"Магия, любовь и виолончель или История Ангелины Май, родившейся под знаком Рыб" - читать интересную книгу автора (Ларина Елена)Книга переменЭтот трижды неладный годовой отчет он заставил меня искать по всем окрестным урнам в глубокой тьме. А сам только ходил за мной, как немецкая овчарка, и угрожающе рычал. – Нечего было от руки строчить! Взял бы и распечатал еще раз, – с негодованием сказала я. – Нечего было хватать что ни попадя с начальственного стола! – начал он яростно. Но потом вдруг посмотрел на меня как-то по-другому, чуть склонив голову набок и прищурившись. Мне показалось, что он на глаз пытается определить, какова мне цена в базарный день. И задумчиво сказал, поправляя козырек кепки указательным пальцем в черной перчатке: – И потом, откуда я знаю, может, ты эти бумаги загнала моим конкурентам? Самые опасные люди – вот такие как ты: нежные и преданные. А, Лина? Продала меня? – Если кажется, креститься надо, – сварливо ответила я, с опаской заглядывая в очередную урну. – За нежных и преданных, конечно, спасибо. Это же надо до такого додуматься… Я уже давно научилась спокойно реагировать на Антона. Отчет в конце концов он нашел сам. Он осторожно вытянул скомканные бумаги из-под неприятных обледеневших тряпок. Встряхнул, как только что выстиранное белье, и двумя пальцами передал мне. Пятнадцать листов непереводимой цифровой ахинеи, свидетельствующей о неуклонном росте продюсерского центра Антона Альбертовича Дисса. Я долго колебалась, прежде чем взять их в руки. – У меня билет на тридцатое. Я не успею, – извиняющимся тоном сказала я. – А куда это, интересно, ты собралась? – К Санта-Клаусу, в Лапландию! – с вызовом ответила я, потому что истинного направления выдавать не хотела. – А… В Лапландию? Ну в добрый путь… – самодовольно улыбнулся он. – Паспорт-то твой заграничный у меня в столе лежит. Вот так! – Я себе другой сделала, – смело сказала я, потому что тот, что лежал в столе у Дисса, был абсолютно пуст и имел узкое служебное назначение. Для того чтобы ехать в Канны, не иначе. – Что ты гонишь! – скривился он. Верить мне ему не хотелось. – Никуда ты не поедешь. – Я вообще-то от тебя уволилась, – напомнила я. – Да что ты? Я и не заметил, – нагло удивился он. Но потом потряс бумажками у меня перед носом и серьезно сказал: – Короче, Лина… Держи отчет. А уволю я тебя сам, если сделать не успеешь. – Слушай! – Я всплеснула руками. – Ну почему, почему с тобой нельзя говорить, как с нормальным человеком? Ты просто зомби какой-то! Гестапо по вызову! – Со мной можно, как с человеком, – задушевно сказал он. – Только ты этого никогда не умела! Сама вспомни… – Неправда… Я пыталась… – устало ответила я. От воспоминаний, к которым он взывал, я внезапно потеряла силы. Это он опять их из меня высосал. – Ты сам мне говорил. Мы помолчали. Он действительно сказал мне однажды, что ни с одной женщиной, кроме меня, не может работать. Я гордилась. Если отбросить конец фразы, то звучит очень романтично. – Возьми! – Он так и держал на весу свой замызганный отчет и смотрел не на меня, а на бумаги. А я их упорно не брала. С принятием решения у меня всегда возникали сложности. Это оттого, что по гороскопу я Рыба. И на символе моего знака нарисованы рыбы, плывущие в разные стороны. Так и с моими решениями. Если есть выбор, меня разрывает на части. Остановиться на чем-то одном мне ужасно трудно. За помощью я обращаюсь к китайской Книге перемен. Сегодня утром она сказала мне вот что: «Вы на пороге больших перемен. Смело меняйте в своей жизни все то, что в последнее время вас сильно тяготило. Мелкие неприятности на этом пути уйдут, благодаря вашему здравомыслию». Мелкая неприятность в виде запачканного годового отчета должна была уйти благодаря моему здравомыслию. – Ладно. Давай. – Я решила здраво помыслить над ним сегодняшней ночью. А если не успею, то подбросить остатки Нике. Она выручит. – Только отвези меня, пожалуйста, домой. – Только до метро, – отрезал он. – Мне обратно в контору. – Пошел к черту, – нежно сказала я и бодро зашагала по обледеневшему тротуару, чувствуя себя крайне неуютно, потому что знала – он смотрит мне прямо в незащищенную спину. Смотришь? Смотри! И самым изящным из присущих мне движений запихнула многострадальный отчет все в ту же урну. Через минуту возле меня взвизгнул тормозами громадный джип. Дверь отворилась, и я услышала: – Садись! Только быстро! Книге перемен я доверяю. Здравомыслия, конечно, надо было побольше. Но уж как пошло… В ноль часов ноль минут он не позвонит, хотя завтра все будут звонить друг другу в полночь и поздравлять, поздравлять, поздравлять. Но меня в городе не будет. В двадцать три тридцать тридцатого числа я уже ехала в ночном поезде Псковского направления. Весь этот день и прошлую ночь я корпела над диссовским гнусным отчетом. Но до конца все-таки не успела. Уже по дороге на вокзал встретилась с Никой и сунула ей замурзанные листки Дисса и собственную версию перевода. Ника обрадовалась неадекватно. Я по глазам поняла, что оплату за труд она собирается получить с Антона натурой. В добрый час! Только зубы не обломай. Антон Дисс – крепкий орешек. Нике я призналась, что на работу скорее всего не вернусь. И посоветовала ей устроиться на мое место, которое теперь уже точно будет пустовать. Ждать, пока шеф официально уволит меня с работы своим волевым решением, желания у меня не было. Пусть Ника поработает. Ей – в кайф. Будущее очаровывало меня своей млечной туманностью. Интересно, кто доберется до деревни Мешково первым – я или моя телеграмма? Встретить Новый год с бабушкой – моя давняя мечта. Пока училась, мешали сессии. Раньше мама не отпускала одну. Ездили только вместе. А на работе к концу года всегда был аврал. Уже утром я буду смотреть на заснеженные купола. Буду вдыхать чистый сухой воздух. Слушать, как скрипит под ногами снег. Почему-то в Питере он давно уже не скрипит. А на кончике вдоха буду каждый раз ощущать то, что чувствовал сам Александр Сергеевич. «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет». И никаких тебе поволжских немцев! Поезд набрал скорость и наконец застучал колесами именно в том темпе, который так бередит душу. Расстаться с Антоном – звучит красиво. На самом деле значило это только одно – уйти с работы. И больше ничего. Антона я знала давно. Он узнал о моем существовании много позже. В университете я пересекалась с ним только на первом курсе. Я поступила на французское отделение, а он заканчивал непопулярное сербо-хорватское отделение. Пришел туда уже после армии. Он брился наголо. За его бритую голову впервые и зацепился мой любопытный взгляд. На филфаке такое нечасто встретишь. Не говоря уж о том, что лица, похожие на мужчин, здесь и вовсе редкость. Если представить побритыми налысо тех немногих мальчишек, которые у нас были, то получились бы узник концлагеря, испуганный новобранец и больной брюшным тифом. Антон мне казался похожим на гладиатора. Вот уж неуемное девичье воображение! У него были пружинящая походка борца и удивительно целеустремленный взгляд. Он не обращал внимания на мелочи. На меня в том числе. Учился он без всякого энтузиазма. А поступил, потому что на русском училась его молодая красавица-жена Дина, очень скоро ставшая бывшей. Обо всем этом рассказала мне моя однокурсница Ника. Она знала про него все, потому что Антон очень ей нравился. И в общем-то я могла ее понять. Параллельно с учебой Ника работала библиотекарем в здании Двенадцати коллегий и была лично знакома с Диссом. Книжки он у нее вроде на абонементе какие-то брал, и знакомые общие у них были. Однажды, когда я была в библиотеке, я видела его совсем близко. Ника даже представила нас друг другу, очень гордая тем, что может это сделать. – Антон. – Ангелина. Он носил обручальное кольцо на левой руке. Часы – на правой. Меня поразили тогда его светлые, как «Ессентуки», невеселые глаза. Он меня не запомнил, это точно. Он даже не пытался. Я подумала еще, что его, наверное, подтачивает изнутри какой-то червь. Или он серьезно болен. Или не очень счастлив. Это уже потом я рассказывала ему, что несколько раз встречала его в универе и прекрасно помню. А он тер переносицу, сдержанно удивлялся и переводил разговор на волнующую его тему. А волновало его только одно -работа. Работа у нас с ним оказалась общая. Я попала в сферу его деятельности два года назад, когда училась на четвертом курсе. Позвала Ника, которая связи с Антоном не теряла. – Антоха стал крутым продюсером. Работает с Би-би-си. С какими-то канадцами. Повеселел. Язык забросил. Если не страшно, давай поедем вместе. Он мне вчера звонил, – она завела глаза, подчеркивая значимость момента. Я восхищенно подняла брови, подыгрывая ей. – Говорит, интересная работа на неделю со швейцарским телевидением. Завтра утром нужны три переводчика – встречать в аэропорту. Платят много. Правда, рабочий день ненормированный. Гелка, ты как? – обеспокоенная моим нерешительным видом спросила она. И категорично добавила: – Гелка, я ему обещала, что найду переводчиков. Вечером нужно было ехать знакомиться с московскими продюсерами в гостиницу «Прибалтийская», где располагалась штаб-квартира съемочной группы. Я немного засомневалась. Вечером? В гостиницу? Но Ника меня утешила – там же Антон. Поехали Катя, которая уже давно подрабатывала переводчиком, сама Ника и я. Честно говоря, я заставила себя сказать да, просто понимая, что переводчик без практики равен нулю. И когда-то этому должен быть положен конец. Мы встретились с девчонками на выходе из вестибюля станции метро «Приморская» в полседьмого. Все были отчаянно хороши. Да и настроения нам еще никто к тому времени не испортил. Мужчины произвели на нас вполне благоприятное впечатление. Я заново и по-деловому познакомилась с Антоном. Он был здесь не самым главным. Барин из Москвы по имени Юра, лет сорока пяти, взял на себя светскую часть общения с тремя симпатичными девчонками. Мне сразу стало понятно, что дело это для него не столько приятное, сколько привычное. Каждой из нас он отвесил по милому комплементу. Кате сказал, что ресницы у нее, как стрекозы. Я малодушно позавидовала. Нике что-то промурлыкал про глаза-озера. Меня это неприятно кольнуло. Свои глаза я тоже считаю голубыми. Мне Юра ненавязчиво предложил: «Садись, красотка». Не так конкретно. Но меня это вполне устроило. Антон томился, пережидая обязательную часть программы по ознакомлению с вновь прибывшими сотрудниками. Он сидел за столом, закинув ногу на ногу, и с отсутствующим видом отстукивал карандашом какой-то бравурный ритм. Ворот своего видавшего виды свитера он натягивал почти до самого своего арийского носа. Вид у него при этом был абсолютно запредельный. Встреча длилась не больше получаса и была чисто формальной. Главное, что мы поняли что утром опаздывать нельзя. Иначе «Икарус» уедет без нас. Мне тогда было девятнадцать. И ничего особенного в моей жизни к тому времени еще не произошло, кроме того, что я стала жить одна в коммуналке на Косой линии. Так мы осуществили обмен с моим отчимом Васгеном Вартановичем Мовсесяном. Жить с ним под одной крышей я не могла категорически. Мне не нравилось, что этот одутловатый, всклокоченный по утрам дядька пытается занять вакантное место моего отца. И мучилась до своего совершеннолетия целых два года. О моих мучениях Васген вероятнее всего не догадывался. Я человек воспитанный. Портить жизнь маме в мои планы не входило. Чисто теоретически я все понимала. Ей не было еще сорока. А отца своего я даже не помню. Васген был не самым плохим человеком. К тому же еще и ветеринаром. Правда профессиональными навыками он, кажется, тоже не блистал. Мама носила к нему нашего дряхлого кота Амура, гниющего с двух сторон. Васген сделал ему операцию. И Амур сдох, не приходя в сознание. Мама плакала. А Васген ее утешал. Сначала в коридоре. Потом в кабинете. А потом у нас дома, приняв кончину Амура близко к сердцу. В этом как раз ничего плохого не было. Но я не могла слышать, как он ест и пьет. Как сливает в туалете воду. Как утром полощет горло. Мне кажется, я даже за ручки дверей перестала хвататься. Стала открывать их, толкая плечом. И чашку после него перемывала с мылом. И еще от него пахло зверьем. От него самого, а не от его одежды. Или это уже плод моего воображения. Как бы там ни было, но в августе перед третьим курсом я переехала в коммуналку. Две недели мы с моей двоюродной сестрой Райкой делали в комнате ремонт. Запах краски и новых обоев полностью вытеснил запахи Васгена. Это было сплошным блаженством! Жить самостоятельно, пока самостоятельность еще не называется одиночеством, – это настоящий подарок судьбы. Я тогда ходила в астрологический кружок. В Публичке нашлась необходимая мне дефицитная таблица Эфемерид. Я сидела в Ленинском зале с зелеными лампами и строила космограммы на всех своих друзей и знакомых. Никто не назначал мне свиданий, никто не осаждал мой бастион, потому что о моем существовании на этой планете знали совсем немногие. Но меня это совсем не беспокоило. Я знала, что мой час настанет. Стоит только захотеть и выйти из подполья. Я старательно учила язык. Каждый день выписывала по пять незнакомых французских слов и вешала их перед собственным носом. Подолгу сидела в лингвистической лаборатории и слушала тексты, начитанные французами, понимая в них лишь половину. Я вспоминаю то время со щемящей ностальгией. До встречи с Антоном Диссом мне было спокойно и хорошо. В университет поступила. До окончания еще почти три года. Васген удалился на ментальный план моего сознания. Деньги они с мамой давали мне регулярно. Стипендию я тратила на книжки. Два раза в неделю ходила на аэробику в клуб «Первомай», через два двора. И все это разом кончилось. Ночью накануне работы со швейцарскими телевизионщиками я нервничала ужасно. Теперь-то я понимаю, что это моя интуиция, изъясняющаяся посредством мычания и пихания, мешала мне сладко заснуть. Как маленькое зеркальце, Луна бросала на меня солнечных зайчиков. Я встала как зачарованная. Подошла к окну и поставила на подоконник стеклянный кувшин с водой. Гладкая поверхность воды тут же поймала желток Луны и стала укачивать его в кувшине. В полнолунии – сила. Для женщин – особая. Луна отражается в воде, вода набирает мощь и цепко запоминает слова, нашептанные в самое ушко. Бабушка Нюра так делала всегда. И меня учила. Так, говорит, и батюшка в церкви святую воду делает. Только без Луны. Но у него другой источник силы. А ты бери то, что сама можешь. Мне хотелось чего-то сказочного. Все мои девятнадцать лет замерли в тревожном ожидании счастья. Чего только я не нашептала над той водой, которая давно уже утекла и в которую не войдешь дважды. Сложность заключалась лишь в том, что повторить нашептанное нужно было трижды. Повторить же то, что льется из самого сердца в одном душевном порыве, было невозможно. Теперь-то я знаю, что подходить к таким ритуалам надо, все хорошенько взвесив, точно зная чего ты хочешь. Тогда повторишь и не трижды, а все девять, что хоть и утомительнее, но зато надежней. Может быть, поэтому, а может быть, и нет, но сбылось далеко не все из того, что я так самозабвенно призывала. Но настоящая жизнь, на которую я заговаривала воду, не замедлила явиться. Началась она с нервных потрясений. Оказалось, что приблизительно понимать, о чем идет речь, – для переводчика недостаточно. Для меня это было серьезным откровением. Пятнадцать человек французов и швейцарцев грузили в наш автобус свое неподъемное оборудование. Были они молодые и интересные. Но никто на меня не смотрел. Красивый, как Ален Делон, французский продюсер Жан-Шарль Бурсико в красной дутой куртке приехал вместе с невысокой раскосой девушкой. И тут же представил ее нам. – Моя невеста Сюко. Мисс Япония прошлого года. Ну конечно, стоило на него взглянуть, и сразу становилось понятно, что обычной девушки он бы рядом с собой не потерпел. А эта была, как породистая сука, с медалью. То есть Сюко с медалью. Мисс Жапон. Переводчик с французской стороны Вивиан Разумовская прожила десять лет в России, будучи замужем за известным литературоведом. Русский у нее был лучше моего. А французский родной. Она оказалась очень энергичной. Только благодаря ей все это не кончилось полным крахом. – Я очень-очень рада, что у меня будут такие очаровательные помощницы. Работы хватит на всех. Народу очень много. – И она показала на сутуловатого режиссера Мишеля, его пожилую жену в двояковыпуклых очках, на кишащий людьми автобус. – Ангелина, – над ухом сказал мне Антон, – скажи всем, чтобы ждали внизу в гостинице. И повнимательнее с оборудованием. Сейчас везем их в «Прибалтийскую». Через полтора часа едем на объект. С Петропавловкой я договорился. Снимаем сегодня до вечера. – И видя, что я смотрю на него и чего-то жду, он нетерпеливо сказал: – Ну! Говори! Я перевела и тут же устала от умственного напряжения и от того, что пришлось говорить громко, чтобы все услышали. Катя и Ника стояли за моей спиной. До гостиницы мы доехали нормально, если не считать моего резко ухудшившегося настроения. Вивиан переводила стремительные переговоры Антона и красавчика Жан-Шарля. Я не понимала ничего. Даже того, что говорилось по-русски. Это был тревожный симптом. Девчонки совсем приуныли. Мы переглядывались, делая большие глаза, как заключенные, решившие убить своего тюремщика. Перекинувшись парой фраз со съемочной бригадой, мы поняли, что все-таки что-то сказать по-французски можем. Но говорить от себя лично и переводить – вещи абсолютно разные. Если я не понимаю слово в слово, что мне говорят, – это не беда. Я вообще могу перевести разговор на другую тему. Или ответить примерно так, как надо. Но перевести на русский то, что я понимаю не до конца, я просто не могу. Так получилось, что в самый ответственный момент, когда русская съемочная группа встретилась с французской, нас троих перестало хватать на всех. Нашим видеоинженерам нужно было уяснить какие-то тонкости по поводу французского оборудования. Нас растащили по разным углам автобуса. И дело закончилось тем, что русский Вася на пальцах объяснял швейцарскому Ксавье, куда что воткнуть, потому что напрямую они понимали друг друга лучше, чем с моей профессиональной помощью. Я чувствовала себя официанткой. Мне щелкали пальцем, подзывая туда, куда надо. Антон в основном обходился помощью Вивиан. Но когда она была занята, подозвал меня. – Значит, смотри, Ангелина, – сказал он очень энергично, пожирая глазами чужое оборудование, – они сейчас будут монтировать. Переводи мне все, что они будут говорить. Поехали. Матюги можешь опускать. Он оперся руками о спинки сидений и даже пригнул ухо к моим губам. Белобрысый Ксавье с резинкой на хвосте и двумя тонкими косичками, обрамлявшими красное лицо, вместе со своим помощником собирали какой-то агрегат. Подсоединяли его к монитору. Потом к автономному блоку питания. Они беспрерывно переговаривались. Да еще и шутили. Но, кроме отдельных слов, я в этом потоке речи не различала ровным счетом ничего. – Ну?! – нетерпеливо поторопил меня Антон. И гневно ко мне обернувшись, спросил, как у идиотки: – Ну! Что они говорят? Ты будешь переводить или как?! – Я не понимаю, – смущенно проговорила я, готовая провалиться на этом месте сквозь землю. – Это какая-то специальная терминология… И потом, очень быстро… Практики маловато… Антон застонал, как раненый, привалившись лбом к покрытой белой тканью спинке кресла. – Девочка, тут тебе не ликбез! – наехал он на меня с чудовищным напором. – Тут – работа! Вкалывать надо! Ферштейн? Я была совершенно уничтожена. Я была уверена, что сейчас он нас высадит из автобуса и с позором выгонит в шею. Но он с силой провел по лицу ладонью и как будто сменил его. Взял себя в руки и живо оглянулся в поисках Вивиан. Я смотрела на него, как на птицу феникс, возрождающуюся из пепла. Пауза в нашем нелегком труде случилась тогда, когда ссутулившийся от пронзительного осеннего ветра режиссер Мишель Клод выбирал места для натурных съемок. Пока он ходил по стрелке Васильевского острова, мы стояли рядом с автобусом вокруг Антона. И тут случилось вот что. – Антон, понимаешь, – сказала Ника, притопывая ногами от холода, – ты только не обижайся. Мы с Катей, к сожалению, не сможем с тобой поработать. Катя заболела, а я отвезу ее домой. – Да, вы извините, Антон, мне так неудобно, – вклинилась Катька, – но я правда ужасно себя чувствую. Я в таком состоянии работать не смогу. У меня диабет. И бывает иногда, что от стресса начинает зашкаливать. Я упасть могу. Можно, Ника меня проводит? Я очень хотела к ним присоединиться, сказав, что внезапно почувствовала симптомы острого отравления. Но, увидев лицо Антона, прикусила язык. Он ни словом, ни взглядом не выразил своего упрека. Сказал им: «Спасибо, девочки», да еще отслюнил им по крупной купюре за бездарно потраченное время. Но все-таки я заметила, что шея его над воротом свитера побагровела, а на скулах обозначились чуть заметные красные пятна. Это хорошо, подумала я тогда, что в трудной ситуации он не бледнеет. Цезарь взял бы его в свое войско. Вот после этого я и решила остаться до конца. Все-таки и я могу пригодиться для мелких французских фраз типа «кушать подано». Поедем же мы в конце концов обедать. – Ангелина, – сказал он мне, когда все уже садились в автобус и мы остались на улице последними, – я просто хотел сказать: хорошо, что ты осталась. Я все понял и оценил. Так что… не комплексуй! И он подсадил меня на подножку автобуса. Я отработала весь срок. И на собственной шкуре поняла: то, что тебя не убивает, делает тебя сильнее. Но когда мне уже казалось, что я начинаю обретать зачатки профессионализма, к нам подошел шофер микроавтобуса с силовым оборудованием. И через меня спросил у французского продюсера Жан-Шарля, можно ли ему отлучиться на полчаса и куда потом подъехать, чтобы найти группу. Красавчик с нотками глубокой озабоченности в голосе ответил. И мне показалась, что я все поняла. – Можете отойти, – перевела я. И шофер засиял. – Через сорок минут мы будем снимать на мосту Лейтенанта Шмидта. Подъезжайте туда. Вы нас увидите. Только не задерживайтесь дольше. Удовлетворенный водитель уже собрался было уходить, но тут Вивиан, стоявшая за моей спиной, быстро вмешалась: – Извини, но он сказал совершенно другое. – Меня как будто водой окатили. Я стояла и обтекала, закусив губу и слушая правильный вариант. – Через сорок минут мы будем снимать на мосту Лейтенанта Шмидта. Мы поедем туда, и будем снимать в дороге. Поэтому не уезжайте. Через сорок минут, не больше, мы будем там. И тогда вы сможете отойти. Я, в который уже раз, готова была все бросить, как чукча-хирург из знаменитого анекдота, который в истерике кромсал скальпелем тело больного и приговаривал «Нитиво не полютяется!». Возвращалась я домой к полуночи. Смывала с себя въевшийся за день запах сигаретного дыма. Курили в группе все, включая Вивиан. Ложилась в теплую ванну и плакала от полнейшего бессилия. Голос садился от постоянной эксплуатации. Голова раскалывалась. Спать хотелось неимоверно. Я в таком ритме жить не могла. Как же мог Антон? Куда он спешит? Почему все таким галопом? Галопом… Галопом – мне тоже нравится. По высокой траве, по лесной тропе. Верхом на покладистой лошади Внучке. Теплые бока. Подвижная спина. Белая грива щекочет пальцы. Плавный галоп укачивает. И ветер в ушах. Ветер с медовым запахом. Медленный укачивающий галоп… И мягкий стук копыт. Тук-тук. Тук-тук… – Ну сколько можно! Гелка! Мне срочно в ванную надо. Ты что – утонула? – И опять стук в дверь. – Ты же здесь не одна живешь, в конце концов! – Лиля, сейчас… – я плескала в лицо водой, чтобы проснуться. – Сейчас. Через десять минут… – У меня нет десяти минут! – возмущенно крикнула Лиля. – У меня только две минуты! А то разбегутся все! Слышишь? Это вопрос жизни и смерти! Пусти! – Господи, да кто у тебя разбежится? Вот ведь не спится по ночам… – Я открыла дверь, завернувшись в свой старенький махровый халат. По ногам текла вода. Вытереться я не успела. – Контрацепция должна быть контрацептуальной! – провозгласила Лиля и вломилась в ванную с куском лимона в руке. – Все. Иди отсюда. Я пол сама подотру. Давай, давай, быстренько… Разбегутся, потом абзац. А вот меня этот животрепещущий вопрос в то время не волновал абсолютно. Самый безопасный секс – это его отсутствие. Чуть позже именно на этом мы и сошлись во мнениях с гладиатором и громовержцем Антоном Диссом. |
|
|