"Лань в чаще, кн. 1: Оружие скальда" - читать интересную книгу автора (Дворецкая Елизавета)

Глава 4

От Пестрой долины Торвард конунг пошел один. Здесь, в Медном Лесу, жизнь кипела гораздо заметнее, чем на побережьях, и не раз за день Торвард замечал натоптанные тропинки через леса и луга. Часто попадались поля, с которых уже убрали урожай, каменные ограды, сенные сараи. Особое внимание Торвард обращал на открытые выходы железной руды: они попадались везде, и черно-рыжие куски породы, весом тяжелее камня, пачкающие пальцы ржавой пылью, валялись под ногами. В этом и заключалось главное богатство Квиттинга, во многом послужившее причиной войны. Возле каждого жилья встречались разработки: копи, где руду просто вырубали кайлом из склона оврага, угольные ямы, глиняные плавильные печи. В воздухе висел запах дыма, возле печей шевелились фигурки трудолюбивых местных жителей. Если кто-то собирает дань с этих мест, то он совсем не плохо живет!

Но всякое жилье Торвард обходил стороной и старался никому не показываться. Из-за этого немалую часть пути ему приходилось одолевать прямо по нехоженому лесу, перебираться через мелкие каменистые речки, подниматься к перевалам и снова спускаться в долины, заросшие ельником. Путь его лежал прямо на север, на который указывало множество примет, известных каждому ребенку, и он не боялся сбиться даже без дорог.

Путь ему давался нелегко: каждый шаг по этим местам стоил труда. Он словно бы не до конца проснулся после поцелуя Девы Битв и не вполне отдавал себе отчет, где он и что с ним. Все время казалось, что какие-то маленькие, но цепкие лапки хватают за башмаки, мешают идти, и Торвард бессознательно потряхивал ногами, пытаясь сбросить этих невидимых троллей. Все это отчасти было ему знакомо: он уже бывал в Медном Лесу и знал, как упорно и умело здешние жители защищают свою независимость. Чего стоила одна усадьба Вигмара Лисицы, которую они искали на склоне горы, а она вдруг показалась им на дне озера, да еще так сильно тянула к себе, что его люди чуть было не попрыгали все с обрыва в воду…

С бессознательным усилием делая шаг за шагом, он все шел и шел, а душой его овладевало странное равнодушие. В голове бродили какие-то бессвязные и неприятные обрывки: он думал о Регинлейв, о битве на Остром мысу, эти мысли его угнетали, а потом он никак не мог вспомнить, куда и зачем идет теперь. Несколько раз он обнаруживал, что все-таки сбился и бредет не на север, а на северо-запад. Поправившись, он шел дальше, следя за потеками смолы и за лишайниками на хвойных стволах, и почти не помнил, зачем ему нужен этот ускользающий север. Однажды он буквально задремал на ходу и, споткнувшись, довольно сильно ударился лбом о ствол ели. Где-то на ее вершине ему почудился тоненький издевательский смех, и он долго смотрел в зеленые ветки вершины, стараясь сообразить, кто же это смеется, как будто тот мог быть ему знаком.

И все же это маленькое досадное происшествие несколько рассеяло его задумчивость, и Торвард новым взглядом огляделся. Судя по веткам и лишайникам, он опять шел на северо-запад. Обругав себя за рассеянность, Торвард повернулся лицом к северу и снова пошел. Однако к наступлению темноты, когда пора было задуматься о ночлеге, те же приметы указывали, что он смотрит на северо-восток. Но к сумеркам он уже так устал, что не мог даже удивиться как следует. Он сидел прямо на земле, привалившись спиной к стволу ели, и прохладный короткий мох казался ему удобнее и мягче наилучшей подушки из куриных перьев. Ноги его почти онемели от долгой ходьбы, и чувствительности в них сохранилось ровно настолько, чтобы ощущать промозглую болотную сырость. Даже мысль о желанной цели не могла его подбодрить: невидимые троллиные лапы так измучили его, что даже сам меч по имени Дракон Битвы, о котором он столько лет так горячо мечтал, казался ненужным, чужим, каким-то призрачным. Никаких видимых опасностей или препятствий, вроде вчерашней мертвой рати, не встречалось, но его усталость даже превышала вчерашнюю. Самое неприятное – когда толком не можешь понять, что же мешает тебе дойти до цели. От этого отказывают ноги и опускаются руки.

Вокруг висела плотная тьма. Почерневшие ели качались на невидимом ветру, склонялись друг к другу высокими головами, перешептывались. Торвард чувствовал себя неуютно. Он оказался совсем один среди бескрайнего Медного Леса, а Торвард не привык быть один. Закрыв глаза, он пытался сосредоточиться на том, ради чего сюда пришел. Путь за отцовским мечом выходил каким-то скучным: он шел, как в тумане, и в том мире, в котором он находился, никакого Дракона Битвы не существовало вовсе. Там не было даже настоящего Торварда, а болталась какая-то пустая оболочка. Даже помня умом о Бергвиде, из-за которого он сейчас забрался в Медный Лес, Торвард не ощущал ни ненависти к врагу, ни жажды победы, ни даже любопытства. Как к Бергвиду, так и к чему бы то ни было в мире. Он просто сидел, глядя в огонь, и ни о чем не думал.

А без головы идти нельзя. Пытаясь пробиться из этого болота к себе же, настоящему, он вспоминал отца. Когда четыре года назад Торбранд конунг собрался в свой последний поход на Квиттинг, Торварда не было дома и они даже не попрощались. Он пытался вспомнить свою последнюю встречу, свой последний разговор с отцом, но помнил лишь череду похожих вечеров, похожих обыденных разговоров, из которых последним мог оказаться любой. Торбранд конунг вообще был человеком спокойным, не склонным к бурным проявлениям чувств, и в тот последний вечер перед отплытием они могли говорить о самых простых житейских вещах: об оснащении «Златоухого» (который тогда еще не имел позолоченных ушей и звался просто «Ушастым»), о положении на Зеленых островах, где местные мелкие вожди только и знают, что воевать друг с другом, о делах усадьбы, о жеребенке Рыжей Спинки, о том, как сушится в сарае дерево, приготовленное для постройки нового корабля… Ничего похожего на прощание навек между ними не произошло, и оттого сама потеря казалась какой-то недостоверной. Торвард не видел отца мертвым, не видел даже его могилы – просто когда он вернулся с Зеленых островов, конунгом фьяллей уже был он сам, а отец просто исчез, из живых людей шагнув к героям Валхаллы – все такой же невозмутимый, с той же соломинкой во рту.

Торвард так глубоко провалился в собственное прошлое, что ему уже казалось: ничего еще не случилось, и отец, живой, ждет его дома, и сейчас ему не двадцать восемь, а всего двадцать четыре года, и он на Квиттинге чуть ли не в первый раз… В тот самый раз, когда он хотел повидать Великанью долину и ту пещеру, где его мать жила с великаном, а вместо этого встретил Дагейду и узнал, что у него есть сестра-ведьма…

Из-под еловых ветвей в круг света от костра вышла маленькая фигурка в волчьей накидке, с густой нечесаной гривой тускло-рыжих, как опавшая хвоя, волос, обсыпавших грудь и плечи. Она появилась из-за округлого бурого камня и сама казалась родившейся из этого камня – так схожи были с ней выступы скал, мох, можжевеловые кусты, рыжие полоски болотной руды в земляных обрывах. Только вчера перед ним стояла валькирия, но с тех пор он, хоть и не преодолел большого расстояния, ушел далеко: теперь вокруг него простирался мир Дагейды. Худенькая, бледная ведьма казалась жалкой и невзрачной, но за ней стояла вся сила Медного Леса с его болотами, скалами и чащами. Медный Лес как бы просвечивал сквозь нее и этим придавал ее полупризрачному облику подавляющую весомость и внушительность.

Торвард молча, не шевелясь, рассматривал ее, словно пытаясь понять, видит он ее наяву или это отражение его мыслей. Когда она пришла – сейчас или четыре года назад? Он думал о ней, и она откликнулась на мысленный зов – или, наоборот, она сама вошла сначала в его мысли, а потом уже показалась на глаза?

А Дагейда улыбнулась ему, зубы ее по-волчьи блеснули в свете костра, и мороз продрал по спине Торварда. Так же она могла бы улыбаться, если бы собиралась съесть его.

– Привет мой тебе, Торвард конунг, брат мой! Ты удивлен? – насмешливо округлив глаза, спросила Дагейда. – Ведь это мой дом! Это не я пришла к тебе, а ты ко мне. Хотя я тебя и не звала!

– Ну, не годится забывать родню! – ответил Торвард. Голос его звучал спокойно, но не оттого, что он так хорошо владел собой, а оттого, что все чувства в нем притупились. Дагейда казалась ему плодом собственного воображения, и он вел этот разговор как бы внутри своего сознания. – Четыре года мы с тобой не виделись. Ты могла бы встретить меня и поприветливее. Все-таки брат!

– А ты пришел с подарками? – Дагейда ехидно сощурилась, и Торварду вспомнилась мать. – Нет, ты пришел не дать, а отнять! Я знаю! Ты пришел отнять у меня то же самое, что твой отец отнял у моего отца! Но теперь уж я настороже, и тебе не так повезет, как ему повезло!

– А разве Дракон Битвы у тебя? – Торвард сел по-другому и настороженно посмотрел на ведьму, пытаясь все же понять, наяву ли это происходит. Дагейда стояла, прижавшись к валуну, на самой грани света от костра, и оттого трудно было понять, есть она на самом деле или ее нет. – Но ведь он в кургане!

– А курган – в Медном Лесу! – просветила его Дагейда. – Пусть я не могу взять его в руки – он лежит в моей земле, и земля через этот корень питается силой. А эта сила – моя! И вот в моих руках уже два древних сокровища двергов, два Дракона – черный и серебряный. Ты помнишь серебряного Дракона? Я показывала его тебе! Когда-то они и впрямь были драконами, еще в те времена, когда тут не было людей – огромными, как горы, жадными, свирепыми! Мой отец одолел в бою всех трех, а дверги сумели запрятать их души в три сокровища, которые выковали в своих глубоких кузнях. Мой отец владел ими по праву победителя. И теперь они мои, и только я имею на них право!

– Но и мой отец владел Драконом Битвы по праву победителя, – заметил Торвард.

Он сам удивлялся своему спокойствию, но почему-то воспринимал как должное то, что сам Медный Лес говорит с ним устами этого странного существа. Взволновали его только образы трех драконов – он не знал, что меч, кубок и обручье, выкованные в виде драконов, действительно когда-то были этими чудовищами, темным колдовством двергов свернутыми и сжатыми под человеческую руку.

– По праву вора! – гневно выкрикнула Дагейда. – Он был взят у спящего, и спящему твой отец нанес смертельный удар. Ну-ка, скажи мне, у людей такой удар теперь считается честным?

– А разве не правда, что Дракон Битвы сам решает, когда ему пора сменить хозяина? – отозвался Торвард, подавляя в душе стыд и боль из-за этого, увы, справедливого упрека. – Он сам решил, что время пришло, иначе он не дался бы моему отцу в руки.

– А с чего ты взял, что теперь он захочет даться в руки тебе? – ехидно спросила Дагейда. – Разве он тебе сказал? Или это сказал его брат Дракон Судьбы? Когда твой отец пришел сюда, он дал ей, – как кюна Хердис никогда не упоминала о Дагейде, так и Дагейда никогда не называла ее по имени, – Дракон Судьбы и в обмен получил Дракон Битвы. И ты не получишь его даром! Принеси мне Дракон Судьбы, и я тогда позволю тебе взять Дракон Битвы!

Торвард молчал. С Драконом Судьбы кюна Хердис не расставалась даже во сне, и даже если бы он вдруг согласился на этот обмен, заполучить обручье едва ли удалось бы. Однако… что она сейчас сказала? «Или это сказал его брат Дракон Судьбы?» Так выходит, все три сокровища поддерживают связь друг с другом? В этом нет ничего невозможного: ведь все три Дракона – братья. А братьев должно притягивать друг к другу. Может быть, если бы мать дала ему свое обручье, то и дорогу к отцовскому мечу он нашел бы гораздо легче…

– Что ты молчишь? – спросила ведьма. – Хочешь сказать, что Дракон Судьбы не у тебя, а у нее? А я не спрашиваю, где и у кого он сейчас. Я предлагаю тебе обменять один на другой. А уж как он к тебе попадет – твое дело. То же самое я говорила Бергвиду. Я обещала ему мою помощь в обмен на Дракон Памяти, а как и где он его возьмет, мне не было любопытно. И он принес его мне, и вот уже пятнадцать лет они с Хагиром Синеглазым грызутся из-за этого: Хагир не может простить ему кражи, а Бергвид не может простить, что его называют вором, тем более что это правда!

Дагейда засмеялась искренне и живо, как маленькая девочка, и Торвард содрогнулся: слишком не шел детский смех этому странному существу без возраста.

– Но если его украсть, он принесет несчастье! – сказал он, одолевая дрожь. – Дракон Судьбы погубит любого, кто получит его дурным путем.

– А мне это безразлично. Ты возьмешь его, как сумеешь, а уж я получу его от тебя по доброй воле! И мне он принесет счастье и удачу! И я буду помогать тебе, как помогаю Бергвиду. Его-то, которого никогда не учили держать меч в руках, не может одолеть никто, даже такие великие воины, как ты и Хельги ярл! Разве это не доказательство? А ты не справишься без меня! – важно и доверительно, как священную тайну, произнесла Дагейда и даже наклонилась к нему, выглядывая из своей темноты. Ее желтые глаза смотрели прямо на Торварда и сияли каким-то холодным жидким блеском, и его пробрала глубинная стылая дрожь, словно он впервые осознал, что забрел в болото, откуда нет выхода. – Ты проклят, и я вижу над тобой руну Града. Она разрушит все твои усилия, все твои стремления, и из всего, что ты задумаешь, выйдет один позор. Ты не найдешь силы, пока не обретешь равновесия, а до тех пор ты слаб и беспомощен перед судьбой. Разве ты сам не убедился в этом? Вот только что, на Остром мысу! Разве тебя не заморочил этот жалкий Кар Колдун, который колдуном-то звался только из тщеславия, а сам не мог даже лягушку заколдовать! Он приобрел силу только в смерти, но и этой силе ты поддался так легко! Он разбил твою дорогу к счастливой судьбе, вырыл тебе охотничью яму, и ты попался в нее!

Торвард молчал, чувствуя холодную боль унижения. Вслед за Регинлейв и ведьма говорит то же самое.

– Ты сам знаешь, что это правда, – продолжала Дагейда и тянулась к нему из темноты, так что угли почти затухшего костра освещали маленькое личико и бросали отблески в огромные глаза. – Разве не для того тебе нужен Дракон Битвы, чтобы вернуть удачу, веру в себя, радость жизни? В тебе было много силы, но ты вложил ее в сомнительное дело и с тех пор не доверяешь себе. И не надо! Доверься мне, и я укажу тебе путь к славе и счастью!

Торвард не отвечал, потрясенный. Дагейда казалась ему частью его самого, тем самым его проклятьем, властью которого он опутан в последние годы. И победить ее можно только изнутри. Но как? Где взять силу, чтобы одолеть собственное бессилие?

– Принеси мне Золотого Дракона, Дракона Судьбы, – повторяла ведьма, словно заклиная, и Торвард старался ее не слушать. – Принеси мне его – и тогда я отдам тебе Черного Дракона. Я стану истинной сестрой тебе, и ты будешь непобедим! Она однажды пробудила дух Дракона Судьбы: золотой дракон ожил в нем, сбросил оковы и явился в своим истинном облике, огромный, как гора, полный губительного пламени, и сожрал ее врагов! И я научу тебя, как пробудить истинный дух Дракона Битвы! Черный дракон, свирепое чудовище, встанет над полем битвы и вмиг сокрушит любое войско, а тебе даже рукой двинуть не придется! Весь мир будет трепетать в страхе перед Черным Драконом, весь мир упадет к твоим ногам! Ты завоюешь такие земли, о которых еще никто и не слышал, и все сокровища мира будут твоими!

В голове стоял туман, в котором реяла исполинская фигура черного дракона с распростертыми крыльями, золотым пламенем в пасти и белыми звездами вместо глаз. Торвард сам чувствовал себя этим драконом, способным сокрушить целое войско; он ощущал упоение своей вселенской силой и в то же время испытывал ужас перед ней, ужас перед той холодной властью, которая дразнила, манила его и пыталась поработить. Но все же и он был сыном Хердис Колдуньи: плетущая чары сила ведьмы наткнулась на силу его внутреннего сопротивления, ту самую, которая когда-то позволила самой Хердис выстоять под властью великана и вырваться на свободу.

– Подумай как следует, – продолжала Дагейда. – Ведь озеро Фрейра уже почти перед тобой, завтра ты выйдешь туда. А там в своей усадьбе как раз устроился зимовать мой названный брат, Бергвид Черная Шкура. То-то он будет рад, когда к нему придет конунг фьяллей, совсем один, с простым мечом, с сияющей во лбу руной Хагль!

– Он – на озере Фрейра? – Это сообщение пробудило его, и Торвард нахмурился. – Но он же был в море!

– Он не был в море! Тебе показал его Кар Колдун, показал там, где был совсем другой человек! И крепко же он тебя заколдовал, если ты до сих пор так плохо соображаешь! А Бергвид спокойно сидит у себя дома. Иди к нему! Туда тебе гораздо ближе, чем до Золотого озера. До озера идти еще месяц, и то если никто не помешает, а до Бергвида – всего один день.

– Постой…

Торвард отвернулся от ведьмы, чтобы не мешала думать. Из тумана в голове, как большие боевые корабли, медленно выплывали совершенные им глупости. Обманная битва – это еще ладно. Верхом тупости было покинуть свои корабли на Остром мысу. Верхом тупости было идти от Острого мыса пешком через весь Медный Лес до Золотого озера, на что нужно никак не меньше пятнадцати дней. И это при том, что он мог легко доплыть на кораблях до устья реки Бликэльвен, а там до его цели от побережья можно всего за три дня доехать верхом! Это гораздо хуже, чем чесать левое ухо правой рукой через голову! И решиться на все это можно было, только будучи околдованным до полного беспамятства. «Безумье и беспокойство» черными Тролль-рунами наслал на него Кар Колдун, и он поддался, как ребенок!

Сидя на земле, Торвард мысленно любовался собой, несмотря на то что ему очень хотелось закрыть глаза от стыда. Ему и раньше случалось совершать глупости, из которых крупнейшей, конечно, стало сватовство к Эрхине, но по сравнению с его нынешними решениями все прежнее выглядело примерами мудрости и здравомыслия. Таким болваном, как в эти последние дни, он не был еще никогда. Осознавая все это, он испытывал жгучее желание не возвращаться к дружине, не выходить на побережье, а прожить остаток жизни где-нибудь тут, под кустом. Возле Дагейды.

– Так что я тебя предупредила, – прошептала Дагейда, так тихо, как будто напрямую передавая в его голову свою мысль. – А ты сам решай, куда тебе идти. Видишь, я не забыла о том, что ты мой брат.

И Торвард понял, что она-то и сняла с него Карово заклятье безумия. Конечно, не из родственной любви она это сделала, а потому, что именно Торвард служил связующим звеном между нею и обручьем-драконом. Поэтому он был нужен ей живым и соображающим.

Дагейда попятилась, вошла в тень под большими елями, и теперь только ее желтые глаза горели, как два живых огня. Потом над ними загорелись еще два, два зеленых волчьих глаза. А потом все четыре колдовских огня вдруг погасли, и ни единый звук больше не нарушил мягкого шума чащи.

Утром Торвард проснулся с мыслью о том, что нужно возвращаться. Желание прожить жизнь под кустом прошло, и хотя видеть людей не хотелось, идти было надо. Дружина ждала его в Пестрой долине, и он должен к вернуться к своим людям, вывести их обратно из Медного Леса, раз уж он их сюда завел. Отцовский курган, к которому он так стремился, казался ему чем-то очень далеким и ненастоящим, вроде полной золота пещеры Фафнира из сказаний. Высокий темный ельник стоял вокруг поляны плотной стеной. Стоило Торварду упереть взгляд в промежуток между стволами, как ели сдвигали плечи так тесно, что между ними не проползла бы и змея.

Но едва Торвард подумал, как же ему найти дорогу назад, как дорога сама собой оказалась у него перед глазами. Удобный, ровный путь без луж и буреломов начинался в пяти шагах от него и терялся далеко в глубине ельника. Дорога вела строго на юг. Дагейда отпускает его – ведь она хочет, чтобы он принес ей Дракон Судьбы, а для этого он должен вернуться домой.

Торвард помедлил, приглаживая волосы и оправляя одежду. Ремни на башмаках он перевязывал долго-долго, как будто делал это впервые в жизни. Ему было стыдно признать себя побежденным и покорно уйти из Медного Леса. Но упрямиться после всего того, что он узнал, было бы еще более глупо. Дорога ждала, ее ожидание ощутимо висело в воздухе. Собравшись, Торвард вздохнул и пошел прочь с поляны.

Дорога расстилалась ровно и гладко, невидимые лапы троллей больше не цеплялись за его башмаки. Но Торвард шел медленно и неохотно. Горечь и унижение переполняли его с такой силой, что хотелось выплюнуть их, как горькую ягоду. Как он вернется к дружине и расскажет о своем поражении? А как скажет об этом матери? Она в ответ промолчит, но так усмехнется, что и без слов станет ясно. «Я говорила тебе, что нечего ходить, а ты не послушал!» – скажет ее ухмылка. В такие мгновенья между кюной Хердис и ее дочерью-ведьмой бывало заметно большое сходство.

Но Дракон Битвы нужен ему – значит, рано или поздно придется возвращаться сюда и проходить этот путь заново. Снова сражаться с мертвецами и кружить по лесу в поисках убегающего севера? Отдать ей Дракон Судьбы – немыслимо, и не настолько же его заколдовали, чтобы он этого не понимал. Если Дракон Судьбы в придачу к Дракону Памяти окажется в ее руках, то и Дракон Битвы, даже если ведьма сдержит слово и позволит Торварду его взять, будет находиться под ее властью, и только она, ведьма Медного Леса, будет решать, с кем и за что сражаться ему, Торварду, конунгу фьяллей. А это ему не подойдет!

Шагая по тропе и поддавая носками башмаков сосновые шишки, Торвард горько усмехался. Регинлейв все норовит «указать ему путь к славе и счастью», теперь и Дагейда берется за то же! Как же эти женщины любят руководить, будь они хоть ведьмы, хоть валькирии! Неужели он, взрослый, неглупый, достаточно опытный для своих лет мужчина, не сумеет без их советов отыскать свой путь? С этой унылой мыслью Торвард не мог примириться. Что она там еще говорила? «Кар Колдун разбил твою дорогу к счастливой судьбе…» Что это была за дорога, к какому счастью? «Ты вернешь силу, когда обретешь равновесие…» Что это значит? Какое равновесие и как его обрести? Да, после «славной» победы над бессердечной Эрхиной и надменным островом Туаль он перестал доверять себе и в этом теперь видел корень своей тоски и своих неудач. Но доверие к самому себе можно обрести только через удачи, а их нет без него – замкнутый круг. И что теперь делать?

Напряженно думая обо всем этом, Торвард бессознательно ускорял шаг. Желтые глаза Дагейды мерещились ему везде, но взгляда их он не мог встретить. Они наблюдали, не показываясь, но он чувствовал ее присутствие так же ясно, как если бы ее маленькая бледная рука с холодными тонкими пальцами лежала на его плече. «Дракон Судьбы! – то и дело шептал ему в самое ухо тихий, едва слышный голосок. – Дракон Судьбы!» Да, с Драконом Судьбы он легче нашел бы дорогу. Но даже если он убедит мать отдать золотого Дракона – что получится, если он придет сюда, во владения Дагейды, с тем сокровищем, которое она так жаждет получить? И все же это был выход, это было средство, и, думая о нем, Торвард легче смотрел вперед.

Обратно он двигался гораздо быстрее и даже удивлялся, как вчера ухитрился потратить столько времени на такой короткий путь. Еще до сумерек перед ним открылась Пестрая долина и курган с черным камнем на вершине, похожим на сидящего медведя. И вся его верная дружина мирно спала на тех же местах, только бессовестная белка давно сбежала, бросив опустевший мешочек из-под орехов. Синяк под глазом Эйнара Дерзкого почти сошел, оставив легкую желто-лиловую тень. Пожалуй, к возвращению в Аскегорд он сможет по-прежнему смело поддразнивать девушек.

Присев на корточки, Торвард потряс Халльмунда за плечо. Тот мгновенно открыл глаза и кивнул, что, дескать, я проснулся, а потом огляделся, проверяя, не развел ли уже кто-нибудь костер. Торвард молча смотрел, как Халльмунд будит остальных, даже не подозревая, что сам конунг не так давно безуспешно пытался сделать то же самое, как разводят огонь, как Асбьерн и Торхалль тащат от ручья котел с водой, как Кольгрим варит кашу – никто не догадывался, что проспал почти двое суток и что сейчас не утро, а вечер. И все очень удивились, когда уже за кашей заметили, что вокруг не светлеет, а почему-то темнеет.

– Мы спали до вечера, – пояснил Торвард. – Мертвая рать нас так утомила, что одной ночи было мало. А завтра утром пойдем назад.

– Назад? – изумленно воскликнул Халльмунд. Он знал упрямство своего конунга, который так легко не отступал даже перед ратью мертвецов. – Но как же…

Тут он встретил прямой, тяжелый, многозначительный взгляд Торварда и запнулся. Густая черная щетина на его щеках, почти скрывшая знаменитый шрам, недвусмысленно указывала, что прошло больше одной ночи. И Торвард конунг, видимо, узнал за это время что-то такое, чем не собирается делиться.

Курган Скельвира хёвдинга, покрытый свежей утоптанной землей, издалека бросался в глаза на поле среди других, поросших бледной, тронутой первыми заморозками травой. На вершине его лежала глыба серого гранита, и Энунд Резчик, сутулый человек в шерстяном колпаке, уже успел обтесать ее в виде лодки, которую потом поднимут и установят носом вверх. Но еще не был готов узор – тело дракона, свернувшегося кольцом, с цепочкой красивых рун на спине. Сперва там идет пояснение: «Торбьерг велела поставить этот камень по Скельвиру, своему мужу», а потом стихи, сложенные Ингиторой:

«Энунд вырезал руны», – добавит резчик от себя в самом конце, чтобы память о его труде сохранялась столько же, сколько простоит сам камень. Энунд трудился не покладая рук, и с утра до вечера в свежем осеннем воздухе разносились удары железа о камень.

Ингитора каждый день ходила к кургану, но уже не плакала, а просто стояла, наблюдая за работой Энунда, или бродила вокруг. Временами давящее чувство пустоты и потери сменялось приступом бессмысленной, слепой легкости, чуть ли не радости: казалось, будто отец ее жив по-прежнему, Ингитора чувствовала его рядом с собой, ощущала на своем лице его взгляд, как будто эта смерть вместо того, чтобы сковать и разлучить с дочерью, избавила Скельвира от телесной несвободы и позволила быть рядом с ней всегда.

Следующие дней десять после поминального пира выдались для нее нелегкими и поддержка была ей нужна. Бард хёльд из Недвейга все-таки приезжал сватать ее за своего сына Колля и говорил с фру Торбьерг; но мстить конунгу фьяллей он не собирался, а честь рода не позволяла вдове Скельвира взять назад безрассудное требование, выдвинутое на пиру его безрассудной дочерью, и сватовство расстроилось даже без вмешательства самой Ингиторы. Об Оттаре фру Торбьерг заговорила с ней еще только один раз; натолкнувшись на упрямое неприятие дочери, она замолчала, но с тех пор в каждом ее взгляде Ингитора видела непримиримый упрек. Оттар обращался с ней по-прежнему почтительно, но избегал смотреть в глаза, и каждый раз, как он приближался, сам воздух заполнялся ощущением обиды и оскорбленного достоинства. У него теперь был такой вид, будто он собрал вещи и вот-вот уедет. Ингиторе очень хотелось, чтобы он уехал, но он все медлил, и она подозревала, что фру Торбьерг уговаривает его остаться.

Снова и снова, усевшись на ящик с Энундовыми орудиями, Ингитора раздумывала: а может, она неправа? Еще лет пять назад, когда к ней посватался первый жених, отец посоветовал ей, тогда еще совсем девочке: «Когда к тебе кто-то сватается, ты подумай вот о чем: ты хотела бы, чтобы твои дети были похожи на этого человека? Были умны, как он, красивы, как он, имели такой же нрав? Если да, то можно принять сватовство». Ингитора и сейчас приложила совет к Оттару, вообразила своих детей от него… и тут же почувствовала брезгливую жалость к этим несчастным детям.

Но ведь Оттар предложил себя не только в мужья, но и в мстители. Может быть, ради надежды на месть она должна была примириться с тем, что жених-мститель не вызывает в ней ничего похожего на любовь? Нельзя же иметь и то, и другое, а раз уж судьба так распорядилась, что честь рода под угрозой, своим удовольствием, конечно, надо пожертвовать. А ведь чем не сага – в этом деле Оттар повел себя с безрассудной смелостью древнего героя. Когда злодей Атли звал к себе в гости Гуннара и Хегни, они были предупреждены и знали, что Атли желает им гибели. И все равно поехали к нему, проявив ту самую безумную смелость, которая отличает героев от прочих смертных. И напрасно плакали домочадцы, провожая отважных братьев-конунгов в поездку, из которой, как все понимали, им не вернуться. Но уговоры не помогли, и оставалось только их напутствовать:

Вот и Оттар собрался последовать велениям героического духа, который точно так же привел бы его к бессмысленной гибели. Кстати, Гуннар и Хегни смеялись над подарками, которыми Атли пытался их заманивать, а Оттар совсем не так бескорыстен и желает продать свою жизнь в обмен на некое сокровище – саму Ингитору. Давно его зная, Ингитора не сомневалась в честности его намерений: он готов полгода побыть ее мужем, а потом выплатить назначенную цену – отправиться к Торварду, конунгу фьяллей, вызвать его на поединок и, естественно, погибнуть. Но ей нужна была месть за отца, а не смерть заодно с ним кого-то еще. Торвард конунг, которому ничего не стоит собрать хоть десятитысячное войско, сын ведьмы и сам наверняка колдун! И Оттар из Кривой Елки – это просто смешно! Своей цели она не могла достичь этим замужеством, а значит, и говорить больше не о чем.

Так что же делать? Оставаться здесь, ехать к конунгу? Чего хотел бы отец, что он посчитал бы наилучшим выходом?

Уже стемнело, и Энунд Резчик, окончив дневные труды, собрал в ящик свои орудия и отправился в усадьбу. Догорала последняя светлая полоска на западе, и черные холмы вокруг сливались с черной землей, но Ингитора никак не могла уйти, не могла расстаться с этим местом, откуда отец на погребальной ладье отплыл в вечность, словно здесь ее мог еще настигнуть его голос. Казалось, все на свете она отдала бы за то, чтобы еще раз увидеть его лицо, услышать его совет, почувствовать рядом с собой человека, который любит ее больше всего на свете! Того, с кем она никогда не будет одинока и беззащитна!

Подобрав какую-то косточку, оставшуюся от поминальных жертв, Ингитора вслепую начертила на земле руну Турс, потом руну Исс, потом Эваз. Она хотела говорить с ним, но только эти руны, Руны Волшбы, и есть те слова, которые преодолеют стену между нею, живой, и им, мертвым.

Опустившись на колени возле камня, она оперлась на него руками и положила на них голову. От камня пахло каменной крошкой, он был холоден, но Ингитора не поднималась, а все стояла так, зажмурившись и сосредоточившись, словно именно в этом камне теперь заключена душа Скельвира хёвдинга, до которой ей необходимо докричаться. В ней происходило странное движение: какая-то сила исходила из середины ее тела, из-под груди, и прямым ровным потоком погружалась в камень.

Вокруг царила темнота, на широком поле не раздавалось ни звука, только лес Сосновые Бугры, выходивший сюда ближним краем, глухо шумел позади. Закрыв глаза, Ингитора прислушивалась к этому шуму, а он то приближался, то удалялся. Заслушавшись, она неприметно впала в дрему и обнаружила это только тогда, когда вдруг вздрогнула и очнулась.

Что-то ее потревожило. Во тьме перед ней теплился слабый свет. Открыв глаза, Ингитора увидела на траве перед собой словно бы рассыпанные угли. Откуда они здесь? Но это были не угли: три руны, неровно процарапанные ею на утоптанной земле, излучали мягкий красноватый свет, этот свет озарял землю, все ее неровности, даже ту косточку, которой она их начертила. Ингитора смотрела на них и не понимала, что это значит. А потом вдруг осознала: к замкам Иного Мира подошел тот ключ, который она пыталась подобрать. Двери открыты, и теперь ей нужно позвать… Не в силах придумать ничего другого, она начала свою поминальную песнь:

Она говорила сперва тихо и неуверенно, но потом все громче. Три руны на земле светились все ярче, и под конец их свет почти ослеплял ее. Все вокруг погрузилось в красноватое сияние, и уже нельзя было рассмотреть ни земли, ни камня с неоконченной резьбой, ни неба, словно она зависла в море неподвижного пламени. Воздух потеплел, и с каждым вдохом в грудь вливались какие-то свежие силы. Ингитора говорила все увереннее; песнь казалась ей звонкой и могучей, и красное дыхание Иного Мира разгоралось, как огонь, раздуваемый ветром этой чудесной песни.

Вот она окончила, и при последних словах в красноватом сиянии перед ней появилось темное пятно. Оно быстро приняло очертания человека, и Ингитора не сомневалась, кто это. Невидимые горячие струи омывали ее, красные волны мягко качали, она была не на земле и не на небе, она была на грани, там, где только и возможна такая встреча… Она дышала в лад с легкими колебаниями неземного тумана, и сама стала легкой, как сумрак; она парила или падала в Бездну. И вот мягкие пламенные отсветы легли на лицо, которое она так хорошо знала. Ингитора задохнулась от радости – это был ее отец, не тот, серый и ссохшийся, который лежал в опочивальне, а другой – такой молодой, каким она его почти не помнила, полный сил, красивый, веселый!

– Привет тебе, дочь моя, солнце моего взора! – радостно сказал он ей, и Ингитора слышала его голос так, словно бы он раздавался внутри нее самой. – Что же ты молчишь? Или ты удивлена? Или тебе сказали, что я умер? Кто мог сказать тебе такое и почему ты ему поверила?

Он весело посмеивался, говоря это, словно сам же и сыграл шутку со всеми домашними.

– Я знал, что ты грустила, поэтому пришел утешить тебя! – воодушевленно и приподнято, словно произносил речь на пышном пиру, продолжал Скельвир хёвдинг. Он стоял на расстоянии вытянутой руки от Ингиторы, но почему-то она знала, что подойти ближе ему нельзя и прикоснуться к ней тоже нельзя. – Все в жизни происходит так, как и должно происходить! И если сегодня тебе выпадет руна Исс или даже руна Хагль, это значит, что весна не бывает прежде зимы и росток, прежде чем проклюнуться к свету, должен сперва набраться сил под землей. И туда я ушел, чтобы со временем прорасти к тебе в твоем сыне! Нам не привелось проститься, но я любил тебя до последнего моего земного вздоха. Даже моя смерть пойдет тебе во благо: благодаря ей ты достигнешь славы и счастья. Не бойся ничего. Отправляйся к конунгу и сражайся тем оружием, которое родилось с тобой. Я тоже ведь когда-то был неплохим скальдом! – И Скельвир хёвдинг подмигнул ей. – Я тоже сложил для тебя песнь, чтобы достойно отплатить тебе и чтобы никто не удивлялся, как это Скельвир из Льюнгвэлира научил свою дочь большему, чем умел сам. Слушай же.

И он начал:

– Если ты сумела запомнить мою песнь, то отныне счастье и удача не покинут тебя! – говорил он, а Ингитора едва помнила себя от восторга: песнь казалась ей грудой блестящих сокровищ, которая лежит у нее в руках, и она боится пошевелиться, чтобы не уронить ее всю. – С того света положено приносить пророчества, и я предрекаю: ты сложишь немало стихов о разных людях, но твоим избранником станет тот, кто сам догадается сложить стих о тебе! И этот стих покажется тебе вдвое прекраснее, чем все, что сложишь ты сама! Благословляю тебя, моя дочь, радость для взоров! Пока ты помнишь меня, я с тобой. Прощай!

Скельвир хёвдинг дружески кивнул ей и отступил; красноватое сияние поглотило его, и Ингитора невольно потянулась вслед, но тихое пламя стало меркнуть, и из-под него стали проступать темнота и холод осенней ночи. Это напоминало то, как уходит вода, открывая песок и камни дна. Отец ушел на глубину, как житель иной стихии, а Ингитора осталась на мели – ее та чудесная стихия не принимала! Она стояла на коленях перед поминальным камнем, и вокруг нее было совсем темно.

Нет, не совсем. Впереди, в долине, мелькало несколько огненных пятен.

– Йомфру! Ингитора! Где ты, йомфру! – кричали там знакомые голоса.

Не шевелясь, Ингитора все стояла на коленях возле камня. К ней приближался обычный человеческий мир, но душой ее все еще владело красноватое сияние Мира Иного. Изумление в душе мешалось с радостью, такой яркой и всепоглощающей, что от нее горло сжимала судорога. «Пока ты помнишь меня, я с тобой!» Какая-то сила изнутри разрывала грудь, выжимала слезы из глаз, колола мягкими иголочками пальцы. Хотелось кричать, рыдать от неудержимого восторга, хотелось выпустить эту дивную силу, которая дарит такое блаженство, но душит, если не давать ей выхода. Она изнемогала от бурного наплыва этих чувств так, что чувствовала себя почти больной; ей было так плохо и так хорошо!

А возле кургана уже гомонил народ, и первым, с факелом в руке, к ней карабкался Оттар. На лице у него отражалась такая решимость, словно он уже видел ее в лапах бродячих разбойников и собирался отбивать.

– Йомфру! Слава дисам! Ты здесь! Ты жива! – восклицали Гудрун, и Бьярни, и Вигдис, даже Асвард.

– Весь дом тебя ищет! Мы уж думали, ты в лесу заблудилась!

– Да мало ли еще что! Мало ли какие бродяги шатаются!

– Зачем ты нас так напугала? У хозяйки аж сердце закололо!

– Ты же простудишься, да разве можно девушке почти зимой на земле сидеть!

Но Ингитора их не слышала. Только когда Оттар уже взобрался на курган и устремился к ней, она вдруг дико вскрикнула, так что он застыл на месте. А она, вскочив, протянула к нему руку и знаком потребовала факел. Получив его, Ингитора снова встала на колени и осветила землю перед собой. Оттар и прочие ничего не понимали; а она, пошарив по земле, нашла старую обглоданную косточку, примерно с палец, с острым обломанным концом, и с торжествующим криком сжала ее в руке. Потом она поднялась, опустила факел, чтобы лучше видеть землю, и старательно затерла какие-то руны, нацарапанные на земле.

Тут все поняли, что здесь произошло, на кургане, где проходит грань между миром живых и миром мертвых, в полночь, которая сама по себе есть грань… На всех лицах был суеверный страх, все глаза смотрели на нее с испугом и сожалением. А Ингитора наконец выпрямилась, мертвой хваткой сжимая в кулаке косточку, и запела:

Распевая, она пошла прочь с кургана, и домочадцы, с факелами в руках, тронулись за ней. Это походило на торжественное шествие в ночь священного праздника, где жрица идет впереди толпы и поет хвалебную песнь божеству. Сейчас Ингитора как никогда напоминала жрицу или даже валькирию – с горящими глазами, в своем любимом красном платье, которое она, несмотря на настояния матери, никак не желала менять на простое повседневное, точно не желала смириться с тем, что праздник ее жизни миновал и наступают серые некрашеные будни.[15]

Ингитора пела все громче и увереннее, с восторгом убеждаясь, что не потеряла ни единой драгоценности из своей груды и прекрасно помнит отцовскую песнь. Да и как же она могла ее забыть, когда каждое слово врезано в ее память крепче, чем руны Энунда в камень? Теперь это ее оружие, то самое, что родилось вместе с ней.

«Волшебную косточку», которой она чертила руны на кургане, Ингитора принесла домой, здесь как следует отчистила и приказала просверлить в ней маленькую дырочку, чтобы продеть серебряное колечко. Потом она нацарапала на ней три Руны Волшбы, те самые, что открыли ей путь: Турс, Исс и Эваз. Порезав себе запястье, она окрасила их своей кровью и освятила силами огня, воды, земли и воздуха, как полагается, а затем повесила на цепочку под застежкой платья: теперь это был ее талисман.

Через два дня кормчий Бьярни торжественно пришел объявить, что «Медведь» готов к плаванию. И Ингитора приказала всем собираться. На корабль грузили припасы; две служанки, которых она брала собой, принялись складывать вещи. Хотя само плавание едва ли займет больше чем день-другой, было неизвестно, как долго им придется оставаться в Эльвенэсе.

В тот же день Ингитора застала во дворе Оттара: он привязывал дорожный мешок к седлу своего коня. Кучка женщин и челяди издалека наблюдали за ним. Когда Ингитора показалась в дверях, по толпе пробежало легкое движение; Оттар обернулся. Его лицо было бледноватым и напряженным, но он шагнул к Ингиторе и даже как бы слегка поклонился.

– Что это, Оттар? – невозмутимо спросила она, хотя давно ожидала чего-то подобного. – Ты куда-то едешь?

– Да. Я еду, – обрывисто отвечал он, то отводя глаза, то снова отважно бросая взгляд ей в лицо. – Я еду… в Кривую Елку, а потом, должно быть, к Ленну хёльду в Острую Голову. Он меня звал к себе.

– Что ты задумал?

– Я… Здесь больше нет моего вождя, и я поищу себе нового!

Оттар хотел говорить дерзко, но прямой взгляд Ингиторы его смущал. Теперь, когда ее отъезд был окончательно решен, его мучил особенно острый стыд: ведь ради призрачной надежды получить ее он столько дней понапрасну терпел это унижение.

– Счастливой тебе дороги! – сказала Ингитора и прошла мимо.

Мать после отъезда Оттара обращалась с ней еще суше и холоднее, но она уже ничего не замечала: все ее мысли устремлялись в Эльвенэс.

В день отплытия принесли жертву. Бьярни кормчий с торжественным и важным видом выполнил обычную обязанность хозяина и вождя, зарезав черного барашка. Ингитора собрала кровь в небольшую серебряную чашу, принадлежность любого праздника в усадьбе, потом стала кропить кровью корабль, весла, оружие хирдманов.

– Да сбережет Тор нас от бурь и туманов на море! – приговаривал Бьярни, следуя за ней. – Да пошлет нам Ньёрд попутные ветра на всем нашем пути!

А Ингитора сказала:

– Какое славное заклинание! – воскликнул Бьярни кормчий. – Боги благословят наш путь! Ну, пора!

Ингитора улыбалась, видя, как бодро хирдманы занимают места на скамьях и берутся за весла. Она чувствовала прилив сил и не сомневалась, что путешествие пройдет благополучно.

С попутным ветром им везло, и еще до вечера второго дня перед ними показался Эльвенэс. Впадавшая в море широкая река Видэльв образовывала большой мыс, на котором еще в древности обосновалось торговое поселение. Усадьба конунгов, которые со временем тут поселились, стояла чуть поодаль от моря, но ее широкие и длинные, шагов на сорок, крыши заметно возвышались над крышами более мелких домишек. Оба берега реки на довольно большом протяжении усеивали вытащенные на песок корабли, поскольку берега были везде удобны для причаливания. Просторные корабельные сараи стояли сплошной чередой: многими из них пользовались сами жители Эльвенэса, многие сдавались приплывающим. Позади сараев такие же длинные ряды образовывали просторные гостиные дворы. Сейчас, перед самым началом зимы, многие из них пустовали, но летом здесь кипел один из самых больших торгов Морского Пути, на которые съезжались люди из земель барскугов, раудов, грюннингов, хордов. Бывали даже бьярры и говорлины, попадались эринны и улады с островов. Только более северные племена – фьялли, хэдмары и вандры, предпочитали ездить на Квартинг, в Винденэс, где проводился почти такой же торг, в основном хлебный, рыбный, медовый и меховой.

Места было сколько угодно, и за сходную плату «Медведя» легко пристроили на постой в один из корабельных сараев самого конунга. Видя, что всем тут распоряжается кормчий, а хозяйка корабля – молодая знатная девушка, смотритель причала намеками старался допытаться, кто она и зачем приехала, но его заверили только в том, что ничего продавать йомфру не собирается и сборщика торговых пошлин звать ни к чему.

После этого отправились к усадьбе Эльвенэс. Шествуя туда по хорошо утоптанной дороге в сопровождении дружины и двух служанок, Ингитора чувствовала себя очень значительной особой, и это придавало ей уверенности. Правда, особого стеснения она и так не ощущала, поскольку робкой от природы не была, а необычность ее положения и дела, с каким она явилась, обеспечивала ей всеобщее внимание.

В гриднице конунга, как всегда, собралось немало народу, хотя день был обычный и до вечернего пира оставалось еще много времени. Но когда Ингитора со служанками, Бьярни, Асвардом, Торкелем и еще двумя хирдманами вошла и села на дальний край скамьи, где сидели гости-мужчины, ее сразу заметили. Сам Хеймир конунг, хоть и был занят беседой с какими-то людьми, из Барланда, судя по тому, что на крашеных рубахах мужчин пестрели женские ожерелья из разноцветных бусин (у них так принято), сразу увидел ее и с удивлением задержал на ней взгляд. Еще слушая собеседника, конунг рассматривал Ингитору, и она вежливо, со спокойным достоинством поклонилась, встретясь с ним глазами.

От воспоминаний детства не сохранилось ничего, но нынешний вид конунга ей понравился. Его борода и длинные волосы, заплетенные в косу, уже почти поседели, но взгляд серых глаз блестел умом и вниманием, и все это вместе придавало ему вид благородства и мудрой проницательности. В свои неполные шестьдесят лет Хеймир конунг выглядел еще крепким, не горбился, и в каждом его движении сказывалась почтенная привычка быть на виду. Богато выглядела одежда – красивая рубаха брусничного цвета и черная соболья накидка, перетянутая тонким поясом, сплошь покрытым узорными золотыми бляшками. Даже на красных ремешках его башмаков были привешены небольшие серебряные бубенчики. Ингитора знала, что в последнее время в Эльвенэсе распространилось это забавное веяние, и ей понравилось, что сам престарелый конунг носит бубенчики на обуви – он как будто показывал этим, что ни одна мелочь от него не укроется и что он, хоть и немолод, не отстает от быстротекущих дней. На плечах его сверкала ослепительная золотая цепь, длинная и толстая, весом не меньше двух марок, искусно сплетенная из множества узорных колец, каким-то хитрым образом продетых одно в другое. В честь этой цепи Скельвир хёвдинг когда-то сочинил песнь и получил хорошую награду: это была так называемая «морская цепь», привезенная дедом Хеймира с Зеленых островов. Она приносила большую удачу в рыбной ловле, морской охоте и вообще в плаваниях по морям, за что очень ценилась конунгами Слэттенланда, чьи богатства во многом основывались на морской торговле.

– Я вижу в моем доме необычного гостя, – произнес Хеймир конунг, как только собеседник его замолчал. – Вернее, гостью. Не каждый день ко мне приходит такая знатная и красивая девица в сопровождении собственной дружины. Я прошу тебя, йомфру, подойди сюда и назови мне твое имя, если по каким-то причинам оно не должно быть от меня скрыто!

– Нет никаких причин, которые не позволили бы мне назвать мое имя! – так же учтиво ответила Ингитора на эту речь, поднявшись и подходя ближе. – Напротив, конунг, я приехала в Эльвенэс ради того, чтобы повидаться с тобой. Меня зовут Ингитора, я дочь Скельвира хёвдинга из усадьбы Льюнгвэлир.

– Всегда рад я приветствовать в моем доме любого, кто прибудет ко мне от Скельвира хёвдинга из Льюнгвэлира, а тем более единственную его дочь! – оживившись, ответил конунг. – Я с большим удовольствием выслушаю тебя!

При этом он сделал знак кому-то из гестов. Ингитора мельком заметила, как тот скрылся в задней двери, и вскоре оттуда показались две богато одетые женщины. Одна из них, лет сорока, с простым и приветливым румяным лицом, выглядела миловидной и моложавой. Вторая, девушка, лет восемнадцати, со строгим белым лицом и пушистыми светло-золотистыми волосами, держалась строго и даже несколько надменно. Должно быть, это были жена и дочь конунга. Они уселись на женской скамье, и вслед за ними там разместились еще несколько знатных женщин, молодых и постарше.

– С чем же ты приехала ко мне? – спрашивал между тем Хеймир конунг.

– У меня есть хвалебная песнь для тебя, конунг, – ответила Ингитора. – И я была бы рада, если бы ты согласился ее выслушать.

– Это песнь твоего отца? Да, Скельвир хёвдинг всегда славился как один из лучших скальдов, каких мне доводилось слышать!

– Нет, конунг, эту песнь сложила я сама. Тебе судить, будет ли она достойна дочери Скельвира хёвдинга!

– Ты сама? – Хеймир конунг, при всей своей мудрой невозмутимости, был удивлен и даже немного подался к ней. – Признаться, давно уже в мою честь не складывали песен женщины! Я уже давно стал думать, что стар для такой чести! Но с тем большей охотой я послушаю тебя! Прошу же, начинай!

И Ингитора начала песнь, которую сложила за время плавания:

Далее следовали еще две такие же строфы, и лица людей в гриднице отражали все большее и большее изумление. Ингитора начала прославление конунга с того подвига, который он совершил почти тридцать лет назад, когда она еще не родилась на свет, а сам отец ее был так же молод, как она сейчас. Но уже тогда он сопровождал молодого Хеймира ярла в том походе на Квиттинг, когда войско слэттов преградило дорогу Торбранду, конунгу фьяллей, и не позволило ему завоевать весь полуостров целиком. Битва тогда не состоялась, поскольку фьяллей слишком измучил год похода, но слэтты во главе с Хеймиром остались еще больше довольны своей бескровной победой. По рассказам отца Ингитора знала все, что тогда случилось; в хвалебной песни подробностей было и не нужно, но она знала, о чем говорит, и это придавало ее сочинению убедительность и смелость, которая в устах молодой девушки казалась прямо-таки поразительной! Кончалась песнь так:

Когда Ингитора окончила, еще некоторое время в гриднице стояла тишина. Даже Хеймир конунг, слышавший немало хвалебных песен в свою честь, был озадачен: длинная, безупречно составленная песнь из пяти полных вис с припевом служила драгоценным подарком, какого он совершенно не ожидал получить от молодой девицы. Имея жену и дочь, вечно окруженных роем более или менее знатных подруг, Хеймир конунг знал, чем заняты головки этих нарядных созданий. Песнь звучала прекрасно, и он едва верил, что ее действительно сочинила девушка.

А впрочем… Та девушка, что стояла перед ним, и впрямь была на это способна. Высокая, стройная, статная, в красном платье с золочеными застежками, она притягивала и не отпускала взгляд. Лицо, белое, с правильными чертами, с умным и смелым блеском глаз, подогретым всеобщим вниманием и сознанием успеха, сияло красотой и гордостью. Казалось, само пламя очагов освещает ее одну и тянется к ней, чтобы поиграть блеском в ее рыжеватых волосах. Сам Хеймир конунг, несмотря на почтенный возраст и мудрую уравновешенность, забыл уже о песни, любуясь той, что ее привезла, и сам вид этой гордой и пылкой красоты бодрил и согревал его кровь не меньше, чем звонкое волшебство прославляющих строчек.

– Это поистине замечательная песнь! – сказал наконец Хеймир конунг. – Если я удивлен, то… Но, впрочем, дочь Скельвира хёвдинга и должна быть хорошим скальдом… Пожалуй, такая песнь стоит большой награды!

Он снял с запястья золотое обручье и через геста передал его Ингиторе; она взяла обручье и надела на руку. Ничего другого она и не ожидала, хорошо помня, что при щедрости Хеймира конунга и искусстве ее отца подарки за стихи всегда были примерно такими.

– Но это просто невероятно! – Кюна Аста вскочила со своего места, подошла к Ингиторе и взяла ее за руку. – Чтобы такая молодая девушка сама… Неужели ты сама сочинила? Это поистине замечательное искусство! Я никогда в жизни не слышала, чтобы девушка сочинила такие хорошие стихи! Чтобы их было так приятно послушать!

Ингитора улыбнулась простодушному изумлению доброй женщины и ответила:

Кюна Аста не сразу уразумела содержание простой полустрофы и даже оглянулась на мужа; но, видя, что конунг благосклонно улыбается, она сообразила, что это стих в ее честь, и пришла в еще больший восторг:

– Так это мне? Это про меня? – восхищенно и недоверчиво, как девочка при виде желанного яркого подарка, воскликнула она. – Правда? Это я – Фрейя платья? Это в мою честь? Как приятно! Конунг, значит, я тоже должна что-то подарить? Да? Ведь так полагается?

Хеймир конунг кивнул, уже не скрывая улыбки:

– Да, кюна, так полагается. Когда скальд произносит хорошие стихи, ему за это дарят золото, или серебро, или хорошую нарядную одежду, или дорогое оружие… Ну, тут оружие, пожалуй, ни к чему, но я не вижу, почему бы тебе не подарить деве-скальду хорошее красивое платье!

– Да, конечно! Сейчас! – Кюна словно бы хотела бежать сама, но передумала и махнула рукой какой-то из женщин:

– Рагнебьёрг, беги достань там из зеленого сундука мое платье, то, новое, которое синее с золотыми цветами на подоле! Нет, лучше красное с голубой тесьмой! И пояс, тот, голубой, с золотой вышивкой и с бусинками, знаешь – где он! Неси скорее сюда!

Женщина ушла, и только тогда дочь конунга подала голос:

– Пожалуй, кюна, лучше бы ты дала синее платье, как собиралась. Красное ведь у нее уже есть.

Вот уж кого Ингиторе не удалось поразить: острые, умные серые глаза конунговой дочери рассматривали ее скорее испытывающе, чем дружелюбно. Йомфру Вальборг была из тех, кто доверяет только привычному или хотя бы понятному, а Ингитора ни к тому, ни к другому не относилась.

– Но ей так идет красное! – Кюна опять посмотрела на Ингитору и всплеснула руками будто бы в изумлении. – К ее рыжим волосам красное подходит лучше всякого другого! И она такая красивая девушка! Правда, конунг? Правда, Вальборг?

– Когда девушка так красива и еще так умна, что сочиняет стихи, это и впрямь удивительно! – с каким-то недоверчивым намеком отозвалась йомфру Вальборг. Казалось, ей не нравится, что кому-то одному боги дали так много.

Ингитора пристально глянула на нее: похоже было, что конунгова дочь не одобрила ее появления, может быть, сочла гостью слишком самоуверенной. И тогда Ингитора сказала:

– Ах! – Кюна Аста засмеялась от радости и чуть было не захлопала в ладоши. – Ах, Вальборг, вот и у тебя есть свой стих! Скажи, это ведь гораздо лучше, чем тебе тогда передавали от Адальстейна ярла!

Хеймир конунг быстро отвернулся, чтобы скрыть усмешку, а люди в гриднице засмеялись, вспомнив довольно-таки неуклюжие стихи, которые передавали йомфру Вальборг, с разрешения ее отца, послы от Адальстейна ярла, младшего брата барландского конунга. Весной Адальстейн ярл, один из возможных женихов, ожидался в гости, но его стихи конунговой дочери не понравились, и встречи она ждала без особого воодушевления.

– И тебе тоже! – ликовала кюна Аста, не замечая, что позабавила всех своим простодушием, и только радуясь, что ее дочь получила достойное восхваление своей красоты. – Как хорошо, как славно! Значит, и ты тоже теперь должна что-то подарить!

– Я подарю застежки к этому платью! – благосклонно отозвалась йомфру Вальборг. Она хоть и не прыгала от радости, но смягчилась и взглянула на Ингитору приветливее: раз уж странная гостья готова отнестись к ней почтительно, то и своим ответным долгом она считала благодарность и щедрость. – Этелахан, принеси застежки из бронзового ларца, те, круглые, серебряные, с чернью и позолотой. Скажи фру Рагнебьерг, она даст тебе ключ.

Одна из девушек поднялась и вышла, в дверях столкнувшись с женщиной, несшей красное платье. Но Ингитора не успела его разглядеть, потому что к ней вдруг подошел молодой человек, лет двадцати с небольшим, и весело воскликнул:

– Не может быть, чтобы из всей семьи меня одного обидели! Раз уж дева-скальд привезла полный корабль стихов обо всех моих родичах, могу я надеяться, что и про меня у нее найдется строчка-другая! Иначе было бы слишком обидно! Я – Эгвальд ярл, сын конунга. Неужели меня ты не посчитаешь достойным привета?

Ингитора улыбнулась ему: Эгвальд ярл обрадовался ей заметно больше, чем его сестра. Кроме того, он оказался так хорош собой, что не улыбнуться при виде него было просто невозможно. Не очень рослый, лишь чуть-чуть выше самой Ингиторы, он зато был так строен, так соразмерно сложен, так тонок в поясе, что всякий бы им залюбовался. Такие же золотистые волосы, как у сестры, у него вились целым облаком веселых кудрей, и он собирал их сзади в пышный хвост. Лицо у него тоже было красивое, с правильными чертами и маленькой горбинкой на носу, которая придавала ему какую-то особую тонкую прелесть, и Ингитора мельком подумала, что такими должны быть мужчины из страны светлых альвов. Светлые голубые глаза его смотрели на Ингитору с удивлением и дружелюбием, очень близким к восторгу. Он широко и открыто улыбался ей, и во всем его облике, в выражении глаз и голоса мелькало сходство с кюной Астой, и оттого сын Хеймира конунга сразу понравился Ингиторе больше, чем дочь. И она сказала:

Это выглядело так, будто все три стиха она сложила прямо тут же. Если бы ее спросили, она не стала бы этого отрицать. Но, право же, за два дня плавания у нее имелось достаточно времени, и она знала, конечно, что у Хеймира конунга есть жена, сын и дочь, с которыми ей чуть раньше или чуть позже приведется встретиться.

– О! Какой роскошный подарок! На меня как будто повеяло свежим ветром удачи! – восхищенно воскликнул Эгвальд ярл. Может быть, его восторг перед стихом был несколько преувеличен, но зато его желание сделать приятное Ингиторе дышало несомненной искренностью. – И уж я не буду спрашивать совета у конунга! Я и сам знаю, как положено платить за такие отличные песни! Подожди меня немного, я сейчас!

Не обращаясь ни к кому с поручениями, он поспешно выбежал из гридницы, провожаемый добродушными, любящими улыбками всех, в том числе и конунга. Вернулся он довольно быстро, и в руках его что-то блестело.

– Вот! – с торопливым ликованием, словно малейшее промедление грозило смертью, он на ладонях протянул Ингиторе золотое ожерелье. – Уж это будет не хуже, чем матушкино платье и застежки Вальборг! Это я добыл на Зеленых островах еще год назад и все это время хранил, как будто знал, что ты приедешь за этим! Тебе нравится?

– Это ожерелье гораздо длиннее моего стиха! – ответила Ингитора, разглядывая подарок и с трудом заставив себя оторвать от него взгляд, чтобы посмотреть на «дарителя злата[18]». – Ты чересчур щедр, Эгвальд ярл.

Ожерелье казалось истинным чудом: из золотой проволоки были сплетены одинаковые плоские цветы со множеством лепестков, и даже крохотные золотые шарики пыльцы виднелись на их тонких тычинках. Между собой цветы соединялись золотыми бусинками, тоже узорными, а все вместе было достойно самой богини Фрейи в весеннем уборе!

сказала она, и лицо Эгвальда ярла снова озарилось удовольствием. Ингитора тоже осталась довольна своей предусмотрительностью: возможность подарков она предполагала, а кеннинги дара и дарителя в своей звонкой пышности так неопределенны, что подходят к чему угодно и к кому угодно.

– Я буду рад, если это достойно тебя! – искренне сказал Эгвальд ярл и вложил ожерелье в руку Ингиторы. – Я и сам считал его замечательным сокровищем, но сейчас я так рад, что могу тебе его подарить!

– Наверное, ты хочешь отдохнуть с дороги? – спросила ее кюна Аста. – Я не знаю, Льюнгвэлир – это далеко?

– Ветер, помнится, в последние дни дул южный, значит, йомфру пробыла в пути неполных два дня, – ответил ей сам Хеймир конунг.

– Ну, два дня – это много! – решила кюна, сама из дома не выезжавшая ни разу за все двадцать два года, прошедшие со времен ее свадьбы. – Пойдем со мной! Пойдем, я прикажу дать тебе помыться, ты отдохнешь! До ужина у нас еще есть время!

На вечерний пир Ингитора явилась уже во всем блеске конунговой милости: в подаренном платье, с новыми застежками, с золотым обручьем Хеймира на руке и с золотым ожерельем Эгвальда ярла на груди. Все три вещи были уладской работы, из-за чего вызывали особенную зависть: в последние годы благодаря громким уладским походам Торварда конунга уладское золото широко прославилось в Морском Пути и стало мечтой всех щеголей. Уже весь Эльвенэс наполняли слухи о деве-скальде, и гостей собралось больше обычного. Все знатные ярлы, все прославленные воины конунга, все самые богатые торговцы явились на нее поглядеть. Сам Эгвальд ярл встретил ее радостным взглядом: он оделся в красивую, нарядную рубаху из голубого шелка с золотой тесьмой на вороте и на рукавах, на каждой руке появилось по несколько золотых колец, а на шее – золотая гривна, которой не было утром. Лоб он перевязал лентой с золотой вышивкой, а волосы распустил и походил на жениха на свадьбе: такой же смущенный и радостный. Она не знала, приписать ли себе его веселую взбудораженность, но многозначительные взгляды мужчин и женщин, которые те переводили с молодого ярла на нее, говорили, что она и впрямь произвела на него впечатление. И, видимо, не только своими стихами.

Через всю гридницу он не мог с ней разговаривать, и поначалу Ингитора довольствовалась беседой с соседками по столу. Кроме жены и дочери конунга за женским столом у короткой стены гридницы сидели фру Сванхильд, племянница конунга, и ее дочь фру Альвгейра, уже выданная замуж за одного из молодых ярлов. Кюна Аста любила, чтобы ее окружали жены и дочери тех, кто окружал ее мужа, и ее стол всегда сиял яркими цветными платьями, вышитыми покрывалами, золотыми застежками и ожерельями. Как говорил об этом Скельвир хёвдинг, на пирах у Хеймира конунга присутствуют и сами славные воины, и всё лучшее из их военной добычи.

Имена Хеймировых ярлов Ингитора знала от отца и могла сказать, чем каждый из них прославлен, притом припоминала такие подробности, каких не знали даже их жены. И уже скоро фру Хлодвейг, квиттинка родом, жена Хедфинна Остроги, с изумлением воскликнула:

– Можно подумать, йомфру Ингитора, что ты всю жизнь каждый день сидишь с нами за этим столом!

Ингитора улыбнулась ей и посмотрела направо: там сидели в ряд Рингольд ярл, Хедфинн ярл, Кьярваль Волчья Нога, Адальрад сын Аудольва, Велейв Горячий, Хладвир ярл из Камбенэса и другие; иные из них гостили в Льюнгвэлире и были ей знакомы, других она легко узнавала по точным и метким описаниям отца. И сам отец виделся ей среди них – такой же нарядный, благородно-уверенный, учтиво и мудро ведущий беседу… Слезы набегали на глаза, и Ингитора старалась отвлечься, чтобы не дать им выползти на щеки.

Видя, что его гостья довольна приемом, через некоторое время Хеймир конунг снова заговорил с ней.

– Я не хотел бы досаждать тебе расспросами, йомфру Ингитора, – начал он, – но пир наш был бы еще лучше, если бы на нем присутствовал твой отец Скельвир хёвдинг. Я знаю, что Рамвальд конунг пригласил его на зимние пиры в Винденэс и потому он сам не мог ко мне прибыть, но, может быть, у тебя есть какое-то поручение ко мне от него? Я спрашиваю тебя об этом, чтобы оказать ему честь: если я могу чем-то помочь славному Скельвиру хёвдингу, все будет сделано немедленно!

Своей ближайшей цели – оказать честь – Хеймир конунг немедленно же и добился, поскольку сотни уважительных и завистливых взглядов устремились к Ингиторе со всех сторон. Не о каждом сам конунг скажет, что готов сделать для него что угодно, притом прямо сейчас!

А у Ингиторы перехватило дух, на глазах снова заблестели слезы – конунг заговорил о том же, о чем так сладко и так больно думалось ей самой! Эта честь, завидная и заслуженная, была для нее ножом в груди: отца ее так любят и ценят, но его больше нет! Заново вспомнив об этом, она ощутила себя такой одинокой на этом пиру и такой несчастной!

– Я… У меня нет поручения от моего отца к тебе, конунг! – отрывисто, с усилием подавляя желание заплакать, ответила она. – Но… если ты готов выслушать, я расскажу тебе… с чем я приехала…

Все увидели ее изменившееся лицо; Эгвальд ярл, с тревогой глядя на нее, невольно поднялся на ноги, но опомнился и снова сел.

– Да, конечно! – Хеймир конунг тоже понял, что следует ожидать печальных вестей. Иначе едва ли молодая девушка в одиночестве пустилась бы в путь по морю перед самым началом зимы.

Ингитора встала. Она уже овладела собой и держала в мыслях отца, того, который пришел к ней на кургане. «Волшебная косточка» с тремя Рунами Волшбы висела у нее на груди и сейчас, перенесенная со старой застежки на новую. И Ингитора в третий раз начала свою поминальную песнь:

Ее длинную песнь слушали с вниманием и тревожным изумлением, в гриднице стояла тишина. Сам Хеймир конунг не сводил глаз с Ингиторы, и лицо его стало суровым.

– Неужели все так и было? – спросил он, когда Ингитора замолчала. – Неужели Скельвир хёвдинг погиб? И его убийца – конунг фьяллей? Торвард Рваная Щека? Здесь нет никакой ошибки?

– Все это так, – ответила Ингитора. – Все правда до последнего слова. Ты можешь спросить людей из дружины моего отца, которые присутствовали при этом и все видели своими глазами!

Бьярни, Асвард и другие тоже находились в гриднице. Конунг велел им говорить; смущенные такой честью, они поначалу растерялись, но потом взяли себя в руки, и Бьярни кормчий даже заслужил небольшое серебряное обручье в награду за ясный и связный рассказ. Все гости пришли в изумление: свидетельствам нельзя было не верить, но вся эта история с беспричинным, да еще ночным нападением конунга фьяллей на человека, который ничуть с ним не враждовал, выглядела необъяснимой.

– Таким образом, конунг, земли и добро моего отца остались без хозяина, – сказала Ингитора. – У моего отца нет ни сына, ни брата, ни другого родича-мужчины, есть только я. От тебя зависит решение, кому достанется наследство моего отца. Позволишь ли ты мне владеть нашими наследственными землями или предпочтешь забрать их себе, выделив мне треть имущества в приданое, как положено по закону?

– У меня нет причин сомневаться в твоем праве и способности владеть наследственными землями! – сказал Хеймир конунг. – Как я знаю, происхождение твоей матери и ее брак со Скельвиром хёвдингом не вызывают никаких сомнений. При всех знатных и свободных людях, присутствующих здесь, я объявляю все, чем владел Скельвир хёвдинг, будь то земля, постройки, угодья, скот, рабы, движимое имущество, собственностью его дочери йомфру Ингиторы. Но я надеюсь, ты еще нескоро покинешь меня и погостишь в моем доме до весны.

– Я рада принять твое приглашение, конунг! – ответила Ингитора, которую даже при таком благоприятном решении не очень-то тянуло домой. – Я с удовольствием останусь, чтобы провести у тебя зиму, это радость и честь для меня.

И на лице Эгвальда ярла, как многие заметили, при этих словах появилась широкая счастливая улыбка.

Но это было еще не все, чем гостья Хеймира конунга собиралась удивить Эльвенэс. «Медведя» под предводительством Бьярни и со всей дружиной она отправила домой, чтобы известить мать и всю округу о решении конунга, а сама со всем почетом устроилась в девичьей, где жила со своими служанками йомфру Вальборг. Кюна Аста не вникала в дела мужчин и бо2льшую часть времени тоже проводила здесь. В девичьей всегда царили шум и оживление: не меньше двух десятков девушек и женщин, от знатных жен ярлов, родственниц конунга, до заморских пленниц-рабынь, сидели на длинных скамьях вдоль стен, увешанных разноцветными коврами. На каждом из ковров искусные мастерицы выткали события того или иного сказания, так что по ним можно было изучать прошлое мира. Кюна Аста любила рукодельничать, и ее девушки тоже занимались делом: у всех имелись прялки с охапками чесаной шерсти, в конце просторного покоя располагалось сразу три больших ткацких стана и три маленьких ручных станочка для плетения тесьмы и поясов. Вертелись веретена, челноки сновали из стороны в сторону, иглы ныряли в полотно, но и языки у девушек работали не меньше, а у кое-кого и больше, чем руки. Сама кюна сидела с шитьем в руках, но подавать девушкам пример была способна с большой натяжкой: поговорить она любила не меньше других и слишком часто, заслушавшись, забывала о работе. Здесь толковались сны, обсуждались приметы погоды и урожая, перебирались новости, рассказывались разные житейские истории, от свежих до совсем замшелых. Кто в Эльвенэсе за кем ухаживает, кто в кого влюблен, кто на кого как посмотрел, кто чем болен и как его лечат, какие товары куда привезли и почем продают – все это занимало кюну Асту не меньше, чем любую из ее рабынь. Новостей всегда находилось немало, ведь Эльвенэс – большое поселение. Когда домашние новости кончались, кюна Аста непременно посылала зазвать кого-нибудь из торговых гостей, чтобы рассказал о далеких землях.

Но все же какая-то работа была в руках у каждой, и только Ингитора играла с маленьким рыжим щенком, который развалился брюшком вверх у нее на коленях. Вчера она упомянула, что любит собак, и сегодня утром Эгвальд ярл торжественно вручил ей этого щенка (подобранного под цвет ее собственных волос, как успел пошутить Велейв ярл).

– Тебе не скучно, йомфру Ингитора? – окликнула ее Вальборг, стоявшая возле ткацкого стана. – Хочешь, я дам тебе полотна – у меня есть хороший лен, и Рагнебьерг поможет тебе скроить рубашку, она мастерица кроить.

За несколько прошедших дней Ингитора пригляделась к ней и уже знала, что та собой представляет. Вальборг была невысока ростом, но стройна и держалась с величавой гордостью, каждое ее движение дышало сдержанным благородством, рассчитанным и уместным. Всем прочим цветам Вальборг предпочитала голубой, и небесно-голубая рубаха из тонкого льняного полотна замечательно подходила к ее волосам, к нежной белой коже, а любое платье, даже из простой серой шерсти, как сегодня, благодаря возвышенному благородству всего ее облика на ней казалось нарядным. Ее светлые волосы, мягкие и пушистые, были разобраны на тонкий прямой пробор и красивыми волнами спускались вдоль ее щек на плечи и грудь, большие серо-голубые глаза обрамлялись длинными черными ресницами, а черные брови, более широкие с внутреннего конца, придавали взгляду требовательную зоркость ловчей птицы. Йомфру Вальборг обладала прекрасными зубами, но улыбалась редко и обычно хранила серьезный вид. Про нее говорили, что она строга и добра, но Ингитора в душе считала, что такой красивой восемнадцатилетней девице подошло бы поменьше строгости и побольше доброты. Некоторую надменность дочери конунга еще можно было простить, но ее невозмутимость, рассудительность, деловитость, четкое сознание, что пристало, а что не пристало тому или другому человеку, засушивали, замораживали девушек, так что даже сама кюна Аста дышала свободнее, когда ее дочери не оказывалось рядом.

Подвязывая какую-то нитку, Вальборг так смотрела на Ингитору, словно ее вопрос был испытанием. Свое полотно она только начала, но уже хорошо просматривался красивый тонкий узор, сплетенный из нитей пяти или шести разных цветов.

– Нет. – Ингитора улыбнулась, накрыв ладонью мордочку щенка, который силился раскрыть маленькую пасть так широко, чтобы захватить зубками ее ладонь. – Благодарю тебя, но шить рубашек я не буду.

– Почему? – Сама кюна с любопытством посмотрела на нее.

Ингитора ответила:

– Я дала обет не заниматься женскими работами, не шить, не прясть, не ткать, пока смерть моего отца не будет отомщена! – пояснила она в ответ на удивленные взгляды женщин. – Раз уж у моего отца нет других наследников, кроме меня, то мне надлежит позаботиться о том, чтобы честь нашего рода была восстановлена.

– Ну-у… – удивленно протянула кюна Аста. – Это все-таки… Все-таки слишком! Я понимаю, раз конунг оставил за тобой наследство, значит… Нет, но все же это странно! Я никогда не слышала, чтобы женщины мстили! Это разве что в сагах!

– А все-таки в этом есть что-то привлекательное – жить не так, как все! – сказала йомфру Стейннрид, внучка Аудольва Медвежонка, который когда-то, много лет назад, был воспитателем юного Хеймира конунга.

Йомфру Стейннрид, красивая и умная девушка, высокого роста, отличалась смелым и независимым нравом. Ингитора подозревала, что она тоже не любит невозмутимую йомфру Вальборг, и оттого сама испытывала к ней дружеское чувство.

– Подумайте, ну что нас всех ожидает? – продолжала Стейннрид. – Замужество и… и еще раз замужество, возня с детьми, возня с челядью и хозяйством. Появятся дети – будешь с ними заниматься, а потом оглянешься этак лет через пятнадцать – молодость уже прошла, и спросишь себя: а что я видела в жизни, кроме прялок, котлов и пеленок? Мужчины и по морям ходят, видят разные земли, и сражаются, и в гости ездят – а ты сиди как главная над рабами, но тоже на цепи! Будь ты дочь конунга или рабыня – прялка у всех работает одинаково, а вся разница в том, какой хлеб будешь есть – из чистой муки или пополам с сосновой корой.

– Это очень значительная разница! – мудро заметила фру Сванхильд. – Ты не видела этого, Стейни, а я помню голодный год лет двадцать пять назад. Тогда и я тоже ела хлеб из коры, и не хотелось бы мне поесть его снова!

– Ерунда! – Стейннрид отмахнулась. – Вот все тут только и мечтают, как бы замуж выйти, как будто после этого мир перевернется и «станут хлеба вырастать без посевов»![19] Большое же разочарование нас всех ждет! И с покрывалом на голове будешь вот так же сидеть возле этой же прялки!

– Каждая женщина должна выйти замуж! – укорила ее сама кюна Аста, которая совершенно не имела привычки вникать в чужой ход рассуждений. – Иначе откуда же браться новым людям?

– Нет ничего хорошего в том, чтобы забывать свой долг, – заметила йомфру Вальборг. – А долг каждой женщины – быть хозяйкой своего дома, женой своего мужа и матерью своих детей. Для сочинения стихов и даже для… для мести есть мужчины.

– Обычно они есть! – воскликнула Ингитора. – А если их нет, тогда что делать? Вот ты, йомфру Вальборг, как бы ты поступила, если бы твоего отца предательски убили, а у тебя не было ни одного брата, ни одного мужчины-родича?

– Я исполняла бы свой долг.

– Каким же образом?

– Я вышла бы замуж, родила бы сыновей и воспитала их в сознании их долга. А их долгом было бы отомстить за деда. У тебя есть приданое, прекрасная богатая усадьба, и найти достойного жениха для тебя теперь не составит труда. У Хеймира конунга много доблестных ярлов!

Ингитора вспомнила поминальный пир: йомфру Вальборг мыслила примерно как Фасти хёльд и его говорливая мамаша, с той поправкой, что и подвиг, и плата за него ей виделись покрупнее.

– А если враг до тех пор не доживет? – усмехнулась Ингитора, вспомнив насмешки веселого Видрира хёльда. – Ведь рожать и растить сыновей – это лет двадцать!

– Не двадцать, а двенадцать. Тринадцать, – поправилась Вальборг, прибавив первый год до рождения ребенка. – Через двенадцать лет сын получит право мести.

– Сохрани тебя дисы, не пошлешь же ты двенадцатилетнего сына на это чудовище! – в ужасе воскликнула кюна Аста. – Чтобы его там сразу убили! Вы тоже, нашли о чем говорить! Я прямо как будто на тинге оказалась! Что вам за дело до этих ужасов? Лучше пусть фру Сванхильд нам расскажет про своих новых коров. Ей привезли четырех коров с острова Эриу. Правда ли, что они дают так много молока?

Ингитора молчала, медленно поглаживая щенка, но сердце ее сильно билось, и она совершенно не слышала, как там у фру Сванхильд идут дела с новыми коровами. «Какое вам дело до этих ужасов!» Бедняжка кюна даже не уловила, о чем они говорят! А они-то очень хорошо это знали. Ингитора говорила о чести своего рода, а Вальборг – о своем родном брате Эгвальде. Она не упустила тех взглядов, которые Эгвальд ярл неизменно посылал Ингиторе; не упустила, что ни с кем из ее девушек Эгвальд не сидит рядом так помногу и не разговаривает с таким оживлением. И Вальборг заподозрила, что Ингитора хочет найти мстителя в нем. Ингитора же задумала совсем другое, но пока не спешила знакомить со своими замыслами йомфру Вальборг.

Но раскрыть их привелось скоро, тем же вечером.

– До меня дошли вести, что ты, йомфру Ингитора, хочешь все же отомстить за твоего отца и потому дала обет не заниматься женскими работами, пока месть не свершится! – сказал ей Хеймир конунг на вечернем пиру. – Это правда?

– Да, конунг, это правда.

– Такая решимость и сознание своего долга, конечно, достойны дочери твоего отца. Но, наверное, ты не сочтешь меня излишне любопытным, если я спрошу, как ты думаешь осуществить твою месть? Должно быть, ты хочешь найти себе мужа, который сделает это?

– Нет, конунг, я не думаю о замужестве, – ответила Ингитора. – Дух моего отца, когда я говорила с ним в полночь на его кургане, сказал мне: «Сражайся тем оружием, которое родилось вместе с тобой». И я буду разить врага тем оружием, которое дали мне боги. Посмотрим, хорошо ли Торвард конунг будет себя чувствовать и пойдет ли ему впрок его злодеяние, если люди услышат, например, такое:

– Я понял тебя! – Хеймир конунг кивнул среди общего изумленного гудения. – Да, это сильное оружие! Как «песнь славы» прибавляет силы и удачи, так «песнь позора» отнимает их. Если твои «песни позора» будут так же сильны, как хвалебные, то врагу твоему придется плохо. Хоть он и один из сильнейших воинов Морского Пути и даже мой старший сын, Хельги ярл, не смог одолеть его, когда они мерились силами на свадьбе у Альмара Тростинки, конунга барскугов, – тому уж почти пять лет, – а ты молодая девушка, неспособная поднять меч, все же ему непоздоровится. И то, что ты в числе его врагов, он будет вынужден считать большим несчастьем! А я еще раз радуюсь, что среди моих зимних гостей есть такая выдающаяся женщина!

– Ты прав, конунг! – поддержал его Рингольд ярл, муж фру Сванхильд. – Если бы я услышал, что слабая женщина смеет бросать вызов не кому-нибудь, а Торварду, конунгу фьяллей, я просто не поверил бы! Это подвиг, достойный валькирии!

– Йомфру Ингитора и есть настоящая валькирия! – пылко воскликнул Эгвальд ярл. – И для нас большая честь, что она согласилась провести у нас зиму!

С этих пор никто уже не предлагал Ингиторе шить или ткать, но недостатка в платьях или рубашках она в эту зиму не испытывала, поскольку и в дальнейшем получала дорогие подарки от конунга и кюны за каждую новую песнь, а складывать песни для нее не составляло особого труда.