"Небо остается чистым. Записки военного летчика." - читать интересную книгу автора (Луганский Сергей Дмитриевич)

ПРИШЛО БОЛЬШОЕ ИСПЫТАНИЕ

В мемуарной литературе началу войны отведены самые волнующие страницы. Я прочел множество воспоминаний, и всюду о первом дне войны пишется с возмущением. Да это и понятно: слишком неожиданно, слишком коварно враг нарушил мирную жизнь миллионов советских людей.

Вторая мировая война вошла в жизнь нашей страны как великое бедствие.

Воскресенье 22 июня должно было пройти у нас, как обычный выходной день в воинской части. На стадионе намечалась встреча волейболистов, ближе к вечеру – футбольный матч. Вечером в клубе готовился концерт художественной самодеятельности.

Встал я в этот день несколько позже обычного, вышел на балкон. С высоты третьего этажа мне хорошо виден наш аэродром. Было солнечно, жарко.

Большой южный город пришелся летчикам по душе. Мы прибыли сюда сразу же после получения наград. Местом нового расположения нашего авиационного полка был выбран Ростов-на-Дону.

Фронтовая жизнь постепенно отходила в прошлое. Миновало всего несколько месяцев, а мы уже втянулись в новый распорядок, почти такой же, как в Пскове. Те же самые учения, то же изучение материальной части. В полк прибывало пополнение, летчики получали новые машины.

Так что и день 22 июня не должен был внести в эту размеренную жизнь никаких изменений.

«Но что это?»- вдруг насторожился я. Вместо привычной покойной картины аэродрома я увидел, как по полю бегают солдаты охраны, разбирают оружие и занимают оборону. Блаженное воскресное состояние слетело мигом.

– Маша,- крикнул я жене,- посмотри. Что-то неладно!

А в дверь квартиры уже стучал посыльный:

– Товарищ старший лейтенант, тревога!

Так началась война.

Собираясь на аэродром, я отказался завтракать. Жена не настаивала. Ей и самой не лез кусок в горло. Она лишь спросила:

– Как ты думаешь, Сережа, надолго это?

Бедные женщины! Кто мог сказать, сколько им придется ждать и волноваться за своих близких?

Успокоив жену, я выбежал из дому.

На аэродроме техники спешно готовили самолеты. Когда мы прибежали, одно звено истребителей уже поднялось в воздух для патрулирования. Боевые машины унеслись в жаркое небо и скоро скрылись из глаз. Они искали врага, но враг еще был далеко. Как сообщила вечерняя сводка, немецко-фашистские войска вели бои на границе. Но в той же сводке говорилось, что авиация противника бомбила Киев, Львов, Одессу и другие города. Трудно было представить, что старинные красивые города подвергаются сейчас варварской бомбардировке, рушатся здания, дым и гарь поднимаются в ясное летнее небо. Что собой представляет война, мы уже знали.

В штабе полка царила боевая, почти фронтовая обстановка. Беспрерывно звонил телефон. Командование отдавало распоряжения. Люди подтянулись, приготовились к самому худшему. Сознание, что враг нарушил наши границы, что идет война, льется кровь, наложило отпечаток на все наши действия.

Нашему полку было приказано: обеспечить охрану моста через Дон. Значит, скоро нужно ждать немцев и сюда, к Ростову?! Вот уж это никак не укладывалось в голове. Неужели враг проникнет на нашу землю так далеко?

В обед у столовой нас всех ждали семьи. Женщины плакали. Мы, как могли, успокаивали их. Тогда не думалось, что немцы продвинутся вперед. Мы были уверены, что коварного захватчика остановят на границе, а затем перенесут боевые действия на его территорию.

Однако с каждым днем сводки становились все безрадостней. Враг мощной лавиной наступал на огромном фронте. Создалась угроза Ленинграду, наметилось Смоленское направление: немцы рвались к Москве.

У нас пока было относительное затишье. Дни проходили в учебе. Мы жили на аэродроме, спали под самолетами и ждали приказа вылетать. Вечерами все собирались у репродукторов. Новости были угрожающими. Немецкие войска наступали.

Враг приближался к Москве.

Война для советского народа началась неожиданно. Но мы тогда не знали о той громадной государственной работе, которая проводилась в предвидении неминуемой беды. Международная обстановка осложнялась с каждым днем, над Страной Советов нависала грозная опасность, и партия проводила целый ряд мероприятий, направленных на укрепление нашей оборонной мощи.

Прежде всего большие задачи удалось выполнить в течение славных пятилеток. Пятилетние планы были направлены и на то, чтобы экономически обеспечить победу, если придется воевать. Страна создала новые и передовые отрасли промышленности – автомобильную, тракторную, авиационную. Развились нефтедобыча и нефтеперерабатывающее производство, как раз те отрасли, которые со временем помогли нам выиграть жестокую войну. Перед самой войной мы уже имели новейшие образцы танков, самолетов, подводных лодок, артиллерийского вооружения. Увеличивалась общая численность армии, а такие современные рода войск, как танковые и механизированные, возросли в 12 раз!

Партия и правительство видели опасность войны и делали все для того, чтобы отстоять Отчизну в грозный час.

Когда утром 1 сентября 1939 года фашистская Германия напала на Польшу, в Москве в этот же день внеочередная сессия Верховного Совета СССР приняла Закон о всеобщей воинской обязанности.

Еще 25 февраля 1941 года Центральный Комитет партии и Совнарком СССР приняли важнейшее постановление «О реорганизации авиационных сил Красной Армии». Оно определило план перевооружения авиачастей, формирования новых авиаполков, зон противовоздушной обороны. Документ этот во многом ускорил подготовку наших Военно-Воздушных Сил к приближающейся войне.

Из воспоминаний наших видных военачальников теперь известно, что перед самым началом войны в пограничные округа под строжайшим секретом стали стягиваться дополнительные войска из глубины страны. И этот дальновидный шаг помог сорвать гитлеровский «блицкриг», измотать фашистские войска уже в первые дни военных действий.

Так что делалось и сделано было много.

Героические наши войска грудью встретили фашистские лавины и с предельным напряжением сил сдержали натиск коварного врага.

Ростов до некоторого времени был глубоким тылом. Но сознание того, что западные наши рубежи уже обагрены солдатской кровью, что через Двину и Буг переправляются чужеземцы, их грохочущие танки, артиллерия, самоходные орудия,- все это не давало покоя. «Коварное, вероломное нападение»,- билась в голове неотвязная мысль.

По мере того как разворачивались боевые действия, к нам в округ стали прибывать на переформирование полки и дивизии с фронта. Позднее эвакуировались авиаучилища и курсы из Полтавы, Одессы, Чернигова. Они заняли аэродромы всюду, где можно было разместить технику и людей.

Война медленно, неумолимо приближалась и к Дону. Фронт был уже недалеко от Ростова.

Наконец пришел приказ вылетать и нам. Нас собрали по боевой тревоге. Командир полка И. И. Попов коротко доложил обстановку. Нам предстояло перебазироваться в район Таганрога.

В последний вечер нам разрешили сходить домой – проститься с семьями. Родные заволновались. Куда мы летим, когда вернемся? И вернемся ли? А что тогда будет с ними?

Тяжело дался всем нам этот последний разговор с родными. Времени на свидание нам было отпущено в обрез, мы то и дело поглядывали на часы.

Собираясь уходить, я окинул взглядом свою комнату, подошел к кроватке. Дочка спала.

– Будить жалко…- сказал я жене.

Она молча утирала слезы.

– Возьми, ничего. Потом уснет.

Бережно поднял я на руки теплое беззащитное тельце ребенка. Дочка проснулась и заплакала. Жена, тоже не переставая плакать, взяла ее и проводила меня.

Я ничего не ответил жене на ее вопрос, когда мы теперь увидимся. Да и что можно было обещать? Все мы понимали, что начавшаяся война не на месяц и не на два. Чтобы сломать хребет ворвавшемуся на нашу землю зверю, понадобятся годы, понадобится множество жертв…

Рано утром перед рассветом прозвучала команда: по самолетам.

– Как твои?- успел я спросить у Володи Пешкова. Ничего не сказав, он только махнул рукой. Да и что было говорить?

Вылетали мы эскадрильями – одна за другой. Первой поднялась эскадрилья Владимира Пешкова. Мы построились в боевой порядок и взяли курс на запад. Там, впереди, отчаянно дрались наши войска. Мы спешили им на помощь.

Как известно, большую роль в первоначальном успехе немецких войск сыграла авиация. Стремясь уничтожить советскую авиацию и с первых дней войны захватить господство в воздухе, немецкое командование сосредоточило крупные силы. К дню вероломного нападения фашисты перебазировали к нашим границам около четырех тысяч самолетов. Помимо этого более тысячи самолетов насчитывалось у Румынии и Финляндии.

Внезапность нападения позволила врагу уничтожить много наших самолетов непосредственно на аэродромах. Как выяснилось, в первый день войны свыше тысячи немецких бомбардировщиков подвергли неоднократным налетам шестьдесят шесть приграничных аэродромов, в первую очередь те, на которых базировались полки, вооруженные новыми типами самолетов. В ночь на 22 июня диверсионные группы врага нарушили связь и в значительной мере парализовали управление ВВС. Поэтому командующие округами не имели возможности выяснить обстановку, быстро и четко поставить боевые задачи подчиненным соединениям, организовать взаимодействие и принять меры по выводу частей из-под удара, рассредоточив их на полевых аэродромах.

Тяжелее всех пришлось летчикам Западного особого военного округа, где командующим ВВС был наш старый знакомый И. И. Копец, бывший командир бригады в Пскове.

Однако несмотря на крайне тяжелую обстановку, наши летчики смело вступали в схватки с врагом, нанося ему серьезный ущерб на земле и в воздухе. За первые две недели боев немцы потеряли свыше 800 самолетов, и ныне немецкие историки вынуждены признать, что, несмотря на достигнутую ими внезапность, «русские сумели найти время и силы для оказания решительного противодействия». (Воспоминания подполковника гитлеровских ВВС Греффрата).

Сейчас можно только восхищаться героизмом наших славных соколов. Летая на самолетах устаревших конструкций, явно уступавших немецким в скорости и маневренности, они с поразительным мужеством принимали неравный поединок в небе.

На первых порах, пока мы не встретились с врагом лицом к лицу, до нас доходили разнообразные слухи. О техническом оснащении фашистской авиации рассказывались буквально чудеса. Будто их самолеты не берет ни снаряд, ни пуля. Особенно превозносились вражеские бомбардировщики «юнкерсы», которые обычно шли под солидным прикрытием «мессершмиттов».

Словом, как всегда при временных неудачах, панические слухи намного преувеличивали опасность.

На самом же деле, несмотря на свое первоначальное преимущество, фашистские захватчики оказались бессильными подавить волю советских людей к сопротивлению. И на земле и в воздухе враг встретил такой отпор, какого не ожидал.

В моих наушниках раздался быстрый говорок Николая Мурова:

– Сережа, Сережа… Вижу три самолета противника!

Справа. Смотри! Справа…

Действительно, справа от нас, довольно далеко, все отчетливей вырисовывались три черточки. Наших самолетов там быть не могло. Значит, противник.

– Вижу,- ответил я и отдал команду:

- Приготовиться к атаке!

Наше звено барражировало над линией фронта. Дежурство в воздухе стало повседневной задачей. Обязанностью летчиков-истребителей было перехватывать вражеские самолеты на подходе к важным оборонительным узлам.

К Ростову, через который следовали необходимейшие народнохозяйственные грузы, эшелоны с войсками и военной техникой, стали часто прорываться фашистские стервятники. Становилось очевидным, что гитлеровское командование намеревалось как можно скорее прервать связь центральных районов нашей страны с Северным Кавказом. Поэтому надежное прикрытие Ростовского железнодорожного узла, предохранение от налетов всех тыловых коммуникаций являлось одной из ответственных задач истребительной авиации. Для гарантированного перехвата неприятельских самолетов командование приказало организовать непрерывное дежурство боевых пар и звеньев истребителей в воздухе.

Наш полк, как только что прибывший с тыловых аэродромов и не понесший никаких потерь, имел высокую боеспособность.

Сегодняшняя встреча в воздухе со знаменитыми фашистскими «юнкерсами» была по существу первым крещением.

Мое звено быстро развернулось для боя. Набрана необходимая высота, и мы устремляемся на перехват. Скоро стали отчетливо видны вражеские самолеты. Так и есть,- бомбардировщики Ю-88, хваленые немецкие «юнкерсы». Три тяжело груженных машины направлялись для бомбежки.

Фашистские стервятники, обнаглев, шли открыто, без прикрытия истребителей. Сказывалось упоение налетчиков первыми успехами. «Ну, вы у нас сейчас запоете!»- подумал я, отдавая команду звену следовать за мной.

Впоследствии мне не раз приходилось атаковать вражеские бомбовозы. Но в тот день было первое знакомство с ними. Невольно пригнувшись, на полных оборотах мы приближались к неприятелю. Еще немного, и сойдемся на необходимую дистанцию. Вот они, зловещие кресты на крыльях и фюзеляжах. Огромные стервятники грузно плывут в чистом небе. Казалось, воздух дрожит от их могучего гула. Они нагружены до предела. В их металлическом чреве сотни килограммов смертоносных бомб, и эту свою злодейскую начинку они обрушат на головы наших людей там, в тылу.

Мне кажется, каждому летчику понятно в такую минуту сознание ответственности. Это сознание ответственности диктует самые решительные поступки. Желание каждого – не допустить врага.

Такая же решимость владела всеми нами и в тот день, когда мы атаковали вражеские «юнкерсы».

Однако враг не выдержал и струсил. Заметив советские истребители, «юнкерсы» стали поворачивать назад.

– Уходят, Сережа!- вновь услышал я беспокойный

голос Мурова.- Ведь уйдут!

– В погоню!

Но фашистские бомбардировщики заблаговременно легли на обратный курс и стали удаляться. Преследовать их было бессмысленно.

Только прекратив погоню, я подумал: «А ведь говорили, что «юнкерсы» совершенно неуязвимы. Так почему же они испугались нашего звена?»

Мы вернулись на свой аэродром.

Слух о том, что мое звено встретилось со знаменитыми «юнкерсами», скоро облетел весь аэродром. У наших машин собрались свободные от полетов летчики, техники, бойцы батальона обслуживания. Всем не терпелось узнать, каков враг, так сказать, «при близком знакомстве». Это была первая встреча нашего полка с фашистами.

К сожалению, ничего подробно я рассказать не мог. Увидев нас, «юнкерсы» благоразумно повернули вспять.

– Ага, значит, боятся!- ликовали техники.

– А ты думал! Кричат-«юнкерсы, юнкерсы»…

А они – видал?

– Вот соберемся с силами, да как двинем по зубам!

Дай только срок.

Первая эта встреча с врагом, его трусость привели всех в боевое настроение. Фашисты тоже боятся нас, их тоже можно бить! И нужно бить! И мы будем бить!

А фронт все приближался. Шли последние дни сентября.

Враг уже хозяйничал в Донбассе. Танковые клинья фашистов прорвались на рубежи Артемовск, Горловка, Дьяково, Чалтырь. Даже при первом взгляде на карту боевых действий становилось ясно, что наступающая вдоль побережья Азовского моря 1-я танковая армия генерала Клейста при поддержке 4-го воздушного флота нацелилась на Ростов – крупный административный и промышленный центр, важный узел коммуникаций, связывающий центральные районы страны с Кавказом. «Ворота на Кавказ»- так фашисты называли этот город на Дону, подчеркивая его огромное значение в планах «молниеносной» войны.

По ряду перехваченных приказов противника советское командование разгадало стратегический замысел фашистов. Гитлеровские генералы сосредотачивали на нашем направлении громадные силы. К линии фронта подтягивались свежие части, танки, артиллерия. Наши же резервы пока были малочисленны.

К дню наступления на юге противник превосходил советские войска в живой силе в два раза, в артиллерии - в три и в самолетах – в два раза. Наши войска, только что приступившие к укреплению занимаемых рубежей, так и не успели создать прочную и устойчивую оборону. И вот, начав наступление, гитлеровские войска после кровопролитных боев заняли несколько крупных населенных пунктов, в том числе город Мариуполь.

Летать на боевые задания теперь нам было совсем близко – линия фронта проходила неподалеку от аэродрома. Чтобы помочь нашим наземным войскам, истребители занялись знакомым еще по финской войне делом – штурмовкой. Под крылья истребителя привешивалось по бомбе, брался полный боезапас,- и самолеты взлетали.

На финской войне мы сначала удивлялись такому использованию истребительной авиации. Но вскоре оценили внезапность своих налетов, их короткий, но мощный удар. На финской войне нам сильно мешал снег, надежно маскирующий противника,- сейчас же стояло лето, враг, обнаглев, двигался совсем открыто и представлял собой превосходную мишень для огневого удара с воздуха.

Упоенные победами, немецкие пополнения подходили к линии фронта в настроении полной безопасности. Пылили колонны автомашин с пехотой, по обочинам дорог неслись мотоциклисты. Нашим истребителям, незаметно проникавшим в тыл врага, это было только на руку. Низко, на бреющем полете проносились мы над беспечным врагом, поливая его из пушек и пулеметов. Наши летчики расстреливали захватчиков в упор, как на полигоне. За страдания нашего народа, за кровь и слезы косили летчики ненавистного врага.

После налета «лаггов» в немецком тылу царили неразбериха и паника. Горели разбитые машины, дороги и обочины были усеяны трупами.

Расстреляв весь боезапас, облегченные и довольные проделанной работой, возвращались мы на свой аэродром. Как правило, потерь в эти дни у нас почти не было.

Возбуждение наших летчиков было настолько велико, что многие не хотели вылезать из машин, дожидаясь, пока их заправят.

Бывало, сядет машина, ее тотчас окружают техники. Летчик высовывается из кабины, торопит:

– Давай, давай! Скорее!

Командир полка Иван Иванович Попов приказывает:

– На отдых. Все. Хватит. Видите, уже вечер.

– Това-арищ командир,- обиженно заводит летчик,- до темноты еще разок слетать можно. Ведь рядом же!

Попов сокрушенно качает головой:

– Ах, ребята, ребята… Смотри, Сергей, сами просятся, цены нашим ребятам нет.

А летать на штурмовку становилось все ближе и ближе. Враг развивал наступление. С воздуха нам отчетливо видны были оставленные нами позиции. Еще вчера вот в этих окопах сидели наши бойцы, вон в том укрытии располагался пулеметный расчет, а сейчас, перепаханные снарядами, проутюженные танками, окопы эти в руках врага.

Ценой огромных потерь гитлеровцы перли все вперед и вперед. Они захватили огромную территорию. Мне кажется, в те дни, дни первых своих побед в России, немецкие генералы и солдаты поверили в кликушеские предсказания своего бесноватого фюрера.

Воодушевленные «избранники судьбы» самозабвенно лезли в глубь чужой территории, к своей неминуемой гибели.

Дымилась родная земля. В разбитых и сгоревших селах торчали одни печные трубы. Суетились немецкие солдаты. Но, услышав гул наших истребителей, разбегались кто куда. Нашествие на нашу землю не оказалось для них увлекательной прогулкой. Это была Россия, где находили свою гибель многие армии захватчиков. И для нас не было большей радости, чем видеть немецкую солдатню в панике. Вот почему наши ребята и просились слетать еще разок.

Но вот однажды поздним вечером, когда налеты были закончены и в наступившей кромешной тьме стал накрапывать мелкий дождичек, Иван Иванович вызвал меня из землянки и сказал:

– Видно, не миновать нам все же подаваться назад в Ростов. А ну как ночью он нагрянет на аэродром?… То-то брат .

Мы замолчали. Значит, что же – снова отступление? А ведь, оставляя свои семьи в Ростове, мы были уверены, что фашисты Ростова не увидят никогда. Отступление… Проклятое, обидное слово!

– Съезди-ка, Сережа, в Ростов,- вдруг попросил меня командир полка.- Посмотри там, что с нашими. Эвакуировать их надо.

Голос командира прозвучал глухо. Дождь звучно барабанил по кожаному реглану. Огонек папиросы изредка освещал подбородок Попова, и тогда я видел горькую складку у его губ.

Той же ночью я вылетел в Ростов.

В Ростове я посадил свой самолет на аэродром у Ростсельмаша.

Город был на колесах, на ногах. Тронулись все. Эвакуировалось оборудование Ростсельмаша, «Красного Аксая» и многих других заводов и фабрик, лабораторное оборудование научных учреждений, культурные ценности. Уходило на восток население.

Вырвавшись в степи, получив оперативный простор, фашистские войска поставили перед собой цель – занять плацдарм на южном берегу Дона. Но, не рассчитывая на быстрый успех, гитлеровское командование все же хотело избежать длительной борьбы за город. Поэтому враг думал обойти Ростов с севера и выдвинуться на берег Дона через Шахты и Новочеркасск. Затем группа армии «Юг» под командованием фельдмаршала Кейтеля намеревалась развивать наступление непосредственно на Северном Кавказе, захватить Майкоп и Туапсе.

Захват Ростова был краеугольным камнем в планах гитлеровского верховного командования.

Перед всеми войсками южного фронта Советское Верховное Главнокомандование поставило задачу: любыми средствами удержать Ростов, закрыть ворота на Кавказ.

С трудом проталкивался я по неузнаваемо изменившимся улицам города. Часто попадались разбитые фашистской бомбардировкой здания. По улицам в тучах пыли проходили на запад колонны пехоты, грохотали танки. Гражданское население с детьми, стариками, со скарбом тянулось на вокзал.

Наш дом оказался целым. С бьющимся сердцем взбежал я на третий этаж. Дверь в квартиру распахнута. Я на цыпочках вошел, осмотрелся. Пусто, тихо, всюду следы поспешных сборов. Семьи моей не было. Я кинулся к одним соседям, к другим – тоже никого. Дом был пуст.

Не знаю, приходилось ли кому возвращаться в раскрытую, заброшенную и почти разграбленную квартиру, бывшую еще так недавно родным домом? Всего лишь месяц назад я приходил сюда с учебных полетов и моя маленькая дочка тянулась ко мне ручонками. Наступал тихий, спокойный вечер. Войны, казалось, никогда не будет. Потом ребенок засыпал, я брал с этажерки книгу и включал настольную лампу. И так во всех квартирах летчиков,- допоздна горели мирные огни.

А что я вижу сейчас? Хаос, погром, пустоту. И это мой родной дом…

Я долго стоял в квартире. Жена забрала с собой только небольшой чемоданчик дочурку. Она, видимо, сильно торопилась,- в обоих комнатах следы поспешных сборов. Разворочены постели, выдвинуты ящики. Дверь на балкон раскрыта. Так уходит из дома человек, если он не собирается больше в него возвращаться.

Разглядывая беспорядок, царивший в комнатах, я обратил внимание на груду бумаг, сваленных за письменным столом. Кое-какие листочки ветром разнесло по комнате. Это были старые письма, газетные вырезки. Обычно они лежали в самом нижнем ящике письменного стола. Я присел на корточки и взял бумаги в руки. Нет, тут были не только старые письма. Под ворохом бумаг я нашел большую пачку фотографий. Дед с бабушкой, отец, мать со всеми нами: братом, сестрой и со мной, еще какие-то,- и старинные на толстом плотном картоне, и недавние. Обидно мне стало оставлять дорогие снимки в брошенном доме. Не исключено, что какой-нибудь баварец или пруссак будет ржать, разглядывая бесконечно милые моему сердцу лица, а может быть, и просто на них наступит грязный сапог немецкого фашиста.

Забрав фотографии, я отыскал на кухне молоток и гвозди, заколотил дверь и отправился на вокзал.

Что там творилось! Все пути забиты составами с эвакуируемым имуществом. Бегают военные, требуя немедленного отправления воинских эшелонов. И тысячи, тысячи беженцев, совсем потерявших голову. Сюда, в Ростов, стекались эвакуированные из Одессы, Днепропетровска, Запорожья и других городов Украины. Много было скота, его гнали огромными табунами за Дон, в Астрахань и Армавир.

– Гриню!… Гриню!…- кричала какая-то совсем обезумевшая женщина и бросалась ко всем прохожим с расспросами, не видали ли ребенка.

На вокзале я нашел своих. Они уже несколько дней ночевали здесь, надеясь на какой-нибудь счастливый случай. Но беженцы все прибывали, а счастливый случай не представлялся.

Пока мы разговаривали, над станцией появился немецкий «хейнкель». С первого захода он принялся бомбить железнодорожные стрелки и эшелоны. Народ в панике кинулся бежать. Крики, слезы, давка. Пронзительный плач потерявшихся детей. А «хейнкель» сделал разворот и «прошелся» из пулеметов. «Сволочь, ведь видит же, что женщины с ребятишками!…»-думал я, глядя на это бесчинство. А фашистский стервятник, чувствуя полнейшую безнаказанность, пикировал и пикировал. В хищном размахе его крыльев, в грохоте пулеметов чувствовалось что-то зловещее. Ах, если бы мне сейчас оказаться в небе! От бессилья я в ярости стискивал кулаки. Честное слово, в эти минуты бесчинства «хейнкеля» я зарядился злостью на целую войну. Разве можно было простить убитых ребятишек и женщин, усеявших пути и перрон ростовского вокзала? Эта страшная картина до сих пор стоит перед моими глазами.

«Навоевавшись», вражеский самолет улетел. Мало-помалу все утихло.

Требовательно сигналя, к разбитым путям пробралась машина с красным крестом. Сбегавшийся народ толпился, задние напирали, пытаясь разглядеть, что там творится. На путях, поперек вывороченного рельса, лежала та женщина, которая недавно бегала и кричала: «Гриню! Гриню!»

Видимо, она отыскала своего ребенка, но тут очередь фашистского стервятника прошила ее наискосок. Женщина лежала, все еще сжимая в руках четырехлетнего мальчишку. Оба, и мать и сынишка, были скошены одной очередью. – Пропадем мы тут,- сказала жена.- Не выбраться нам.

Она похудела, осунулась. Да и все остальные выглядели не лучше. Испытания последних нелегких дней наложили на всех свой заметный отпечаток. Женщины будто разом постарели, в их глазах появился какой-то лихорадочный беспокойный блеск.

Что же делать?- в растерянности проговорил я. Мне и в самом деле не приходило в голову, чем могу помочь.

Высокий костлявый старик, кипятивший на небольшом разложенном тут же костре кружку воды, поднял неопрятную седую голову и посоветовал сходить к коменданту вокзала. От него здесь зависело все. Только он мог в чем-то помочь.

Коменданта я не нашел, но побывал у начальника станции. В его кабинете творилось такое, что ни о чем путном договориться было невозможно. Какие-то люди, и в немалых чинах, наседали на него, требуя немедленной отправки.

– Вы же видите, что делается!- крикнул он, отмахиваясь от меня.

А тут снова завыл сигнал воздушной тревоги,- еще один налет.

Наши ждали меня, такая надежда была в их глазах, что мне стало совестно своей беспомощности. Ничего сколько-нибудь утешительного я не мог им сказать. Ясно было одно – надеяться на какой-либо счастливый случай безрассудно. Не будет такого случая. Надо выбираться из города самим.

Пешком, с чемоданом в руках пошли мы за Дон. Пришлось выбросить еще кое-какие вещи, чтобы легче было идти. Нескончаемым потоком тянулись на восток беженцы. Люди шли сутками, шагали как заведенные. Тут же гнали тысячные табуны скота. Все живое уходило от врага.

Мне нужно было возвращаться в часть. Я попрощался с семьей, и вскоре жена с дочуркой на руках затерялась в потоке уходивших на восток людей. Беженцы направлялись на Благородное. 

– Да, худо, худо,- вздохнул Иван Иванович Попов, выслушав мой рассказ о том, что творилось в Ростове.- Ну, ладно. Надо за дело. Сегодня жаркий денек будет.

Я только сейчас обратил внимание, как осунулся, будто постарел за эти дни и командир полка. Война, тяжелые, напряженные дни…

В полку меня не было больше суток, и я спросил командира полка о последних событиях. Он невесело махнул рукой.

– Молодняк жалко. Бьют.

Молодые летчики, приходившие к нам на пополнение, совсем не имели боевого опыта. К тому же летать им приходилось на тяжелом самолете ЛАГГ-3. Эта машина не отличалась высокими боевыми качествами. Многие летчики называли ее «летающим бревном».

Один из конструкторов этого самолета В. П. Горбунов побывал у нас в Таганроге. Летчики-фронтовики так прямо и заявили ему:

– Не будем мы летать на этой деревяшке. Лучше дайте нам «ишаков».

Конструктор заверил летчиков, что усовершенствование самолета уже началось. Конструкторское бюро С. А. Лавочкина приступило к модификации истребителя с целью улучшения его летно-тактических качеств. И действительно, уже в конце года самолет был несколько облегчен, а впоследствии авиационные инженеры во главе с Лавочкиным создали истребитель Ла-5, который превосходил короля воздуха – немецкий «фокке-вульф».

Заботы о предстоящем трудном дне начисто вытеснили все, что не касалось войны. Сразу же забылись невеселые картины, виденные в Ростове. Я успел лишь представить, как бредет сейчас жена с ребенком на руках по необъятной донской степи. Добраться бы ей до какой-нибудь станции, где поспокойнее!…

Иван Иванович предугадал верно – день и в самом деле выдался напряженный. Враг, чувствуя слабеющее сопротивление наших обескровленных войск, бросал в наступление все новые свежие силы, ломая нашу оборону.

С раннего утра мы вылетели на штурмовку. Наше командование бросало в бой все, чтобы только задержать лавину гитлеровских войск и дать возможность нашим частям перегруппироваться, занять выгодные рубежи, наладить оборону. Из пушек и пулеметов истребители били по пехоте, по танкам и мотоциклистам. Положение складывалось такое, что об отдыхе некогда было и подумать. Только в первой половине дня мы совершили по четыре-пять боевых вылетов. Громадное напряжение! Каждый из этих вылетов мог стать последним. Летать приходилось под непрерывным огнем. Минуты боя тянулись, как часы.

После обеда стало известно, что гитлеровцы бросают в бой крупные силы авиации. Готовился массированный удар. Мы поняли, что теперь нам предстоит самое тяжкое испытание. Сумеем ли мы выстоять? Должны суметь.

Перед вылетом Иван Иванович Попов собрал всех летчиков. Много говорить не приходилось, да и времени не было для разговоров. Уже одно то, что в воздух одновременно поднимался весь полк, говорило о необычайно острой, ответственной обстановке. Приказ командира был кратким: сорвать замысел врага, постараться выйти из боя с возможно меньшими потерями. При этом Иван Иванович с особой тревогой посмотрел на молодых летчиков. За них у него особенно болело сердце. Они еще не были в серьезных переделках. Штурмовка, при всей ее пользе, все-таки не основное занятие истребителя.

В глубоком, сосредоточенном молчании шли летчики к машинам. У своего самолета Иван Иванович Попов последний раз оглянулся и решительно застегнул шлем. Сегодня он вместе с нами поднимался в воздух, командир полка лично вел свой полк.

Чувствуя серьезность боя, молчали техники и мотористы. Кое-где застреляли моторы, первое звено пошло на взлет.

Мы поднялись шестью звеньями. В самом верхнем ярусе шло звено И. И. Попова, ниже – мое, еще ниже вел свое звено Володя Пешков. По вертикали мы как бы закрыли доступ на нашу сторону.

Тех, кто видел войну и знал, что это такое, в полку было мало. В основном летела необстрелянная молодежь. Но иного выхода не было. Большая война теперь пришла для всех. Она никого не оставила в стороне. И вчерашние мальчишки поднялись в грозное небо.

Сейчас, в этом напряженном зловещем полете, я вспомнил, что вчера в Ростове я на многое не сумел обратить внимание. Мне вспомнилось, что неразбериха касалась Только тех, кто направлялся на Восток, в тыл. В направлении же фронта все работало четко: пронзительно-ясные огни светофоров, открытых перед воинскими эшелонами, грохот проносящихся составов. И вообще весь город приготовился к схватке,- он втянулся в извечную солдатскую работу: рыл землю для бомбоубежищ и оборонительных рубежей.

Длительное наступление дается врагу немалой кровью. Он вынужден поливать каждую пядь оставленной нами земли. И так будет до тех пор, пока он не выдохнется.

Высоко над собой я вижу стремительный крестик командирской машины. Солнце блестит на плоскостях самолета Пешкова. За нами, держа положенный интервал, следуют ребята из недавнего пополнения.

Скоро показались «мессершмитты», хищные, маневренные, злые машины. Обе стороны устремились друг другу навстречу, одновременно набирая высоту.

Первым вступил в бой Иван Иванович Попов. Он пошел прямо в лоб ведущему «мессершмитту», тот не выдержал, отвернул и получил мощную очередь из всех пулеметов нашей командирской машины. Первая схватка была короткой. Наш командир как бы показывал пример экономии сил и времени.

Закончив атаку, Иван Иванович направил свой тяжелый «лагг» по вертикали вверх. За ним тотчас же пристроился легкий и быстроходный «мессер». Я видел этот маневр, и у меня от предчувствия тревожно сжалось сердце. Ну так и есть,- в верхней точке тяжелый самолет Попова на несколько мгновений завис, и это решило его судьбу. «Мессершмитт» расстрелял его в упор. Машина командира полка камнем рухнула вниз.

Все это произошло быстро, в какие-то секунды. Воздушный бой вообще длится недолго. До сих пор не пойму, как мне удалось разглядеть и запомнить все детали этого молниеносного боя.

Сейчас, когда прошло столько лет и я пишу эти строки, мне все равно трудно избавиться от ощущения, будто вражеская очередь попала не в командирскую машину, а в мою. Мне кажется, я сам всем своим существом почувствовал, как это случилось. Разрушение самолета – наиболее страшная опасность, подстерегающая летчика в полете, в бою. В те короткие мгновения, когда все мускулы, все нервы, все силы напряжены, вдруг прямое попадание, катастрофа,- и только коротенькие доли секунды, отпущенные летчику на то, чтобы понять, что произошло, осознать свое, положение и предпринять какие-то попытки к спасению. Это при условии, что пострадала только машина, а сам летчик невредим. В противном же случае… Видимо, как раз этот случаи произошел и с командиром. Иначе Иван Иванович Попов, великолепный летчик и замечательный мастер воздушного боя, человек редкого самообладания, нашел бы в себе силы спастись.

Бой разгорался на всех «этажах».

Сбивший Попова «мессершмитт» выходил из атаки, плавно, удовлетворенно разворачиваясь. Видимо, вражеский летчик переживал удачу, а может быть, снисходительно, с сознанием собственного превосходства высматривал новую цель,- только он не обратил внимания на мою машину. Мне представилась прекрасная возможность отомстить за нашего командира. Я дождался, когда немецкий летчик зависнет и подставит живот машины. В прицеле мне отчетливо видны зловещие кресты. Я нажал на гашетку и буквально распорол очередью вражеские бензобаки. «Мессер» вспыхнул, как факел. Взяв ручку на себя и с левым креном, я положил машину в глубокий вираж,- маневр, который долго и тщательно разучивал еще в школе летчиков.

Но даже сбитый враг не помог избавиться от постоянной беспокойной мысли. В голове у меня стучало: «Командир погиб, командир погиб.,.». Не укладывалось как-то в сознании. Ведь только что, полчаса, не более, назад, Иван Иванович наставлял нас на аэродроме и заботился о молодых летчиках, и вот… Если бы это не произошло на моих глазах, я бы ни за что не поверил.

И опять, повторяю, все это промелькнуло в моем мозгу в какое-то мгновение. Шел бой, мне нужно было смотреть, видеть, замечать и быть начеку.

Выбирая новую цель, я видел, как мастерски сбил «мессершмитта» Володя Пешков. Кроме того, еще две вражеские машины, оставляя после себя дымные хвосты, падали на землю. Это наши ребята мстили за гибель командира полка.

Конечно, ни о каком строе теперь не могло быть и речи. В воздухе творилась настоящая свалка. Сейчас все зависело от искусства и сообразительности летчика.

Черными молниями проносились в небе самолеты. Виражи, петли… Разобраться в том, что происходило, было нелегко. Нужен опытный хладнокровный взгляд, чтобы не потеряться в такой свалке. Зазевавшийся летчик может попасть под случайную очередь из пулемета.

Чуть ниже меня кто-то из наших летчиков увлекся погоней и не заметил, как в хвост ему зашел «мессершмитт». Враги были опытными летчиками и выбирали цель наверняка. Надо было выручать товарища. Но вражеский летчик вовремя заметил мой «лагг» и попытался уйти. Однако я уже поймал его машину в прицел. И тут произошла досадная осечка. Жму на гашетку, жму изо всех сил, но привычного содрогания, когда работает пушка, не чувствую. Пушка молчит. Тотчас бросаю машину в вираж,- выхожу из боя. А что если немец бросится за мной? Но нет, легкий «мессершмитт» привычно взмыл вверх по вертикали. На время мы разошлись, и я успел перезарядить пушку.

Теперь, когда у меня и у немецкого летчика появился «взаимный интерес», приходилось быть начеку. Нужно маневрировать, создавать себе выгодную позицию. И в то же время не медлить,- решить все следует в считанные секунды. Такой, своего рода, блицтурнир, но только ставка в нем – жизнь.

Напряжение сил и нервов настолько велико, что даже моя тяжелая, явно уступающая «мессершмитту», машина становится удивительно маневренной. В эти минуты, а вернее секунды, я испытал знакомое каждому летчику ощущение, когда машина послушно поворачивается в руках и тебя невольно охватывает чувство свободы. Было какое-то убеждение, что эту схватку ты не проиграешь,- не имеешь права проиграть. Все остальное пришло само собой, интуитивно и совершилось почти механически. Это как раз те минуты, когда самолет и летчик сливаются в одно целое.

Очередную атаку я начал не выходя из виража. Этим-то и хорош маневр: описав кривую, ты вновь оказываешься в выгодном, атакующем, положении. На этот раз моя пушка сработала исправно. Грянул залп, и я увидел, как от вражеского самолета словно полетели щепки. Еще один за нашего командира!

Чем дальше, тем тише становился бой. Он как бы рассыпался на отдельные схватки. Погоня друг за другом шла где-то вверху, внизу и далеко в стороне. Мне виделись зловещие кресты, потом звезды на плоскостях. Слышался треск пулеметов.

Понемногу все пошло на убыль. Враг так и не прорвался. Мы расстроили, остановили его.

Скоро бой прекратился, немцы и наши устало отправились на свои аэродромы.

Тяжело, невыносимо горько было возвращаться без Попова. Мы потеряли хорошего командира, отличного боевого товарища. С Иваном Ивановичем многие из нас воевали еще в Финляндии, гуляли по Москве, вместе получали награды. И вот его не стало… Обидная, тяжелая утрата!

Еще в воздухе, направляясь к себе на базу, я мучительно соображал, пытаясь понять, почему погиб такой опытный летчик, как наш командир полка. Ведь как умело, как точно зашел он на ведущую машину врага! И сбил. Хорошо вышел он и из боя. Видимо, зря пошел на вертикаль. Немец обыграл его именно на вертикали. Уйди Иван Иванович в вираж, несчастья не случилось бы. А так… Но обдумывать все до мелочей уже не оставалось сил.

Один за другим опустились «лагги» на аэродром. Летчики отрулили самолеты на положенные места. Лишь командирское место осталось незанятым.

Из кабины своего самолета я видел, как потерянно топтался техник. Когда самолеты возвращаются с задания, техники и весь обслуживающий персонал издали гадают, кого нет в строю. Каждый из них узнает свою машину из сотен других. Конечно, техник Ивана Ивановича Попова сразу увидел, что командирского самолета среди возвращающихся нет, но он еще не оставил надежду, что летчик выбросился с парашютом и через день-другой может добраться до аэродрома.

Ничего утешительного мы сообщить технику не могли. Как раз подошло время обеда. В столовой на этот раз было сумрачно и тихо. Официантки, обычно веселые шумливые девушки, подавали неслышно и быстро Никто за время обеда не проронил ни слова. В похоронном молчании мы закончили обед и снова разошлись по машинам. Техник, хлопотавший у моего самолета, сказал мне, что насчитал в нем восемнадцать пробоин…

Иван Иванович был прав, предсказывая трудный, напряженный день. Мы совершили по девять боевых вылетов.

К вечеру я еле таскал ноги. Вернувшись из последнего полета, долго собирался с силами, чтобы отстегнуть парашют и вылезть из кабины. Отодвинув фонарь, я сидел с закрытыми глазами и жадно вдыхал вечерний воздух. Кругом было тихо.

На крыло поднялся мой техник Иван Лавриненко.

– Не ранены, товарищ командир?

Я пожаловался на великую усталость. Иван Лавриненко, успокаиваясь, скупо буркнул:

– Так денек-то был!

И привычно захлопотал вокруг машины. С трудом стянул я шлемофон и поплелся в землянку. Желание было одно – лечь и закрыть глаза. Интересно, долго ли мы выдержим такое напряжение? Ведь человек не машина… И тотчас же вспомнился Попов. Он непременно сказал бы: «Человек не машина. Он сильнее машины». Эх, Иван Иванович… Надо будет написать его семье. Хотя куда писать? Ни от семьи Попова, ни от моих не было пока ни слова. Живы ли они? Благополучно ли выбрались из прифронтовой полосы?…

Поздно вечером летчики собрались в своей землянке, чтобы почтить память погибшего командира. Молча разлили по кружкам водку. Место, где обычно сидел Иван Иванович, пустовало. Я вспомнил, как проводил разборы дня Попов,- скупо, немногословно. И что характерно – он ни разу не говорил вечером о задании на будущий день. «А то ребята спать не будут»,- сказал он мне как-то.

В землянку вошел комиссар полка Иван Федорович Кузьмичев, бывший инструктор Качинской летной школы, отличный истребитель и товарищ. В полку он появился недавно, но уже успел подружиться со всеми ребятами. Когда вошел комиссар, все встали. Иван Федорович остановился рядом с местом командира. Минутой молчания почтили мы память боевого товарища. Никто не проронил ни слова. Молодые ребята, для которых сегодняшние бои были первыми, словно повзрослели за один день. Во всяком случае, мальчишеские их лица обрели мужскую фронтовую суровость.

Кружки с налитой водкой выстроились посреди стола. Притихшие стояли вокруг летчики. Касаясь друг друга плечами, ребята молчат. Им еще многое предстоит узнать на этой долгой и жестокой войне. Кто-то, по обычаю, отломил кусочек хлеба, макнул в водку и положил на край тарелки. Это ему, которого сейчас нет. Его нет, но он будет всегда с нами, в наших сердцах, в нашей памяти.

– Ну?…- молвил негромко комиссар и поднял свою кружку.

Мы чокнулись осторожно, словно боялись спугнуть настороженную тишину. Чокались мы не кружками, а пальцами, которые сжимали кружки. В этот миг мы почувствовали тепло рук друг друга. И мы, живые, уцелевшие, которым еще жить и драться, выпили за того, кто не вернулся на родной аэродром…

После ужина мало-помалу завязался разговор.

Разбирая сегодняшний бой, ребята говорили, что излюбленный немцами маневр – вести бой на вертикалях.

– Правильно!- воскликнул я. Мне тут же припомнилось все, о чем я устало думал сразу же после жестокого боя. Значит, не только я, но и все ребята заметили особенность немецких истребителей навязывать бой на вертикали.

– Так конечно,- сказал Кузьмичев, чуточку разгоряченный после водки,- «мессершмитт» легче нашего истребителя. Он всегда уйдет от тебя на вертикали. А тебе отнего не уйти.

И я снова, словно наяву, увидел, как пошел вверх самолет командира полка, как его догнал и распорол «мессершмитт». Теперь не только мне, но и всем стало ясно, что ошибка И. И. Попова заключалась в том, что он после атаки пошел на вертикаль. Положи он машину в глубокий вираж – остался бы жив… Нет, нам нужно навязывать свой маневр боя, а именно — на виражах. Правда, летчик при этом сильно страдает от перегрузок, но это пока единственное средство измотать противника, лишить его маневренности.

Русский солдат всегда навязывал противнику свою манеру боя. Недостатки в вооружении он восполнял отвагой, беззаветной смелостью. Штыковые атаки русской пехоты вселяли ужас в любого противника. Нам, летчикам, хорошо известно, что немцы не выдерживают лобовых атак, уклоняются от боя на виражах, избегают правых разворотов, чаще всего применяют левые фигуры. Значит, врагу надо навязывать такие положения, при которых дают себя знать конструктивные недостатки «мессершмитта», несколько зависающего на вертикалях. К примеру, немецкий самолет взмыл вверх. Гнаться за немцем бесполезно: «мессершмитт» быстроходнее. Лучше уйти в сторону и встретить врага на вираже, атакуя в лоб.

– На виражах! Только на виражах!- настаивали ребята.- Да и смелей надо! Прямо в лоб! Они молодцы, когда стаей, а ты иди ему прямо в лоб – он и струсит.

Маневр самолета на виражах, надо сказать, принадлежит нашей, русской авиации. Еще в свое время Нестеров настаивал на выполнении виражей и разворотов с обязательным креном – тем более глубоким, чем круче разворот. Он тогда был пионером во многих фигурах высшего пилотажа,- не только автором знаменитой «мертвой петли». До Нестерова многие летчики и даже инструкторы опасались сколько-нибудь значительных кренов и любой разворот выполняли «тарелочкой». И понадобилось время, чтобы виражи стали обязательной и самой обыденной фигурой в арсенале любого летчика.

Так что в этом нам следовало лишь смелее развивать отечественную традицию и навязывать немцам в бою свой маневр.

Правы были ребята и в том, чтобы идти смелее в лоб. Здесь я должен немного отвлечься. На эту тему — о таране – во время войны и после нее долго не затухали страстные споры. В том, что такой поступок героичен, сходились все, и фамилии мастеров таранного удара до сих пор окружены в нашей авиации заслуженной славой. Спор шел о другом: выгодно ли идти на таран? Ведь счет получался равный: сбитый противник и поврежденный самолет у нас. И это при превосходстве немцев в технике! Простой арифметический подсчет говорил вроде бы против тарана: для немцев потеря одного самолета легче, чем для нас. У нас их и без того не много. Но тут следовало учитывать факторы, которые не поддаются холодным арифметическим подсчетам: моральное состояние, боевой дух, решимость. И в самом деле: фашистские летчики прекрасно знали, что наши без колебаний идут на таран. Здесь сталкивались как бы две психологии: захватчика и защитника. И захватчику не было расчета гибнуть. Немцы явно не любили, когда наш истребитель начинал энергично сближаться, тут им бывало уже не до выполнения задания, и они отворачивали в сторону. Для нас это был большой козырь, и в тяжелый период начала войны мы его бросали в игру без колебания.

Интересно, что по мере того как наша авиация становилась многочисленней, получала более совершенные самолеты с мощным пушечным вооружением, случаи тарана становились все более редкими, пока не прекратились совсем. В них просто не было больше нужды.

Что же касается маневрирования на виражах, то, забегая вперед, скажу, что маневр вести бой на глубоких виражах скоро усвоили все наши летчики. И даже впоследствии, когда у нас появились более быстроходные и облегченные машины, мы зачастую оставались верны испытанным и проверенным приемам воздушного боя, естественно, каждый раз внося в них необходимые элементы новизны, творческой смекалки.

Еще в октябре, когда на заседании Военного совета армии обсуждался вопрос об эвакуации важнейших предприятий и организаций из Ростова, было решено создать специальную эскадрилью истребителей, которая надежно прикрыла бы от вражеских бомбардировок железнодорожный узел. Такая эскадрилья была организована. Базировалась она на аэродроме под Ростовом, и летчикам ее помимо охраны железнодорожного узла часто приходилось принимать участие в воздушных боях на близких подступах к городу.

Одной эскадрильи для выполнения такой ответственной задачи оказалось мало. Но война тем временем подошла к Ростову почти вплотную, и прикрывать город стала вся авиация, которая только была у нашего командования.

В первые дни ноября, сосредоточив значительные силы артиллерии и танков, противник перешел в наступление на Шахты с тем, чтобы в последующем ударами с севера и северо-востока овладеть Ростовом. В северных районах области начались ожесточенные бои на земле и в воздухе.

В те дни в нашем полку родилась интересная идея.

Педантизм немцев недаром вошел в поговорку. Мы об этом знали, читали, а затем убедились сами. Верны себе они оставались и на войне.

Взошло солнце – война началась, зашло – войне конец, пора на отдых. Так, по крайней мере, было в первый период.

Новый командир нашего полка майор Федор Телегин умело воспользовался этим слепым педантизмом противника.

Федор Телегин пришел к нам в полк из другой части. Старый и опытный летчик, он понимал, что назначение к нам ставит его в очень сложное положение. Он знал, что погибший Иван Иванович Попов пользовался у нас огромным авторитетом, его беззаветно любили не только летчики, но и мотористы. Новому командиру предстояло заменить погибшего. На первых порах Федор Телегин вел себя вроде бы незаметно. Но летчики, ревниво следившие за новым командиром, сразу же отметили его высокое летное мастерство, отвагу и находчивость. Федор Телегин, новый командир полка, оказался летчиком высокого класса.

Мысль воспользоваться педантизмом немцев пришла Федору Телегину вскоре после его назначения. Он поделился ею вначале с командирами эскадрилий. Все охотно поддержали ее. В самом деле, проще нельзя и придумать. Дожидаясь полного рассвета, мы как бы молчаливо принимали правило врага – воевать только днем. А какие могут быть общие правила с ненавистным врагом? Фашистов следовало уничтожать в любое время суток, в любую погоду.

И вот с тех пор наши «лагги» стали совершать налеты на самом рассвете.

Новый распорядок дня сократил и без того скудные часы отдыха. Рабочий день истребителей начинался теперь затемно.

Подъем на аэродроме производится бесшумно, в полной темноте. Не зажигая огня, летчики одеваются и покидают землянки. В этот ранний час на аэродроме уже кипит жизнь. Давно на ногах техники и обслуживающий персонал. В стороне, под прикрытием деревьев, еле светятся огоньки в столовой.

За завтраком командир полка только уточняет задание. Обо всем, что нужно, он переговорил с командирами эскадрилий вчера с вечера, когда закончился день. Всем все ясно, и летчики, позавтракав, отправляются к машинам.

Осень в том году выдалась поздняя, бесснежная. Дни стояли ясные, безоблачные, было тепло, но по ночам примораживало. Когда мы идем к машинам, под нашими ногами хрустят испепеленные морозом листья. Трава давно пожухла, и поле аэродрома как каменное.

В полном молчании летчики расходятся по большому полю.

До восхода еще далеко, только-только начинает развидняться. Сыро, зябко, но летчики быстро рассаживаются по кабинам. Истребители поднимаются в воздух. Курс известен хорошо – это наш прежний аэродром в оставленном Таганроге.

В полете запрещены всяческие переговоры. Внезапность должна быть полнейшая. Да и не о чем говорить. Все эскадрильи полка напоминают хорошо слаженный организм.

Рассвет идет с моря, и в бледном зеленеющем небе хорошо вырисовываются звенья наших истребителей. На земле еще темно и тихо.

Под покровом темноты заходим со стороны Азовского моря и неожиданно сваливаемся на голову противника. В этот ранний час немцы еще потягиваются, бреются и пьют кофе. Они любят воевать с комфортом.

Захваченные врасплох немцы и не пытаются взлетать, потому что нет ничего беспомощнее на свете, чем истребитель на взлете или посадке. И противнику ничего не остается делать, как только стискивать кулаки в то время, как «лагги» методично и совершенно спокойно утюжат беззащитную технику на поле аэродрома.

Каждое звено заходит по нескольку раз. Пока одни работают, другие прикрывают их. Такая карусель продолжается несколько минут. Но этого достаточно. Скоро в наушниках раздается командирский голос: «Домой!»

Отрадная картина представляется глазу. Еще не рассветало, еще сливается в сплошную полоску кромка недалекого леса, а мы уже выполнили первый урок. Внизу хаос и паника. Перерыто воронками все летное поле. Ярко пылают заправленные еще с вечера «мессершмитты». Им теперь уже не суждено взлететь. Время от времени раздаются взрывы. Это загораются и рвутся баки с горючим.

Позднее такие неожиданные налеты мы стали применять для того, чтобы блокировать вражеские аэродромы и дать отработать нашим бомбардировщикам.

Чем ближе враг подходил к Ростову, тем ожесточеннее становились схватки в небе. Напряженные воздушные бои шли над мостами и переправами через Дон. В первую очередь фашисты стремились разрушить железнодорожный мост и перерезать дорогу, связывающую центральные районы страны с Кавказом.

Усилиями наших наземных войск и авиации наступление 1-й танковой армии противника было остановлено. В тот же день командование юго-западного направления обратилось в Ставку Верховного Главнокомандования с просьбой провести наступательную операцию. Ставка не возражала, но предупредила, что усилить войска Южного фронта не может и необходимо рассчитывать только на собственные силы.

По числу дивизий советская группировка превосходила вражескую, однако противник имел двойное преимущество в танках. Для поддержания наступающей группировки были выделены основные силы авиации Южного фронта под командованием генерал-майора авиации К. А. Вершинина.

Не останавливаясь на подробностях кровопролитных боев, скажу, что это первое наше контрнаступление позволило не только сбить врага, но и отбросить его на пятнадцать-восемнадцать километров.

Новый командир полка с первых же дней поставил дело, как мы тогда говорили, «на конкретность». Ему неважен был боевой вылет вообще, он добивался от каждого летчика конкретных результатов. Поэтому вечером при подведении итогов дня он придирчиво выспрашивал, кем что сделано. И летчики постепенно привыкли фиксировать результаты своей работы. На вопрос командира полка отвечают:

– Подбил два бронетранспортера!

Или:

– Разбил паровоз!

– А как заметил, что разбил?- допытывается Телегин.

– Пар поднялся, товарищ командир. Потом взрыв.

Но зато горе тому, кто атаковал сумбурно и палил, сам не видя куда.

Каждый вылет должен был приносить результат. Каждая пуля, каждый снаряд должны были находить врага. Все действия, вся наша жизнь должны быть подчинены одной единственной цели – уничтожать захватчиков, гнать их с нашей земли.

Но, требуя конкретности, результативности, Федор Телегин в то же время по-отечески опекал молодых неопытных пилотов. Бывало частенько собирал он нас, уже стреляных летчиков, и заявлял:

– Вот что, братва. Сегодня молодежь будет дома сидеть. У немцев такие звери появились! Как пить дать собьют. Пошли сегодня одни «старики». И, как правило, вел «стариков» сам.

Случай этот произошел с Федором Телегиным поздней осенью, когда битва за Ростов достигла своего высшего накала.

В одном из воздушных боев нам удалось отбить и посадить на свое поле несколько «мессершмиттов». Вражеские машины достались нам совершенно целенькими.

В повседневных буднях войны пленные солдаты, офицеры, а то и генералы противника не являются из ряда вон выходящим событием. Но чтобы пленить самолет, заставить летчика капитулировать, вынудить его совершить посадку на вражеском аэродроме – такое случается не часто.

Вначале бой завязался почти над линией фронта. Сейчас трудно припомнить, но, кажется, потери были как с той, так и с другой стороны. Мы ожидали встречи с опытными немецкими асами, и на задание полетели одни «старики».

Постепенно воздушная схватка переместилась на нашу сторону. Под нами была своя земля, за нашим боем наблюдали советские солдаты.

Понеся большие потери, вражеские летчики стали выходить из боя, а проще сказать – удирать. Я обратил внимание, что командир нашего полка ястребом кинулся сверху и сбоку на отставший «мессершмитт». «Есть!»-подумалось мне. Но Федор Телегин, не открывая огня, проскользнул под самым носом немца, пересек ему курс. Я ожидал, что такая лихость не сойдет Телегину с рук,- немец в два счета влепит ему очередь в бок. Но немец молчал. А Федор заходил для новой атаки, готовясь ринуться сверху.

Тут только меня осенила счастливая догадка. Я понял, что немец, увлекшись в бою, расстрелял весь боезапас и сейчас был безвреден, как теленок. На таран, как мы знали, немцы не способны.

В стороне другие наши летчики окружили еще один «мессершмитт». Отбившись от своей стаи, фашистские стервятники чувствовали себя неуютно.

– Ребята, в клещи!- слышалась команда командира полка.- Не стрелять!

Для нескольких опытных летчиков не составляет никакого труда «взять в клещи» лишенный огня самолет. «Мессершмитты» помыкались, но, видя, что вырваться и уйти не удастся, смирились и приняли наши условия. Обозначая им путь длинными очередями трассирующих пуль, мы повели их на свой аэродром.

Первым на посадку пошел Телегин. Он сделал понятный любому летчику знак: следуй за мной. Немцы, убедившись, что в воздухе осталось солидное прикрытие конвоиров, убрали газ и пошли вниз.

Сверху нам видно было, как запылили, запрыгали «мессершмитты». Остановились. К ним, размахивая руками, бежали удивленные бойцы аэродромной охраны, свободные от работы летчики и технари.

Едва успев приземлиться, все мы, участники только что закончившейся охоты, бросились к захваченным самолетам. Кое-кто не отстегнул даже парашюта. Немецких летчиков уже выволокли из кабин, и они испуганно стояли поодаль. На их лицах был написан смертельный испуг.

Напичканные геббельсовской пропагандой, они ожидали немедленной и кровавой расправы. Но нашим летчикам меньше всего дела было до пленных. Все сгрудились у захваченных машин. Мы часто дрались с «мессершмиттами» в небе, а вот такого близкого, мирного «знакомства» еще не было. Летчики заглядывали в кабину, интересовались системой управления. Обмениваясь впечатлениями, говорили все разом. Федор Телегин, не принимая участия в общем оживлении, раздумчиво похаживал у хвоста захваченного «мессершмитта», время от времени трогал рукой металлические плоскости. Как он потом рассказывал, именно в этот момент в его голове созрел дерзкий замысел: один из трофеев он решил приспособить для разведки.

В самом деле, в простом замысле нашего командира полка крылись большие возможности. Кто из немцев обратит внимание на одинокий истребитель с фашистскими опознавательными знаками? Никто. А если и обратит, то подумает – свой. Мало ли зачем может летать назойливо кружащий над самыми позициями «мессершмитт»!

На следующий день Федор сам вылетел на трофейном «мессершмитте».

– Может, прикрытие какое-нибудь организовать?- предложил ему Володя Пешков.

Не только Володя, но и все мы с опаской отнеслись в первый раз к полету командира полка. Отпускать его одного было боязно.

На предложение Пешкова командир только рассмеялся.

– Ты мне еще почетную охрану организуй! Хороша разведка!

Он был прав, но все равно на душе у нас было неспокойно.

К тому времени, когда Телегин должен был вернуться на аэродром, на поле высыпали все. Мы прислушивались, не застрекочут ли в небе пулеметы. Но нет, все было тихо. И вот, когда нервы были напряжены до предела, из-за кромки леса, низко над землей, вынырнул черный «мессершмитт». Несколько мгновений мы еще сомневались: а свой ли? Но вот «мессершмитт» четким скупым маневром зашел на посадку, и мы узнали «почерк» своего командира полка.

Первый вылет прошел вполне благополучно.

Не раз и не два вылетал в последующие дни на трофейном самолете Федор Телегин во вражеский тыл. Расчет его оправдался полностью. Немцы не обращали на «мессершмитт» никакого внимания. В то время много немецких летчиков вылетало на так называемую свободную охоту. За свободного охотника принимали они и Федора Телегина.

Майор Телегин кружил над маршевыми колоннами и штабами, он замечал концентрирующиеся для удара войска, заносил на карту скрытно готовящиеся позиции. Короче,- сведения нашего разведчика были настолько ценные, что командование фронта предупредило соответствующие службы об одиноком «мессершмитте», выполняющем особо важные задания.

Немцы сами разгадали секрет таинственного «мессершмитта». Однажды, когда Федор Телегин возвращался из очередного задания, самолет его был подбит и он еле дотянул до наших передовых позиций.

У командира полка не было отдельной землянки. Для него отгородили небольшой уголок, где стояли топчан, две табуретки и столик с лампой.

– Проходи, садись,- сказал Телегин, разворачивая на столике карту.

Я стянул с головы шлемофон и осторожно опустился на табуретку.

Задание, которое ставит командир, сбивает меня с толку. Оказывается, девять наших бомбардировщиков СБ идут недалеко в тыл на бомбежку.

– Бомбардировщики?- удивился я.- Днем?

– Да, днем!- раздраженно оборвал меня командир.

Потом помедлил и пояснил:

– Танки. Скопление танков. Видимо, Ростову на днях… Так вот, слушай дальше…

Из дальнейшего разговора с командиром полка я понял, что положение на нашем участке фронта складывалось угрожающее. Федор разговаривал с командующим ВВС фронта, и командующий отдал приказ: все силы, какие только имеются, бросить на скопления вражеских сил. Нужно ослабить намечающийся удар.

После временного затишья на нашем участке вновь ожидались ожесточенные бои. Противник подтянул свежие силы и накапливает их в непосредственной близости к фронту. Ростову угрожает смертельная опасность.

Стояла холодная ветреная погода. Низко плыли тяжелые тучи, время от времени поднималась поземка. Уже несколько дней, как Дон скован льдом. Старожилы не помнят, чтобы река так рано замерзала. По льду из Ростова отходили наши войска…

Оказывается, в Ростове в помещении обкома партии состоялось заседание Военного совета фронта. На этом заседании были приняты меры, чтобы избежать возможного окружения наших войск.

Теперь было понятно и раздражение командира полка и тон, каким он отдавал приказ. Не от хорошей жизни наше командование посылает днем, при ясной видимости, бомбардировщиков. Сколько их вернется с этого задания? Однако Телегину я ничего не сказал и продолжал выслушивать боевое задание.

В прикрытие бомбардировщиков назначались мы с Муровым.

– Двое?- невольно вырвалось у меня.

– А ты сколько хочешь?- неожиданно разозлился командир полка.- Сам же понимаешь… Кого еще?

Я невольно прикусил язык. В самом деле, за время боев наши авиационные части понесли большие потери. Наша промышленность, эвакуированная из занятых районов на восток, еще не успела развернуться на новых местах.

Четко повторив задание, я вышел от командира. Техники уже подготовили самолеты.

Получая задание, а затем сопровождая бомбардировщиков, я понимал, что на войне, а особенно на такой войне, частенько приходится принимать вынужденные решения. Особенно укрепился я в этой мысли, когда бомбардировщики добрались наконец-то до цели.

Глазам представился целый массив, огромное скопление танков. Вражеские машины стояли без маскировки. Их было такое множество, что я даже растерялся. Вся эта стальная армада нацеливалась на Ростов. Бомбардировщики ринулись утюжить. Вниз полетели тяжелые бомбы. В несколько минут вся армада скопившихся танков была разметана, деморализована, сожжена. Бомбардировщики успели вовремя.

Недолгое контрнаступление советских войск, потеснившее немцев, остановилось, и враг собирал силы для решающего штурма города. В небе шли беспрерывные бои. Наши бомбардировщики и штурмовики наносили удары по скоплениям танков, а истребители ввязывались в упорные воздушные схватки.

19 ноября гитлеровцы прорвались на северную окраину города. На другой день при поддержке авиации они попытались захватить переправу через Дон в районе Аксайской, но наши войска, занявшие оборону на берегу, не дрогнули. Враг стал искать более уязвимое место в обороне Ростова. И нашел. Фашисты ворвались в город. На улицах завязались кровопролитные бои. Начался отвод наших войск за Дон. В конце ноября командование советских войск собрало достаточно сил для нового контрудара. Перейдя в наступление, части южного фронта быстро выбили немцев из Ростова. Разбитые танковые части фашистов под командованием генерала Клейста откатились к Таганрогу. Немцы понесли большие потери в живой силе, боевой технике, военном имуществе и снаряжении.

В упорных кровопролитных боях за Ростов буквально каждый день задержки вражеских войск означал большой стратегический выигрыш. Ради этого и приходилось жертвовать. И прав был, конечно, Федор Телегин. Потерять шесть бомбардировщиков за один вылет – не шутка. Но гибелью этих машин, повседневными постоянными жертвами на других участках и пришла в конце концов к нам победа.

Со своей стороны мы тоже понимали все. Не понять невозможно. Но одно дело понимать спокойным рассудком, а другое — видеть, как на твоих глазах гибнут и гибнут смелые, боевые, великолепные ребята. С этим примириться трудно. Если бы у нас хоть в прикрытие побольше истребителей! Но нет, всего в обрез! Черт возьми, настанет ли наконец день, когда мы, наши летчики, будут давить врага превосходством в технике? Ведь в единоборстве немцы нам явно уступают. Значит, все дело в технике. Скоро ли она у нас будет?

Немцы напрасно бахвалились, разбрасывая листовки: «Ростов возьму бомбежкой, Кавказ пройду с гармошкой!». Под Ростовом нашли свою бесславную гибель отборные дивизии немецкой группы армий «Юг» под командованием фельдмаршала Рунштедта. И если наши войска все же вынуждены были оставить город, то только потому, что превосходство противника в живой силе и технике было слишком уж подавляющим.

Именно под Ростовом, помнится, у нас появились так называемые «безлошадные» летчики. То есть летчики были, а самолетов не хватало. Пополнение техникой пока шло крайне медленно. Нередко летчики находились непосредственно на авиационных заводах и перегоняли на фронт по два-три самолета, а иногда и по одному. Едва самолет сходил с конвейера, его тут же отправляли на фронт. В полках на каждый исправный самолет имелось два, а то и три летчика. Пока один уходил на задание, другой ждал его возвращения с парашютом в руках. И каково было огорчение, если самолет возвращался поврежденным.

За день исправные самолеты совершали до десяти боевых вылетов. Не удивительно, что большая часть машин находилась в ремонте. На плечи техников ложилась огромная нагрузка. Ночи напролет они готовили самолеты к боевым полетам.

После Ростова мы некоторое время базировались в Батайске, затем на станции Верблюд, в Котельниково. Все это были этапы горького пути отступления…

Однажды, после изнурительного дня, который пришлось провести почти целиком в воздухе, я, закончив полеты, пришел к комиссару полка Ивану Федоровичу Кузьмичеву.

– Разрешите, товарищ полковой комиссар?- обратился я по всей форме.

Иван Федорович был утомлен, но моя официальность настолько его изумила, что он живо приподнялся.

– Заходи, заходи, Сергей! Что случилось?

– Вот!- стоя по стойке смирно, я протянул ему коротенькое заявление. Это было заявление о моем желании вступить в ряды Коммунистической партии.

– О!- воскликнул Иван Федорович.- Давно пора, Сережа.

– Как-то казалось, что еще не достоин,- сконфуженно сказал я.- Не подготовлен, что ли…

– У тебя уже шесть сбитых самолетов. А это,- комиссар потряс моим заявлением,- обяжет тебя драться еще лучше. Понял?

Вечером в нашей землянке состоялось партийное собрание полка. Было уже поздно, горела лампа. Товарищи сидели на нарах.

Собрание открыл Кузьмичев. На войне человек завоевывает авторитет делом, непосредственно в бою. Наш комиссар обладал самым действенным секретом агитации и убеждения – храбростью, высоким искусством воздушного боя. За это его и любили летчики.

Пока говорил комиссар, я сидел сбоку.

К моему удивлению, собрание закончилось очень быстро. Фронтовая обстановка не располагала к длительным словоизлияниям. Произносить долгие речи было незачем, да и некогда,- с рассветом начинался утомительный боевой день. И без того для сна, для отдыха оставалось очень мало времени.

Мне запомнились коротенькие выступления Володи Пешкова и Ивана Глухих, дававших мне рекомендации. Смысл бесхитростных речей обоих моих товарищей сводился к одному: «Достоин».

Собственно, и предложение тогда было одно – принять. Быстро проголосовали и разошлись.

Летчики давно уже улеглись, потушили лампу. А мне все не спалось. То, что произошло сегодня, для моих друзей, видимо, было уже привычно и давно пережито. Но для меня… «Теперь я уже не тот, что прежде, теперь я обязан быть лучше, смелей, настойчивей»,- думал я.

В эту ночь я так и не уснул. Потихоньку встал и вышел из землянки.

На аэродроме возле самолетов крутились техники. Одни осматривали моторы, другие пополняли боезапас. Продолжалась будничная жизнь войны.

Вскоре на востоке забрезжила заря.

Мы вылетели на Ростов вскоре после того, как его оставили наши войска. Внизу, под крыльями самолета, проплывала многострадальная обезображенная земля. Дымились развалины взорванных элеваторов, горел хлеб. Дымный чад застилал поля. Казалось, горела сама земля.

Скоро показался Ростов. Странно, еще совсем недавно это был свой, родной, город. Сверху я узнавал знакомые улицы, памятные места. Вот там, за городом, был наш аэродром. Ближе, где медленно тянется в небо густой столб дыма, стоял наш дом, мой дом. Все это еще вроде бы наше и уже не наше. Мы летим в свой город, но летим бить врага.

Под нами заблестела полоска Дона. Хорошо видно, как немцы наводят переправы через реку. К Ростову по степи тянутся колонны пленных. Мы не удержались и с бреющего полета обстреляли конвой. Воспользовавшись суматохой, пленные бросились в разные стороны. Впоследствии мне довелось встречаться с людьми, которые сумели перебраться через Дон и вернуться в свои части.

Спускаемся ниже и видим, как в самом Ростове уже вовсю хозяйничают фашисты. Чужая жизнь, совсем чужой город…

Война, ожесточенные бои оставили на облике города свои ужасные следы. В последние дни Ростов дважды переходил из рук в руки. И сейчас, сверху, нам хорошо видно, как пострадал город. Особенно те районы, где были упорные очаги сопротивления. Дома разрушены, улицы завалены битым камнем. Обосновавшись в захваченном городе, немцы выгнали оставшееся население на расчистку.

Человек удивительно быстро свыкается со всем. Вот и сейчас, разглядывая все, что под крылом самолета, мы уже не видим своего родного города,- мы видим территорию врага и отыскиваем на ней нанесенные на наши карты цели. В связи с этим вспоминается пожар Москвы в 1812 году. Сдав город Наполеону, москвичи подожгли его. В этом была как бы непримиримая угроза врагу – русские люди были готовы ко всему, но только не к капитуляции. Так и теперь, в новой невиданно жестокой войне: мы отступаем, мы оставляем город за городом, но эти утраты только укрепляют нашу решимость уничтожать и уничтожать врага.

На обратном пути над Доном у нас произошла короткая стычка с «мессершмиттами». Мы постарались выйти из боя и скорее вернуться на базу, но случай с самолетом командира эскадрильи Ивана Глухих заставил нас задержаться.

Бой с «мессершмиттами» уже закончился, когда мотор машины Ивана Глухих забарахлил и вдруг остановился совсем. Видимо, случайная пуля все же повредила что-то в машине. Умело планируя, Глухих повел истребитель на посадку. Другого выхода у летчика не было. Внизу была вражеская территория, и выбрасываться на парашюте означало верную гибель.

Самолет быстро терял высоту. Летчик из последних сил тянул к своим. Но вот уже и земля. Не выпуская шасси, Иван Глухих посадил самолет на «брюхо». Мы сверху видели, как запахал по земле самолет и, оставив недолгий след, замер, окутался клубами мерзлой пыли. Скоро из кабины выскочил Иван. Он был жив и невредим.

До наших позиций было далеко. Летчик, лишившись крыльев, мог легко стать добычей врага.

А вот, кстати, и враг. Передовые части немецких мотоциклистов, перебравшиеся через Дон, заметили наш самолет. Несколько мотоциклистов, не разбирая дороги, помчались от берега к беспомощному летчику. Мы кружились так низко, что мне отчетливо видны были подпрыгивающие на сиденьях фигуры людей в кургузых мундирах. Иван Глухих в отчаянии оглядывался. Бежать было некуда. Впереди лежала ровная, как стол, степь, позади, от реки, мчались прямо через поле мотоциклисты. С последней надеждой посмотрел Иван вверх, на наши самолеты.

Происшествие напоминало неожиданное несчастье в дружной слаженной стае. Только что был единый клин, каждый летел на своем месте и с надеждой, с уверенностью смотрел вперед, как вдруг одна из птиц выпала из строя и, с трудом удерживаясь на слабеющих крыльях, понеслась к страшной, пугающей всякими неожиданностями земле. И стая сбилась с пути, закружилась над местом несчастья, не зная, чем ей помочь.

Самолеты с ревом кружились над степью. Для принятия какого-либо решения оставались считанные мгновенья. Немецкие мотоциклисты на всей скорости приближались к обреченному летчику. Что же придумать, чем же помочь? Неожиданно правый ведомый Глухих, молодой летчик Володя Козлов, бросил свою машину в крутое пике и сильно прошелся из всех пулеметов по мотоциклистам. Ого, что получилось! Кувыркнулось с седел двое или трое, опрокинулся и задрал колеса разбитый мотоцикл. Мотоциклисты остановились. Следом за Козловым в пике заходили остальные наши машины.

Но что же делать с летчиком? Не оставлять же его в руках врага. Я вспомнил, как на недавнем партийном собрании Иван Глухих, давая мне рекомендацию, говорил о боевой дружбе, о золотом правиле летчиков – сам погибай, а товарища выручай. И вот теперь человек, который за меня поручился перед партийным собранием, попал в смертельную беду. Мы все прекрасно понимали, что ожидает Ивана Глухих, попадись он в руки немецких мотоциклистов.

Долго блокировать место происшествия мы не могли. Скоро кончится горючее, и нам придется улететь. Немцы, как трусливые шакалы, дождутся своего часа.

Пока летчики огнем своих пулеметов поливали мотоциклистов и отгоняли их от попавшего в беду летчика, я разглядел недалеко от вынужденного места посадки ровную твердую площадку солончака. Прикинув на глаз, я высчитал, что как для посадки, так и для взлета места достаточно. На нее, решившись, я и повел свою машину.

Самолет бросило, едва он коснулся земли, однако затем машина выровнялась и спокойно закончила бег. Я не выключал мотора.

Внизу было тихо, только невысоко в небе, по-ястребиному взмывая и снова падая, рокотали машины. Слышался треск дружных пулеметных очередей. Из кабины я огляделся. Степь убегала к горизонту. Немецких мотоциклистов я не разглядел. Залегли они или повернули назад? Но нет, издалека по моему самолету кто-то открыл огонь. Значит, видят они, что происходит. Жаль им упускать добычу.

Иван Глухих, не снимая парашюта, со всех ног бежал ко мне. А над ним, оберегая его, кружились и кружились наши товарищи. Пулеметными очередями они не давали мотоциклистам поднять головы.

Бежать в комбинезоне и с парашютом было трудно. Иван взмок и задыхался.

– Быстрей, быстрей!- торопил я его, беспокойно поглядывая по сторонам.

Отчаянно ругаясь, Глухих полез ко мне. Его нога в тяжелом меховом унте несколько раз срывалась с плоскости. Наконец он за что-то уцепился и вскарабкался.

– Ох, помоги!- взмолился он, взобравшись на плоскость. Лицо его было как после бани.

– Лезь живее!- крикнул я.

Неуклюже, как медведь, тепло одетый Глухих полез ко мне за спину. В кабине истребителя можно поместиться только одному. Иван стал пристраиваться у меня за спиной, сидя почти что верхом на мне. Устроился, затих.

– Давай, Серега! Давай!

Но тут произошла новая беда: забираясь в кабину, Иван случайно наступил на рычаг и выключил зажигание. Мотор заглох, и, как я ни старался запустить самолет,- не удавалось.

А ведь спасение, казалось, было так близко. Сейчас бы разогнались, взлетели и через несколько минут дома. Так надо же… Глухих чуть не задохнулся от бешеной ругани. Машины у нас старые, еще довоенные И-16. Чтобы запустить мотор, нужен или амортизатор, или автостартер. Найди его, попробуй, здесь, в такой степи и под самым носом у немцев! Неприятный холодок отчаяния подкатил к сердцу. Ясно было, что самим нам мотора не запустить, значит… И мы оба, не сговариваясь, посмотрели в ту сторону, откуда вот-вот могли появиться немецкие мотоциклисты.

Глухих все еще сидел у меня за спиной. Я пошевелил плечами.

– Пусти-ка… Давай, слезай.

Он сполз на плоскость, соскочил на землю. Полез из кабины и я. Машина, замершая, ненужная, тихо стояла рядом. Никакого от нее проку сейчас.

Иван не выпускал из рук тяжелого парашюта.

– Брось ты его!- с раздражением сказал я.

– Постой, постой…- бормотал он и, не отрываясь,

смотрел и смотрел вверх. Чего он ждал? Помощи! Спасения?

Надеяться больше было не на что. Ребята еще покружат, покружат над нами, а потом подойдет к концу горючее и они вынуждены будут вернуться на аэродром. От мотоциклистов в ровной, как стол, степи нам не спастись Вот если бы лес! Но кругом, до самого горизонта, тянулась степь. Сколько еще ребята смогут нас прикрывать? Ах, насколько все-таки беспомощен летчик на земле!

Товарищи кружились над нами, не понимая, что могло случиться. Я представляю, как они разглядывали нас сверху: исправная машина и возле нее двое летчиков.

Мы стояли, задрав головы. Что бы там ни было, а только в наших ребятах было спасение. Как-то не верилось, что они улетят и бросят нас здесь одних. Но вот я увидел, как машина Володи Козлова пошла на по-садку.

– Поджигай машину!

Скоро от заглохшего самолета повалил густой дым.

Мы с Глухих нетерпеливо топтались неподалеку. Оба думали об одном и том же. Ну, хорошо, ну сядет Володя Козлов, а как мы поместимся у него сразу двое? Там одному-то места нет.

– Ребята,- проговорил, трогая меня за рукав, Глухих,- летите сами. А я уж… Оставь только мне пистолет.

– Не болтай! Чего ты… Вот подожди, вот сядет, тогда и… Тогда и придумаем чего-нибудь. А что?

Однако хоть я и старался говорить как можно бодрее, а у самого на душе скребли кошки. Как же все-таки нам разместиться троим?

Володя Козлов мастерски посадил машину на пятачок солончака и на тихом ходу подрулил к нам. Мы бросились навстречу. Из-за рева винта я не сразу разобрал, о чем кричит Володя. Он кричал и показывал рукой куда-то вниз. Чего он? Я недоуменно опустил глаза.

– На шасси!- наконец разобрали мы оба.

Рев мотора затыкал уши. От бешено работающего пропеллера исходило какое-то сияние, один сплошной радужный круг. Потоком воздуха выстилало по земле редкие пожухлые травинки. Володя, широко разевая рот, что-то кричал и взмахами руки подгонял нас: скорей, скорей!

Мы обрадовано бросились под крылья его машины. Правильно решил Володя – на шасси! Как это мы сразу не догадались? И, не теряя больше времени, кое-как пристроились на тоненьких металлических распорках, а для верности крепко пристегнулись ремнями парашютов.

– Дава-ай!- ликующе заорал Глухих. Глаза его горели. Он уж, видимо, совсем потерял надежду выбраться из этой истории.

Самолет развернулся и тяжело побежал по солончаку. На неровностях почвы его бросало из стороны в сторону.

Нам приходилось держаться изо всех сил. Володя, не взлетев с первого захода, вновь развернул машину. Больно уж мала дистанция для разбега!

– Давай… Давай… Ну же!- шептали мы. «Неужели не поднимется?!»

Но вот самолет грузно оторвался от земли и, не набирая высоты, потянул к своему аэродрому. Над нами, прикрывая от случайного «охотника», сновали товарищи.

Трудно было поверить в спасение, но это было спасение. Совершилось буквально невозможное. Только что мы топтались, как медвежата, на земле и с тоской поглядывали в небо, а вот летим,- летим втроем на одной машине. Поистине на войне ничего невозможного нет.

Крепко держась обеими руками, мы видели, как одураченные мотоциклисты повернули назад, к Дону. Добыча ушла у них буквально из-под носа. Несколько немцев остались лежать на земле. Дымил разбитый мотоцикл. Молодцы, какие молодцы наши ребята! Вот что значит фронтовая выручка.

Иван Глухих, оседлав распорку, сидел, свесив толстые ноги в тяжелых меховых унтах. От встречного ветра сильно знобило. Стояла зима, стылая степная зима. Внизу под нами тянулись овражки и редкие заросли кустарника. В овражках в самой глубине белел снег. В степи же было серо, уныло. На ровном пространстве степи под постоянным ветром снег почти не задерживался.

В суматохе неожиданно свалившегося спасения Иван Глухих потерял перчатки и теперь старался и держаться и запрятать руки под комбинезон. Тоненькую распорку он держал в обнимку.

Над нами, над самой головой, надсадно гудел перегруженный мотор. Но распластанные крылья самолета казались нам самой надежной защитой от любой беды. Иногда, когда какой-нибудь самолет проходил неподалеку, мы ловили на себе внимательный взгляд летчика. Товарищи заботились о нас. Я разглядел сквозь стекло фонаря знакомое лицо Коли Мурова и, как ни замерз, изобразил улыбку и показал большой палец. Все в порядке, все хорошо!

Скоро показался аэродром. Володя Козлов убавил обороты и бережно, «на цыпочках», пошел на посадку. Я мельком взглянул на Глухих. У него по лицу гуляла блаженная улыбка. Чтобы не удариться о землю, он задрал ноги в унтах и от души ругался.

Что и говорить, происшествие было не из приятных.

Страшно смотреть, когда горит подбитая машина.

Только что самолет был ловок, увертлив, он чертил в небе немыслимые кривые, нападая и уходя от врага, казалось, в нем клокочет неиссякаемая сила. Но вот шальная очередь,- и силы разом оставляют машину. Она снижает скорость, теряет управление и начинает клевать носом. Густой шлейф дыма тянется за ней следом. А пули, словно пригоршни града, стучат по фюзеляжу, по плоскостям, по бронеспинке. Враг остервенело добивает самолет-подранок. И вот уж огонь врывается в кабину, будто он давно был наготове и только ждал сигнала, чтобы охватить самолет, пилота своими цепкими кроваво-красными щупальцами.

Сейчас летчику остается одно – рывком откинуть колпак, поймать ртом несущийся навстречу воздух, затем отстегнуть ремень, одним движением метнуться, перевалить через борт кабины и – падать, падать. Это право летчика – покинуть горящую машину, по всем законам военным и просто человеческим.

Все происходит быстро, чрезвычайно быстро. Закон земного притяжения уже целиком завладел самолетом, еще мгновение, и он, объятый мощным пламенем, все круче и неудержимее устремляется к земле.

Так, в пламени и дыму, пронесся мимо меня самолет Володи Пешкова, старого боевого друга, великолепного летчика, Героя Советского Союза. Сколько я ни смотрел, летчик не показался. Он не откинул фонарь и не перевалился через борт кабины. Видимо, Володя получил ранение. Он так и не выбросился на парашюте…

Мы вели тяжелый неравный бой. На два наших звена навалилось восемнадцать «мессершмиттов». Бой шел под Батайском, над нашим же аэродромом, который мы только что оставили. Машина Володи сгорела на своей земле.

Володю Пешкова знали не только в нашем полку. Его любили и старшие начальники, и подчиненные. Боевой умелый летчик, он пользовался всеобщим уважением и непререкаемым авторитетом. Что же касается меня, то с Володей нас давно связывала дружба. Мы вместе начинали службу, воевали против белофиннов, В Кремле, в тот счастливый памятный год, мы одновременно получали правительственные награды. Да и давно ли это было? Какой-то год назад, может, чуть более.

Прекрасных парней уносит на войне смерть…

В бою, который мы вели, вместе с нами были молодые летчики, их-то и опекал Володя. Стремясь поспеть всюду, он проглядел атаку немецкого аса и получил смертельную очередь.

В бою долго раздумывать не приходится. А особенно в таком бою, когда силы противника втрое больше.

Володю сбил старый опытный летчик. Я еще с самого начала боя обратил внимание на этот «мессершмитт». Он атаковал умело и стремительно. Тогда на нашем участке фронта появилось множество немецких асов, получивших немалый боевой опыт в Европе. После Ростова немцам открылась дорога на Кавказ и Сталинград, они бросили на ударные участки свои лучшие силы.

Гибель Володи Пешкова так и стояла у меня перед глазами. Какие-то считанные мгновения, пустяковая оплошность,- и человека нет. Погиб такой опытный летчик!

Я стал охотиться за зловещим «мессершмиттом». Выбирать удачный момент пришлось долго: вражеская машина носилась в воздухе, как сильный, беспощадный хищник. Зайти ей в хвост было не так-то просто. Но в одном из виражей я добился своего – наконец передо мной хвост вражеской машины. В своем прицеле, как говорят летчики, я вижу даже заклепки «мессершмитта». Пора открывать огонь!… Но в этот момент сильный удар потряс мой самолет. Раздался резкий треск, как будто чьи-то гигантские клещи с чудовищной силой разрывали обшивку. Я понял сразу – пушечная очередь. Увлекшись охотой, я совсем забыл об опасности… Хотя как тут за всем уследишь в этой сумбурной воздушной свалке?

Пушечная очередь убила в самолете стремительность. В тот миг я почувствовал машину как живое существо. Оно было все в напряжении, в полете, в нем клокотали сотни лошадиных сил, и вдруг смертельная рана – и все кончено. Так на полном скаку умирает здоровое полнокровное животное. Заряд охотника попадает ему в сердце, оно уже мертво, но делает несколько прыжков механически, по инерции набранного бега.

Самолеты, как и орлы, гибнут в вышине, в небе. Правда, они разбиваются о землю, земля для них страшна своим неодолимым притяжением, своей твердостью, но на землю падает уже мертвая машина. Ее жизнь, ее стремительный полет кончается там, в облаках. Удар о землю, взрыв – это как большая огненная точка в судьбе машины, а иногда и летчика.

Чтобы летчик не разделял судьбы погибшей машины, его снабжают парашютом. Если ему повезло, если его не тронула пуля врага, он еще может спастись. Утрата самолета обогащает его опытом. Такой опыт, правда, дорого достается, но зато он многого стоит.

Мой самолет стал ощутимо терять маневренность. Я как бы сбился с ритма боя. Здоровые машины продолжали сновать вокруг меня, они еще были полны неизрасходованных сил. Вдруг на мой комбинезон брызнула струя масла, обожгло ноги. Самолет все больше терял управляемость, в кабину начал пробиваться дым. Загорелся мотор!… Чтобы не задохнуться, я открыл фонарь и высунул голову. Но дым все гуще. Задыхаясь и чувствуя на лице жар пламени, я неуклюже полез из кабины. Самолет уже валился на землю.

Обидно терпеть поражение. Но бой есть бой. Закон войны суров: или ты, или тебя. Сколько дней удача сопутствовала мне, а вот сегодня… Сегодня для нашего полка несчастный день. Хотя как он может быть счастливым, если на нас навалилось втрое больше,- и какого противника – отборные летчики Геринга.

Пламя жадно пожирало мой самолет, когда я отделился от него и провалился в спасительную пустоту. Падение было стремительным. Скоро я дернул кольцо, и меня рвануло, поставило вверх головой. Надо мной раскрылся огромный, туго надутый купол. Падение замедлилось. Раскачиваясь на стропах, я стал спускаться на землю.

Мне еще видно было, как агонизировал мой самолет. За ним тянулся густой и черный хвост жирного дыма. Покинутая неуправляемая машина завершала свое стремительное пике.

«Мессершмитты», сбив несколько наших машин, стали полными хозяевами положения. А став хозяином, можно порезвиться. Пока я спускался на парашюте, какой-то «мессершмитт» попытался сделать заход и срубить меня пулеметной очередью. Однако оставшиеся в воздухе наши летчики отогнали его и проводили меня до самой земли. Они были еще сильны, и враг не смог их одолеть. Во всяком случае, они уберегли меня, не отдали на расправу. Но как их мало осталось, наших ребят! Из шести машин уцелело всего лишь три. Да, точно, всего три наших самолета самоотверженно отбивались от наседавших фашистских стервятников. Кого же еще сбили? Кажется, Володю Козлова. Точно, это его машина догорала на земле.

Спускался я удивительно быстро. Поднял голову и увидел, что в куполе парашюта светятся несколько огромных дыр… Значит, вражеская очередь повредила еще и парашют. Вот невезение! Однако больше я ничего не успел подумать. Меня ударило о землю с такой силой, что казалось – еще немного и я потеряю сознание.

Под горячую руку вскочил и принялся тушить парашют. Болело все тело, хорошо еще, что не поломал ног.

Бой в воздухе продолжался, но уходил куда-то в сторону. Тройка наших самолетов дралась отчаянно.

Немцы, удовлетворенные результатами воздушной схватки, скоро вышли из боя. Наши тоже устало потянулись домой. Я проводил их глазами. Нетрудно представить, как встретят их на родном аэродроме. Сколько нас ушло и сколько вернулось… Но я-то еще жив, я еще могу драться! Мне бы только добраться до аэродрома. Я еще поднимусь в воздух и открою счет мести.

По инструкции летчик обязан не оставлять парашюта. Отдышавшись, я сбросил перепачканный в масле комбинезон, сгреб в охапку парашют и поплелся к дороге.

Ох, эти дороги военного времени! Сколько горя проковыляло, проехало по ним в незабываемые скорбные месяцы всеобщего отступления. День и ночь тянулся по дорогам нескончаемый поток людей, скота, машин. Сколько времени прошло с того дня, как я побывал в Ростове? Немало. А ведь все это время дороги не затихали ни на минуту. Люди шли и шли. И это не под одним лишь Ростовом. Такая же картина ненависти и презрения к врагу наблюдалась на дорогах Украины, Белоруссии, черноземных областей России.

Я стоял на обочине дороги, все еще держа в руках парашют. Мимо проходили почерневшие от пыли, солнца и лишений беженцы. Рюкзаки, детские коляски, самодельные тележки. Гурты скота, поднимая пыль, шли прямо по целине. Грохотали тракторы, еле тащились комбайны.

Сколько десятков, а то и сотен километров за спиной у этих измученных людей! Сколько бессонных ночей. Сколько горя и слез… Женщины, казалось, совсем разучились плакать. Сухими безучастными глазами смотрели они прямо перед собой, видя под ногами лишь бесконечную пыльную дорогу. Вот женщина, босая, почерневшая, с неприбранными волосами, отошла на обочину, устало опустилась на землю и, расстегнув кофту, поднесла к груди укутанного ребенка. Ни голоса матери, ни писка ребенка. Мне показалось, что ребенок мертв. Но женщина, вперив перед собой невидящий взгляд, заученно покачивает сверток и молчит… молчит…

Старик, осыпанный пылью, почерневший, как грач, под солнцем и ветром, катит тележку. Крепкие жилистые руки старика цепко держат оглобли. В его глазах, казалось мне, застыл ужас бомбежек и пожаров. За тележкой, с трудом переступая натруженными ногами, семенит старуха. Руками она не то подталкивает тележку, не то держится, чтобы не упасть. На тележке на самом верху лежит почему-то хомут. Для чего старикам этот хомут? Скорей всего, была у них лошадь, потом ее убило шальной пулей или осколком, и старики своим ходом, на собственном горбу увозят от врага нехитрый скарб.

Старуха за тележкой разгибается, выпрямляет спину, скользит по мне усталым, равнодушным взглядом. А мимо, по-прежнему пыля, гомоня, грохоча, тянется и тянется бесконечный поток.

Поудобнее подхватив парашют, я пошел вместе с этим потоком беженцев. Но боль в ногах скоро стала давать знать. Видимо, падая, я все же отбил ноги.

Преодолевая боль, я тащусь по обочине, чтобы не мешать. Идти тяжело, приходится часто опускать парашют на землю и переводить дух.

Неяркое солнце изредка заслоняют легкие прозрачные облака. Тень застилает равнину, полную угрюмых, молчаливо бредущих людей. Иногда кажется, что это не тень, а пыль от миллионов ног, устало идущих с запада на восток.

Напротив меня остановилась бричка, запряженная парой крупных медлительных волов. В бричке на копне сена сидел сивоусый дядько с невозмутимым, обожженным солнцем лицом. Он ничего не сказал, только медленно перевел на меня взгляд. Я бросил в бричку парашют и полез на сено.

Волы снова потащили бричку.

Сначала я вытянулся на сене, расправил ноющие ноги. Глаза закрылись сами собой. Беспрестанное колыханье брички убаюкивало, навевало сон. На какой-то миг я забылся. Мне показалось, что я не на войне, а на поле, в мирное, совсем почти забытое время. Сухое сено пахло неуловимо тонко, и его забытый аромат напомнил мне счастливые дни покосов, когда вот таким же еле ощутимым запахом тянет от копен травы, скошенной в наших зеленых предгорьях.

Женский крик заставил меня открыть глаза. В толпе плакала женщина, сжимая в руках завернутого в одеяльце ребенка. Умер? Убит? Все так же равнодушно, будто заведенные, тянулись люди. Крик женщины висел в воздухе, никому, казалось, не было до нее дела. У каждого своя забота, свое несчастье. Люди уж отупели от страданий, они стали привычными.

Сверху мне хорошо видно поле, над которым только что произошел наш злополучный воздушный бой. Неподалеку догорало несколько машин. Теперь уже невозможно было разобрать, чьи это самолеты – наши или немецкие. На земле валялись груды сгоревшего металла. Взрывом опалена земля на несколько метров вокруг.

– Видел я,- вдруг густым басом произнес дядько, не вынимая из усов коротенькой прокуренной трубки.- Видел… Лихо вас били. Это ж подумать только надо!

Я промолчал. Что ему скажешь! А дядько снова надолго умолк, поглядывая прищуренными глазами на бесконечный и, видимо, привычный для него поток уходящих от врага людей. На голове возницы старенькая соломенная шляпа с опущенными полями. Из воротника пропыленной рубахи выступает крепкая шея в темных, словно задубелых морщинах.

– Ну, как думаешь?- снова спросил он.- Наверно, не побить нам немца? А?

Я удобнее пристроил на копне ноющее тело, подбил под голову парашют и закрыл глаза.

– Посмотрим.

– О, посмотрим!- горько сказал старик, качая головой.- Как будто в кино пошел да посмотрел…

Под монотонное бормотание возницы, под скрип и покачивание брички я задремал.

На аэродроме первым, кого я увидел, был мой техник Иван Лавриненко. Кажется, теряя последние силы, я дотащился до скамеечки, бросил парашют на землю и сел. Гудели ноги, звенело в голове. Я сидел на скамеечке, упираясь в нее руками, а техник глядел на меня обалделыми глазами и не знал, что сказать. Я понимал, что мое появление было воскрешением из мертвых. Редкий, очень редкий сбитый летчик возвращался на базу. И все же Иван Лавриненко ждал. Он не садился даже обедать, дожидаясь меня.

Наконец он спохватился.

– А мы уж!…- только и проронил он, обрадовано хлопоча возле меня и забирая парашют.

Оказывается, не садились обедать и техники Володи Пешкова и Володи Козлова. Тоже ждали, тоже надеялись…

Лишь сейчас в полной мере почувствовал я всю горечь утраты двух своих близких товарищей. А впереди еще ночь, когда особенно мучительно сознавать, что пустуют места на нарах по соседству с тобой. Еще вчера оба Володи как ни в чем не бывало весело балагурили, укладываясь спать, а сегодня… Проклятая война, проклятый враг! О, ты еще заплатишь за кровь наших ребят!

В землянке Иван Лавриненко налил мне кружку спирта, которым летчики неизменно запасались (все-таки разрядка для нервов после боя!), приготовил нехитрую закуску. Я медленно выпил спирт и долго сидел с опущенной головой. Скверно, тяжело было на душе, будто все виденное и пережитое – неравный бой, гибель друзей, незабываемая картина беженцев,- все это навалилось разом. Так я сидел долго. Иван Лавриненко молча сновал по землянке, куда-то уходил, что-то приносил и ставил на стол.

– Ну, как вы тут?- спросил я, отодвигая от себя тарелку.

– Да как…- откликнулся Иван.- Все так же.

Он всегда был немногословен. Лицо его с резкими скулами, казалось, еще больше похудело. Он незаметно приглядывался ко мне, пытаясь понять, не ранен ли я.

Вытянув ноющие ноги под столом, я поинтересовался

– Ребята все где?

– Где? Там.

Оно и в самом деле: что было спрашивать? Летчикам не выпадало ни одной минуты передышки. Едва сядут, заправятся и — снова в воздух.

Тихо в землянке, сумрачно. Где-то далеко слышится гул моторов. Мы молчим. Иван Лавриненко сочувственно смотрит на меня и вздыхает. Заговорить первым он не решается.

– Знаешь, Иван Иванович,- пожаловался я,- никогда еще так жарко не было, как сегодня… Как сейчас.

Вместо ответа техник разразился бранью: накипело. Он замысловато честил и Гитлера и его подручных, призывая на их головы все существующие на свете кары, но, между прочим, высказал опасение, как бы в дальнейшем не пришлось еще труднее, еще жарче. Спорить с ним не было смысла: каждый понимал, что после Дона немцы вырвались на оперативный простор и следующим серьезным рубежом нашей обороны будет только Волга.