"Вселенский расконвой" - читать интересную книгу автора (Разумовский Феликс)

Глава 8

Стояла летняя ночь, душная, изматывающая и опасная. Ветра не было и в помине, небо затянули облака, но даже и через их плотный полог сине пробивалось солнце. Жаркое, двойное, радиоактивное, с гарантией убивающее наповал. Однако лицензированным жителям Столицы солнце это было тьфу – они мирно спали. В своем качественно экранированном, зарегистрированном в ГлавГЭВЭНе жилье. По улицам ходили только Вивисекторы, бродили киберпатрули да ездили уполномоченные Хвататели в своих карательных оливковых бронетанкетках. Сон укрыл крылом жемчужину Империи, ничто не угрожало жителям, в Столице было все спокойно.

Вот так, все дрыхли, никто не устоял, всех взял в свои объятия Морфей, но только не Гаранта. Главный дорбийский Кормчий бодрствовал в оба глаза, был на посту и, естественно, бдил. Ну еще, конечно, думу думал, а заодно ужинал. Поздно, но легко, в Розовой гостиной и в компании. Собственно, как в компании – рядом с ним за столом трапезничал Закадычный Зам, сбоку говели на банкетках Блюститель от юстиции и Главсекреткорректор и уже в отдалении, на софе, дожидались своего часа секретарши. Они же переводчицы, чтицы по губам, они же проверенные анунначки. В количестве пехотного отделения. Разговор за столом не клеился, ели в молчании, правда, в охотку, ждали, когда же появится Бывалый Вивисектор, посланный еще с обеда по делу. Делу секретному, государственной важности, сугубо конфиденциальному, не терпящему отлагательств. Само собой, мокрому. А случилось так, что пару дней назад Бывалый Вивисектор занимался делами, своими, вивисекторскими – ну там экспорт-импорт крови, лимфы, органов, семени, желез. Ничего личного, корыстного, все, конечно, во славу Вседорбийской империи. И вот гуманоиды центаврские, с которыми Бывалый и вел дело, намекнули тактично, однако же с напором, что его хочет видеть один теплокровный. Крутой, как поросячий хвост. Соврали – на стрелку пришли двое и холодных кровей. Это были репты из «Швах Галлаха», супергалактической террористической организации, во главе которой, по слухам, стояли Избранные. А пришли они не просто так, с инициативой, и по сути дела, весьма козырной: негодяи предлагали баш на баш. Они, мол, берут на теракт этих тварей с Альдебарана, сволочей с Альтаира и сучьих выкидышей с Веги, а в ответ Вседорбийская сторона отдает им альма-матер ассуров. Вот так, в таком разрезе, все мирно, тихо, ладно и без понтов…

Бывалый Вивисектор был гуманоидом основательным. Он крепко подумал, прикинул хрен к носу, приватно посоветовался с начальством и наконец дал отмашку – добро, только деньги будут с паузой, вначале дайте стулья.

– О'кей, ноу проблем, – отозвались негодяи, с ухмылочками откланялись и крепко насолили супостатам империи, с тем чтобы нынче намылиться в гости и попросить ответ на свой дурацкий вопрос: где, где все-таки она, эта обитель ассуров? И черта ли собачьего им в этой обители?

– Задерживаются что-то, не идут. Может, что случилось? – Гарант между тем взял икры, намазал нашпигованную буженину и испытующе взглянул на Зама, активно общающегося с копченостями. – Этот Вивисектор твой и вправду бывалый? Не наломает дров? Не напорет косяков? Не подставит? Не подведет под монастырь? Смотри там у меня!

– Смотрю, Ваше Истинное Достоинство, в оба глаза смотрю. – Зам судорожно дернулся, молниеносно глотнул, вытер салфеткой губы. – Смотрю, слушаю и повинуюсь и головой ручаюсь за Бывалого – кремень, не подведет. Ну, а уж если и подведет, то я его сам вот этими мозолистыми, не знающими пощады…

В это время клацнуло, пискнуло, заработал секретный механизм, и в полу, у самых ног Гаранта, обнаружилась солидная дыра, из нее по пояс высунулся Главкорректор дворцовой безопасности.

– Ваше Истинное Достоинство, на периметре Бывалый Вивисектор и еще трое. Хотят внутрь. Дозволено ли им?

– Дозволено, дозволено, – цыкнул Кормчий зубом, подождал, когда закроют люк и сделал легкое движение рукой, словно покусился на здоровье мухи. – Ап.

Этого было достаточно – забренчала теллуриевая чешуя, активировались системы подачи яда, и карательный биомеханический гад припустил из своего угла к хозяину. Зашипел пронзительно, вызывая дрожь, поморгал оранжевыми глазищами и затих, притулился, свернулся в бараний рог, поместился под столом. Так, на всякий случай – лишней безопасности не бывает. А тем временем пришла в движение дверь, и пожаловал Бывалый Вивисектор, рядом с ним мели плащами пол трое двуногих в черных капюшонах. Звякали плазменные резаки, клацали боевые шпоры, гордо поскрипывали, внушая уважение, лазерные сервокобуры. Лиц окапюшоненных видно не было.

– Ваше Истинное Достоинство, – с чувством, как это и положено по этикету, респектнулся Вивисектор, – дозволено ли нам?

Окапюшоненные промолчали, но кивнули, правда, едва-едва, будто бы говоря всем своим видом – ну здравствуй, здравствуй, хрен мордастый.

– Дозволено, дозволено. – Кормчий проглотил плевок, мило улыбнулся, сделал гостеприимный жест. – Прошу, прошу. Закусить с дорожки. Чем бог послал.

– Благодарствую, – отозвался вдруг один из гостей, сел, откинул капюшон и взглянул на Гаранта. – Ну-с, чем будете потчевать?

– Вот икорка… карпа Ре. С ястыками и молоками… Пряного закваса. Вот, извольте видеть, пенис тигра У… Бланшированный, в собственном соку… Вот… В общем, не стесняйтесь, кушайте, гости дорогие… – Кормчий побледнел, как смерть, опустил глаза, судорожно, словно бы борясь со рвотой, дернул горлом. – Мы вам завсегда… рады.

Понять причину его смущения было несложно – перед ним сидел репт. Причем не какой-нибудь там репт третьей категории, кои только-то и могут, что мокрушничать в Галактике. Нет, это был репт из Избранных, жрец, посвященный и чародей, владеющий гипнозом, оккультизмом, магией и прочими тайными премудростями. Внешне же являющий собой страшную пародию на ануннака – синее чешуйчатое лицо, красные фасеточные глаза, розово-безгубая прорезь рта. Это не считая носа, похожего на баклажан, огромных, лопухами, ушей и мощных шестипалых когтистых конечностей, обладающих чудовищной силой. А уж яда, хитростей, увертливостей и злобы…

– Уверен, гости дорогие, вам понравится другое угощение, – с ловкостью вклинился в общение Закадычный Зам, ушлый, многоопытный и тертый. – Момент, – усмехнулся он, положил икры на тарелку и кинул безразличный взгляд в сторону софы с секретаршами. – Эй, кто-нибудь, сюда.

Мигом вскочила и подбежала одна, грудастая, тугобедрая, в теле. Кормчий, видимо, любил плотных женщин… Репт из Избранных тоже.

– Ближе подойди, – распорядился он, взял паузу и мутно посмотрел, как удав на кролика. – Раздевайся.

Туалет настоящих секретарш обычно скор и упрощен. Двигаясь, как во сне, женщина избавилась от блузки, опустила на пол юбку-клеш и, оставшись только в туфельках и розовых чулках, замерла покорной, на все готовой статуей. Со стороны явственно казалось, что она и ни жива, и ни мертва.

– Откормленная, – усмехнулся репт, сделал отвратительную гримасу и вдруг движением лапы вскрыл женщине живот. Словно прошелся скальпелем…

Сразу же подскочили окапюшоненные, крепко зафиксировали тело, а Избранный засунул лапу в рану и начал углубляться внутрь. Хмыкнул, понимающе кивнул Бывалый Вивисектор, глянул сально на бедра жертвы привычный Закадычный Зам, вздрогнули, охнули, зашлись беззвучным криком белые, как саван, секретарши. И с облегчением вздохнули – пусть, сволочь, жрет, авось подавится. А Избранный тем временем покопался в ране, чмокнул с экспрессией, дернул плечом и вытащил окровавленную матку. Взвесил на когте, трепетно лизнул и, макнув в икру, откусил половину. Зубы у него были мощные, острые, словно зубья пилы.

– Матка с икрой, – все же взял себя в руки, на то он и президент, Президент. – А ведь это символично. Очень даже.

– Не столько символично, сколько калорийно, – вытер кровь на остром подбородке репт. – Эта ваша суета полов меня ничуть не возбуждает. А вот хорошо поесть, – он мерзостно рыгнул, – это важно. Впрочем, ладно, приступим к делу.

Он сделал жест окапюшоненным, и те поволокли женщину прочь, подобную теплой еще, бездыханной кукле, с безвольно волочащимися по полу ногами. В розовых, сексуально-ажурных чулках, залитых до колен кровью. Тащили недолго, до угла. Бросили на пол, сняли капюшоны и, добыв яичники, принялись жрать. Зрелище было донельзя омерзительное – чавкающие монстры, поедающие плоть.

– Какие могут быть вопросы? Вот, как договаривались. – Зам перестал жевать, переглянулся с Кормчим и вытащил пси-контейнер с кристалло-голограммой. – Здесь все в полном объеме – сектор, геосистема, координаты планеты. Как говорится, банкуйте, бон вояж.

Губы его кривились в ухмылочке, пальцы баюкали теллуриевый нож, а хитро прищуренные алчные глаза нет-нет да и посматривали на пирующих чудовищ. Сомнений нет, из касты рептояров, этих палачей, садистов, безжалостных чудищ. Вот бы таких набрать на службу. Да побольше…

– Сектор и геосистема это, конечно, хорошо. – Репт из Избранных взял контейнер, с улыбкой покрутил и положил на стол. – Сектор и геосистема это, конечно, славно. А координаты туннеля? Чтобы нам напрасно не терять наше время…

– Координаты туннеля? – переспросил Президент. – О каком таком туннеле вы говорите, уважаемый? А, припоминаю, там вроде бы был один. Совершенно непролазный, заблокированный предателями. Был у нас изменник один, маршал Алалу, так вот он, каналья…

– Да ладно вам, достопочтимый, – перебил его репт. – У вас же послан туда десант, вы поддерживаете с ним связь. Интересно, как? Не надо пудрить мне мозги, держать за дурака и пытаться объехать на мякине по кривой. А то получается как-то скверно. – Он выдержал паузу, уставился на Кормчего, и красные фасеточные глаза его налились огнем. – Мы вывели из строя хронокрут на Дзете, так? Взорвали базы скорчеров в Персее и в Гончих Псах? Угробили цвет нации в Пегасе и Альтаире? А удар-команды киборгов, зажаренных на Веге? А субполк гвардейских роботов, аннигилированный в Проксиме? А секретная, не подлежащая восстановлению мегапушка на Центавре? Разве этого всего недостаточно для дружбы, понимания, открытости и искренности? Для доверия, расположения, взаимовыгодной симпатии? А? Что-то в сердце у меня копится скверный осадок, ужас, какой тяжелый и до отвращения горький. – И репт, дабы показать всю полноту своих чувств, прошелся когтями по крышке стола, отчего на поверхности остались веские отметины.

«Вот сволочь», – огорчился Президент, глянув на испорченную полировку, однако ничего, виду не показал, тонко и дипломатично улыбнулся.

– Ну конечно же, конечно. Как же я мог забыть. Что-то с памятью моей стало. Правда ваша, уважаемый, есть там еще один канал. Так, захудалый, пользуемся в случае надобности. Нужды какой. Малой. Эй, кто-нибудь, расстарайтесь, живо координаты сюда.

– Принято, Ваше Истинное Достоинство, – Зам вскочил, изобразил усердие. – Понято, прочувствовано и сделано. Вот, – сунул он руку в карман и подал кристалл с координатами, – как и было приказано, Ваше Истинное Достоинство.

Сделано это было настолько мастерски, что Избранный перестал переживать, взял координаты, попрощался и вместе со своими отчалил, только шпоры звякнули. Вот так, по-хамски, даже и за хлеб-соль не поблагодарив…

– На фиг мне нужна такая дружба народов, – с радостью резюмировал Гарант, когда закрылись двери. – Таких гостей за хрен и в конвертер. Нагадили, напакостили, насвинячили, мебеля угробили, в душу наплевали. Нечуткое опять-таки отношение к женщине, – закашлялся он, вздохнул, поежившись, поцокал языком. – Такая секретарша была, сказка, рапсодия, самка – огонь. А он ей матку вывернул. Да еще и сожрал. Нет, я только чудом удержался, чтобы не спустить на них змея, – пхнул он гада-карателя, свернувшегося под столом. – Чтобы знали, сволочи, как вести себя с приличными гуманоидами.

Негодовал-то он негодовал, жутко сверкал глазами, однако же в душе был доволен – ура, дело сделано, тайм-аут взят – всей этой вего-альтаир-альдебаранской сволочи крепко прижали хвост. Так что время есть. Время не спеша собраться, вдумчиво подбить бабки и свалить. Туда, где нет ассуров, рептов, политического говна, мудака этого Зама, остывающих шлюх, лежащих праздно, без дела и без матки. Хватит, обрыдло, достало. А потом, к гадалке не ходи, все закончится очень нехорошо. Коли появились репты – добра уже не жди. А значит, надо линять. Подальше. В свой райский уголок. К бабам, ханумаку, гармонии и тринопле. Много ли ануннаку надо для полного-то счастья…

– Да, сколько воды-то утекло. – Тот хмуро посмотрел в иллюминатор, поежился, тяжело вздохнул. – А еще сколько осталось-то.

– Да, сыро, как в пизде, – заметил Мочегон, оскалился, фыркнул, радостно заржал, случайно столкнулся взглядом с Нинти и мастерски включил дурака. – Пардон, мадам, пардон. Я хотел сказать, в вульве. У вас разве не так? А, многоуважаемый маршал? – И он издевательски кивнул сонному Энлилю. – Скажите, ваше благородие.

Конечно же, сонному, – от Междуречья до Магана[54] не ближний свет. Особенно на гравикаре – на планетоидах-то уж и забыли, когда летали, горючего нет. Вернее, есть конечно, но с гулькин хрен. Поди-ка попроси его у жадины Шамаша…

– А пошел бы ты. Туда, где сыро, – достойно отстоял честь дамы Энлиль, почмокал, засопел, поерзал в кресле и снова захрапел во все завертки, благо гравикару было еще тащиться и тащиться.

Под теллуриевым крылом проплывало безрадостное: болото, трясина, затопленные поля, разлившиеся реки, не знающие берегов. Ведь кажется, уже сколько лет прошло с того чертова Потопа, а голубая планета все пребывала в бледном виде. Точнее, в мокром. Так что приходилось биться за каждую пядь земли, заниматься ирригацией, осушением болот, дренажировать притоки рек, строить дамбы и рыть каналы. Хорошо еще, что имелся опыт[55], да и каждый – лулу ли, ануннак ли, – показал себя гуманоидом с большой буквы. Вот, к примеру, Птах-Исимуд. Потеряв все – активы и дворцы, он не пал духом, не скис, не предался черной постыдной меланхолии – нет, нашел в себе силы обмануть судьбу и всецело ударился в работу. А с его-то связями, настойчивостью и хваткой. Вскоре в массах уже сложили о нем гимн:

От Исимуда не отставал и Нинурта, о нем в массах пели:

Тот, как истый посвященный, шума не любил, а потому без всяких там песен вывел сорт зерна с тройными хромосомами, дал лулу ярмо, быков и плуг и окультурил клубневые растения. Попутно он собрал Совет Богов, стал там главным, то есть первым среди равных, и навел теллуриевый порядок по теллуриевому же принципу: диктум – фактум[56]. В массах, как Тот ни противился, все же пели, правда, вполголоса:

Гравикар тем временем сбросил скорость, плавно снизился, вздрогнул и завис – прибыли. Внизу лежал Центральный командно-указательный Маганский комплекс, но боже мой, святая богородица, в каком же виде! Мягко говоря, в плачевном. Грани Укура[57] и двух прочих пирамид потускнели, антенны были смыты водой, Сфинкс, жалобно выглядывающий из-под грязевого покрывала, утратил позолоту, краску и рога. И все это на фоне болота, трясины, стоячей, угрюмо-мутной воды. М-да.

– Нельзя ли пониже? – скомандовал Тот. Шамаш посмотрел на Орла, и гравикар послушно пошел вниз, прессуя подушку пси-поля. – Теперь десять градусов на север, – опять подал голос Тот, и все сразу поняли его – машина направлялась к Сфинксу. Гигантскому, высеченному из камня монстру, запечатлевшему в своих чертах образ Ана. Великого ануннака, живейшего из живых. Мудрейшего, достойнейшего, не ведающего страха. Если бы не он тогда на звездолете… Да и вообще…

– О, учитель, – глянул в смотровое стекло Тот, встал, понурился, отвесил поклон. – О, великий…

– Ты гля, Утес в натуре, – прослезились уже вмазавшиеся Красноглаз и Мочегон. – Ну, сука, бля, тринопля.

– Папо, папо, – тоже прослезилась Нинти, всхлипнула и резко обозначила свой статус. – Твоя маленькая дочка помнит о тебе. И любит…

– Так же, как и твой сынок с внучком, – радуясь, что Энлиль спит, с живостью поднялся Энки, с видом великомученика вздохнул и шваркнул по плечу Гибила, плотно общающегося с бражкой. – Положь, сволочь, флягу и вставай. Теперь кончай скалиться и кланяйся давай. Да не мне, придурок, не мне. Деду своему легендарному кланяйся…

– Ой батюшки, ну и чудо-юдо, – глянула в иллюминар Анту. – Господи, страх-то какой. Видел бы покойник Ан, он бы не стерпел, не допустил. Кремень был, надежа, скала. Ну вот как эта, только без крылов…

– Эх, хорошо лежит, – одобрил Исимуд, вытащил пси-сенсорный бинокль и принялся осматривать окрестность на предмет деструкционных изменений. – Да, поймистый был, хваткий ануннак. Очень удивительно, что не хербей… Так, эрозия… Гм, коррозия… Да нет, думаю, ничего страшного, необратимых изменений не наблюдаю.

– О, учитель… О, великий, – вытер скупую слезу Тот, сел, мрачно посмотрел на рулевого. – В Гелиополь давай. Трогай.

Глухо заурчал мотор, пискнули генераторы пси-поля, плавно ушел вниз, на мгновение застыл и полетел назад каменный Ан. А впереди в полнейшем безобразии уже виднелась могучая река – своенравная, полноводная, давно забывшая про берега. Совершенно распоясавшийся, немерено разлившийся Нил. Где луга с непугаными антилопами, аромат акаций и птичьи трели. Теперь – только мутная вода, торжествующее скопище пернатых да рулады мириад лягушек. Край гармонии, неги и красоты после Потопа превратился в болото.

Гравикар между тем выполнил маневр, развернулся, сбросил скорость и застыл, внизу лежал Гелиополь. Город-храм, город-сад, город-солнце. Вернее, то, что от него осталось. Стихия погуляла здесь от всей души, разрушив большинство зданий и укутав руины толстым слоем наносов. Словно грязным саваном.

– Да, – Тот прищурился на экран обзора, горестно вздохнул и ощутил потерянность в душе – все, все к чертовой матери, все муркоту под хвост, столько труда пропало даром. Не осталось ничего – ни храма Ана, ни Библиотеки, ни Обсерватории, ни бань, ни водопровода, ни лабазов, ни зернохранилищ, ни садов. И его, Тота, дом, двухэтажный, с колоннами, из армированного кирпича, тоже стал грудой мусора, похороненной под грязью. Эх…

– Ну что, господа ануннаки, какие будут мнения? – справился он с собой, кашлянул и превратился в прежнего Тота, мудрого и волевого. – И, кто-нибудь там, разбудите Энлиля, этак он все мозги отоспит.

– Отсыпать уже нечего, – живо откликнулся Гибил и вроде бы по-родственному, однако же, встряхнув все внутренности, похлопал Энлиля по мощному плечу. – Дядюшка, подъем, у вас пожар в доме.

Подействовало. Сразу.

– Мнением уже вроде выражались, – отозвался Красноглаз, ухмыльнулся Мочегону и с удовольствием взглянул на шарахающегося Энлиля. – Сыро, как в пизде. Когда-нибудь да просохнет…

– И долго ты ждать думаешь? – спросил Нинурта. – Амелу плодятся, как мартовские муркоты, жрать скоро в Междуречье будет нечего. Без освоения новых регионов пропадем.

– Ну так и давай, брателла, осваивай, – рассмеялся Мочегон. – Кто у нас, блин, пабилсаг[58], Полный Орел и маршал в натуре? А мы таким делам вовсе не обучены и кроме мордобития никаких чудес.

– Да я бы рад, только никак, – сразу сник Нинурта. – Ларак надо поднимать, исконную родовую вотчину. На светлую память Хозяина наплевать никак не могу[59].

Ловко отмазался, с чувством – и впрямь Полный Орел.

– А я возьмусь, пожалуй, – взглянул на Тота Исимуд. – Опыт есть, кадры тоже. Проверенные кадры. Шурина своего Зяму, тьфу ты, Шу, возьму, сына его Осю, вот черт, Геба, подключу. Никак, мать его ети, не могу привыкнуть к новым именам.

Да, похоже, бури и катаклизмы сделали из бедного Исимуда хронического трудоголика.

– Ну вот и отлично, – возрадовался Тот. – А вы говорите, влажность, как в вагине. Шамаш, дружище, давай-ка домой.

– Не ссы, лягуха, болото сухо, – громко, ни к кому конкретно не обращаясь, объявил Гибил, фыркнул и сделал знак Энлилю: – Дядюшка, ку-ку. Как спалось?

Знак был очень неприличный, сексуального свойства.

– Я те покажу, сволочь, ку-ку, – грозно отреагировал Энлиль. – Вот погоди, сядем, костями срать будешь.

– Когда мы сядем, ты у меня ляжешь, – не дал сына в обиду Энки. – В свою любимую позицию, на брюхо. А сейчас заткни лучше пасть.

Назревала, как нарыв, очередная драка, однако Тот не вмешивался, молчал, ибо мыслями был далеко – в горах Тибета. Там молодой, но перспективный посвященный Рама вовсю уже осваивал наследие ассуров – изучал их храмы, расшифровывал язык, углублялся в тайные подземные коммуникации. И теперь, благодаря трудолюбивейшему Птаху, можно будет отправиться туда и приникнуть к этой сокровищнице, к этому кладезю знаний, потому как знания – это сила, а истинная мудрость бесценна…

Скользил гравикар, урчали моторы, тянулись болота под крылом. Анту все смотрела в тарелку иллюминатора, качала головой и вслух выражала неудовольствие:

– Ну и грязнота. Ну и мокрота. Страх. Эх, был бы жив покойник Ан, он бы не стерпел. Он бы не допустил. Потому что был как скала…

– Прошу садиться. – Тот властно кивнул, поперхал горлом и первым сел за т-образный, правильно накрытый стол. – Итак, начнем.

Правильно – это с икоркой, рыбкой, буженинкой, красным и белым, томленым и печеным. И конечно же, с курительницами, в коих дымилась тринопля.

– Да, дело не терпит, – сказал Шамаш. Красноглаз икнул, Мочегон взглянул на карпа Ре и облизнулся, Имхотеп, Таммуз, Гиссида и Нинурта промолчали. Слово-то оно, как известно, кубаббара, а молчание – золото. Особенно когда слов нормальных уже и не осталось, а есть только ругательные – по-черному да по матери.

Дело происходило в Ниппуре, в святилище Тота, в Главном Сакральном Зале Памяти Ана. Все как положено – гигантский размах, резные колонны, идейно-величественно-воспитательные барельефы на стенах. Центральное место занимала композиция «Ан, Тот и муркот». Ан, само собой, могучий и добрый, муркот оскалившийся и верный до конца, Тот тихий, задумчивый и как бы не в себе, с любовью обвивающий зверюгу за шею. Горели священные огни, отражались от позолоты и полировки, курился благовонный черный дым, клубами поднимался к потолку. Обстановочка была торжественной, возвышенной, настраивающей на прекрасное. Самой располагающей.

– Значит, так, – начал Тот и вилкой загарпунил ломтик рыбы. – Проблему муссировать нет смысла, все в курсе. Прошу высказываться, и по существу. Жду конструктивных предложений.

Вся пища в храме была благостной, деликатеснейшей и преисполненной гармонии. Совсем такой, один в один, как любили ее Ан и муркот.

– А че тут особо думать-то? – хмыкнул Мочегон и ловко ткнул ножом в бараний бок. – Кончать гада. Показательно и мучительно. Медленно и печально. Чтоб другим было неповадно.

Они сидели ввосьмером в мужской компании, без ханумака, игрищ и баб, а также прочих излишеств. Да и какие тут могут быть бабы, когда идет собрание Центрального Совета, причем не просто Центрального Совета, а Главсовета его Старейшин. Богов наимудрейших, провереннейших, славных, с достоинством определяющих реалии мира. Сейчас же речь шла о Магане – Поднятой земле, черт бы ее драл. Дела на берегах Нила шли плохо, из рук вон. Вначале кто-то привязал за хвост кобру в купальне Птаха, и та ужалила его в пах, с летальным исходом. Не успел его шурин Шу взять законную власть в свои руки, как ослеп, оглох, потерял все волосы и отправился в рай – кто-то траванул его ядом из белладонны, крысняка, ртути и калистого циания. Кто-кто – скоро стало ясно, что это сынок его, Геб. Тот, оказывается, влюбившись в свою мать, красавицу Тефнут, изнасиловал ее, отравил отца и, заняв его трон, возомнил себя пупом земли: вот уже месяц с лишком как не засылает в общак. Более того, всех гонцов и доверенных шлет без разговоров на хрен. А в Египте-то сейчас самая лафа, месор-месяц[60], собирают, небось, к гадалке не ходи, очередной урожай. И все – мимо кассы.

Да, как-то очень нехорошо было там, на берегах Нила. Впрочем, здесь, на берегах Тигра и Евфрата, было тоже не очень – стабильность в регионе подрывали на корню драчливые наследники Ана, к тому же невероятно похотливые. Собственно, гиперсексуальный мотив был здесь из основных – Нинти спала со всеми, и не всем это сколько-нибудь нравилось. Энки бешено ревновал ее к Энлилю, Гибил – к Наннару, Мардук – к Ишкуру, в результате чего возникали драки, потасовки, свалки и побоища. В людных местах, в рабочее время, кроваво-травматичные, с применением колюще-режущего. Причем дело уже не ограничивалось масштабами семьи – организовывались партии, клубы по интересам, сборища энтузиастов, кодлы, грядки, банды. Все Междуречье теперь уже не пахало в поте лица, а, разбившись на два фронта, выясняло отношения. И если глянуть в корень, из-за чего? Из-за какого-то там слизистого, вибрирующего канала, в котором постоянно сыро? С этим нужно было немедленно кончать. Решительно и бесповоротно. Раз и навсегда. А иначе канал этот окажется страшней Потопа…

– Отличная мысль, – одобрил Красноглаз, рыгнул и щедро положил себе копченой оленинки. – А затем, когда рулить в Ебипте будет некому, мы и задвинем туда наших клоунов. Одного вниз, в Дельту. Другого наверх, к Порогам[61]. И пусть побеждает дружба. А с поблядушкой этой надо поговорить. Крепко. Чтобы не совалась. Вернее, чтобы не совала. В Ебипет же съезжу лично и напомню кое-кому, что общак, блин, в натуре, это дело святое. Мочегон, Таммуз, Гиссида, корешки, вы со мной?

А с Нинти разговаривать на следующее утро отправился Тот. Причем разговаривать не крепко, а по душам, дабы не наломать дров, не напороть косяков, а прийти к консенсусу и желательно малой кровью.

Нинти жила скромно, вместе с матерью. А также с парой слуг, полудюжиной служанок, поваром, кулинаром, завхозом и управляющим. В аккуратном каменном домике – двухэтажном, с колоннами, крыльцом и барельефами, очень похожим на тот, сгинувший в Гелиополе.

– А, Тот Ибисович, ты, – обрадовалась Анту, зеленая, как привидение. – Ну, как живешь-можешь? Как здоровье? Как стул? У меня с трудом, одолевают газы. Ты только послушай, как в брюхе-то урчит. Опять-таки вздутие кишок. А повар, гад, не у плиты, он у Нинти, сучки, все в постели. Ох, был бы жив покойник Ан, он бы не стерпел, он бы не допустил. Потому как был как скала. Тот Ибисович, памятью его заклинаю тебя поставить мне клизму. Ты ведь по этой части главный специалист.

– Попробуйте вначале уголь. А там будет видно, – содрогнулся Тот, тяжело вздохнул и двинулся на половину Нинти. – Из города никуда не уезжайте, еще поговорим.

Вынырнул из атмосферы богадельни и окунулся в негу благовоний, как будто бы попал на церемонию в храм – величественную и торжественную. А это и была церемония, впрочем, без намека на таинство – Нинти принимала ванну. Собственно, как ванну – пленительная, в чем мама родила, она плескалась в небольшом бассейне. Тут же стоял служитель лулу, жрал свою хозяйку глазами и резко выделялся цветом кожи на фоне алебастровых стен. Черное на белом – сексуальное, мускулистое, готовое на все.

– А, дядя, ты? – отреагировала Нинти, легла на спинку и помахала в воздухе точеной ногой. – Может, побарахтаемся на пару? Тебе нравится по-собачьи?

Тон ее был двусмыслен, интонация похабна, стройная ножка – верхом совершенства.

– Да нет, дочка, надо бы поговорить, – сразу же набрал дистанцию Тот, – чтобы потом, не дай бог, до дела не дошло…

К Нинти, как бы там ни было, он относился хорошо. Во-первых, умна, во-вторых, красива, в-третьих, и это самое главное, плоть от плоти Учителя. А то, что не в меру любвеобильна и слаба на передок, так это от избытка гормонов, от здорового естества, от крепкой, несомненно в Ана, сексуальной организации. Ведь если глянуть в корень, без ханжества и лживых догм, каждая нормальная женщина по сути своей блядь, и все зависит только от случая и обстоятельств. Другое дело, если половая жизнь начинает осложнять жизнь в социуме…

– Ну, раз не хочешь по-собачьи, тогда можно и поговорить, – усмехнулась Нинти и без тени смущения подалась из воды, тело у нее было восхитительно гладким, как стекло, полностью, по традиции, лишенным растительности. Сразу же к ней подскочил мускулистый, набросил полотенце, почтительнейше застыл и, получив приказание в виде быстрого кивка, принялся бережно вытирать свою хозяйку. С чувством, старательно, трепетно, не спеша, похоже, это очень нравилось им обоим.

– Я не буду читать тебе морали, дочка, – тихо и по-ануннакски начал Тот. – Твоя личная жизнь – это твоя личная жизнь. Только вот в последнее время она начинает вредить общественной. Думаю, тебе лучше уехать.

– Вот как? – удивилась Нинти, хмыкнула, качнула головой и подошла к самшитовой, с инкрустациями, лежанке. Бросила полотенце, устроилась на животе, сделала знак своему мускулистому. – И куда же, если не секрет?

– Подальше от Энки и от Энлиля. Подальше от всех прочих входящих. Подальше от Шумера и Междуречья. – Тот дружелюбно подмигнул. – Туда, где тебя еще не знают и не называют, извини меня за резкость, блядью и шкурой из Совета Богов. Место обитания в первом приближении я тебе уже присмотрел. Немного поработать руками, и там все будет, как в той сказке:

Между тем служитель Нинти подошел к лежанке, умастил маслами тело госпожи и принялся с экспрессией работать ручками – мять, поглаживать, постукивать, трепать. Причем, как сразу заметил Тот, ручками весьма шаловливыми – то, что он творил, было не очень-то похоже на массаж, вернее, это был массаж специфический, сугубо эротический. Вернее, откровенный петтинг.

– Ах, дядя, – Нинти тяжело вздохнула, вздрогнула, судорожно выгнулась в спине, – я так боюсь старости. Дряхлости, ветхости, замшелости. Времени, когда за глаза меня будут называть не блядью, а коровой. Старой, вонючей, никому не нужной коровой. А время это, дядя, увы, не за горами, вакцины-то ведь уже больше нет, чего нельзя сказать о гене. Вот я и живу настоящим, на всю катушку, считая, что день без оргазма прошел впустую. Даром, напрасно, зря, – Нинти вдруг замолчала, всхлипнула, встала рывком на четвереньки и уже в экстазе, не владея собой, громко застонала от наслаждения – да, похоже, нынешний денек начался для нее как надо.

– Ладно, дочка, пока. Дай-то тебе бог, – не стал мешать действу Тот, резко засобирался и уже на улице, в носилках, улыбнулся ходу своей мысли – а ведь это идея. Корова. Буренка. Телка божьей милостью. Священная, сакральная, символизирующая плодородие. Родившая, допустим, солнце, звезды, месяц и чего там есть еще. Рога ей, атрибутику, легенду подлинней, и все, извольте бриться, культ, в общем, готов. Тот самый, тройной очистки, ханумак для народа. Как там по магански-то корова? Хатхор? Очень хорошо. Осталось теперь только определить ее в стойло. Да, честно говоря, не такое уж это и стойло – заброшенный командный пункт на космодроме в Тельмуне[62]. Не райское, конечно, место, не долина в Междуречье, ну да ничего, Нинти не дура, выживет[63]. Пусть, пусть поработает ручками, ножками и головой, не одним только органом своего малого таза. Не слизистым каналом – серым веществом. Так думал Тот, устроившись в носилках, мерно раскачивающихся в такт шага рабов, а сам невольно чувствовал презрение к себе. Рама и Имхотеп там, в горах Тибета, срывают покровы с Тайны всех тайн, а он, увы, здесь, погрязнув в рутине, копается в вопросах на уровне лобка. С другой же стороны, кто будет копаться-то? Великий Воин Нинурта? Мокрушник Мочегон? С ходу выворачивающий матки и кишки Красноглаз? Или засевший в своем Орлином логове Шамаш, взирающий на все с высот Кедровой горы[64]? А копаться надо, необходимо, и как можно глубже, причем со всей возможной тщательностью, решительностью и напором, ибо речь идет о деле, начатом Великим Аном. Великим ануннаком, Учителем, Предтечей. Память о котором предать, суть втоптать в грязь, ни за что нельзя. И в первую очередь ему, Тоту, обязанному Ану всем…

Ласково светило солнце, ветер трепал листву, мерно покачивался, думал о своем Тот, Посвященный и Мудрец. Мысли его были возвышены, сильные руки чисты, доброе сердце горячим, а лысая голова холодной. Словно горный, кристально прозрачный, хрустально звенящий ручей.

Шел третий день Праздника Летнего Солнцестояния, близился рассвет, ритуал перерождения Великого Осириса был в самом разгаре. Меж огромных, покрытых росписью колонн струился благовонный дым, звучали кимвалы и шушан-удуры, во внутреннем дворе Абидосского храма давали волнующую мистерию. Вначале Ра под видом Муркота по полной разбирался с Апопом[65] – кромсал его цветастое, из пальмовых волокон тело огромным тесаком. Содействовали ему в этом пантера Мавдет, волчара Упуайт[66] и резко положительный змей Михента. Затем Тот в обличье павиана пронзал копьем чудовище Магу, а помогали ему в этом Шу, Геб, Осирис и сам Птах. Действо завораживало, народ впал в экстаз, от многотысячной толпы разило пивом и потом. А еще чесноком… Да, скоро, скоро на небе появится Саху, вслед за ним с восходом Солнца взойдет Сотис, и в Египте начнется Новый год, который принесет благословенный разлив Великой реки. Со всеми вытекающими благоприятными последствиями[67].

«Ну и жара. Ну и вонь, – Энки выругался про себя, горестно вздохнул и с бережением, чтобы массы не заметили, пошевелился на троне. – Вот, блин, жизнь. Жопа как не родная, отсидел. Так и до простатита недалеко».

Строго говоря, в бедственном положении находилось не только его седалище. Голова, увенчанная короной Хеджет[68], гудела и была словно теллуриевая, тело в царских, с заабом[69], одеждах взопрело, как мышь, руки в кольцах, браслетах и перстнях утомились держать эти чертовы атрибуты[70]. Такие вот голимо сакральные дела – мистерии и ханумак для трудового народа. Придумали, растакую мать, херню, ни вздохнуть, ни пернуть. Вернее, не придумали – придумал. И ведь не дьявол же, не Сатана, не Вельзевул – он, он, Ярчайший Светоч Разума, Мудрейший Среди Мудрых. Достопочтенный Тот. Вон он, паскуда, притулился в сторонке, в компании херихебов[71] и верхних жрецов, вместе с Иерофантом и Старейшиной Зала опускает эрпатов на долю малую в храм. А что ему? Приехал, пошатался, проинспектировал Сокровищницу, поездил по ушам и благополучно свалил. Конечно, благополучно, на планетоиде-то лафа, это вам не по Нилу-реке вниз на парусной тяге. Шамаш небось горючее ему без крика наливает, по самое по некуда, лишь только подмигни, а тут уже полгода как до Нинти не добраться, и спинным мозгом чувствовать, что трахает ее Энлиль. Сволочь. Гнида. Падла. Баловень судьбы. Во всем. Ведь даже тогда, при жеребьевке, ему достался Нижний Маган – Черная конкретно земля[72], плюнь – и что-нибудь да взойдет. Что, что… Просо, пшеница, полба, ячмень, овощи, бобовые, разноцветный лен[73]. А система мощеных дорог? А обширные охотничьи угодья? А прямой – торгуй, не хочу – выход к Средиземному морю? Это не считая фантастических климатических условий, позволяющих снимать по три урожая в год[74]. Так что хрен большой и толстый в обе руки – нет на свете счастья. Справедливости тоже, блин, нету. Есть только имя, сосватанное Птахом, до жути символичное, на маганский манер. Действительно, ведь так и получается – надо усраться и не жить[75]. Да, перспективка хоть куда. Еще хорошо, что…

Однако подумать о чем-нибудь хорошем Энки не дали – подал голос Гибил, сидящий по соседству.

– Батя, бля, ну скоро там еще? Ссать хочу, не могу, сейчас под трон потечет.

Трон у него был свой, золоченый, с заабом, но похуже, чем у Энки, а голос осипший, хрипатый, сразу слышно – с перепоя, и жестокого. Хорошо еще, что говорил он с чинной, приличной интонацией, тишком, не меняя положения лобастой, декорированной короной головы. Как это и положено принцу.

– Говорено же тебе было по-ануннакски – пива этого чертова не жрать, – сквозь зубы зашипела Дамкина[76], качнула золоторогой головой. – Господи, у всех дети как дети. А здесь… Нет, лучше бы я тогда сделала аборт… Я тебе, чертов сын, нассу…

Она была тоже при короне и на троне, а шипела, словно очковая змея. Происходящая церемония ей ужасно нравилась.

– Терпи, сынок, терпи, – по-доброму отозвался Энки, – дыши животом, расслабляйся, думай о чем-нибудь глобальном. О вечности, о Космосе, о гармонии, о времени, о течении жизни. Держись, будь мужчиной, не дай сфинктеру взять верх…

А таинство тем временем шло по нарастающей – все гуще клубился дым, все громче звучали ритмы, все явственней становились запахи. Наконец на востоке над горизонтом появилась лучезарная Сотис[77]. Дружно, с новой силой грянули шушан-удуры, зазвенели кимвалы, взвизгнули цевницы, и ликующая толпа пала на животы. В церемонии остался заключительный штрих.

«Ну, господи, благослови! – Энки вытащил из кобуры бластер, снял с предохранителя, с тщанием взял прицел. – Я спокоен, я спокоен, я совершенно спокоен. Я уверен в себе, я уверен в своих силах, я самый лучший. Моя рука тверда, глаз остер, нервы теллуриевые, теллуриевые, теллуриевые. Только не промахнуться, только не облажаться, только не пульнуть в белый свет, аки в копеечку. Тот не простит, в Совете покроют матом, Шамаш не отвалит топлива, Нинти будет спать с Энлилем…»

Ему предстояло явить чудо – поджечь внушительную, налитую до краев горючей смесью емкость, дабы этим символизировать начало года. Внушительную-то внушительную, однако и расположенную черт знает где, на верхотуре пилона – ближе что, сукины дети, поставить не могли? Что, блин, такую мать, не позволяет религия?

– Ну, помогай нам Аллах. – Энки сконцентрировался, задержал дыхание, мысленно и энергетически устремился в цель и во время паузы между пульсациями сердца с плавностью, как и полагается, надавил на спуск. – Хурр!

Вспыхнуло, грохнуло, проехалось по ушам, дало по глазам, надавило на психику. Попал!!!

«О, шайтан!» – восхитились массы, снова упали на живот и простерли руки к высокому пьедесталу, на коем и размещался Энки с семейством.

– О, Осирис! О, Исида! О, великолепный Хор!

Близко, однако, никто не подходил, все держали дистанцию. Да и как тут подойдешь, когда бдят львы, могучие маджаи, жреческая гвардия и свирепые шамсу-хоры[78]. На фиг, себе дороже – от богов лучше подальше, а к котлу поближе. Если захотят – услышат.

Наконец таинство закончилось, Новый год настал. Массы подались в поля, эрапты – отсыпаться, Нил-кормилец – вон из берегов. Собрался в путь-дорожку и Тот.

– Ну-с, – сказал он Энки на прощание, – держишь линию, хвалю. Будет тебе топливо. Но не сейчас, чуть позже. Когда сдашь недоимку за прошлый квартал по просу. Ну все, привет семье. – Он улыбнулся, ласково кивнул, погрузил контейнер с дарами, сел на планетоид и свалил. К гадалке не ходи, намылился в Тибет – копаться в этой своей замечательной премудрости ассуров. Горючее не горючее, форсаж не форсаж – умчался, как наскипидаренный.

«Да, когда муркоту делать нечего, он яйца лижет», – глянул Энки планетоиду вслед, сплюнул, вяло выругался и отправился в опочивальню – к Морфею под крыло. Однако выспаться как следует, то есть до обеда, ему не дали – надо было подыматься, омываться и делить святые хлеба. Воз и маленькую тележку, выше крыши, на всех благополучно здравствующих жителей Египта. Еще слава богу что теплые, только что из печи[79]. «Ну, жизнь», – фрагментировал караваи Энки, ярился, обижался на судьбу, а Верховный Иерофант, сука, все никак не унимался, знай подтаскивал себе целые хлеба. Гад. Наконец роптать и злиться надоело, Энки с усмешечкой вздохнул, выругался, откусил от благодати и начал в красках представлять, что будет делать, когда весь этот выпечной кошмар закончится. Все, хватит хлеба, настанет очередь зрелищ: он устроит себе прогулку на лодке. Пусть принесут ему двадцать весел из эбенового дерева, отделанного золотом, с рукоятками из дерева секеб[80], отделанными светлым золотом. Пусть приведут к нему двадцать женщин, у которых красивое тело, красивые груди, волосы, заплетенные в косы, и лона которых еще не были открыты родами. И пусть принесут ему двадцать сеток[81]. И пусть эти сетки отдадут этим женщинам, после того как с них будут сняты все одежды. И пусть эти женщины наденут сетки, садятся в лодку, берутся за весла и медленно везут его по глади озера, в заросли камыша гизи. Вот это будет гребля так уж гребля…

Однако, промаявшись с хлебами до обеда, Энки понял, что стоит на ложном пути. Что они могут, эти придворные красавицы, послушные, напоминающие захватанный, много раз уже прочитанный папирус. Нет, гребля, пусть даже и групповая, не принесет отдохновения душе, не прольет волшебного бальзама на сердце, не ослабит напряжение натянутых, судорожно вибрирующих нервов. Нет, нет, тут требовалось нечто особенное, экстраординарное, с гарантией способное разжечь огонь в усталых чреслах. Да так, чтобы никакой копоти. И мысли Энки сразу устремились на север, в храм благочестивого Мина, расположенный где-то в двадцати схенах от древнего Ахмима[82]. Собственно, как храм – заведение с девочками, активистками культа, продающимися за идею. Впрочем, взять в аренду и без всякого труда там возможно было еще и мальчика, и бобика[83]. Как говорится, на вкус и цвет… А содержала заведение, то бишь была верховной жрицей, полухербейка мадам Ассо, внучатая вода на киселе светлой памяти Птаха. Однако это было не главное, а главное заключалось в том, что среди жриц-ударниц, поддерживающих культ, была одна – рыжеволосая красавица Нахера. Статью, манерами, упругостью груди один в один похожая на божественную Нинти. А в полумраке, в позе прачки, да еще со спины и вообще не отличить. Нинти, Нинти, конкретная Нинти… А честно говоря, Энки и не пытался – едва его желания совпадали с его возможностями, он всеми силами души стремился в обитель Мина. Вот и нынче, плотно закусив и поиграв в сенет[84] на щелбаны с Гибилом, он вызвал старшего своей охраны ужасного громилу Имахуэманха. Это был мощный, габаритами с дверь, лысый полукровка лулу, на поясе он носил два кинжала, на людях – маску в виде птичьей головы, а среди своих, в особенности подчиненных, шутливую кликуху – Блаженный. Впрочем, шутки шутить с ним особо не хотелось – вмажет, добавит, и будет не смешно…

Энки его не задержал – с ходу отдал приказ.

– Да, мой господин, повелевай, – бодро проревел Имахуэманх, стукнул об пол коленом, поднял в воздух правую руку, а левой ударил себя в грудь. – Все будет сделано, Владыка Двух Миров. Да будет твой благословенный Ка обласкан самим созидателем Птахом.

И действительно – скоро Энки уже плыл по разливающемуся Нилу. Только, боже упаси, не на парадном судне – величественном, золоченом, с развевающимися стягами. Нет, Имахуэманх, как и было велено, снарядил в дорогу обыкновенную лодку, обшарпанную, низкобортную, с заплатанными парусами. И гребли двумя рядами не дворцовые красавицы, ядрено-крутобедрые, в одних лишь только сетках, нет, веслами работали закованные рабы с отрезанными под корень – чтобы никаких там утечек – языками. Сам Имахуэманх левой рукой крепко держался за кормило, в правой же руке он держал кнут, бдил и не давал гребцам поблажки. Так что лодочка шла споро, как под мотором – ветер в парус, быстрое течение, трудовой энтузиазм рабов.

Однако Энки, устроившемуся на носу, казалось, что посудина еле двигается – он в нетерпении вздыхал, нервно сплевывал в великую реку и мысленно подбадривал Имахуэманха: «Ну-ка еще разок, ну-ка еще, ну-ка еще». Впрочем, подбадривать того было не нужно, плечи, спины и бедра гребцов были сплошь в кровоподтеках. Наконец подошли к высокой белокаменной пристани, устроенной с учетом разливов Нила.

– Левый борт, табань, – рявкнул Имахуэманх. – Делай раз, делай два, делай три. И не так, и не этак, и не в мать. Весла суши.

Гребцы сделали все как надо, лодка уткнулась в причальный брус, железное кольцо с привязанным швартовым наделось с зазором на бронзовый кнехт. Пусть вода прибывает, и посудина поднимается – нестрашно.

– Так, хорошо, – одобрил Энки, встал, строго посмотрел на Имахуэманха. – Жди меня здесь. И накорми людей – праздник сегодня. Дай им пива, хлеба, чеснока и бедро быка. Я проверю.

– Да, о мой господин, повелевай, – рявкнул ему в спину Имахуэманх, обреченно вздохнул, вытащил корзину с провизией, питьем и отдал ликующим массам. – Нате. Жрите.

Себе он оставил лишь кувшин с минетом[85], который, дабы не терять лица, то есть не снимать маску, принялся тянуть через стебель камыша. Мир, гармония, взаимопонимание и спокойствие воцарились на время в ладье. А Энки тем временем поднялся по ступеням, глянул на Нил с крутого бережка и двинулся вперед по хорошо знакомой дороге – мощеной, широкой и прямой, как стрела. Ветер шевелил листву сикомор, солнце красным шаром уходило за горизонт, встречные лулу валились на землю, ясно понимая, что лицезреют бога. Не понимая, правда, какого именно – боги, принимающие образ людей, все на одно лицо.

– Вольно, вольно, ребята, валите, не до вас, – Энки игнорировал проявления почтения, резво шел вперед, путь его лежал к массивному пилону, над которым полоскались языки стягов. Там и начинался храм Мина, божественного, дарующего и животворящего: маленький открытый дворик, окруженный резными колоннами, затем гипостильный зал, ведущий в Пространство Таинств, за ним Помещение Ладьи, плывущей по Небесному Нилу, и наконец – непосредственно Святилище, где душа соединяется с Богом. Банальщина, обыденность, избитость, голимый ханумак для народа. Ничего интересного. Все интересное здесь, как водится, располагалось внизу, в подземелье храма, и Энки заходить в гипостильный зал не стал, сразу из внутреннего двора повернул налево, в неприметный проход – путь ему преградила дверь.

– Именем Мина созидающего, – трижды постучался он, в двери обозначилось окно, равнодушный голос спросил:

– Знак?

Молча Энки снял нагрудник, обнажил плечо, показал:

– Смотри.

На плечо свое левое показал – Знак, Метку Чести[86]. Ее каленым теллурием ставит каждый ануннак своему законному, только что родившемуся ребенку. Все верно – тем, кто меньше чем наполовину бог, делать в храме святого Мина нечего.

– Заходи. – Дверь без звука открылась, Энки шагнул внутрь, и в руку ему сунули личину, стилизованную под козлиную морду. – Надевай. Иди на свет, держись стены.

Опять-таки, все верно, как ни посмотри, в тесной компании богов и проституток лучше хранить инкогнито. Так что Энки, не дрогнув, с ходу закосил под козла и двинулся подземной галереей в просторный полукруглый зал. Там трепетно горели светильники, курился благовонный дым, сидела, стояла, общалась по интересам невиданная стая двуногих: жирафы, антилопы, коровы, быки, бараны, газели, гиппопотамы. А еще там стонали флейты, били в такт ударам сердец тамбуры и кимвалы, и плясали полуобнаженные, одетые лишь в газ красотки. Кружились, извивались, имитировали оргазм, отточенной пантомимой набивали себе цену.

– Ну-с, кого желаем? – павой подтянулась к Энки Ассо. – Мальчика? Девочку? Песика? Мартышку?

Она была кривонога, вислогруда и тучна, а разговаривала вкрадчиво, с оценивающей улыбочкой. Сразу чувствовалось – гнида, ложкомойница и тварь, однако же не дура. Очень далеко.

– Я хочу Нахеру, – Энки вытащил золотой дебен, взвесил на ладони, протянул Ассо. – А это на алтарь Мину. Животворящему.

В данный момент ему хотелось одного – врезать этой суке, чтобы шнобель набок.

– Слушайте, слушайте, слушайте, и что это таки вам всем сегодня надо Нахеру, – Ассо помедлила, пофыркала, однако же дебен взяла. – Тощая, рыжая, курносая, неструганая доска два соска. Слушайте, слушайте, слушайте, возьмите мою племянницу Сару. Груди ее как серебряные чаши, бедра как эбеновые вазы, лоно как только что обрезанный свежий стебель тростника гизи. Ягодицы ее напоминают…

– Я хочу Нахеру, – начал злиться Энки, помрачнел и вытащил второй дебен. – Вот еще этому вашему Мину. Животворящему.

– Мин животворящий не забудет вас, – заверила Ассо, цепко схватила монету и неожиданно развела руками. – Э, а ведь вам все равно придется брать Сару. Нахера-то занята, плотно, до утра. Мину хорошо заплачено. Очень хорошо.

– Что, до утра? – Кровь ударила Энки в голову, растопила мозг и устремилась к сердцу, не оставляя на душе никаких чувств, кроме упоительного бешенства. – Так, так, до утра?

Так, так. Значит, вначале у него забрали Нинти, потом лишили Нахеры, а теперь предлагают спать с Сарой? Ладно, такую мать, это мы еще посмотрим. Очень хорошо посмотрим.

Бешеные отцовские гены вышвырнули его в коридор, молнией протащили в полумраке и заставили замереть у знакомой двери. Двери в рай, в нирвану, в восторг, в блаженство, в неземное наслаждение. На этот раз закрытую.

«Ах, значит, такую мать, с Сарой», – Энки отступил на шаг, настраиваясь, вздохнул и стремительным движением, как учил его отец, с концентрацией пнул дверь. Вышиб ее заодно с коробкой, смерчем ворвался внутрь и… застыл – увидел Нинти. Золото распущенных волос, ангельски очерченные плечи, бедра, пребывающие в движении, ягодицы, белеющие в полутьме. Стройную женскую фигурку, галопирующую на коленях у мужчины. Самку, впавшую в любовный раж, самку, тонущую в экстазе, самку, потерявшую рассудок и стыд от прилива внеземного наслаждения. Потерявшую рассудок не с ним – с другим…

– Сука! – шмякнул Энки женщину в висок, сбросил на пол со вздыбленного фаллоса и взялся за удачливого соперника, крепкого, с рельефом, ануннака в мерзкой маске ухмыляющегося волка. Однако тот был не промах, отнюдь. Молнией сверкнул теллурий, чмокнула насилуемая плоть, и Энки сразу затормозился – убийственно-вибрирующий клинок вошел ему в яремную впадину. Хлынула кровь, рухнуло тело, в келье запахло смертью. И в этот миг пожаловала Ассо, да не одна, в компании жрецов охраны.

– А ну-ка, фу! – рявкнул ануннак и лихо очертил мечом кривую, да так, что гости застыли на пороге. – Стоять. Ты, – глянул он на бледную Ассо, – зайди. Остальные – на хрен. И не вздумайте мне шуметь – прибью.

Огромный, в маске, с мерцающим мечом и все еще стоящим фаллосом, он был по-настоящему страшен.

– Да, да, не вздумайте шуметь, – мигом сориентировалась бандерша. – Мин животворящий не любит шума. Живо валите в коридор, ждите по-тихому меня там.

Мысли ее судорожно метались – да, шум, конечно, ни к чему. А то ведь прикроют лавочку, отзовут лицензию, и уж как водится, наложат штраф. Да еще копать начнут, и уж как пить дать, такого нароют. И все это, блин, в праздничные дни, когда клиент прет косяками. Да, шум, конечно, совершенно ни к чему. Живым. А мертвым уже все равно. До фени. Что громко, что тихо… С другой же стороны – мокруха в храме. Опять-таки, такую мать – в праздничные дни. Это вам не шутка. А еще недоносительство, укрывательство, сокрытие реалий, суть злонамеренное пособничество, квалифицируемое как содействие… М-да, за такое, небось, по головке не погладят. Жопу редькой порвут[87], клитор осокой отрежут, священным крокодилам скормят на обед. Ох, что же делать? Что делать? Что делать-то?

– А ты не дура, – одобрил ануннак, кивнул, взмахнул мечом и неожиданно стянул маску. – Или я не прав?

– Так это ж… – посмотрела на него Ассо, на миг утратила дар речи и приземлилась на живот. – Ваше Царское Могущество…

Перед ней во всем природном естестве стоял сам лучезарный Сетх – владыка Нижнего Египта. Фаллос его тоже все еще стоял и поражал размерами и формой.

– Ну, если не дура, тогда давай берись за дело, – сказал он и вытащил с пригоршню зааба. – На, чтоб быстрей работалось. И лучше молчалось. Вели своим посвященным принести какой-нибудь саркофаг. Побольше. И побыстрей.

И, не обращая больше на Ассо внимания, он занялся вплотную Нахерой: присел, перевернул, потрогал сонную артерию и с явным облегчением вздохнул:

– Готова.

Устроился половчее, взялся за меч и принялся расчленять тело – к моменту возвращения Ассо из коридора келья большее напоминала бойню. Пси-резонирующий теллуриевый клинок резал одинаково легко и кости, и мясо. Все – пол, покрывало, подушки, ковры – было густо отмечено человеческой кровью. А лучезарный Сетх, хотя и из царей, орудовал с энтузиазмом бывалого маньяка – резал, фрагментировал, выворачивал, расчленял, кромсал, укорачивал, рассекал, потрошил. И все это – спокойно, деловито и не спеша. Правда, когда он добрался до покойника и сдернул с лица его козлиную маску, в голосе его послышалось изумление:

– Вот это да. Видимо, судьба. Ну теперь будет вони…

Однако в это время приперли саркофаг – добротный, вместительный, из ливанского кедра, и Сетх замолчал – ушел в работу. А едва дождавшись, когда жрецы уйдут, кинул грозный взгляд на бледную Ассо:

– Эти твои как? Нормально? Не подставят? Не сдадут? Не подведут?

В голосе его уже слышалось не удивление – звон теллурия.

– Не беспокойтесь, Ваше Царское Могущество, – с поклоном отреагировала та. – Эти – не подведут, потому как не опасны. Они полностью кастрированы, дегельминтизированы и санированы, а в языки им до самого корня введены парализующие шипы дерева хиру. Они холодны и неразговорчивы, словно рыба лепидот[88].

В глубине души ее мучили сомнения: может, все же плюнуть на тот факт, что клиент идет косяком, и дать своевременно сигнал? А с другой стороны, на кого? На Его Царское Могущество Повелителя Нижнего Египта? На лицензированного бога первой категории? В оперенной короне «Дешерт»[89]? Нет, нет, на хрен, лучше молчать. Как в той песне – ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу. Ля-ля-ля.

– А, дегельминтизированы? Это хорошо. – Сетх поставил точку клинком, жирную и кровавую, бросил в сосновый ящик бренные останки Нахеры и принялся грузить туда же то, что осталось от ануннака. – Ну вот, мечты сбываются, вы теперь вместе.

На душе у него сомнений не было – это перст судьбы. Рок, фатум, провидение, смертельное стечение обстоятельств. То, что должно было случиться раньше, еще давно – или он, или Энки. Третьего было не дано – Нинти не делится на двоих. И теперь все будет хорошо, славно, преисполнено гармонии. Если, конечно, эта жирная свинья не проболтается. Да нет, навряд ли, зассыт. Центрсовет богов – хрен знает где, а натасканные маджаи – вот они где, рядом, на расстоянии прямой слышимости, только свистни. Нет, не заложит, зассыт.

Наконец все было готово – саркофаг наполнился.

– Тэк-с, – глянул на свою работу Сетх, оценивающе поцокал языком, задумчиво вздохнул. Эх, хорошо лежат. Двинулся к сосуду для интимных омовений, пальцем сделал знак на все готовой Ассо. – Ну-ка, полей мне. Ага, вот так, вот так, на спинку, теперь пониже. Я сейчас уйду, а ты давай по плану. План такой – коробочку закрыть и в Нил, пусть себе плывет. До города Чугуева. Здесь навести марафет, гвардейский порядок, флотскую уборку по классу «А». Чтобы все блестело, как у муркота яйца. Фр-р-р. – Он шумно отплюнулся, встряхнулся всем телом и начал энергично вытираться. – Ну что, посвященная ты наша, всосала? Или разжевать?

– Всосала, Ваше Царское Могущество, всосала, – заверила Ассо. – Чтоб все блестело, как у муркота яйца.

– Ну вот и отлично. – Сетх не спеша оделся, вдумчиво прицепил клинок, вытащил еще зааба, без счета, сколько влезло в горсть. – На. И держи язык за зубами. А то вырву. И зубы, и язык…

– Да я… Ваше Царское Могущество… буду как та рыба. Лепидот, – глянула ему в спину Ассо, судорожно вздохнула и принялась запрятывать зааб. – Да никому! Да никогда! Да ни за что!

Ха, она не знала, как умеет допрашивать Красноглаз! Пару дней спустя она расскажет все, что знает и не знает, а затем умрет, медленно, позорно и печально, куда тяжелее и неприятнее, чем безвинно погибшая Нахера. Да, что-то Мину животворящему со жрицами в последнее время не везло. Определенно.

– Трижды громогласно и авторитетно вопрошаем – по-мирному или как? – Тот с силой приложился жезлом о бронзовый огромный гонг, да так, что пламя факела дрогнуло. А когда вибрирующий звук затих и в зале наступила тишина, ее нарушил рык Гибила, полный ненависти и лютой злобы:

– Крови! Мозга! Смерти!

– Принято! – зверем заревел в ответ Энлиль. – Будет тебе кровь! Будет тебе мозг! Будет тебе смерть!

Что он, что Гибил, что Тот были без одежд, в одних только кожаных набедренниках. Так же, как Нинурта, Шамаш, Мочегон да и все прочие члены Централсовета – древний Ритуал Царицы Магр ни для кого не делал исключений. Ритуал боя не на жизнь, а на смерть. Жестокую, кровавую, мучительную, полную невыразимого позора.

– Полностью услышано? – Тот глянул вопросительно на членов, мгновение помолчал и снова с жуткой силой приложился к гонгу. Настроение у него было мерзко-гнусно-пакостно-хреновым. Ну вот, блин, дожили, такую мать – наследники Великого Ана сейчас будут биться в храме Великого Ана. Решительно, бескомпромиссно, жестоко, не оставляя сопернику ни шанса. На смерть. Да, таков древний Ритуал Царицы Магр – неписаный тысячелетний закон чести. Закон, согласно которому каждый ануннак может вызвать на бой другого ануннака. А с другой стороны, если без эмоций, то все, что ни делается – к лучшему. В стране Маган должен быть один правитель, у Нинти, черт бы ее побрал, – определенность выбора, а у него, Тота, – душевная гармония. Дабы спокойно, вдумчиво и не спеша заниматься делом всей жизни. Там, на Тибете. Вместе с коллегами и любимыми учениками – мудрейшим Имхотепом и наидостойнейшим Рамой. Не отвлекаясь, блин, на терки, стрелки, блуд, базары и разборки. Ну что спокойно не живется-то? Земля рожает, Нил течет, пшеница зреет, бабье дает. Эх, растакую-то вот мать, и не так, и не этак, а ведь не повезло Ану с детьми. Ох как не повезло. Вот сынок Зиусурда, даром что полулулу, а не срамит где ни попадя отцовских-то седин. Царствует себе в Шураппаке, строит святилища и дворцы, в большую политику не лезет, четко понимает, что к чему. Во всем у него полный порядок – и по мясу, и по шерсти, и по зерну, и по маслу, и по опиуму для народа, и в отношении Совета Богов. И сексуальных проблем нет – в корне, в зародыше, в зачатке, в помине, есть только гарем, умелые наложницы, восторженные подданные и храмовые жрицы. Полная, совершенная гармония. А тут… Такие, блин, дела…

Дела в центре залы и впрямь развивались по нарастающей: врагов сковали цепью длиною в шесть локтей[90], дали каждому по ножу и скомандовали: «Фас». Впрочем, команды здесь были не нужны – вихрем, молнией, разъяренным вепрем налетел Гибил на своего дядю. Он был очень грозен и уверен в себе – последние две недели они тренировались с Мардуком, специально прибывшим в Египет из своей вотчины в Южной Африке. Однако же Энлиль был совсем не подарок – нож в его руке мелькнул, отбросил свет, и Гибил заорал, отпрянул, бросился назад, сколько позволяла цепь. По его небритой щеке медленно ползла кровавая жижа – то, во что мгновенно превратился его левый порезанный глаз.

– Ну-ка, иди сюда, маленький, – громко подбодрил его Энлиль. – Сейчас я тебе вырежу второй. А потом и яйца. По одному.

Слова свои он подкрепил делом и бросился в атаку на Гибила, однако тот держался молодцом: боль мигом отрезвила его, дисциплинировала, добавила в сердце ярости, но ярости холодной, расчетливой, убийственно опасной для врага. Некоторое время схватка шла на равных: жутко блестела сталь, кандально звенела цепь, слышалось горячее дыхание. Бойцы были под стать друг другу – рослые, сильные, выносливые, не боящиеся ни крови, ни смерти. Казалось, что все это надолго. Однако это только казалось.

– Хуррррр! – Гибил вдруг сделал финт, сорвал дистанцию, прошел зигзагом и, уронив на пол свой нож, сжал его пальцами босой ноги. И тут же, резко откинувшись назад, всадил клинок Энлилю в пах. Фатально, мощно, глубоко, по самые упоры[91]. Словно с концами пригвоздил к гробовой доске. Однако нет, Энлиль был еще жив: громко застонав, он рухнул на колени, скорчился, сложился вдвое, перевалился набок и вдруг зашелся конвульсивным криком – нашел в себе все же силы вырвать из раны нож. Тело его безжизненно обмякло, мутные глаза закрылись, рдяно пульсирующим потоком заструилась кровь. Однако это было не самое страшное.

– Ну что, сука, так и будешь лежать бревном? – гоголем подошел Гибил, сдернул с Энлиля набедренник, с силой, трамбующим ударом бросил в лужу крови на живот. – Ну-ка, раздвинься, маленький.

Навалился, пристроился, куда надо, попал и принялся уподоблять Энлиля женщине – с чувством, с расстановкой, размеренно дыша, со счастливой, даже блаженной ухмылкой. Враг его теперь, даже если и выживет, уже не ануннак – так, слабая пародия на ануннака. Жалкая, грязная, всеми презираемая, вызывающая тошноту и омерзение. Впрочем, нет, нужен последний штрих, завершающий мажорный аккорд. А, вот и он…

Тот, сидя в кресле Председателя Совета, наблюдал за действом с глубочайшей скорбью – о господи, видел бы Ан, как его горячо любимый внук рвет очко на сто лимонных долек своему дяде. Только что вырезавшему ему глаз. М-да. И ведь не торопится, стервец, не спешит, сразу видно, тянет время, наслаждается моментом, упивается триумфом и открывшимися перспективами. Кроет своего родственничка так, что брызги летят. А, похоже, уже все – кончил. Добился своего, паскудник, смешал родного дядю с дерьмом. Напрочь обломал рога, помножил на ноль, с головой втоптал в грязь. Крепкая ануннакская семья, ячейка общества, такую мать…

А Гибил действительно опорожнился, встал и громогласно возвестил:

– Семя мое отныне в нем!

Таммуз и Гиссида подошли, удостоверились, дружно подтвердили:

– В нем, в нем.

– Прав Хор и не прав Сетх, – Тот снова ударил в гонг, скривился, угрюмо подождал, пока Энлиля окатят водой. – Ты, трижды не правый, с семенем чужим, отвечай, как на духу – живота или смерти?

Про себя он решил, что лично прибьет Энлиля, если тот вдруг выберет жизнь, которая хуже смерти. Не должно отпрыску Ана жить поганым пробитым пидорасом. Однако же Энлиль, хоть и уподобился женщине, в душе остался мужиком.

– Смерти и мгновенной, – прошептал он, вздохнул, поднял взгляд на торжествующего Гибила и внезапно с издевкой усмехнулся, будто губы его свела предсмертная судорога. – Давай, племяш, давай. А за массаж простаты мерси. С меня причитается.

– Услышано – смерти, – выдохнул с облегчением Тот, Хор плотоядно кивнул, и его давнему спору с Сетхом пришел долгожданный конец – молнией мелькнула сталь. Чмокнула разрезаемая плоть, крови в центре залы прибавилось… Древний справедливый суд чести благополучно закончился – пора было закругляться. Однако, не тут-то было – на центр вышел Красноглаз с речью.

– Светильник Разума, братва, – начал негромко он. – Мы тут с кентами посовещались, перетерли, прикинули хрен к носу и решили соскочить[92]. Ну, не то чтобы выпрыгнуть с концами[93] или там сменить окрас, нет – желаем свежей струи. Точнее, хотим свалить на Ганг, к Инду, начать там новую жизнь. И с новыми погремушками, как Утес перекрестил. Ну там, – Красноглаз напрягся, выругался, волною наморщил лоб. – Вот бля, тринопля, гребаная память. Сука. А, вот. Вишна, Варуна, Индра, Пушан и как бишь еще-то, мать его, а, Рудра. Так что, кореша любезные, давайте без обид – просим нашу долю честную из главного общака. По транспорту, по топливу, по оружию, по рыжью. Свое просим, кровное, заслуженное в боях. У меня, бля, все.

Огромный, голый, с внушительным рельефом, он выглядел до жути эксцентрично. Да и вообще композиция в центре зала впечатляла, давила на психику и запоминалась надолго: труп без головы, детина с ножом и татуированный оратор, изъясняющийся по фене. И… кровь. Кровища. Рекой.

– Значит, говоришь, долю? Из главного общака? Свою, кровную? Зажитую, заслуженную в боях? – Тот значительно поерзал в кресле, крякнул, тяжело вздохнул, глянул вопросительно на хмурого Шамаша и, чуток подумав, кивнул: – Лады. Будет вам, братцы, доля, честная, вот только сведу учет. Век воли не видать. Мы своих кентов не кидаем.

– Ну вот и ладушки, в натуре, – одобрил Красноглаз, и его страшную, обезображенную шрамом физиономию облагородила добрая ухмылка. – Эх, и заживем же мы, земеля, счастливо, по уму. И все будет у нас, как в песне – всех замочим ментов, всех попишем сексотов, провернем по железке воровские дела и рванем с понтом дела с изенбровками к морю, где в натуре канает голубая весна. Эх…