вместо награды можно потерять голову. Все имеет конец. Наступило время, когда письма уже не могли удовлетворить влюбленных, и они, презрев страх перед жестокой расплатой, встретились на окраине Ургенча в бедной глинобитной мазанке. Акберен смотрел и не верил тому, что видит. Сквозь крохотное оконце заглядывала в комнату луна, и в ее серебристом призрачном свете он видел прекрасное обнаженное тело Сакип-Жамал. Женщина лежала на полу, на простой серой кошме, и груди ее, маленькие и крепкие, были похожи на белые бутоны нераспустившихся роз. Улем смотрел, как шевелились от неутоленной страсти широкие бедра Сакип-Жамал, и думал, что за свои тридцать с лишним лет ему еще не доводилось испытывать такого наслаждения и страсти. Он знал женщин. Но то были просто женщины, случайно встретившиеся ему на пути. Эта же околдовала его, и порой ему начинало казаться, что на свете больше не существует ничего, кроме бедняцкой хижины и огромного счастья, наполняющего его душу. Акберен приблизил свое лицо к ее лицу и увидел темные огромные глаза, в которых отражались лунные блики. Она протянула руки, и он почувствовал, как обвились они вокруг его шеи. Стало трудно дышать, и снова, в который раз он видел только ее безумные от страсти глаза и чувствовал, как билось, вздрагивало тело Сакип-Жамал. – Как я могла жить без тебя?.. – сказала через некоторое время Сакип-Жамал, и голос ее ломался, и дыхание прерывалось. – Я и себя спрашивал об этом, – помедлив, ответил Акберен. – Спрашивал и не нашел ответа… Я не верил, что два человека могут сделать друг друга такими счастливыми… – Если бы это счастье было вечным!.. – А что может нам сберечь его? Кутлук Темир властен над судьбою, но ведь сердце твое не принадлежит ему… Сакип-Жамал вздохнула: – Если бы ты позвал меня за собою, я бросила бы все, я не испугалась бы самой длинной и трудной дороги… Акберен устало провел рукой по лицу. – Я верю тебе. Но ты ведь знаешь, что сделать мне это не просто. От рук хана погибли отец и мать. Его меч прервал жизнь моей приемной матери Кундуз; на чужбине, вдали от родной земли, умер Тамдам… Разве можно это забыть? Тысячи несчастных людей ждут, когда я укажу путь, который поможет им вновь почувствовать себя свободными. Только тогда, когда мои мечты исполнятся, я буду счастлив. Сакип-Жамал прижалась к Акберену, и он ощутил на своей груди ее жаркое дыхание и услышал сбивчивый, молящий шепот: – Разве нам недостаточно нашего счастья? Давай убежим!.. Нас не сможет отыскать ни Кутлук Темир, ни кто другой!.. У меня все готов для дальней дороги!.. Стараясь не встречаться с глазами женщины, Акберен отрицательно покачал головой: – Меня ждут рабы… Я дал слово… Отступать поздно… Сакип-Жамал рывком отстранилась от Акберена, и в низкой комнате наступила тишина. Луна больше не заглядывала в оконце, и сделалось очень темно. Где-то очень близко стоял рассвет… Темнолицый нукер, едва наступили сумерки, затаился под развесистым урюковым деревом. Отсюда ему хорошо был виден дворец эмира и подходы к нему. От зорких глаз степняка не ускользнет никто из идущих во дворец или уходящих оттуда. Накануне он приказал страже под страхом смерти никого не пропускать во дворец. Три дня назад приехал темнолицый нукер в Ургенч из ставки. Кутлук Темир приказал ему сопровождать свою младшую жену, которой захотелось побывать во дворце, в котором эмир и его приближенные обычно проводили зиму. Сакип-Жамал объяснила свое желание Кутлук Темиру тем, что надо проверить, как рабы следят за сохранностью ковров и зимней теплой одежды. Быть может, в другое время эмир что-нибудь и заподозрил бы, но теперь им овладело равнодушие ко всему на свете, и потому он легко согласился. Как и положено, жене эмира был придан отряд для охраны и старшим Кутлук Темир назначил темнолицего нукера. Сменив находившуюся при дворце стражу, нукер приказал своим воинам без его разрешения никого не впускать во дворец. Наступил вечер, и вокруг стояла тишина. Жители Ургенча обходили дворец стороной, с опаской косясь на застывшую у ворот стражу. Темнолицый нукер не забыл таинственные поездки Адильши на базар, и что-то подсказывало ему, что именно в эти дни, здесь, в Ургенче, он наконец узнает до конца тайну младшей жены эмира. Если между нею и человеком в голубой чалме существует какая-то связь, то он постарается проникнуть во дворец. Слившись с темным стволом урючины, нукер терпеливо ждал. Он слышал, как за стенами дворца смеются женщины и девушки, прибывшие вместе с Сакип-Жамал, как кто-то громко играет на дутаре. Спокойно и привычно. Нукеру вспомнилось, как недавно, когда село солнце, вышел из дворца стройный джигит и, миновав площадь, скрылся в узких городских улицах. И, глядя ему вслед, нукер подумал, что он из тех, кто оставлен эмиром на лето во дворце, чтобы следить за порядком. Надо бы предупредить воинов, чтобы они не только никого не пускали во дворец без разрешения, но и не выпускали. Так и не заметив ничего подозрительного, в полночь нукер пошел проверить караулы. Воины, привыкшие к порядку, были на местах. У дверей, ведущих в покои Сакип-Жамал, нукер остановился. За ними стояла тишина. – Госпожа спит? – спросил нукер у воина, охраняющего покой жены эмира. Тот пожал плечами. – Ханум еще не возвращалась… Нукер вздрогнул. Глаза его сузились, в них отразился страх. – Куда она ушла?! – Откуда мне знать? Разве ханские жены станут докладывать о своих делах простому воину? Она переоделась в мужское платье и ушла из дворца, когда было еще светло. Нукер в бешенстве подскочил к воину: – Почему ты ничего не сказал мне? Тот попятился, прикрывая лицо рукой: – Я думал, вы знаете… Когда ханум уходила, вы смотрели ей вслед… И я подумал… Нукер ударил воина ногой в живот. – Ты паршивая собака!.. Ты подумал!.. Я велю содрать с тебя шкуру!.. Ты ответишь мне!.. Воин, переломившись пополам, держась за живот, тихо стонал. – С ней кто-нибудь был? – Нет… Она одна… Нукер хотел поднять тревогу, но понял, что искать жену эмира в ночном Ургенче все равно что пытаться найти в степи меченого зайца. Кроме того, если во дворце узнают о происшествии, слух дойдет и до Кутлук Темира, а эмир не простит ему оплошности. Хорошо, если все закончится только тем, что его снова сделают простым воином, но вероятнее, Кутлук Темир велит отрубить ему голову или забить до смерти палками. Подтвердились самые страшные подозрения нукера. Сакип-Жамал, конечно, ушла к мужчине в голубой чалме. Но ведь не могла же она уйти совсем. Госпожа непременно вернется во дворец. И уж тогда… – Слушай меня внимательно, вонючий шакал… – хрипло сказал нукер стонущему воину. – Если кто-нибудь во дворце узнает о случившемся, я сам убью тебя. – Пусть отсохнет мой язык… И без того смуглое лицо нукера стало черным. Придерживая на боку саблю, он побежал к наружным воротам дворца. Сакип-Жамал пришла на рассвете. Срывающимся от ярости, от пережитого голосом, стараясь не смотреть ей в лицо, нукер спросил: – Куда вы ходили, моя госпожа?.. Мы обыскали весь дворец… Сакип-Жамал гордо вскинула голову. Лицо ее было бледным, а под глазами залегли синие тени. – Какое тебе дело?! Как ты смеешь спрашивать меня? Нукеру было страшно. Да, он должен был охранять жену эмира, следить за ней, и все-таки она была госпожой. Коварству женщин нет предела, и кто знает, как все может обернуться. Сколько раз видел он в жизни, что женщина заставляла поверить мужа в то, что черное – это белое, а белое – это черное. А что, если и с ним произойдет то же самое? – Я не хотел вас обидеть… Но сам эмир поручил мне охранять вас, а если бы что-то случилось… Сакип-Жамал вдруг подумала, что произойдет, если этот темнолицый донесет Кутлук Темиру… Ужас изморозью прошел по спине. Слишком хорошо знала она эмира, его характер, его нрав. Он не успокоится, пока не добьется правды. Для этого он пойдет на все. Решение пришло неожиданно. – Я сама скажу эмиру, где была, – сказала Сакип-Жамал. – Иди и вели седлать лошадей. Мы поедем в ставку. – Слушаюсь и повинуюсь… – темнолицый нагнул голову и торопливо побежал к дворцовым конюшням, где наготове стояли лошади. Сакип-Жамал задумчиво смотрела вслед нукеру. И, едва он скрылся с глаз, решительно повернулась и исчезла в узких и пыльных улочках города. Целый день воины дворцовой охраны метались по улицам Ургенча, врывались в дома купцов и ремесленников, но Сакип-Жамал не находилась. Никто ее не видел, и никто о ней ничего не слышал. Вечером, поняв, что поиски бесполезны, нукер на взмыленной лошади прискакал в ставку эмира. Валяясь в ногах Кутлук Темира, он торопливо и сбивчиво рассказал о том, что произошло, что он знал о связи Сакип-Жамал с человеком в голубой чалме. Эмир слушал нукера, не перебивая. Желтая кожа на его исхудалом лице натянулась, а неподвижные глаза смотрели в упор, в них ничего нельзя было прочесть. Даже тогда, когда нукер закончил свой рассказ, Кутлук Темир не пошевелился. Молчание становилось жутким. Нукер, не отрываясь, следил за рукой эмира. Ему казалось, что тот схватится за саблю… и произойдет самое страшное. Но Кутлук Темир молчал. Дрожь начала сотрясать тело нукера, глаза помутнели, рот перекосила судорога. Эмир вдруг заговорил. Голос его был ровным и тихим: – Значит, ты не только проморгал мою жену, но и не знаешь, где ее искать? Нукер во что бы то ни стало хотел сохранить жизнь. Стуча от ужаса зубами, он с трудом выговорил: – О том, где находится госпожа, может знать только один человек… Кутлук Темир подался вперед: – Говори – кто. – Ваш любимец Адильша. – Откуда он может знать это? – Он был посредником между госпожой и человеком в голубой чалме… – Почему ты молчал об этом? – Я хотел узнать, к чему приведет эта связь… Я хотел прийти к вам не с пустыми руками… Желваки заиграли на скулах Кутлук Темира. – Я не хочу тебя больше видеть… – он хлопнул в ладоши. В шатер вошли два воина. – Возьмите его. Пусть дадут ему пятьсот ударов плетью. Это моя награда… Нукер закричал пронзительно и страшно. – Уведите, – брезгливо сказал эмир. – Не умеющий ставить капкан сам попадается в него. Едва утихли крики темнолицего нукера, Кутлук Темир велел привести Адильшу. На все вопросы юноша отвечал: «Не знаю». Ни доброе слово, ни угрозы не смогли заставить его говорить. – Хорошо, – устало сказал эмир. – Ты думаешь, что нет такой силы, которая бы развязала твой язык? Сейчас мои нукеры сорвут с тебя одежду и опустят в самый глубокий колодец с самой холодной водой. Быть может, это поможет тебе вспомнить то, что ты забыл. Я хочу знать совсем немного: какая связь была между Сакип-Жамал и человеком в голубой чалме. А самое главное – где их можно найти сейчас? Адильша плакал, но молчал. И Кутлук-Темир велел исполнить свою угрозу. Юношу недолго продержали в колодце. Эмир не забывал, что Адильша – сын Узбек-хана, но, когда его вытащили на поверхность, было уже поздно. Юноша заболел и через несколько дней, не приходя в сознание, так ничего и не сказав, умер. Его мать, Бубеш, от горя лишилась рассудка, и, чтобы она не натворила беды в ставке, ее посадили на цепь, приковав к вбитому в землю железному колу. Кутлук Темир велел похоронить Адильшу с почестями, так, как было принято поступать с людьми из знатного рода, если их настигала смерть. Но скрыть правду о случившемся не удалось. На базарах Ургенча, в больших и малых городах Хорезма люди заговорили о жестокости эмира. Над глинобитными домами ремесленников и купцов, подобно ночной птице, неведомо откуда появившаяся закружилась песня-плач «Смерть сокола». Это ее начал пересказывать в Крыму хану Узбеку купец Жакуп, но вовремя остановился, опасаясь ханского гнева. Всегда лучше, если твой повелитель узнает дурные вести от кого-нибудь другого. Зачем быть первым в худом деле? Всю песню, до конца, знал кипчак Жакуп, но только начало осмелился довести до ушей Узбек-хана. А дальше в ней пела-плакала несчастная мать: Песня-плач от имени Адильши рассказывала, как он был убит и как хотел жить, как радовался земным радостям и любил солнце. Услышав песню, Кутлук Темир впал в ярость. Большую награду обещал он тому, кто приведет к нему улема в голубой чалме, который сложил эту песню. Но не нашлось в Ургенче человека, который предал бы Акберена, указал, где он скрывается. Восстание рабов в Ургенче было подобно вспышке молнии на безоблачном небе. Кутлук Темир, занятый своей болезнью, не хотел верить соглядатаям, что среди рабов растет, набирает силу недовольство. Много лет правил он Хорезмом, и никто не смел поднять голову и дерзко посмотреть в глаза, никто не отваживался сказать неугодное ему слово. Что из того, что чернь недовольна? Не эмир создан для них, а они для него. Черни положено повиноваться, исполнять то, что пожелает ее повелитель, милостиво разрешающий ей жить на земле, дышать воздухом, видеть солнце. Так думал Кутлук Темир. Поэтому он был твердо уверен, что бояться ему нечего. Достаточно одного слова, и невольники в один день будут усмирены. Их кровь потушит любой огонь, не дав ему разгореться. Жители Хорезма содрогнутся от жестокости и втянут головы в плечи, а взор их обратится к земле, и каждый поймет, что жизнь его подобна пыли на бесконечной караванной дороге. Уверенный в себе, Кутлук Темир вооружил свое войско и отправил его на помощь Узбек-хану, решившему выступить против Ирана. В городе оставалось воинов ровно столько, чтобы следить за порядком и охранять ставку. Этого момента словно ждали рабы. На рассвете, едва небо на востоке сделалось серым и на улицах Ургенча не появились даже водоносы, привыкшие просыпаться раньше других горожан, под напором толпы затрещали крепкие ворота хизара. Ревущий, яростный людской поток вырвался сквозь пролом на узкие улицы города. Те, кому не хватало терпения, взбирались на глинобитные стены дувала, отгораживающего хизар, и прямо оттуда падали в остывшую за ночь дорожную пыль. Стража пыталась встать на пути невольников, но сотни рук потянулись к сидящим на конях воинам, и те, даже не успев обнажить сабель, захлебываясь в крике, исчезали в людском бурлящем потоке, словно в водовороте вышедшей из берегов реки. Истощенные, босые, в грязных лохмотьях, рабы не знали пощады. Долго ждали они своего часа. Люди Акберена принесли им накануне напильники, кузнечные клещи, ножи. Освободившись от цепей и колодок, невольники снова почувствовали себя людьми. В измученных голодом и болезнями телах горячо заструилась кровь, и им вновь захотелось жить и быть свободными. Что могло остановить, преградить путь тем, кто после долгой ночи увидел перед собой свет? Удушливая желтая пыль поднялась над городом от топота тысяч ног. Ревущая, вопящая толпа, вооруженная палками с заостренными концами, обрывками цепей, катилась к площади перед зимним дворцом эмира. Люди, которые еще вчера мечтали о смерти как об избавлении от мук и страданий, вновь обрели свободу. Они не знали, что будет с ними в скором времени и удастся ли им встретить взглядом восход солнца, но радость переполняла сердце каждого, и рабы ради свободы готовы были пожертвовать жизнью. Многие вспомнили, что совсем недавно, до своего пленения, они были воинами и ремесленниками и у них, как у каждого, рожденного свободным, когда-то были семьи, любимые и близкие. Разбуженные шумом, спешили на площадь горожане. Никто толком не знал, что произошло. Кроваво-красная заря зажглась над Ургенчем. Толпа на площади росла. Откуда-то из переулка появилась группа всадников, и люди расступались, давая им дорогу. Один из них, в голубой чалме ученого – улема, опоясанный поясом воина с кривой саблей на боку, поднял руку. По толпе пронеслось: – Это он!.. – Акберен!.. – Он и его друзья помогли невольникам!.. – Кутлук Темир велит содрать с него кожу!.. – Еще неизвестно, кто с кого сдерет шкуру!.. – У эмира нет войска!.. Шум стихал. Взоры были обращены на Акберена. – Люди! – он обвел глазами площадь. – Друзья! Каждый из нас только однажды приходит в эту жизнь! Разве не аллах, создавший все живое, отделил человека от скота и дал ему разум? Почему же хан и эмир превратили вас в бессловесный скот? Почему, разрушив ваш дом, отняв то немногое, что вы имели, они приравняли каждого из вас к паршивой овце и пригнали на базар, чтобы продать в рабство? Вы, еще недавно свободные люди, стоите сегодня на этой площади полуживые от голода, а на плечах ваших жалкие лохмотья. Может ли подобное вынести человек? Такую ли судьбу определил каждому из вас аллах? Вопль ярости прокатился над площадью: – Ты говоришь правильно, улем!.. – Жизнь раба невыносима!.. – Скажи нам, что делать дальше, как поступить!.. – Веди нас на Кутлук Темира!.. Акберен выждал, пока утихли крики: – Я ходил к эмиру. Я просил спасти вас от голода и подарить свободу. Кутлук Темир выгнал меня из своей белой юрты и пригрозил, что, если я осмелюсь еще однажды нарушить его покой, он велит отрубить мне голову. Все мы люди! Все мы братья! Но по милости нашего эмира каждый завтра может превратиться в раба! Можно ли это стерпеть?! Можно ли жить в постоянном страхе?! Для того чтобы ничего не бояться, чтобы напомнить Кутлук Темиру и хану Золотой Орды Узбеку, что мы люди, нам надо быть вместе, подобно пальцам одной руки, подобно детям одного отца и одной матери. Но голоса нашего ни-кто не услышит, если в руках наших не будет длинных копий, острых сабель и тугих луков… Глаза Акберена блестели, прерывистое дыхание вздымало его грудь. И снова всколыхнулась площадь: – Веди! – Скажи, где взять саблю!.. – Мы хотим быть свободными!.. Акберен поднял руку: – Я укажу вам, где взять оружие. И после этого мы станем говорить с эмиром… Я уверен, что теперь он захочет говорить с нами, потому что нас много… и мы сильны!.. Идите за мной! Акберен соскочил с лошади. Высокий, стройный, он, казалось, возвышался над толпой, и каждый из рабов видел голубую чалму. Могучий людской поток устремился по улицам Ургенча. Улем шел быстро, и вскоре рабы бежали за ним, боясь отстать, потерять того, кто принес им избавление. Акберен вел восставших туда, где хранились оружие и продукты, предназначенные для туменов Кутлук Темира. В страхе разбегалась стража, даже не пытаясь встать на пути разъяренных людей. Да и кто мог противостоять тем, перед кем после долгой ночи отчаяния и страдания засветилась пока еще робкая заря свободы? Непонятно, загадочно, странно устроена жизнь. О аллах, если ты действительно ее творец, то зачем все так перепутал? Почему любовь и измена встречаются порой на одной тропе, почему радость и горе не ходят друг без друга? Не дал ты человеку столько ума, чтобы смог он сам распутать этот клубок, оттого, быть может, и мечется он в своей короткой жизни от одного края к другому, ищет то, что не потерял, и находит то, чего не искал. Убежав от темнолицего нукера, Сакип-Жамал вернулась к Акберену. Друзья улема надежно укрыли ее от преследователей. Огромное счастье и бесконечная тревога овладели с этого дня молодой женщиной. Акберен часто исчезал по ночам, уходя на тайные встречи с рабами и поддерживающими его горожанами. Иногда на несколько дней он уезжал из Ургенча. Сакип-Жамал переживала за него, боялась несчастья, но постепенно страх сменился раздражением. Почему любимый должен был принадлежать еще кому-то, кроме нее? Почему судьба рабов для него дороже их собственной судьбы? Женское сердце чувствовало близкую беду. Сакип-Жамал не верила в то, что хотел совершить Акберен. Исподволь пыталась она ему это внушить, сманить на ту тропу, которую выбрал, веря в то, что, только идя по ней, они будут счастливы. Изворотлив женский ум. Желая добиться своего, Сакип-Жамал была щедра на ласку. Душными короткими ночами, прижимаясь к Акберену, она шептала ему об их будущей жизни, настойчиво уговаривала бежать из Хорезма. Сакип-Жамал рассказывала, что в укромном приметном месте она зарыла золото, которого им хватит до конца жизни, и оно позволит жить им без невзгод и лишений. Акберен слушал ее, а мысли были далеки, и глаза видели совсем иное, чем видела Сакип-Жамал. Он пытался объяснить ей, почему не может уйти, бросив начатое дело. Но Сакип-Жамал, ослепленная тревогой за себя и за него, упорно твердила одно и то же. Желание по-прежнему влекло их друг к другу, но где-то за угарной дымкой любовного тумана виднелась развилка, у которой разойдутся их пути. Чем ярче краски, тем быстрее они тускнеют. Неожиданно родилась любовь Сакип-Жамал к Акберену и, подобно кусту курая, ярко вспыхнув в огне любви, сгорела, оставив пригоршню серого легкого пепла. Все чаще задумывалась Сакип-Жамал о своей судьбе, о будущем. Вначале пыталась заглушить темные мысли, но они, тяжелые и холодные, находили крошечные трещины и, помимо ее желания, проникали в душу, отнимали покой и радость. Однажды она поняла, что жалеет о прошлом, о том, чем заплатила за свою любовь. Вчерашняя жизнь казалась похожей на имран – райский сад. Там было весело и легко, звучала музыка и радугой переливались дорогие одежды. Здесь убогая мазанка с глиняным полом, застланным серой кошмой, закопченный очаг… Сакип-Жамал знала, что Акберен любит ее. Но что из этого? Она представила себе их будущее и с ужасом поняла, что ее ждет одиночество. Да и могло ли быть иначе? Путь, на который встал Акберен, рано или поздно приведет его к пропасти. А что станет с ней? Кому она будет нужна и где найдет пристанище? Все в Сакип-Жамал противилось такому концу. Она хотела любви, счастья, а дорога, на которую она ступила, вела к страданиям и мраку. Женщина лихорадочно искала выход и не видела его. И тогда она, отчаявшись, решилась на последний разговор с Акбереном. Он произошел ночью, накануне восстания рабов. Тихо было в глинобитной мазанке. Потрескивал фитиль в светильнике, и глубокие тревожные тени затаились в углах. Сакип-Жамал знала, что задуманное Акбереном свершится на рассвете. Она вздрагивала от каждого шороха. Она приблизила свое лицо к лицу Акберена, в глазах стояли слезы. – Ты любишь меня? – Да. Акберен обнял Сакип-Жамал за плечи и прижал к груди. Она почувствовала холод металла и догадалась, что под его одеждой кольчуга. – Я заклинаю тебя нашей любовью! – всхлипывая, сказал Сакип-Жамал. – В последний раз прошу – не ходи туда! Сердце говорит мне, что ты погибнешь! Я хорошо знаю Кутлук Темира и его воинов… – Поздно… – Акберен покачал головой. – Назад пути нет… – Ради меня! Ради нашего счастья!.. – голос Сакип-Жамал то взлетал до крика, то падал до шепота. Акберен отстранил ее от себя, поднялся на ноги. Комната была тесной и невысокой, он почти коснулся головой потолка. Акберен подошел к укрепленному на стене глиняному светильнику и всмотрелся в огонек. Язычок пламени, потревоженный его движением, закачался. Тонкая черная нитка копоти повисла в воздухе. По лицу заметались неясные тревожные тени. – Там тысячи людей… – глухо сказал он. – Я не могу их предать… Разве после предательства можно жить?! Сакип-Жамал видела, что Акберен тверд в своем решении, и ее охватило отчаяние. – Ты сделал меня несчастной!.. – крикнула она. – Я ради тебя отказалась от дворца эмира, золота и серебра, от жизни, полной, как чаша!.. Я люблю тебя! Но сегодня ты уходишь, чтобы умереть. Ты отбираешь у меня последнее… Акберен опустил голову. В комнате наступила тишина. – Если бы у меня был дворец и золото, я бы тоже, не задумываясь, отдал их за твою любовь… – Ты лжешь!.. – Нет… Мне пора идти… Акберен прошел в дальний угол комнаты, поднял край кошмы и достал из тайника широкий кожаный пояс с пристегнутой к нему кривой монгольской саблей. Затем приблизился к Сакип-Жамал, наклонился над ней и погладил по голове: – Ты жди меня… Я вернусь… Она резко подняла голову, и он увидел ее запрокинутое бледное лицо с глазами, полными ненависти. – Я знала, что ты уйдешь… Пусть аллах покарает тебя за то, что ты сделал со мной… Оставшись одна, Сакип-Жамал упала на кошму и долго в ярости колотила по ней кулаками. Потом пришло спокойствие. Ей вдруг вспомнился Кутлук Темир, его огромное тело, большие, сильные руки. Она совсем забыла, что еще недавно ненавидела эмира и один его вид вызывал в ней отвращение. Снова горячая волна ненависти к Акберену захлестнула Скип-Жамал, у нее помутился разум. Она торопливо оделась и вышла на улицу. Куда и зачем она идет, Сакип-Жамал не знала. Черное небо в блестках звезд выгнулось над нею, словно днище огромного казана. Ноги по щиколотку утопали в пыли, а от нагретых за день глинобитных дувалов тянуло сухим жаром. Она не услышала, как нагнал ее конный караул. И только когда всадники окружили Сакип-Жамал и один из них наклонился к самому лицу, она поняла, что перед нею воины Кутлук Темира. – Ой-бой!.. – сказал воин не то удивленно, не то обрадованно. – Это же беглянка, младшая жена нашего эмира… Он грубо схватил ее, оторвал от земли и бросил поперек седла. – Вперед, джигиты! – крикнул воин. – Дорогой подарок привезем эмиру! Наш повелитель щедр и не забудет об обещанной награде!.. Поднимая облако удушливой пыли, всадники помчались по спящим улицам Ургенча. Вскоре прохладный ветерок дохнул в лицо Сакип-Жамал, и она поняла, что узкие городские улицы остались позади. Воины мчали ее в ставку эмира. Кутлук Темир не спал, когда воины бросили к его ногам Сакип-Жамал. Она лежала, уткнувшись лицом в пушистый ковер, не в силах пошевелиться от охватившего ее ужаса. Кому лучше, чем Сакип-Жамал, был известен нрав эмира. Кутлук Темир не знал пощады, и ей казалось, что сейчас, вскочив с возвышения, он выхватит из ножен меч – и все будет кончено. Но молчал эмир, рассматривая лежащую у его ног беглянку, молчали нойоны и нукеры, оказавшиеся в юрте Кутлук Темира. – Вернулась… – голос эмира звучал ровно, бесстрастно. Сакип-Жамал задрожала всем телом. – Заблудшей кобыле не ставят в вину, если она найдет свой косяк. Здорова ли ты? Дрожь все сильнее колотила тело женщины. – Встань, подойди ко мне… – Кутлук Темир протянул руки. – Не бойся… Присутствующие в юрте были поражены. Женщину, которая опозорила эмира своим бегством, он принимал так, словно ничего не произошло. Никто не хотел верить глазам своим и отказывался верить тому, что слышали уши. – Ну, встань же… – с ноткой нетерпения повторил Кутлук Темир. Сакип-Жамал поднялась на непослушные ноги и несмело шагнула к эмиру… Он обнял ее своими большими ладонями, прижал к груди и, по кипчакскому обычаю, обнюхал лоб. – А вы идите… – подняв глаза на толпившихся в растерянности нойонов, спокойно сказал Кутлук Темир. – Когда вы будете нужны, вас позовут… Нойоны уходили, перешептываясь, удивленно пожимая плечами. Беглянка заслуживала смерти – так было всегда. В лучшем случае Кутлук Темир должен исполосовать ее плетью. Что-то странное, загадочное было в поведении эмира. Когда за резными дверями исчез последний из находившихся в шатре, Кутлук Темир легко поднял Сакип-Жамал на руки и, даже не потушив светильников, отнес в постель. Она не верила в то, что обошлось, не верила в свое счастье. И только тогда, когда эмир стал делать с ней то, что было ей знакомо по тем временам, когда он еще не был болен и силы не покинули его, Сакип-Жамал решила, что произошло чудо. Задыхаясь от счастья, что осталась жива, она отвечала на ласки Кутлук Темира, и ей казалось, что она никогда не покидала эту юрту, а все, что случилось, было дурным сном. И все-таки эмир был слаб и болен. Он скоро устал, и Сакип-Жамал услышала его хриплое, прерывистое дыхание. Потом они долго лежали молча. И Сакип-Жамал опять начал охватывать страх. Кутлук Темир прижал ее к себе и начал гладить по плечам, по телу. – Теперь расскажи, где ты была. Я скучал по тебе… Эти простые слова, сказанные тихим голосом, растревожили женщину. Она до конца поверила, что эмир простил ее. О аллах, кто затмил ей разум, когда она решилась на побег?! От мысли, что отныне все будет по-прежнему: и спокойная жизнь, и веселье, и блеск золота, и могучий Кутлук Темир рядом, слезы жалости к самой себе навернулись у Сакип-Жамал на глаза. Ничего не тая, она рассказала мужу об Акберене, о готовящемся восстании рабов. Эмир слушал, не перебивая, сочувственно цокал языком, и Сакип-Жамал прониклась к нему доверием. Откуда ей было знать, что в тот миг, когда Кутлук Темир увидел ее лежащей у своих ног, он решил лишить ее жизни. Не таким человеком был эмир, чтобы прощать даже в сто раз менее виновных, чем Сакип-Жамал. Он знал, что если попытается что-либо у нее узнать, а она не захочет сказать, упрямая кипчачка даже под ударами плетей промолчит. Эмир обманул ее лаской. Предательство Сакип-Жамал ножом ударило в спину восставших рабов. И когда утром, разгромив склады, где хранились продукты и оружие, они пришли к ставке эмира, здесь их уже ждали. Ставка была окружена двойным рядом телег, а за ними укрылось войско, которое оставалось у Кутлук Темира. Тучи стрел встретили нападающих. Теряя убитых, они вынуждены были отойти. А в это время по дорогам Хорезма, загоняя лошадей, мчались в аймаки гонцы эмира с приказом нойонам срочно слать в Ургенч войска. Акберен понял, что осаждать ставку нет смысла. Скоро к Кутлук Темиру подойдет помощь, и тогда рабы будут обречены на гибель. Он приказал восставшим возвращаться в Ургенч. Надо было дать людям отдохнуть, разделить их на сотни и тысячи, чтобы утром они могли выступить в разные города Хорезма и Мавераннахра. Акберен знал, что повсюду найдутся сочувствующие, те, кто без колебания присоединится к восставшим рабам. Ремесленникам и дехканам невмоготу власть жестоких правителей. Измученные разорительными поборами, бесконечной борьбой за власть между чингизидами, они поддержат рабов. Но Кутлук Темир многое узнал от Сакип-Жамал. Если отряды восставших разбредутся по городам, они со временем превратятся в грозную силу, подобно снежной лавине наберут мощь, и тогда кто знает, чем все кончится для Золотой Орды. Долгую жизнь прожил эмир, не раз смотрел опасности в лицо, потому умел не терять голову ни при каких обстоятельствах. Ум его был жесток и коварен. Кутлук Темир вспомнил о слонах, которых держал в Ургенче для различных торжеств и празднеств. Шесть громадных животных находились под присмотром индусов-погонщиков. Эмир велел срочно доставить в ставку старшего над погонщиками. Еще не старый, крепко сложенный перс, выслушав Кутлук Темира, не выказал удивления. Выпуклые темные глаза его были спокойны и непроницаемы. – Я сделаю то, что ты хочешь, мой повелитель. Мне нужны будут только шесть ведер теплой воды, настой из трав я приготовлю сам… – Я щедро вознагражу твое усердие, – сказал эмир. Перс низко наклонился. После полуночи перс и его люди привели слонов к хизару, где укрылись рабы. Воины Кутлук Темира молча несли вслед за ними нагретую воду. Прежде чем дать ее животным, перс плеснул в каждое ведро из кожаного бурдюка известный только ему настой. Тихо в хизаре. Уставшие за день люди крепко спали, и только стража у ворот, вооруженная длинными копьями, прислушивалась к звукам, долетавшим сюда из города. Через некоторое время слоны начали проявлять беспокойство, и тогда перс, отступив в сторону, приказал воинам гнать животных прямо к воротам хизара. Словно призраки ночи, похожие на иблисов – порождений ада, возникли громадные туши слонов перед рабами, несущими караул. Кто-то, пронзительно и тонко вскрикнув, всадил копье в бок надвигающегося чудовища. Вожак вскинул хобот, громко затрубил. В хриплом реве его была боль и ярость. Десятки стрел с тонким свистом вырвались из мрака ночи и впились в тела животных. Это сделали воины Кутлук Темира. Слоны обезумели. Беспрестанно трубя от боли, от настоя, которым напоил их коварный перс, они бросились вперед. Затрещали и рухнули ворота хизара. Шесть гигантов, круша все на своем пути, топча сидящих на земле рабов, метались по пространству, огороженному высоким глинобитным дувалом. Крики ужаса, стоны умирающих, хруст ломаемых костей слились с ревом животных. Запах крови опьянил слонов. Лежащих они топтали, тех же, которые, придя в себя, пытались убежать, животные хватали хоботами и с силой швыряли на землю. Кто-то догадался открыть запасные ворота, и толпа рабов ринулась из хизара. Но и здесь их ждала смерть. Отряды воинов Кутлук Темира, до поры скрывавшиеся в узких улочках Ургенча, осыпали их тучами стрел, рубили кривыми саблями. Но обезумевших людей остановить было нельзя. Уходя от смерти, они без страха шли на обнаженные сабли, сбрасывали воинов эмира с коней, уходили за город. Страшен был рассвет нового дня над Ургенчем. Здесь еще помнили грабежи и убийства монголов, но такой жестокости видеть не приходилось. Огромная площадка хизара была устлана раздавленными человеческими телами, а мелкая желтая пыль, смешанная с кровью, превратилась в черную грязь. Среди трупов серыми мягкими глыбами лежали мертвые слоны с отсеченными хоботами, с животами, развороченными копьями, утыканные, словно ежи, стрелами. Из десяти тысяч рабов, укрывшихся этой ночью в хизаре, после кровавого побоища в живых едва ли осталась половина. Собравшись за городом, отбиваясь от отрядов Кутлук Темира, преследующих их, восставшие двинулись в сторону Мавераннахра. После того как Кутлук-Темир ушел и Сакип-Жамал осталась одна, она попыталась выйти на улицу, но стоявшие у входа нукеры преградили ей путь древками копий. – Эмир не велел госпоже отлучаться из юрты, – хмуро сказал один из них. Сакип-Жамал хотела рассердиться, настоять на своем, как бывало в прежние времена, но слишком сильным было потрясение от случившегося, и она промолчала. Она не могла поверить в чудо. Всего ожидала она от мужа, но только не той странной доброты, непонятной и оттого пугающей, которую он проявил к ней. Хотелось знать, что произошло в ставке, пока она отсутствовала. Быть может, тогда удалось бы многое понять и решить, как вести себя дальше. – Скажи… – обратилась Сакип-Жамал к нукеру, – жива ли Бубеш – мать несчастного Адильши? – Что сделается этой ведьме? – кривя рот в злой усмешке, отозвался он. – Видимо, аллах смилостивился над ней и вернул ей разум. Правда, она теперь другая… Вроде ее долго тащили на аркане за лошадью, а потом живой бросили… – Позови ее сюда, – властно приказала Сакип-Жамал. Нукер растерялся: – Я не знаю… Эмир не приказывал… – Тебе приказываю я! – голос Сакип-Жамал зазвенел от напряжения. Она поняла, что только так сможет заставить стражу подчиниться ее приказу. – Я повинуюсь твоему господину и не покидаю ставку. Ты же обязан повиноваться мне, потому что я жена эмира. Или, быть может, это не так? – голос женщины сделался зловеще вкрадчивым. – Все так, моя повелительница… Нукер растерянно топтался на месте. Оттого, что он никак не мог решить, слушаться ему или нет приказаний беглой жены эмира, на лбу выступили крупные капли пота. Наконец он решился и, повернувшись к своему товарищу, сказал: – Пойди… приведи безумную Бубеш… – Лишит нас голов наш повелитель… – Исполняй что тебе приказано! – сердито крикнул нукер. Он, верно, и сам думал об этом, но как было отказать жене эмира? Она хотя и убегала от мужа, но пока он не лишил ее жизни, и кто знает, чем у них все закончится. – Какой вред может быть от безумной?.. Бубеш не узнать. Из цветущей женщины она превратилась в старуху – седые космы выбивались из-под платка, падали на желтые, ввалившиеся щеки, глаза смотрели тускло и отрешенно. Она узнала Сакип-Жамал. Женщины обнялись. Сидя на ковре, медленно раскачиваясь телом, Бубеш рассказывала, что произошло с ней, с ее сыном. Глаза женщины сухо блестели, и Сакип-Жамал поняла, что ее горе не стало меньше оттого, что минуло много дней после смерти Адильши. Кутлук Темиру следовало бы удалить ее из ставки, потому что кто знает, какие помыслы зреют в обугленной душе безумной женщины. Но, видимо, эмир боялся Узбек-хана. Сна не было. Серебряный ковш в небе обернулся вокруг Железного кола, скоро должен был наступить рассвет, а глаз она не сомкнула. Сакип-Жамал насторожилась. Ей послышались странные, непонятные звуки. Она распахнула деревянные, в позолоте, створки дверей. Порывистый и слитный гул человеческих голосов. Гул похож на тяжкий стон. Потом она уловила шум битвы – лязг железа, пронзительный свист сигнальных стрел. Лицо Сакип-Жамал сделалось белым. Она не знала, что происходило в Ургенче, но догадаться было нетрудно. В памяти встал Акберен – не такой, каким он запомнился ей перед уходом, а тот, ради которого она решилась на побег. Неужели все то, что творится в городе, – ее вина? Так вот почему и зачем, лаская ее тело, расспрашивал так подробно о рабах и их предводителе Кутлук Темир! Сакип-Жамал была уверена, что Акберен непременно погибнет, а значит, в смерти будет повинна она. Но, видит аллах, она не хотела его смерти! Она только поняла, что им никогда не быть вместе, и поэтому покинула его! Захотелось плакать, горько и надрывно. Сакип-Жамал закрыла лицо руками, но глаза и щеки были сухими. Слезы словно высохли, как высыхает родник в опаленной зноем степи. Дрожь сотрясла ее тело. – Ты видишь, кровь… снова кровь!.. Она течет рекой! Сакип-Жамал отняла ладони от лица и в страхе оглянулась вокруг. В юрте, кроме нее и Бубеш, никого не было. Значит, голос принадлежал безумной женщине. – Зачем ты говоришь про кровь? – в отчаянии спросила Сакип-Жамал. – Не надо… – Я вижу кровь! – Маленькая рука Бубеш теребила висящий на шее, на тонком ремешке, крошечный замшевый мешочек. – И ты скоро увидишь ее… На рассвете в шатер вернулся Кутлук Темир. Лицо его горело от возбуждения, глубоко запавшие глаза сверкали, шелковый халат обрызган кровью. Эмир словно забыл, что он болен. Кутлук Темир сбросил с себя окровавленную одежду, нукер стянул с него сапоги, и эмир прошел на почетное место. Сел на мягкие белые войлоки. – Что молчишь, почему не встречаешь меня как положено – улыбкой и чашей кумыса? – спросил он вкрадчиво, глядя на Сакип-Жамал. В холодных и внимательных глазах Кутлук Темира отражались красноватые язычки пламени светильников. – Что я наделала!.. Что наделала!.. – Сакип-Жамал нетвердой походкой подошла к мужу, в отчаянии протянула к нему руки. Кутлук Темир больно толкнул ее в грудь кулаком: – Подай кумыс! Сакип-Жамал зарыдала. С низким поклоном выступила из-за ее плеча Бубеш и протянула эмиру серебряную чашу. – Что ты здесь делаешь? Кто пустил тебя сюда? – свирепо спросил он. Бубеш ничего не успела ответить. Кутлук Темир вырвал из ее рук чашу и запрокинул голову, жадно выпил напиток. – Меня позвала ваша жена… – Пойди прочь и больше никогда не попадайся мне на глаза! – Слушаюсь и повинуюсь, мой повелитель… Что-то заставляло Бубеш медлить. Она нерешительно топталась на месте. Глаза Кутлук Темира вдруг полезли из орбит, и он тихо повалился с мягких войлоков. Губы Бубеш что-то шептали. – Ты что, ты что говоришь?.. – закричала Сакип-Жамал. – Я читаю молитву. Прошу у аллаха прощения… – тихо, с угрозой в голосе сказала женщина и, повернувшись, прямая и строгая, вышла из шатра. Сакип-Жамал беспомощно оглянулась. На низком столике, где стоял серебряный кумган с кумысом, она увидела тот самый крошечный замшевый мешочек, что висел на груди Бубеш. Красная шелковая нитка на его горловине была развязана… Через несколько дней, узнав о смерти верного эмира, Узбек-хан повесив на шею в знак траура пояс, повелел своим туменам повернуть коней головой к землям Золотой Орды и в очередной раз, так и не победив Ирана, вернулся в Сарай-Берке. |
||
|