"Любовники и лжецы. Книга 2" - читать интересную книгу автора (Боумен Салли)

Глава 24

Парк был практически пуст. В отдалении Джини заметила лишь нескольких одержимых джоггеров, что трусили по дорожкам, да встретила двух человек, выгуливавших собак и прячущих лица от ветра. Джини пошла по центральной дорожке по направлению к саду посольской резиденции, а затем сошла на траву, услышав под ногами хлюпанье грязи.

Лиз указала место встречи очень расплывчато. Сад резиденции был большим и врезался в пространство парка огромной полукруглой подковой. Некоторое время Джини ходила вдоль этой подковы дозором: вперед, потом назад. Но затем, хотя на нее, казалось бы, никто не обращал внимания, она из предосторожности отошла подальше и выбрала в качестве наблюдательного пункта скамейку. Она была очень удобно расположена: метрах в пятидесяти от сада, на лужайке с коротко подстриженной травой. Бежали минуты: десять часов, десять пятнадцать, половина одиннадцатого… Джини замерзла и начала нервничать. В тот момент, когда Лиз Хоторн просила ее прийти сюда, Джини была слишком потрясена ее отчаянием и болью, теперь же, оказавшись здесь, она удивилась странному выбору Лиз. Это открытое место было явно не самым удачным для конспиративных встреч.

Действительно ли она когда-то встречалась здесь с Макмалленом? Джини подумала, что Лиз скорее всего имела в виду гораздо более ранний период, месяцев шесть или семь назад, еще до того, как у Хоторна возникли подозрения. Она снова стала размышлять над тем, какого рода отношения связывали Макмаллена с Лиз и были ли они любовниками. Затем, ежась от холода, поднялась со скамьи.

«Попробую еще раз», – решила она, медленно двигаясь вдоль высокой ограды. Еще полчаса, и все. Джини подумала, что нельзя упускать из внимания то, в какой цитадели жила Лиз Хоторн. Повернувшись спиной к северной части дома и к проходной, ощетинившейся антеннами и телекамерами, она пошла по направлению к южной стороне дома – туда, где дорога, окружавшая парк, вплотную приближалась к ограде.

Ограда была великолепной. Она была сделана из трехметровых металлических прутьев, каждый из которых венчали по три кованых пики. Да и сами прутья были сделаны таким образом, что любая атака на ограду была заранее обречена на провал. Прутья были покрыты специальным составом, из-за которого по ним невозможно было залезть наверх, и находились очень близко друг от друга. Внизу не было ни одной поперечной планки, на которую потенциальный злоумышленник мог бы поставить ногу. Сквозь прутья Джини время от времени видела очертания дома и просторные лужайки позади него, но все остальное было скрыто от глаз высокими вечнозелеными зарослями шириной метра в четыре. Джини знала, что этот зеленый покров скрывает в своей толще и другие незаметные охранные приспособления. Там, где листва кустарника была недостаточно густой, чтобы скрывать от постороннего глаза внутренний двор резиденции, по периметру ограды была поднята почти неразличимая глазом маскировочная сетка. Впереди показалась детская игровая площадка и два небольших разукрашенных мостика. На том, что подальше, стояли мужчина и женщина. Не обращая внимания на дождь, они кормили уток в пруду. Проходя по мостику, Джини взглянула на них, и они ответили ей улыбкой, сказав что-то насчет погоды. Обоим было не меньше шестидесяти.

Джини прошла по пустынной детской площадке. Теперь она находилась на южной стороне посольского сада. Он лежал справа от нее, а впереди тянулась кольцевая дорога. Впереди и чуть слева виднелись купол и высокий минарет центральной лондонской мечети. Проходя мимо, Джини, как всегда, поразилась неуместности такого расположения. Здесь, в самом английском из всех английских парков, эта арабская экзотика выглядела абсолютно неуместной. Минарет поднимался более чем на тридцать метров в небо. Эдакий маяк из «Тысячи и одной ночи», видимый на несколько километров в округе. Великолепный медный купол венчал серповидный полумесяц. Арабские владения соседствовали с американскими внутри английских. Менее сотни метров разделяли арабский майорат и частный дом американского посла.

Джини стояла между двумя этими зданиями, в зарослях молодых каштанов. С их голых ветвей падали капли дождя. Джини заметила, что стоит на пригорке, а вернее – на небольшом бугорке. Отсюда она могла спуститься вправо и подойти вплотную к ограде. Так она и сделала, прикоснувшись к ее железным прутьям. Сквозь густую листву и маскировочную сеть она ничего не видела, зато слышала голоса.

Там, внутри, работали мужчины. Джини услышала звуки лопаты, потом послышался визг бензопилы. Видимо, сад прореживали, избавляясь от старых деревьев. Бензопила умолкла, и неожиданно Джини с изумлением услышала голос Лиз Хоторн. Она давала инструкции рабочим.

– Нет, – донеслось до слуха девушки, – вот эту ветку нужно срезать и большую, которая над ней, тоже. От них слишком много тени, здесь ничего не будет расти. И вот этот большой платан тоже спилите. Он и так уже засыпал все своими семенами. Муж хочет, чтобы тут посадили маленькие гималайские березы. А теперь посмотрим на лавандовую аллею. Или, по крайней мере, на то, что от нее осталось после этого дождя…

Голос Лиз затих в отдалении. Вновь раздался визг бензопилы.

Озадаченная Джини повернулась. Бросив последний взгляд на ограду, она посмотрела перед собой и вскрикнула. В двух шагах от нее стоял джоггер, с которым она незадолго до этого разминулась на дорожке. Мужчина выглядел сурово, но не пытался приблизиться к ней. Джини присмотрелась к нему внимательнее. Несмотря на то, что он только что бежал, дыхание его было ровным, а когда поднял руку, чтобы поправить капюшон своей спортивной куртки, Джини заметила на его руке кольцо-печатку. Незнакомец был светловолос.

– Вы случайно не Якоба ищете? – осведомился он. У него был мягкий английский выговор.

– Я пришла сюда, чтобы встретиться с его подругой, – поколебавшись, ответила она. – Но Якоба я тоже ищу.

Он резко поднял голову, капюшон соскользнул на плечи. Сейчас он, конечно, выглядел старше, чем на снимке, но эти черты прочно отпечатались в памяти Джини. Она достаточно долго изучала его фотографию. Она тихо вскрикнула. Перед ней стоял Джеймс Макмаллен.

Джини уже хотела что-то сказать, но он оглянулся и быстро поднес палец к губам. Через ворота на кольцевой дороге в парк только что кто-то вошел.

– В Британском музее через час, – тихо сказал он. – Ждите меня там. Тут небезопасно. – Вошедший мужчина шел в их направлении, и Макмаллен, повысив голос, спросил: – Так в какую сторону мне бежать? Я, похоже, совсем заблудился.

– Вам нужно на юг. Бегите прямо через парк, затем сверните налево… Это довольно далеко отсюда.

– Спасибо. Я найду.

И, не оборачиваясь, он потрусил дальше. Бежал он довольно быстро. Джини повернулась лицом к кольцевой дороге и прошла мимо второго мужчины. На нем был темный плащ, его лицо было ей незнакомо. На Джини он даже не взглянул. Дойдя до дороги, девушка оглянулась. Мужчина размеренно продолжал идти по дорожке. Возле пожилой пары, которая по-прежнему кормила с мостика уток, он замедлил шаг, но тут же двинулся дальше. Отойдя от них на некоторое расстояние, мужчина поднес к лицу руку.

Их с Джини разделяло слишком большое расстояние, и она не могла быть уверена в своих подозрениях. Жест был вполне невинным. Вполне возможно, мужчина просто посмотрел на часы или подтянул галстук, но с таким же успехом он мог сказать что-то в микрофон на манжете. Джини быстрым шагом пошла прочь. В последний раз она обернулась, когда поравнялась с мечетью. Ни Макмаллена, ни человека в темном плаще видно не было.

– Я хочу, чтобы Джини сняли с этого задания, – сказал Паскаль. Он сидел в святилище Николаса Дженкинса на пятнадцатом этаже, откуда открывался вид на непрерывно растущие районы лондонских доков. Сквозь зеркальное стекло за спиной Дженкинса он видел башенные краны и строительные леса.

Дженкинс кивал и улыбался – сама любезность. На часах было одиннадцать утра. Паскаль приехал сюда прямо из аэропорта. Он ожидал, что ему придется выдержать настоящий бой, но Дженкинс не проявлял никаких признаков недовольства. Он продолжал кивать, улыбаться и поглядывать на Паскаля своими хитрыми глазками.

Паскаль пытался отделаться от воспоминаний о черном «мерседесе», он старался не думать о прекрасном даже после смерти лице Лорны Монро. В течение всей ночи он размышлял, как подойти к этому, что именно наврать Дженкинсу, а теперь у него было ощущение, что Дженкинс уже каким-то образом ухитрился объехать его и прекрасно об этом знает.

– Я достаточно ясно выражаюсь, Николас? Я не хочу больше работать вместе с Джини над этой темой. Я хочу, чтобы ты ее убрал. Ты меня понимаешь?

За стеклами очков, которые скорее могли бы принадлежать физику-ядерщику, промелькнул удивленный огонек. Дженкинс вздохнул.

– Дорогой мой, – невинным приторным голосом произнес он. – Что у вас случилось? Не сварили кашу? Или что-то посерьезнее?

– Оставь это, Николас. Она отличный журналист – упорный, очень дотошный. Но я привык работать один, у меня так лучше получается.

– А ведь я предупреждал тебя, – укоризненно посмотрел на него Дженкинс. – Я говорил тебе, что она хороша, но говорил и о том, что с нею хлопот не оберешься.

– Этого я не заметил, – холодно взглянул на него Паскаль. – Просто она мне больше не нужна, вот и все. Она… Журналист замешкался, подыскивая нужное слово. – Она меня тормозит. Разреши мне довести дело до конца в одиночку, и к концу недели я принесу его тебе на блюдечке.

– Ты имеешь в виду в воскресенье? – пристально посмотрел на Паскаля редактор.

– Если тебя интересует, смогу ли я сделать к воскресенью фотографии, то могу ответить тебе утвердительно. Я один сделаю все гораздо быстрее и эффективнее. Кроме того, негоже женщине заниматься историями вроде этой.

– Я тоже подумал об этом, когда услышал, что Эплйард мертв, – едва заметно усмехнулся Дженкинс.

Паскаль бросил на собеседника острый взгляд. Нет, Дженкинсу не удастся из него ничего вытянуть. Такое решение Паскаль принял этой ночью. Теперь во всем, что было связано с этой историей, Паскаль не верил уже никому, включая и Дженкинса, и пока она не завершится, он будет нем, как рыба.

– Я спешу, Николас. Давай примем решение, прямо здесь и сейчас. Если хочешь получить фотографии, отстрани от этого дела Джини. Все очень просто. Я, – пожал Паскаль плечами, – пытался уговорить ее сам, но у меня ничего не вышло. Возможно, тебя она послушает. Используй свое положение, Николас. Сделай все, что потребуется.

– Я уже это сделал. – На лице Дженкинса играла широкая самодовольная улыбка. – Вчера вечером. Ты просто не умеешь с ней обращаться, а у меня раз-два, и готово. Она у меня по струнке ходит.

В повисшем молчании Паскаль изумленно смотрел на Дженкинса.

– Вчера вечером ты отстранил ее от этого задания?

– Отстранил, не сомневайся. В конце концов она сдалась. Сначала, конечно, спорила, даже нахамила мне, но да Бог с ней. Боюсь, Джини всегда недолюбливала меня. Обвинила меня в том, что я поддаюсь давлению извне, она имела в виду нашего дорогого хозяина Мелроуза и его друга-посла. – Дженкинс помолчал, глядя на Паскаля. – Я сказал ей, что закрываю тему, естественно, она была не в восторге от этого.

– И ты действительно закрываешь эту тему?!

– Нет, Паскаль. На самом деле нет.

Дженкинс встал, подошел к огромному окну и надолго задумался. Затем он повернулся к Паскалю. Стекла его очков блеснули.

– Джини считает, что я – сума переметная. Или какой-то пудель, которого ведут на поводке. Что ж, со временем она убедится, что это не так. Слабые люди не могут забраться туда, куда удалось мне. Но по служебной лестнице не подняться и в том случае, если огрызаться каждый раз, когда старый занудный придурок вроде Мелроуза щелкает тебе пальцами. Нужно быть умнее. Нужно улыбаться и отвечать: «Да, лорд Мелроуз. Конечно, лорд Мелроуз». А потом делать по-своему. Хитрее надо быть и вступать в открытую конфронтацию только в подходящий момент, – улыбнулся Дженкинс. – Например, за пятнадцать секунд до того, как начнут вращаться ротационные машины. Или даже позже, когда газета уже окажется в киосках. Вот тогда, если статья действительно классная, у него просто духу не хватит тебя выгнать. А если даже и хватит, то ты все равно в дамках. Ты герой, бесстрашный редактор! – снова усмехнулся он. – «Жрите свое дерьмо, лорд Мелроуз, потому что у меня на столе уже лежат пять приглашений на работу». Таков мой подход.

Слушая его, Паскаль уже успел выкурить одну сигарету и теперь принялся за другую.

– Я думаю, – медленно сказал он, – тебе стоит ввести меня в курс дела. Судя по всему, за время моего отсутствия тут много чего произошло.

– О, очень много, – понимающе улыбнулся Дженкинс, возвращаясь к столу и садясь на свое место. Взяв трубку одного из телефонов, он приказал: – Шарлотта, в течение пятнадцати минут меня ни с кем не соединять. Ни с кем, поняла? – Он положил трубку и посмотрел на Паскаля долгим изучающим взглядом. – Когда ты спал в последний раз? – спросил он. – Ты выглядишь как покойник, тебе об этом не говорили?

– Вполне возможно, – пожал плечами Паскаль. – Тому есть много причин.

– Да уж, представляю. Ну ладно, слушай, Паскаль, и слушай внимательно. Повторять я не стану. Во-первых, возник вопрос о том, кто еще может знать о том, что вы работаете над этой историей. Джини задавала его неоднократно. Боюсь, в первый раз я не был достаточно искренен с вами. Сейчас – буду. Знал Джеймс Макмаллен. Мы договорились с ним об этом в декабре, когда он передавал мне пленку, за две недели до его исчезновения. Он настоятельно просил меня поручить это дело именно тебе, что, признаюсь, меня удивило. Впрочем, он мог видеть твои военные снимки или какую-нибудь из последних работ. Джини предложил я сам, и он неохотно согласился. Я не знаю, кому еще он мог сообщить об этом. Один вполне очевидный кандидат есть, хотя он сам говорил, что ей лучше ничего не знать.

– Лиз Хоторн?

– Именно. Возможно также… – Дженкинс хмуро помолчал. – Возможно, что наш разговор был подслушан, хотя мы и соблюдали осторожность. Я никогда не появлялся в его квартире, а он не переступал порог этого здания. Мы с ним встречались подальше от всех этих засранцев-журналистов, а в тот раз, когда обсуждали ваши кандидатуры, сидели в армейском клубе. Есть и еще кое-что, о чем тебе следует знать, – добавил Дженкинс. – Это касается Джонни Эплйарда. Я поначалу не придавал этому значения, поэтому и рассказывать не стал. Однако когда я услышал о его смерти, то понял, что ошибался… Теперь мы переходим к действительно интересной части, – продолжал Дженкинс. – Мы переходим к последним выходным и ужину, который мы с Джини посетили вчера вечером. Стечение обстоятельств, Паскаль. Именно тогда я понял, что дело тут пахнет не просто скандалом на сексуальной почве. Я сообразил, что это по-настоящему крутая история.

– Почему?

– Потому что на меня стали давить, Паскаль. Причем давить так, как никогда. Это очень о многом говорит. Что ты знаешь про лорда Мелроуза?

– Знаю, что он владелец «Ньюс», это само собой. Унаследовал эту газету от отца. В Англии ему принадлежат еще три газеты, две в Австралии, одна в Канаде и одна в Штатах. По-моему, они друзья с Хоторном. По крайней мере, так говорила Джини.

– Все верно. Но для нас сейчас самое важное то, что он целиком и полностью принадлежит к самой верхушке истэблишмента. Его друзья повсюду занимают командные посты, в том числе и в спецслужбах, хотя Мелроуз об этом помалкивает. У нас уже было из-за этого несколько серьезных стычек. Это происходит так: время от времени за Мелроузом заезжает симпатичный и неразговорчивый господин в штатском, и они отправляются обедать в какое-нибудь местечко вроде «Атенея» или «Брукс клуб». Подкрепившись, этот господин дожидается, пока им подадут кофе, а затем шепчет Мелроузу на ушко какое-нибудь словечко. Обычно это происходит, когда газета нападает на какой-то след, раскапывает что-то щекотливое. И тогда Мелроузу говорят: ладно, старик, сам понимаешь, национальная безопасность и все такое, отзови своих волкодавов, возьми их на поводок. Иногда Мелроуз прислушивается к таким советам, а иногда вспоминает, что он все-таки либерал, и посылает собеседника подальше. В прошлую пятницу Мэлроуз был как раз на одном из таких обедов.

– В прошлую пятницу?

– Ага. А у меня, к сожалению, как-то вылетело из головы сообщить Мелроузу о нашем расследовании в отношении Хоторна. Как мне не стыдно! – слегка усмехнулся Дженкинс. – И когда он об этом узнал, то был весьма опечален. Если же говорить честно, он чуть не лопнул от злости. Хуже всего то, что этот неразговорчивый и безликий итонец[1] был хорошо информирован. Он знал не только о том, что мы раскапываем историю с Хоторном, но даже имя моего источника.

– Он назвал имя Макмаллена?

– Мелроузу? Да, назвал. И еще сообщил ему, что Макмаллен очень плохой человек. Что он не только наврал мне с три короба о выдающейся личности, но что старый итонец и его дружки уже давно положили глаз на Макмаллена, а им помогали двоюродные братики, что живут на другом берегу пруда. За ним следили, причем очень давно, и досье на Макмаллена существует уже много лет. Некоторое время они не заглядывали туда, но когда вытащили его с полки и сдули пыль, а это случилось прошлым летом, то увидели, что оно толщиной в несколько сантиметров.

– Подожди, дай мне сообразить. Значит, по словам Мелроуза, за Макмалленом еще раньше было установлено наблюдение? Кем? Британскими спецслужбами?

– Да. А прошлым летом к этому присоединились американцы. Объяснение тут очень простое: они занялись этим с прошлого июля по просьбе Джона Хоторна. – Дженкинс побарабанил пальцами по столу и продолжал: – Услышав все это, Мелроуз ударился в панику. У него началась одна из его истерик. Он попросил дать ему пару дней – они как раз приходились на выходные, – чтобы все хорошенько обдумать, и его итонский дружок согласился. А в половине восьмого утра в воскресенье ему лично позвонил его друг Джон Хоторн. И вот тогда действительно поднялась настоящая вонь.

Паскаль слушал Дженкинса не перебивая. Он размышлял над тем, как события выстраивались по времени. Хоторн позвонил Мелроузу на следующее утро после вечеринки у Мэри, а он и Джини в этот момент уже летели в Венецию.

– Ну и что же ты сделал? – обратился он к Дженкинсу.

– Я выторговал для себя немного времени. У меня это отлично получается. Я изобразил оскорбленную невинность, стал вешать Мелроузу лапшу относительно цензуры, заставил его почувствовать себя фашистом, а поскольку он искренне считает себя либералом, это на него подействовало. Он дал мне двое суток для того, чтобы принять решение. Естественно, при том условии, что я в течение этого времени ничего не напечатаю. И еще он согласился снова встретиться со своим итонским другом и потребовать у него более подробную информацию. Я сказал, что не верю всей этой туманной бредятине относительно слежки за Макмалленом и мне нужны хотя бы какие-то факты. То, как пытался обосновать это Мелроуз, было смехотворным. Он предположил, что Макмаллен либо мог быть агентом Москвы, либо запаздывать с выплатой налогов. Короче говоря, он снова побежал в «Атеней» или куда там еще. Я пришел на работу в понедельник утром, услышал, что случилось с Эплйардом, и поручил нашему римскому корреспонденту, чтобы он этим занялся. Я также затребовал всю информацию на Хоторна, какая только существует в природе. Это было моей ошибкой.

– Почему?

– Потому что какая-то сволочь настучала об этом Мелроузу.

– Кто это может быть?

– Пока не знаю, но со временем выясню, и тогда ему крышка. Однако Хоторн сделал еще один подход к Мелроузу вчера вечером. Мы как раз были на этом сраном ужине. Хоторн произнес свой ханжеский спич относительно свободы прессы, а потом отвел своего старого друга Мелроуза в уголок и как следует на него надавил. Упомянул, в частности, о клевете, о судебном преследовании за диффамацию и так далее. Мелроуз окончательно обосрался, и в итоге мы вернулись туда, откуда ушли. Он приказал похоронить эту тему.

– И ты согласился? Это было вчера вечером?

– Разумеется, я согласился. В каком времени мы живем? Но Джини теперь этой темой не занимается, и это хорошо. Это поможет убедить их в том, что я играю в мячик, а потом…

– А ты не играешь в мячик?

Дженкинс бросил на Паскаля острый взгляд. Стекла его очков блеснули.

– Ты не очень хорошо меня знаешь, Паскаль. А эта чертова Женевьева Хантер не знает меня вовсе. Когда-то я был мальчишкой из простой рабочей семьи. Учеником в обычной школе. Поэтому мне не очень нравятся кое-какие вещи. Мне, черт бы его побрал, не нравятся маневры хитрожопого Мелроуза. Мне, черт бы их побрал, не нравится, когда один старый итонец приглашает другого старого итонца на обед и принимается на него давить. Мне, черт бы их побрал, не нравятся «стопроцентные американцы» вроде Хоторна, которые проповедуют одно, а делают совершенно другое. И когда все они начинают на меня давить, я чувствую крысиную вонь. И начинаю понимать: если они все так забегали, значит, здесь что-то важное. Может быть, даже гораздо важнее, чем мы думали поначалу.

Дженкинс наклонился, отпер ящик своего стола и, вытащив оттуда большой конверт из манильской бумаги, протянул его Паскалю.

– Поработай над этим, – сказал он. – Но не оставляй следов. Я должен оставаться в стороне. Я вообще не знаю, чем ты занимаешься, договорились? Когда ты добудешь то, что нам нужно, мы всегда сможем снова привлечь Джини, если это потребуется. Сделай снимки к воскресенью, и можно считать, что мы на половине пути. Как только у нас будут фотографии, можно считать, что Хоторн в мышеловке. Даже Мелроуз не сможет защитить своего старого дружка. И вот тогда у нас появится возможность добраться до самого дна всей этой истории. Тут не просто ежемесячные избиения блядей-блондинок. Тут не просто закидоны высокопоставленного человека. За всем этим кроется что-то гораздо большее, Паскаль. Я чую это, и это появилось не недавно, это не просто привычка, приобретенная Хоторном четыре года назад, как говорил мне Макмаллен. Это тянется назад, к каким-то событиям, которые лежат в прошлом. Пока я не знаю, что это за события. Почитай внимательно все, что здесь находится, – постучал он по конверту.

Паскаль взглянул на конверт. Он был запечатан и довольно внушительной толщины.

– Что здесь?

– Подробности образцовой военной карьеры Джона Хоторна. Мой друг из Вашингтона прислал мне их вчера по факсу. И кое-какие сведения о моем друге Макмаллене. То, о чем я никогда в жизни не догадывался.

– Он действительно представляет собой угрозу национальной безопасности?

– Трудно сказать, – неопределенно помахал рукой Дженкинс. – Перед армией за ним присматривали, это несомненно. Но большая часть того, что мне известно, пришла к нам через этого призрачного приятеля Мелроуза, а я не знаю, можно ли полагаться на его информацию. Непохоже, что, находясь в армии, Макмаллен служил все время в воздушно-десантном полку. Он, вероятно, гораздо опаснее, чем я полагал. Но самое интересное, что он знаком с Джоном Хоторном гораздо дольше, чем говорил мне.

– С какого времени? – резко спросил Паскаль.

– Забавно, но об этом времени Хоторн упомянул вчера в своем выступлении…

– С какого времени, Николас?

– С Вьетнама, – ответил Дженкинс. – Как тебе это нравится?

Джини медленно прохаживалась взад-вперед по огромному выложенному мрамором центральному залу Британского музея, думая о том, что здесь хватает мест, откуда за ней могут наблюдать. Шкафы с экспонатами, коридоры, колонны – тут было множество мест, где мог бы спрятаться Джеймс Макмаллен. Скорее всего, подумала она, Макмаллен будет выжидать и подойдет к ней только тогда, когда, по его мнению, наступит подходящий момент. Охотник и дичь поменялись местами.

Вероятно, лучше всего было бы подождать его здесь. В это дождливое январское утро в музее было мало посетителей: группа школьников, направлявшаяся под присмотром учителей к киоску с сувенирами, несколько японцев с непроницаемыми лицами и фотоаппаратами на шеях, один или два посетителя, изучавших классические головы и торсы.

Джини еще раз неторопливо прошла по залу и вернулась обратно. Никого. Тишина здесь была, как в склепе. Только гулко отдавались ее шага.

Через некоторое время, решив, что этот главный зал представляет собой слишком открытое и людное место, она поднялась по одной из мраморных лестниц на второй этаж и оказалась там в полном одиночестве. Она задержалась возле большой витрины с выставленными на ней древнеримскими монетами и посудой, а затем, завернув за угол, очутилась в тупике с зеркальными стенами, уставленном греческими головами.

Ступени вниз, несколько шагов по коридору, ступени вверх, и Джини оказалась в древнеегипетских залах. Проходя вдоль витрин, она видела в стеклах собственное отражение, бесплотное, как призрак. Один раз ей показалось, что она слышит позади себя какой-то звук, похожий на легкие шаги, но, обернувшись, Джини никого не увидела. Наклонившись над выставочными стендами, она разглядывала древнюю посуду для масла и зерна, свитки папируса, маленькие горшочки, найденные в захоронениях, причудливые предметы непонятного предназначения, которые сопровождали знатных египтян в их загробном путешествии. Она смотрела на древних богов, воплощенных в образах ястребов и кошек. Она разглядывала их, а они своими нарисованными охрой и черной краской глазами смотрели на нее. Джини прислушалась. Никого. Она по-прежнему была здесь одна. Медленно прошла она мимо целой вереницы мумий – стоящих, лежащих, тех, что находились в своих позолоченных и расписных саркофагах, тех, которые были прикрыты одними лишь истлевшими бинтами. Какими многочисленными, разнообразными, красивыми и страшными были эти лики смерти! Она посмотрела на саркофаг, где покоился сын фараона. Он был нарисован на крышке – со спокойным, умиротворенным лицом, в пурпурных, синих и цвета индиго одеяниях. В этой, самой ценной части экспозиции пахло пылью, витрины и стенды образовали еще один лабиринт внутри того огромного, которым являлся сам музей. Джини приходилось лавировать среди мертвецов. Наконец они загнали ее в угол, и она решила поскорее выбраться отсюда.

Девушка вернулась в главный зал, вышла на улицу и, купив газету, снова вернулась в музей. Она села за столик в буфете на первом этаже, где шумели школьники. Никто к ней так и не подошел.

В первом выпуске «Ивнинг стандарт» пересказывалась речь, произнесенная Джоном Хоторном накануне вечером. Заголовок гласил: «Американский посол обрушивается на «нацистские» арабские государства». Замечания Хоторна назывались в газете подстрекательскими, и, судя по всему, они возымели эффект: по словам газетчиков, перед посольством США на Гроссвенор-сквер и зданиями нескольких американских банков в Лондоне уже начались демонстрации. Были и столкновения с полицией.

Джини выпила кофе, подождала еще пятнадцать минут и вышла. У входа в музей стояло несколько телефонных кабинок, и Джини позвонила сначала в студию Паскаля, а потом – его жене. По обоим номерам откликнулись автоответчики.

Может быть, именно сейчас, когда она ему звонит, Паскаль как раз возвращается. От этой мысли ее сердце возбужденно забилось. Ей все же не хотелось уходить из музея ни с чем, хотя она уже потеряла здесь битый час. «Последняя попытка», – решила Джини.

На сей раз она спустилась вниз, по ступеням, которые вели в залы, расположенные в подвальных помещениях. Здесь не было естественного света, поэтому скульптуры, многие из которых были бесценными, были подсвечены с боков. Джини прошла мимо фриза с батальной сценой, некогда украшавшего Парфенон. Она смотрела на вздыбленных мраморных лошадей, оружие и умирающих воинов. Ничего. Никого. Тишина. Джини прошла в следующий зал, затем в другой, третий и оказалась в той части музея, где еще никогда не бывала – ассирийском зале.

Здесь, купаясь в подсветке, вдоль стен стояли массивные каменные горельефы. Они были мрачны, прекрасны и изобиловали деталями. Не переставая прислушиваться, Джини стояла перед длинной, вытянувшейся на три метра, процессией королей, воинов и жрецов. Они несли подношения, и Джини попыталась сосредоточиться на этих бесчисленных кукурузных початках, бурдюках с вином и жертвенных животных. Эта процессия напомнила ей тех людей, которые постоянно сопровождали Джона Хоторна, куда бы он ни направлялся.

Она наклонилась, чтобы прочитать пояснительную надпись на экспонате, как вдруг услышала зыбкий звук: всего лишь шелест.

Наконец-то! Джини резко обернулась и обвела помещение глазами. В противоположном конце зала, неподалеку от входа, где тени были еще гуще, она краем глаза увидела, как смутная фигура словно шевельнулась в темноте, но когда она направилась в ту сторону, там уже никого не было. Джини побежала к выходу, но следующий зал был пуст. По обеим сторонам от нее к потолку возносились лишь огромные горельефы. Девушка отступила и заглянула за них, ослепленная светом, который бил теперь ей прямо в глаза. Но и там никого не было. Пусто было и в трех соседних залах, но отсюда вели еще три выхода. Она по очереди проверила каждый, но все они вели в коридоры и на лестницы, так что если через них кто-то и вышел, то его уже и след простыл.

Джини остановилась и оглянулась вокруг. Она чувствовала злость и растерянность. Зачем Макмаллен играет с ней в кошки-мышки! Теперь она стояла у подножия задней лестницы, на маленькой и плохо освещенной лестничной площадке. Перед ней открывался весь зал, в котором она только что услышала неясные звуки. Она видела и тот самый горельеф с процессией воинов и жрецов, который рассматривала минутой раньше. Джини уже собралась уходить, когда на скульптуру упала тень, и в зал вошел мужчина.

На нем был все тот же темный плащ, что и раньше, а передвигался он, вопреки утверждению Мэри о скрипучих башмаках, совершенно бесшумно. Фрэнк Ромеро. На секунду задержавшись возле горельефа, он потрогал его рукой, заглянул назад и, наклонившись, стал внимательно рассматривать пол. Затем он бесшумно и крадучись пошел по залу, пристально вглядываясь в каждый экспонат, словно что-то искал. Возможно, какое-то послание. Джини отпрянула назад, к темной лестнице. Сзади, из темноты, протянулась рука и зажала ей рот. От страха у Джини едва не выпрыгнуло сердце, и прежде, чем оказать сопротивление или хотя бы подумать об этом, она почувствовала, как мужчина тянет ее назад, крепко прижимая к себе. Она почувствовала на своем лице его дыхание.

– Не кричите и ничего не говорите, – тихо произнес голос на безупречном английском, голос Макмаллена. – Сейчас я назову вам номер телефона. Запомните его и позвоните завтра в полдень. Поняли? – Джини кивнула. – Не оглядывайтесь. Вы умеете запоминать номера? – Джини кивнула еще раз.

Макмаллен медленно и тихо повторил номер несколько раз.

– Запомнили? Завтра в полдень. Звоните с телефона, в котором уверены. В полдень. Ни пятью минутами раньше, ни пятью минутами позже. А теперь поднимитесь на три лестничных пролета, сверните направо и на втором повороте налево. Окажетесь в центральном зале. Купите несколько открыток, как если бы это было обычным посещением музея, потом уходите. Не оглядывайтесь. Все поняли?

Макмаллен отпустил ее, и Джини сделала все, как он велел. Она бесшумно побежала по лестнице, твердя про себя услышанный номер. Уже сидя в машине, она открыла блокнот и дрожащей рукой записала его. Перед номером стояли цифры 0865. Телефонный код Оксфорда.

Номер в Оксфорде тоже был ей знаком, по крайней мере, ей так казалось, но Джини не могла вспомнить, откуда, а свою телефонную книжку она оставила дома.

Она ехала так быстро, как только могла, но сильный дождь и пробки на дорогах сводили все ее усилия на нет Джини использовала все известные ей объездные пути и закоулки, и все равно, чтобы проехать восемь километров, ей понадобился час.

Запарковав машину на площади, она добежала до своей квартиры и вставила ключ в замочную скважину. Записная книжка лежала на столе, рядом с телефоном. Джини распахнула дверь в гостиную, а когда закрыла ее, что-то мягкое коснулось ее лица.

Девушка сделала несколько шагов по направлению к письменному столу, но внезапно остановилась. Ее полоснуло по сердцу пронзительное ощущение опасности. В ее доме что-то случилось. Внутри ее стала подниматься тошнота. Когда она закрывала дверь, что-то мягкое задело ее по лицу. Что там могло быть? С внутренней стороны двери был привинчен крючок, но Джини ничего не вешала на него.

Она обернулась и закричала, рванулась к двери, но было поздно. Она опоздала по крайней мере на час.

Кем бы ни был тот человек, который убил Наполеона, он рассчитал все точно. Животное задушили тем самым черным чулком, который ей прислали на прошлой неделе. Нейлоновый чулок обернули вокруг его шеи и подвесили на этой удавке к крючку на двери. Тельце животного уже начало коченеть. Вокруг рта и ноздрей запеклась кровь. Когти Наполеона оставили глубокие царапины на двери.

«Сколько же времени он умирал?» – подумала Джини. Она взяла его тело, приподняла его и крепко прижала к себе. А потом заплакала. Кошачьи глаза были закрыты. Трясущимися пальцами Джини пыталась развязать узел на его горле. Она дергала чулок и плакала, слезы застилали глаза, руки плохо слушались ее, но в конце концов ей удалось снять удавку. После этого Джини села на пол и склонилась над Наполеоном. Она гладила его мягкую шерсть, словно веря, что сможет оживить своего любимца. Прошло много времени, прежде чем ее отпустило отчаяние и иссякли слезы. Не поднимаясь с пола, она поклялась себе: все, теперь ее уже никто не остановит.

Когда такси с Паскалем затормозило перед ее окнами, Джини все еще сидела на полу и смотрела на Наполеона. Она не слышала, как у дома остановилась машина, не слышала шагов на тротуаре. Она не видела и не слышала ничего до тех пор, пока Паскаль не оказался в комнате. Только тогда, почувствовав, что он стоит рядом, она подняла голову. Девушка увидела, как изменилось лицо Паскаля, когда он заметил валявшийся на полу чулок и мертвое животное на руках у Джини. Она никогда не видела его в таком бешенстве, и на долю секунды в ее мозгу промелькнула мысль о том, как он прекрасен в ярости. Тот, кто превращал Паскаля в своего врага, делал ошибку. Затем его лицо смягчилось, а в глазах зажглась необычайная нежность. Он наклонился и прижал Джини к себе.

– Не плачь, милая, – тихо сказал он. – Мы найдем их. Я обещаю. Кто бы это ни был.