"Лань в чаще, кн. 2: Дракон Битвы" - читать интересную книгу автора (Дворецкая Елизавета)

Глава 1

Торвард конунг сидел на своем высоком сиденье, перекатывая в руках золотой кубок, и смотрел на вход в гридницу. Халльмунд, орудуя длинным эриннским ножом с бронзовой рукояткой, делил на куски жареного барана, попутно пресекая попытки тоскующего Эйнара затеять «сравнение мужей», как он это называл, то есть просто перебранку. В отсутствие Ормкеля Эйнар откровенно скучал, приставал ко всем подряд, но достойного противника и собеседника ему не находилось. Служанки раздавали куски мяса и хлеба, первыми оделяя трех конунговых телохранителей, разносили пиво в кувшинах. Хирдманы и гости за двумя длинными столами по сторонам палаты уже ели. Через порог перепрыгнула Эйстла, очевидно, уворачиваясь от подзатыльника, а за ней в гридницу шагнул Регне Песий Нос.

– Он не пойдет! – объявил оруженосец. – Говорит, что если он нужен Торварду конунгу, то пусть Торвард конунг идет к нему сам. И что он никогда не сядет за один стол с колдуном, и что единственная встреча, которой он желал бы – новая встреча на поединке. И что ты ему должен виру за зловредную ворожбу… Но ты же сам приказал, чтобы слово в слово! – с мольбой воскликнул Регне, видя, как Торвард изменился в лице и подался вперед.

– А про парня не скажешь, что он трус! – выкрикнул Фреймар ярл.

По гриднице пробежал ропот: кто-то негодовал, кто-то смеялся. Для пленника Эгвальд ярл вел себя слишком уж дерзко, но многим эта дерзость нравилась. Женщины стали оживленно переглядываться: в последний месяц молодой, красивый, отважный сын Хеймира конунга был у всех на уме. То, что он потерпел неудачу и получил рану, в глазах отзывчивых женщин придавало ему особое обаяние: за его выздоровлением внимательно следили, о нем говорили, ему посылали подарки в виде жареных поросят или новых рубах. Всем хотелось на него поглядеть, и общее мнение склонялось к тому, что Эгвальду ярлу пора покинуть корабельный сарай, где он сидел с остатками дружины «Красного Ворона», и жить в Аскегорде в качестве гостя.

Торвард конунг в общем-то не имел ничего против, но зато имел сам Эгвальд, который отказывался даже появляться в доме своего врага. Торвард отчасти понимал, почему тот решительно отвергает его попытки примириться: Эгвальду было просто стыдно показываться на глаза людям, которые взяли его в плен. Но вот грубить при этом вовсе не обязательно, и эта неистребимая дерзость отдавала мальчишеством. Сам же Торвард находил странное удовлетворение в том, чтобы наблюдать за Эгвальдовыми вспышками геройства и сносить упреки спокойно: при виде того, как другой не умеет держать себя в руках, он сам укреплялся в этой полезной способности.

– Ты не можешь отрицать, конунг, что в нем тоже кровь истинного конунга, неустрашимого, как подобает потомку Кона Юного! – подхватила фру Гледни, жена Фреймара ярла. – Он неустрашим, как сам Сигурд!

– Перед драконом, да? – Торвард усмехнулся, и вся гридница одобрительно засмеялась. – Неужели я такой страшный, а, Гледни?

– Ты грозен и неумолим, как сама судьба! – пришла на помощь невестке фру Маглинд, жена Ингимара ярла.

– Просто он знает благородство нашего конунга, вот и мелет языком, всем показывает, какой он герой! – с возмущением отозвался Халльмунд, оскорбленный за Торварда и считавший, что в этом случае конунг проявляет излишнее мягкосердечие. – И вообще, я говорю, нечего его сюда звать! А то опять примется за стихи!

– Видно, ему не рассказывали про участь Вильмунда сына Стюрмира! – вставил Асвальд Сутулый, глядя на длинный, жирно блестящий нож в руках Халльмунда. – А случай-то прямо один в один!

– Да, ты прав, Асвальд ярл! – воскликнула кюна Хёрдис. – Случай и впрямь подходящий! Было бы совсем неплохо порадовать Одина подходящей, достойной его жертвой, потому что конунгу, моему сыну, нужно много сил и удачи!

– А заодно это было бы прекрасным ответом на то, как его братец Хельги лишил нас Торбранда конунга! – добавил Асвальд.

Многие, изумленные этой диковатой мыслью, повернулись к нему, а Асвальд ярл невозмутимо продолжал:

– Допустим, гибель на поединке нельзя приравнять к убийству и мстить за нее нельзя. Но и принесение пленника в жертву тоже нельзя считать убийством, поскольку это дар богам и почетная участь для самого принесенного. И при этом мы рассчитаемся с родом Хеймира за ту потерю, которую мы понесли из-за него. Соглашайся, Торвард конунг, – голосом соблазнителя добавил он.

Эйнар в молчаливом восхищении закатил глаза; остальные смотрели недоверчиво, пытаясь понять, не шутка ли это. Торвард прикусил губу: с языка чуть не сорвалось, что такой совет пристал старой ведьме, но перед ним был один из старейших ярлов его отца и он не мог при всей дружине оскорбить его подобным сравнением. Да и кюна Хёрдис на «старую ведьму» непременно обидится…

– Ты думаешь, Асвальд ярл, наши дела настолько плохи, что мы нуждаемся в таких сильных средствах? – многозначительно помолчав, невозмутимо и внушительно спросил Торвард.

Старые ярлы взглянули на него по-другому, и даже кюна Хёрдис слегка переменилась в лице. Сами слова, и голос, каким они были сказаны, и то, как Торвард произнес их, не разжимая угол рта, так напомнили его отца, Торбранда конунга, имевшего привычку говорить, держа во рту соломинку, что всем вдруг померещился «старый конунг», хотя внешнего сходства между отцом и сыном не имелось ни малейшего. Асвальд Сутулый опустил глаза: на него вдруг глянул его прежний вождь, уже прославленный воин в то время, как сам Асвальд был мальчишкой, мечтающим пойти в поход вместе с конунгом.

– Обидеть пленника, неспособного постоять за себя – позор! – горячо воскликнул Аринлейв сын Сельви, по лицу Торварда понявший, как тот к этому предложению относится. – А в том, чтобы обижать пленившего тебя, никакого бесчестья нет, и Эгвальд ярл этим пользуется вовсю. Он недооценивает благородство нашего конунга. Обижаться на пленника, который, видите ли, не желает сесть за наш стол, было бы глупо и недостойно, а наш конунг никогда не совершал ничего недостойного!

– А где Эда? – Торвард бросил вопросительный взгляд на Лофта управителя, стоявшего у дверей в кухню и раздававшего указания служанкам. – Лофт! Где наша лекарка? Позови ее!

Из кухни тут же пришла Эда – жена Лофта и лучшая лекарка в усадьбе: еще не старая, лет тридцати трех, рослая женщина, довольно полная, с высокой и мощной грудью. Двигалась она плавно и величаво, как тяжелый корабль под парусом, а серые глаза на красном обветренном лице казались очень светлыми. На ходу она вытирала красные пухлые руки о передник и кланялась конунгу и его матери.

– Давно ты была у Эгвальда ярла? – спросил у нее Торвард. – Ты вроде бы говорила, что он уже совсем поправился?

– Поправился! – подтвердила лекарка. – Уже ведь месяц прошел. – Она помолчала и повторила, словно хотела привлечь к своим словам больше внимания: – Уже месяц прошел. Рана совсем затянулась. Я к нему уже и не хожу. Дней пять как была. Вот только одна беда в нем осталась. Злой он, что твой дракон.

– Дракон – самое удивительное существо на свете! – изрек Эйнар. – Никто его не видел, но почему-то все до одного знают, как он выглядит.

– Вот, правильно ярл говорит! – одобрила Эда, не понявшая, что же он, собственно, сказал. – А в Эгвальде ярле слишком много злобы. И еще гордости. Они грызут его, как два злющих дракона, изнутри, и не дают быть здоровым.

– Ты говоришь о его душе, – сказала кюна Хёрдис. – А мой сын спрашивает о его теле.

– Это одно и то же. Пока его душа не успокоится, его телу не бывать здоровым.

– А что же нужно его душе?

Лекарка посмотрела на Торварда и развела руками:

– Твоей крови, конунг. Твоей крови.

А он вдруг засмеялся и словно бы отбросил невидимую соломинку, чтобы снова стать самим собой. Там, где старый Торбранд конунг предпочитал приглядеться и выждать, его сын всегда шел навстречу событиям и искал случая, не дожидаясь, пока случай найдет его.

Наутро Торвард конунг отправился к причальной площадке под соснами, где в корабельном сарае сидел с полусотней слэттов Эгвальд ярл. Сняв замок и засов, хирдманы отворили одну из двух широких дверей, и Торвард движением брови послал Регне внутрь. Пленники, бледные и заспанные, неохотно поднимали головы. В сарае было душно, пахло прелой соломой, свет из открытой двери падал дорожкой длиной в несколько шагов, а дальше начиналась полутьма, полная лениво шевелящихся человеческих тел.

– Где Эгвальд ярл? – громко спросил Регне, стараясь разглядеть людей в полутьме сарая. – Он хотел, чтобы Торвард конунг сам пришел к нему. Торвард конунг пришел и хочет говорить с ним.

– Я не так неучтив, чтобы заставлять гостя стоять на пороге! – раздался из глубины сарая насмешливый голос, и из гущи сидящих и лежащих слэттов показался Эгвальд. – Заходи, Торвард сын Торбранда, если ты действительно здесь. Мне есть где принять гостя – благодаря твоим добрым женщинам у меня тут есть и подушки, и тюфяки!

За месяц, проведенный в плену, Эгвальд сын Хеймира сильно изменился. Он побледнел, почти не видя солнечного света, на щеках его отросла негустая светло-золотистая бородка, светлые волосы свалялись. Рубаха, подарок какой-то сердобольной женщины, сшитая не по росту, была широковата и висела на похудевшем теле. Его юное лицо стало суровым, прежний задор в светлых глазах сменился мрачной настороженностью. Он не хотел принимать своего унижения и все помыслы сосредоточил на том, чтобы отомстить за него. Как и когда он выберется из душного корабельного сарая, каким образом снова обретет силы сразиться с конунгом фьяллей на равных – Эгвальд не знал этого, но не хотел верить и не верил, что боги и удача от него отвернулись. Даже сейчас он оставался сыном конунга и потому не делался пленником.

– Спасибо, но я собирался не сидеть у тебя в гостях, а позвать тебя прогуляться на воздух, – крикнул Торвард снаружи. Он в отличие от собеседника был спокоен и почти весел. – Выйди-ка! Лекарка мне сказала, что это вполне в твоих силах. Она не ошиблась?

Не понимая, что означает это неожиданное приглашение, Эгвальд помедлил, но отказаться не мог: еще посчитают, что он струсил! Однако, едва показавшись в дверях, он невольно вцепился обеими руками в косяки: от обилия света и воздуха у него закружилась голова. Блеск серо-голубой воды Аскефьорда и каменистый противоположный берег, длинные горные цепи вдали поплыли и закачались перед глазами.

Торвард терпеливо ждал, пока его пленник придет в себя, а тем временем разглядывал его. Моложе лет на шесть, ниже ростом, легче сложенный, в придачу ослабленный раной и истомленный долгим сидением взаперти, без воздуха и без движения, Эгвальд ярл очень мало подходил для того, что он задумал. Но, впрочем, сам виноват. Еле на ногах стоит, так и нечего выделываться.

Привыкнув к свету, Эгвальд посмотрел наконец на конунга фьяллей. Тот стоял перед дверью в сарай, сложив руки на груди, в нарядной рубахе своего любимого красновато-коричневого цвета, с двумя толстыми золотыми браслетами на запястьях, и даже красные ремни, которым придерживаются обмотки, скреплялись узорными, ярко блестящими золотыми пряжками – чтобы сразу становилось ясно, кто здесь конунг. Лицо его сегодня было чисто выбрито и знаменитый шрам бросался в глаза, волосы тщательно расчесаны и заплетены в две косы, и только маленькая золотая застежка на вороте опять висела, оттягивая уголок вниз, не застегнутая – ему всегда было жарко. Поодаль толпились люди: хирдманы, челядь, много женщин в разноцветных платьях.

– Это что, торжественное жертвоприношение? – стараясь говорить насмешливо и выказывать то же презрение к смерти, как древний Хегни, когда ему вырезали сердце, спросил Эгвальд. – Только я немного сбился со счета: сегодня что, уже Середина Лета?

Торвард гневно дернул уголком рта: уж не проболтался ли кто-нибудь о вчерашнем разговоре насчет принесения в жертву?

– Середина Лета через два дня, – ответил он. – И я не хотел бы встречать священный праздник с тяжестью на душе. Вообще-то я имел в виду исполнить твое собственное желание.

– Какое?

– Ты вчера сказал, что хочешь встретиться со мной только на поединке. Мне верно передали твои слова? Так вот, я было подумал, что наш новый поединок может состояться прямо сейчас. Правда, я догадывался, что ты не слишком крепко держишься на ногах, и…

Эгвальд криво усмехнулся:

– А я не ошибался в тебе! Ты полон сил, а я едва стою. Солнечные лучи чуть не опрокинули меня! Это на тебя похоже!

– Ты не дослушал! – невозмутимо, как при разговоре с больным, возразил Торвард, который нарочно запасся терпением для этой встречи. – Я сам над собой посмеялся бы, если бы захотел биться на равных с человеком, которому нужно держаться за стену, чтобы не упасть. Ты можешь выбрать: или мы тебе предоставим «сиротское право», [1] или у нас с тобой будет разное оружие. Ты выберешь себе любой меч и щит, а я щита вовсе не возьму и у меня будет тупой меч.

– Да ты меня считаешь ребенком! – Эгвальд снова оскорбился, поскольку тупым оружием бьются только дети младше двенадцати лет.

– Нет, я просто хочу уравнять наши силы. Не прикажешь же ты мне месяц сидеть взаперти, чтобы тоже начать шататься! – Торвард усмехнулся, и фьялли вокруг него засмеялись. Они еще не поняли, чего хочет добиться их конунг, но готовы были поддержать что угодно.

Эгвальд молчал, глядя ему в лицо, пытаясь понять, что задумал его противник, чего он ждет от этого поединка, то ли благородного, то ли просто нелепого. И Торвард добавил:

– Лекарка сказала, что тебя успокоит только моя кровь. Так ты получишь ее, если боги и удача на твоей стороне. Условимся так: если ты меня ранишь, то я побежден и отпускаю тебя и твоих людей безо всякого выкупа. А если ты пропустишь удар, который убил бы тебя, если бы мой меч был острым, значит, в той битве победа все равно предназначалась мне. И ты перестанешь строить из себя оскорбленную невинность, которую одолели злыми чарами.

Торвард говорил внешне спокойно, но его темные глаза блестели, выдавая, какую досаду ему причиняют эти обвинения, которые он не мог с чистой совестью отвергнуть.

– И больше слэтты не станут говорить, что я украл у вас победу с помощью «боевых оков» моей матери. Я даже свой амулет сниму, если хочешь. – Он вытащил из-под рубахи маленький кремневый молоточек, снял ремешок с шеи и передал Халльмунду. – Тебя проводят в оружейную, выберешь себе оружие. Если тебе надо еще еды, или пива, чего там – скажешь в усадьбе, все дадут. Ари, проводи Эгвальда ярла.

Эгвальда повели в Аскегорд, а Торвард с частью дружины пошел в Драконью рощу, где на поляне в самой середине лежал огромный, наполовину вросший в землю камень, который называли Поминальным Драконом. На поляне перед камнем проводились обряды священных годовых праздников, а в случае надобности она служила в Аскефьорде местом поединков. Круглые черные камни, которыми огораживали площадку, лежали кучей позади Поминального Дракона: ширина круга определялась условиями поединка. Желая облегчить дело ослабленному противнику, Торвард велел оставить места побольше, и хирдманы стали раскладывать камни по кругу. Лофт управитель с одним рабом притащили из усадьбы черного барашка.

Вскоре пришел Эгвальд ярл в сопровождении Аринлейва и с частью конунговой дружины. В оружейной он выбрал себе меч и щит: оба были слэттинской работы, из добычи последней же битвы. Изображение ворона с распростертыми крыльями украшало и рукоять меча, и умбон красного, с синими полосами, щита. Торвард на глаз прикинул вес меча: пожалуй, Эгвальд ярл несколько переоценил свои силы, но это его дело. Для самого Торварда принесли недавно откованный, с новой рукоятью, еще не заточенный меч и дали Эгвальду его осмотреть.

На поляне собирался народ: прослышав, что здесь затевается, весь Аскефьорд побросал дела и сбежался в Драконью рощу. Мужчины всякого рода и звания толпились вокруг отгороженного камнями пространства, женщины стояли кучками на опушке. В исходе поединка никто не сомневался, Эгвальда ярла жалели.

– Такой молодой! – приговаривала фру Хольмфрид. – И что ему дома не сиделось?

– Но ведь конунг не убьет его! – утешала ее фру Гледни. – Зато эти слэтты больше не будут!

– Что не будут?

– Да все!

Фру Сэла из Дымной Горы, сестра Аринлейва, подошла к Торварду, знаком велела ему нагнуться и покрепче затянула тесемку на его косе с правой стороны. Ее трехлетний сынишка Литил-Одд стоял рядом, внимательно глядя на конунга умными серыми глазами. Это немудрящее зрелище до крайности неприятно задело Эгвальда: он не знал, кто эта невысокая миловидная женщина, но в ее обращении с Торвардом было столько простоты и вместе с тем заботы, что его, Эгвальда, одиночество в толпе фьяллей стало ощутимо-болезненным.

– Говорят, что ты неуязвим для железа! – заметил Эгвальд, выискивая какой-то подвох в этом странном поединке, где ему давалось такое подозрительное преимущество. – Что твоя мать купала тебя в крови пещерного тролля и у тебя…

– И у меня есть только одно место на спине, куда прилип березовый листок и куда можно воткнуть копье! [2]  – насмешливо окончил Торвард. – Надо меньше слушать «лживые саги», Эгвальд ярл! Ну, что с тобой будешь делать!

С этими словами он расстегнул пояс и бросил его Регне, потом снял рубаху, подхваченную Сэлой, протянул руку Халльмунду и сделал пальцами требовательный знак. Эгвальд ничего не понимал, а Халльмунд понял: вытащив из ножен собственный нож, он подал его Торварду. Торвард поднес лезвие к своему предплечью и слегка провел по крупному, налитому силой мускулу: из неглубокого надреза на смуглой коже проступила красная кровавая полоска.

– Ну, убедился? – Торвард насмешливо глянул на противника, потом склонил голову и по-звериному лизнул порез. – Я уязвим для железа. Если тебе удастся сделать на мне еще хоть такую же царапину, то я признаю себя побежденным. Идет?

Эта легкость условий, чем-то обидная, еще больше усилила подозрение Эгвальда, что все здесь не так просто, и он молчал, мысленно стараясь найти подводный камень. Мощная полуобнаженная фигура его противника, несколько старых, заметных шрамов на груди, на плече, на боку, и длинный шрам на правой ладони, которую он протягивал Халльмунду за ножом, и эта легкость, с которой он показал свою кровь, это звериное зализывание раны приводило на ум мысли о берсерках. Торвард не был берсерком, ничего такого о нем не говорили, но от него веяло такой уверенной силой, что Эгвальд, несмотря на всю свою обиду, не мог подавить в душе робости, из-за которой злился еще сильнее.

Трое конунговых телохранителей, в цветных рубахах и с серебряными гривнами, стояли в первом ряду толпы и оценивающе рассматривали Эгвальда – сейчас они никак не помогут своему господину, но эти трое, нарочно выбранные по росту и силе под самого Торварда, выглядели как его продолжение, и из-за этого его сила казалась вчетверо больше человеческой. Скользнув взглядом по толпе, Эгвальд заметил, с каким выражением смотрят на Торварда женщины… И это окончательно отбило у него охоту смотреть по сторонам.

Отцовским ножом, сделанным из обломка Одинова копья, Торвард конунг перерезал горло барашку и обрызгал кровью священный камень и площадку поединка.

– Твой удар первый, – сказал он, когда оба противника заняли места друг против друга. – Ведь я вызвал тебя.

– Вот еще! – Эгвальд нашел в себе силы усмехнуться. – Я вызвал тебя еще с месяц назад. Опередить меня в этом тебе уже не удастся. Твой удар первый!

Не споря больше, Торвард ударил своим тупым мечом. Эгвальд подставил щит и покачнулся под тяжестью удара, но тут же разозлился на собственную слабость и ударил сам. Торвард встретил клинок и отвел вниз. Пробуя, много ли сил сохранил Эгвальд, Торвард не нападал на него, а только защищался, то отводил его клинок, но чаще просто уходил из-под удара, поскольку, полный сил и не обремененный щитом, двигался гораздо легче Эгвальда. Собственный щит вскоре стал казаться Эгвальду насмешкой перед смуглой обнаженной грудью Торварда, с которой был снят даже амулет-торсхаммер, только помехой, которую хотелось бросить, но он не бросал, боясь почувствовать себя беззащитным, и из-за этой боязни злился все сильнее. Выбранный им меч делался с каждым движением все тяжелее. Эгвальд уже дышал с трудом, а Торвард словно танцевал перед ним, и меч его скользил в воздухе, точно невесомый волшебный жезл. От его движений, шевеливших теплый летний воздух, Эгвальда овевали волны тепла, и казалось, что это тепло излучает сам его противник. Теперь ему стало ясно, откуда взялся слух о неуязвимости Торварда: сама его смелость, сама готовность подставить грудь под клинок и уверенность, что он ее не коснется, создавали впечатление, что ему нечего бояться.

Видя эту поляну, этот священный камень, вросший в землю и покрытый полустертыми рунами, и толпу поодаль, и, главное, Торварда с его смуглой кожей, с золотыми браслетами на обеих руках, с его завораживающей легкостью и силой движений, так что даже сражение выглядело танцем, – видя все это, Эгвальд не мог отделаться от впечатления, что уже начался священный праздник и ему тут предназначена участь жертвы. Казалось, их поединок – не более чем обряд, и тупой меч на самом деле у него, а его соперник, то ли дух, то ли божество, играет с ним, выбирает миг, чтобы нанести единственный верный удар. И он, почетный пленник, упадет, обливая Поминальный Дракон кровью жертвы, а все закричат и будут танцевать вокруг его тела священные заклинающие танцы… Видения теснились и сбивали с толку, голова кружилась, Эгвальд почти не отдавал себе отчета в своих движениях, и спасала его только привычка к оружию, не такая живая и прочная, как у Торварда, но все же вполне закрепленная многолетними упражнениями.

И люди вокруг площадки молчали, хотя обычно поединки сопровождаются шумным переживанием зрителей. Не только хирдманы, но и Хумре рыбак, прибежавший сюда прямо с мокрым ножом, которым чистил на берегу утренний улов, видел, что Торвард конунг бьется в четверть своих возможностей, и преимущество его было настолько очевидно, что самому Торварду очень быстро стало стыдно. Он тоже думал, что сидящий в сарае Эгвальд сохранил все-таки больше сил, тем более что упражняться там с собственными хирдманами ему ведь никто не мешал! По крайней мере, сам Торвард в таких условиях только этим бы и занимался. Но похоже, что сын Хеймира предпочитал мечтать о мести, вместо того чтобы готовиться к ней!

Это было нечестно. Решительно все, на что падал его взгляд – от Поминального Дракона до фру Сэлы с ее сынишкой, сама земля под ногами, неровная линия дальних гор на другом берегу фьорда, – все было частью его и давало ему опору, точно тысячи корней. Эта поляна, на которой его предки веками приносили жертвы, словно держала его на ладони и вливала в его жилы жар всей той жертвенной крови, что священный камень впитывал в себя со времен конунга Торгъерда. На них смотрела сотня людей, и он каждого знал по имени.

А Эгвальд не знал здесь никого, и для него эта плотная толпа была все равно что деревья в чужом лесу. Полное одиночество лишало Эгвальда последних сил; истомленный раной и отчаянием, озлобленный, он казался бледным и бесплотным, как случайный блик лунного света на сером камне. И ему Поминальный Дракон внушал такие видения, что на лице его появлялось выражение неосознанного и неодолимого ужаса, какого Торвард не видел у Эгвальда даже в той злосчастной битве. И Торварду было стыдно за неравенство этого поединка, которым он хотел оправдаться, а вместо этого углублял свою вину. Он всегда любил покрасоваться своей силой и ловкостью, как перед своими, так и перед чужими, но сейчас это было нечестно! С тем же успехом он мог бы биться с женщиной или ребенком.

Надо было заканчивать. Он просто отводил своим тупым клинком остро отточенный меч Эгвальда, просто предупреждал его выпады и легко уклонялся, даже не задумываясь, потому что сам-то не сидел без упражнений ни единого дня. По привычке ему хотелось давать противнику советы, как он делал, если бился с кем-то из своих молодых и менее опытных хирдманов. Он уже не раз пропускал отличные случаи нанести тот «смертельный» удар, который был оговорен в условии поединка, но все тянул, давал противнику больше времени, чтобы прийти в себя. Но Эгвальд быстро выдыхался, и время работало не на него.

Сначала Торвард стоял спиной к фьорду, но в ходе поединка они поменялись местами, и теперь перед глазами Торварда лежал край Драконьей рощи, обращенный к морю. Роща лежала выше по склону горы, и деревья не мешали ему видеть воду внизу и противоположный берег. По фьорду что-то двигалось: небольшая снека скамей на восемь по борту шла на веслах. Корабль не здешний, но хорошо знакомый… Он был здесь совсем недавно… Болли Рыжий! Тот самый, что приплыл вместе с Гельдом Подкидышем и первым рассказал о деве-скальде из Эльвенэса, о ее ненависти к нему, Торварду, о том, как она подбивает Эгвальда ярла в поход на фьяллей… Могли быть десятки причин, по которым Болли Рыжий, уплывший месяц назад на юг, мог вернуться так скоро. За это время он успел бы не дальше Острого мыса…

Острый мыс! Для Торварда это название было связано прежде всего с Бергвидом Черной Шкурой, и только о нем он сейчас подумал. Если Болли вернулся – значит, Бергвид преградил ему путь. Или он собирается сам напасть на Фьялленланд!

Эта мысль так поразила Торварда и показалась настолько вероятной, что он отскочил назад и поднял левую руку, что, хотя на руке этой сейчас не было щита, означало «мир». Эгвальд застыл, держа оружие наготове, но невольно радуясь внезапной передышке, независимо от ее причин. Он и перед тем замечал, что его противник как-то часто посматривает мимо его плеча, за спину, и встревожился, не зная, что там такое.

– Эй! – Торвард быстрым взглядом окинул своих людей, ни к кому в отдельности не обращаясь. – Подите узнайте, зачем вернулся Болли. Если что-то важное, тащите его сюда. А мы с тобой, Эгвальд ярл, – он снова посмотрел на своего соперника, – продолжим в другой раз. Когда ты окрепнешь и поупражняешься. За нынешнее, прости, мне стыдно перед Поминальным Драконом!

Увидев, что сделалось с Эгвальдом ярлом от вестей Болли Рыжего, Торвард конунг преисполнился к нему уважением и сочувствием, которых тот не мог вызвать в нем бездарным поединком. Вовсе не будучи бессердечным человеком, Торвард не мог остаться равнодушным к горю брата, у которого сестра попала в руки Бергвида Черной Шкуры. Смелость самой йомфру Вальборг тоже заслуживала лучшей награды, и в первый миг Торвард усомнился, а правильно ли было с его стороны требовать к себе дочь конунга, когда между ними на дороге залегает такой зверь, как Бергвид.

И опять Бергвид! При мысли о нем Торвард ощутил такое возмущение, что в ярости взял свой тупой меч за оба конца, согнул в кольцо и бросил оземь. Разграбив «Бергбур», Бергвид ограбил самого Торварда, поскольку и люди, и выкуп, который они везли, принадлежали ему!

– Чтоб его тролли драли! – с чувством пожелал Торвард. –  Луг лами гвайте! Лиуг баотгельтахт! Ко ндеахайр-си рэ уайм! Кайлеан кальях! Гвэд а мадра! Так значит, все погибли? – переспросил он у Болли, сложив руки на груди и стараясь успокоиться. – Бергвид не взял пленных?

– Спрашивай вот его, конунг! – Болли вытолкнул вперед Аудуна, но тот только хлопал ртом, совсем растерявшись при виде ярости конунга, устрашенный потоком эриннских ругательств, которые хотя и предназначались не ему, но звучали очень уж непонятно и грозно.

– Говорит, что только девушку, а остальных всех – в море, и голову долой! – вместо племянника ответил сам Болли. – Он же всегда так делает. И я подумал: я утоплюсь, если Торвард конунг узнает об этом не от меня!

– А что Ормкель? – воскликнул Эйнар, непривычно бледный и взволнованный.

– А девушка жива? – одновременно с ним переспросил Торвард.

– Ормкель последний был, я его признал! – Аудун наконец справился с растерянностью и заговорил. – Он бился на корме, а йомфру была у него за спиной. А потом он упал, и голова – хрясь… Ну, того! – Парень никак не мог подобрать слова, подходящие для разговора с конунгом, хотя по напряженному лицу Торварда было видно, что и «хрясь» он понимает как нельзя лучше. – А йомфру осталась, и Бергвид стал с ней говорить. Потом ее взяли на «Быка», а дальше я не видел, потому что…

Почему – все и так поняли.

– А был таким живучим! – вздохнул Халльмунд, имея в виду Ормкеля, участь которого взволновала фьяллей гораздо больше, чем судьба незнакомой им «йомфру в зеленом платье». Ормкель, однажды оправившийся от такой раны, которая любого другого свела бы под землю, побывавший в рабстве, сражавшийся в великом множестве битв, все-таки исчерпал свою удачу. Приятным нравом он не отличался, и никто в Аскефьорде особенно его не любил, но с ним было связано слишком много, и все вокруг жалели о нем.

А Эгвальд ярл, уронив по обе стороны от себя меч и щит, стоял на коленях и раскачивался, сжимая ладонями голову, словно не мог выбрать, о какой бы камень ее разбить. Мысль о сестре, попавшей в руки Бергвида, была так ужасна, что он не мог на ней задерживаться: он ей не верил, но все его существо переполнял неодолимый, мертвящий ужас. Вальборг, красота и честь дома, такая прекрасная и гордая – во власти этого чудовища! Лучше бы его убили, чтобы ей не пришлось везти этот проклятый выкуп! Она не перенесет, она умрет!

– Эй, опомнись! – Торвард шагнул к нему, крепко взял за плечо и с силой тряхнул. – Пока мы с тобой тут забавлялись, нам нашелся настоящий противник! Да живая она, ты слышал?

Эгвальд поднял голову: на его белом, как морская пена, искаженном лице глаза блестели безумием берсерка.

– Это ты виноват! – лихорадочно выкрикнул он, как будто не мог дышать, пока не сбросит бремя вины на чужие плечи. – Это ты потребовал ее сюда! Как ты мог требовать, чтобы к тебе ехала девушка!

– Я мог потребовать, чтобы ко мне приехал хоть столб с Хеймировой лежанки! – с холодным бешенством отозвался Торвард, которому совсем не понравилось, что Эгвальд сразу стал искать виноватых. – И если бы кто-то не пожелал, то хуже было бы тебе, а не мне! И не я виноват, если Хеймир конунг не нашел достойных провожатых для своей единственной дочери! Я не ставил условий, что она должна плыть на моем корабле. Твой отец должен был позаботиться дать ей в провожатые надежных людей! Уж я бы не отпустил ее через Средний пролив, мимо Острого мыса, на одном корабле с четырьмя десятками хирдманов!

– Где же были твои хирдманы? Ты хотел столько сокровищ и послал за ними сорок человек! Тебя самого тут получше охраняют!

– Хватит! – оборвал его Торвард. – Мы с тобой не маленькие, чтобы ругаться, как будто птичье гнездо не поделили! Кто виноват, выясним, когда разберемся с Бергвидом. Там мое золото, и я его верну!

– Сколько времени ты будешь собирать войско? Сколько людей ты сможешь собрать? Говорят, у Бергвида три тысячи человек! У тебя столько есть?

Люди вокруг шумели, обсуждая неприятную новость; народу собиралось все больше, и в задних рядах толпы, на опушках рощи, уже гуляли слухи, что Бергвид Черная Шкура с трехтысячным войском идет на Аскефьорд и вот-вот будет здесь. Вспоминались прежние годы, когда он приходил сюда, люди горячо спорили, сколько народу можно собрать, и за сколько времени, и не пора ли увозить женщин, скот и пожитки в Черные горы.

Только Торвард конунг молчал. Рассерженный и раздраженный Эгвальд мог бы подумать, что он испугался Бергвида, но со страхом его чувство не имело ничего общего. В нем крепла уверенность, что собирать большое войско бесполезно. Войском он уже ходил на Бергвида: можно разбить его дружину, захватить корабли, но он сам ускользнет, словно тролль под землю, и через какое-то время снова появится.

Сэла подошла и подала ему рубаху, а верный Регне держал наготове пояс. Сосредоточенно глядя куда-то в пространство, Торвард оделся, потом повернулся и пошел к Аскегорду, так никому ничего и не сказав. Халльмунд догнал его и сунул ему в руку кремневый молоточек на ремешке; Торвард надел его на шею, но даже не оглянулся на лучшего друга, а продолжал широко шагать по привычной тропе, напряженно о чем-то думая.

За то время, которое ему понадобилось, чтобы от Драконьей рощи быстрым шагом дойти до дома, Торвард успел принять решение и обдумать ближайшие действия. Точнее, одно, самое первое и самое важное, от успеха которого зависело все остальное. Из-за Бергвида он ввязался в ту дурацкую битву на Остром мысу, из-за битвы дева-скальд из Эльвенэса всю зиму портила ему кровь позорящими стихами, из-за стихов она прислала сюда Эгвальда ярла с войском, из-за войска кюна Хёрдис сплела свои «боевые оковы», из-за «боевых оков» он взял столько пленных и потребовал выкуп. А тут опять явился Бергвид, выскочил, как из мешка, вернее, как мертвец из-под земли, чтобы замкнуть злосчастную цепь, им же начатую. Торварда переполняла клокочущая ярость именно на Бергвида, и притом он пылал твердой решимостью покончить с проклятьем, зримым воплощением которого Бергвид служил в его глазах. Так больше не может продолжаться! Даже дочь убитого Скельвира, девушка, нашла способ бороться со своим врагом! А он, лучший боец Морского Пути, в разгар лета, в самое походное время, сидит дома и проливает слезы над своей злой судьбой, тролли б ее взяли!

К победе над Бергвидом ведет только один путь: через курган Торбранда конунга. И только кюна Хёрдис владеет средством, чтобы туда дойти . Всю его жизнь она прилагала множество усилий, чтобы держать сына подальше от Квиттинга. Но в последние пять лет эти усилия были бессмысленны: он уже знал то, что она пыталась от него скрыть. И теперь ей пришла пора узнать, что он это знает, и помочь ему в остальном. Но вот захочет ли она? Если захочет, то он достанет Дракон Битвы и с его помощью наконец одолеет свою злую судьбу.

Торвард еще не понял, что сегодня, выйдя с обнаженной грудью против острого меча, он уже ее одолел.

Кюну Хёрдис он нашел в гриднице, в окружении служанок, которые делали вид, будто шьют, а сами сгорали от любопытства, чем же кончится странный поединок конунга с пленником. Когда Торвард стремительным шагом вошел в двери и коротко приказал: «Все вон!», у всех разом мелькнула дикая мысль, что поединок с обессиленным пленником их конунг проиграл. После зимы и ее неудач это было, в общем-то, не так уж невероятно… Торвард остановился перед кюной и в нетерпении ждал, пока женщины, толкаясь в дверях и в изумлении оглядываясь на него, выйдут в кухню. У него было такое чувство, словно ему предстоит прыгать через пропасть: или слава на всю жизнь, или мгновенная смерть. Даже сама Хёрдис в изумлении смотрела в жесткое лицо своего сына, не понимая, что с ним.

Дверь закрылась за последней из женщин, Торвард сел рядом с матерью и крепко сжал ее руку.

– Я прервал наш поединок, – сказал он в ответ на ее немой вопрос. – Даже Поминальный Дракон смеялся, глядя, как я стараюсь не прихлопнуть слэтта тупым мечом, а он едва не падает под тяжестью своего. Но нам помешали. Приплыл Болли Рыжий.

– Я знаю. Болли прибегал сюда, такой важный, будто его выбрали законоговорителем, и потребовал, чтобы его немедленно проводили к тебе. Что случилось?

– Мой выкуп за Эгвальда попал к Бергвиду. И сама йомфру Вальборг, которая его везла, тоже.

Кюна подняла на него изумленный и даже растерянный взгляд: такого исхода своей хитроумной ворожбы она никак не ожидала!

– А как же… Оддбранд? – пробормотала она наконец.

– Болли говорит, что мужчин всех убили. И Ормкеля, и Оддбранда, значит, тоже, раз уж он там был. И сорок человек. И ни одного из них я этому черному гаду не прощу, ко ндеархай-си до дихриб! Я больше не могу этого терпеть. Я должен его уничтожить. И ты должна мне помочь, госпожа моя.

– Я? – Кюна то ли обрадовалась, то ли встревожилась, поскольку никогда раньше сын не просил у нее помощи в своих боевых делах. – Но ты же сам возмущался, что я помогла тебе заклинаниями и лишила славы! А теперь ты хочешь…

– Теперь я хочу от тебя другой помощи! – Торвард перебил ее и крепче сжал руку матери в своей. – Я знаю пророчество. В нем говорилось, что от Бергвида не избавиться, пока Дракон Битвы не выйдет снова на свет из могилы. Я должен его достать, потому что не может же кто-то другой взять меч, которым владел мой отец и который он унес с собой под курган! Я достану его. Но в этом ты должна мне помочь. Я не попаду к кургану, пока золотой «дракон» не укажет мне путь к его старшему брату.

– Почему ты… почему ты так решил? – с оттенком возмущения и беспокойства воскликнула кюна.

Она прекрасно поняла, что имеет в виду ее сын. Но золотое обручье-дракон было ее главным сокровищем, знаком ее судьбы и победы над судьбой. Она получила его в свадебный дар дважды: сначала от великана Свальнира, потом от конунга Торбранда, два раза одно и то же обручье связало ее с двумя ее мужьями, первым и вторым. Отдать его казалось ей так же немыслимо, как добровольно расстаться с правой рукой, на котором она его носила.

– Я знаю, – твердо сказал Торвард, глядя ей в лицо, и почему-то сейчас неустрашимую кюну Хёрдис пробирала дрожь под взглядом темных глаз, которые сын унаследовал от нее же. – Все три Дракона тянутся друг к другу. Мне сказала Дагейда.

– Кто? – Кюна вскрикнула, как будто ей нанесли удар острой сталью.

Страшнее меча и копья ей было это имя, это прекрасное имя, означающее «Владычица Дня». Так назвал свою дочь великан Свальнир, довольный, что она, имея половину человеческой крови, так же сильна при свете дня, как и ночью.

– Дагейда, – тихо повторил Торвард, глядя в глаза своей матери. – Я знаю. Я все про нее знаю, – с расстановкой повторил он, понимая, как потрясена его мать, и стараясь, чтобы это открытие прочно утвердилось в ее уме. – Я видел ее, я говорил с ней. Еще пять лет назад, когда ходил на Золотое озере. И этой осенью тоже.

Кюна отвернулась, словно не желала слушать. Существование Дагейды, ее старшей дочери, было ее проклятьем и ее тайной, которую она старательно скрывала от всех. Торбранд конунг прожил с ней двадцать пять лет и умер, не зная, что их сын Торвард не единственное ее дитя и что раньше него родилась дочь Хёрдис от великана Свальнира. Она надеялась, что сын тоже никогда не узнает об этом, и старалась держать его подальше от Квиттинга и от Медного Леса, где обитала ее тайна. Кое-какие его слова и прежде наводили ее на мысль, что он о чем-то догадывается. Но что он все знает…

– Зачем тебя туда понесло? – горестно протянула она. Голос ее выдавал такую слабость, что Торвард немного растерялся: такой он никогда не видел свою упрямую и неустрашимую мать, которая только смеялась, когда вражеские корабли приближались к Аскефьорду. – Я не хотела! Я так не хотела, чтобы ты виделся с ней, чтобы ты вообще знал о ней! Она – мое проклятье! Лучше бы я бросилась со скалы, когда она еще не родилась!

– Зачем же ты бросила ее? – тихо спросил Торвард, который уже пять лет думал об этом. Все могло сложиться по-иному, если бы Дагейда не выросла в Медном Лесу как осиротевшая дочь великана. – Зачем ты бросила ее в пещере одну? Ведь она была совсем ребенком! Ей же было не больше года от роду!

– Она выглядела на все двенадцать! – огрызнулась Хёрдис. – Ты бы видел тогда этого ребеночка! Она же великанша, она росла быстрее кошки!

– Тем более. Ты же знала, кого произвела на свет! Ты знала, какие силы в ней скрыты. Почему же ты не взяла ее с собой? Тогда она не мешала бы, а помогала мне. Ты должна была взять ее с собой сюда. Чтобы она выросла, как человек.

– Ты не знаешь! – с болью и досадой воскликнула кюна, отворачиваясь и пряча свои слезы, как делают гордые дети. – Ты не знаешь, что здесь тогда происходило! Думаешь, фьялли очень обрадовались, когда Торбранд конунг привез из Медного Леса ведьму и объявил ее своей женой? Нет, сын мой! Гораздо больше людям хотелось надеть мне на голову кожаный мешок и забросать камнями! Они думали, что я околдовала конунга! И твой любимый Эрнольв Одноглазый кричал громче всех! А если бы я еще притащила из леса «великанье отродье», то нам обеим было бы не миновать кожаных мешков! Нет уж, я спасла себя, а она спасла себя, уж каждая как сумела! И может быть, она сумела это лучше, чем я… Ведь я – человек по рождению, а она – только наполовину. Она не знает ли грусти, ни любви. Она знает только два чувства – злость и радость…

Торвард молчал. Перед глазами его, как болотный огонек, смутно мелькало лицо Дагейды, бледное, с горящими желтыми глазами. Злость и радость…

– Она сказала, что не пустит меня к кургану, – произнес он потом, вспоминая последнее из двух свиданий с Дагейдой. – А я не могу найти дорогу к нему, пока один из двух Драконов не укажет мне дорогу к третьему. И если ты и правда хочешь помочь мне…

Торвард замолчал и только глянул на золотое обручье, украшавшее руку кюны Хёрдис. Она сидела отвернувшись, с трудом подавляя желание спрятать лицо в ладонях. Вот и ее последняя тайна вышла на свет, и свет этот резал глаза кюны Хёрдис. Пусть об этом знал только ее сын, но после смерти Торбранда он был единственным, чье мнение для нее что-то значило.

– И пока надо мной висит Бергвид, я не найду покоя и сам буду жить, как проклятый! – с суровой убежденностью продолжал Торвард. – Проклятая квиттингская война никогда не кончится, пока живо самое страшное ее порождение. Говорят, что ты начала эту войну, госпожа моя. Помоги мне закончить ее.

– Возьми. – Кюна Хёрдис стянула с руки золотое обручье в виде дракона с двумя звездными камешками в глазах и положила на колени сыну. Она согласилась бы на все, только бы прекратить скорее этот мучительный разговор. – Я передаю его тебе по доброй воле, потому что люблю тебя и желаю тебе счастья. Хоть я и ведьма и бывшая жена великана, но я тоже мать… Я тоже люблю свое дитя… – Ее голос дрожал, словно она подавляет рыдание, и Торвард смотрел на нее с изумлением и трепетом: за все двадцать восемь лет жизни у него не появлялось повода думать, что его мать – такая же, как все матери, и способна на обычные человеческие чувства. – Возьми. Дракон Судьбы, когда его дают добровольно, приносит удачу и счастье. Твой отец отдал его мне, когда думал, что взамен получит целый мир. Пришло время и тебе получить его. Я хочу, чтобы жар его золота растопил руны Града и Нужды и зажег солнце удачи над твоей судьбой. Подари его дочери Хеймира, когда встретишь ее, и она никогда тебя не разлюбит. А ты ее встретишь, потому что золотой «дракон» обращает все пути навстречу любви. Я хотела взять его с собой в могилу, но, как видно… Довольно и того, что старший из трех Драконов под землей.

Она поднялась и медленно пошла к двери в девичью. Торвард тоже встал, протянул руку, словно хотел остановить ее, в другой руке держа Дракон Судьбы. Но внутренний голос подсказывал ему, что ей нужно дать уйти. Кюна Хёрдис еще раз одержала великую победу, может быть, величайшую из возможных – впервые в жизни она победила не обстоятельства, а себя.

– И помни… – Она обернулась. – Серебряный Дракон, Дракон Памяти – у нее. У Дагейды. Если она получит в руки второй, то легко приманит и третьего. Тогда ее сила сравняется с силой Свальнира, какую он имел еще в древности и…

– А если я получу в руки два, то и третьего она лишится. Рано или поздно.

Кюна Хёрдис посмотрела на своего сына, а потом вдруг улыбнулась. Он сказал это так уверенно, что она не могла ему не поверить. Ведь он – брат Дагейды, а значит, вполне достойный противник для нее. И даже сама она, кюна Хёрдис, дала ему свое сокровище не чтобы он победил, а потому, что он уже победил.

На другое утро Эгвальда ярла снова позвали в Аскегорд, и на этот раз Регне вернулся с успехом, то есть с ним самим. Эгвальда усадили за стол; он был мрачен, но не противился гостеприимству и ел все, что ему предлагали, больше не отказываясь делить хлеб с конунгом фьяллей. Он не спал всю ночь и к утру достаточно уяснил себе ту простую истину, что Бергвид для него сейчас гораздо более опасный враг, чем Торвард конунг. Лицо Торварда тоже хранило следы бессонной ночи, кюна Хёрдис выглядела непривычно тихой и задумчивой, даже опечаленной. Все видели, что обручье Дракон Судьбы, с которым она тридцать лет не расставалась ни днем, ни ночью, теперь украшает запястье ее сына. Если бы оно было отнято силой – чего от Торварда никто не ждал, потому что, несмотря на все ее странности, он все же дружил со своей матерью, – она бы гневалась. Но кюна выглядела лишь опечаленной: она впервые в жизни признала, что кто-то другой, а именно ее сын, будет более способным борцом с судьбой, чем она сама.

– Послушай, Эгвальд ярл! – начал Торвард конунг, видя, что его вчерашний противник вполне мирно подставляет кубок толстой Эде, разливающей пиво из кувшина. – Я вижу, сестра дорога тебе?

– Больше, чем ты думаешь! – сурово ответил Эгвальд.

– Я думаю, что достаточно. Послушай. Сами боги привели сюда Болли в час нашего поединка. Я думаю, они хотели указать нам обоим другого противника, более достойного наших сил. Поодиночке мы оба с тобой будем только напрасно терять людей и корабли. Походами друг на друга мы только радуем Бергвида. Он будет только счастлив, если фьялли и слэтты перебьют друг друга. Но я не допущу, чтобы мы с тобой своими руками мстили друг другу за обиды Бергвида! Выкуп за тебя забрал он. И я намерен потребовать его обратно. А ты хочешь получить назад твою сестру. Настолько ли сильно ты этого хочешь, чтобы проявить благоразумие?

– Что ты хочешь сказать? – мрачно спросил Эгвальд.

– Самую простую вещь. Я отпущу тебя безо всякого выкупа – собирать войско слэттов. А ты дашь клятву, что это войско пойдет против Бергвида. А выкуп за тебя привезешь мне сам – когда мы с ним покончим.

Эгвальд помолчал. Последнее не очень-то ему нравилось. Но, приняв эти условия, он получал возможность почти без промедления устремиться на помощь сестре.

– Я согласен, – сказал он и вытащил из-под рубахи маленькое серебряное изображение ворона. – Клянусь милостью Отца Ратей – я соберу войско слэттов и вместе с тобой поведу его на Бергвида.

– Я отдам тебе всех твоих людей и даже все ваше оружие. Корабли пока останутся у меня, потому что вести их морем до Слэттенланда – почти наверняка подарить Бергвиду.

– Но как же я попаду…

– По суше. Отсюда вы поедете через Рауденланд до Островного пролива, а там кюна Ульврун даст вам корабли, чтобы переплыть до Эльвенэса. Я пошлю с вами моих людей, они покажут дорогу и помогут договориться с раудами. Кюна Ульврун – моя родственница, она мне не откажет. А свои корабли заберете, когда море станет безопасным. Поверь, сейчас это более разумный путь. Если ты поплывешь мимо Острого мыса только с теми, кто здесь, то и сам попадешь в плен в придачу к твоей прекрасной сестре, а ей это не поможет.

Эгвальд слушал с мрачным лицом, но не возражал. Необходимость действительно помочь Вальборг, а не погибнуть ради ее спасения, давала ему силы глотать эти обидные слова.

– Твоей секиры у меня нет, я послал ее твоему отцу, – продолжал Торвард. – Взамен выбери себе в оружейной. Или тебе опять дадут тот меч, который ты выбрал вчера.

Эгвальд криво усмехнулся. Раньше у него не было такой усмешки, ее он приобрел только в плену. Приняв меч у кого-то, воин тем самым признает свое подчиненное положение.

– Если ты так добр, то я пока выберу себе что-нибудь из нашего старого оружия, – сказал он. – А потом отец отдаст мне мою Великаншу. И не быть мне в живых – пусть боги слышат! – если вскоре ее не назовут Убийцей Квиттов!

Через несколько дней Эгвальд ярл во главе своей поредевшей дружины пешком отправился из Аскефьорда на юго-восток, в сопровождении Флитира Певца из усадьбы Горный Вереск. При расставании Эгвальд условился с Торвардом, что дома соберет войско и будет ждать знака, чтобы двинуть его в поход.

Проводив слэттов, Торвард конунг и сам собрался в дорогу. Для него снарядили всего один корабль – «Златоухого», и больше никого из ярлов он с собой не брал.

– Это мой поединок с моей судьбой, а войско здесь ни к чему! – объяснял он людям, удивленным и встревоженным его решением. – Это дело для одного. А когда я вернусь, вот тогда пойдем все вместе. Не думайте, что я забуду вас. Аскефьорд преданно делил со мной все мои беды и поражения, и я сделаю все, чтобы и мою победу он разделил тоже.

Женщины плакали, слушая эту простую речь. Торвард конунг и был Аскефьордом, его умом, душой и сердцем, собранным в одного человека, и все они, от Эрнольва Одноглазого до рыбака Снюрри, жившего в своей избенке под самым Дозорным мысом, незримо шли в этот таинственный поход вместе с ним. Сотни глаз, сотни взволнованных лиц, со всех сторон окружавшие площадку под соснами, сотней неслышных голосов говорили ему одно и то же: «Мы любим тебя!» И Торвард знал, что заслужил это, потому что всегда честно выполнял свой долг перед Аскефьордом и любил его так, как только и должен конунг любить свою землю: не отделять себя от нее и не искать никакого другого счастья и благополучия, кроме счастья и благополучия своей земли.

Кюна Хёрдис тоже пришла на причальную площадку, чтобы проводить сына, но молчала, кутаясь в свой дорогой плащ, отороченный золотой уладской бахромой. Ей вспоминалось другое прощание, пять лет назад. Тогда ее сын тоже собирался на Квиттинг, а она отговаривала его, почти умоляла направить корабль в любую другую сторону. Теперь она одобряла его решение. Пришел час его судьбы, и он вернется к ней не таким, каким уйдет.

– Не плачьте! – бросила она женщинам, которые, толпясь тесной кучей, вытирали слезы, провожая глазами уходящий по фьорду корабль. – Мой сын вернется. Ему суждено похоронить меня, а я ведь еще не умерла!

Это была чуть ли не самая чувствительная и сердечная речь, которую Хёрдис Колдунье довелось произнести за всю ее жизнь – а от жизни этой еще оставалось не одно десятилетие. Но женщины, не привыкшие ни к чему подобному, пришли в такое изумление, что действительно перестали плакать.

Через несколько дней «Златоухий» миновал Трехрогий фьорд, очень удивив тамошнего ярла, Лейдольва Уладского Беглеца. Конунг только переночевал у него, но не пожелал взять с собой ни одного корабля и ни одного человека, которых вождь южной трети Фьялленланда мог предоставить немало. Еще через три дня «Златоухий» достиг устья реки Бликэльвен, где кончалась земля раудов и начинался собственно Квиттинг. Здесь «Златоухий» расположился на длительную стоянку: корабль затащили в сарай, тоже пустой по случаю летних походов, а люди устроились в гостевом доме усадьбы Бликэльвен, где жил ярл кюны Ульврун, Хродгаут Радушный. Отчасти, благодаря рассказам проплывавшего здесь Болли Рыжего, он представлял себе, какие события привели к нему конунга фьяллей, но намерения этого последнего для Хродгаута ярла оставались полной загадкой.

Отдохнув от плавания два дня, на третий Торвард конунг поднялся на заре и покинул усадьбу еще до того, как проснулись люди. Провожал его один Халльмунд, и Торвард распрощался с ним у опушки леса. К Золотому озеру вела известная, даже отмеченная камнями дорога от усадьбы Можжевельник, до которой отсюда оставался еще один переход на юг, но Торвард не хотел туда заходить, как не хотел показываться на глаза Тьодольву хёвдингу и вообще давать знать о себе кому-то из квиттов, пока его дело не завершено.

– Взять бы тебе человека, кто тогда с твоим отцом ходил! – до самого прощания уговаривал Халльмунд. – Дорогу показать! А то с этим Золотым озером сам знаешь, какие шутки!

– Да что мне показывать! – в десятый раз отказывался Торвард, понимавший, что «этим человеком» очень хотел бы быть сам Халльмунд. – Я же там был, на Золотом озере!

– Да на этом Квиттинге проклятом запутаешься в два счета!

– И чем мне тогда поможет провожатый?

– Ну, все-таки…

Торвард усмехнулся, дружески сжал на прощанье плечо Халльмунда и вскоре уже скрылся в лесу.