"Близнец" - читать интересную книгу автора (Ким Анатолий)

ГЛАВА 15

Меньше всего предполагал брат Янг, что, пройдя столь долгий путь страданий, искушений, подвижничества в пионерском проповедничестве по милитаристской Корее (весьма жестокой по отношению к Свидетелям Иеговы), так и не женившись, не успокоив старости своих родителей, изрядно облысев к тридцати семи годам, вдруг однажды придет к глубокому убеждению, что никакого конца света не будет. И напрасно его ждут братья по вере. И поле Армагеддоново есть понятие гипотетическое, основанное как раз на горячем утверждении того, что конец света обязательно настанет… Усомнившийся Янг увидел, что здесь, как и в случае с Богом, произведена подмена словом самой сути, онтологической метафорой — истины. Которая в том, что никакого конца жизни, называемой светом, не может быть. Свет летит от своего источника только в одну сторону — к будущему. И то, что встрепенулось в сердце Янга и радостно воззрилось на эту грандиозную пространственную картину вечной жизни, было пробуждением в пионере его брата-близнеца. Янг узнал его.

Итак, в полновременном пионере Янге, проповедующем в основном на улицах городов и по домам, скромно одетом, но всегда при галстуке, мощно проявился его близнец. Такое же невидимое существо, как и мы с вами. К зрелым годам проповедника в нем произошло замыкание внешнего феномена с внутренним — настала встреча двух близнецов. И на пересечении их судеб возник гениальный фантом его личности. Эта двуединая личность была то видимой, то невидимой, как и должно быть истинному призраку в физическом времени. Передо мной она представала воочию, в своем истинном виде, но зато тщательно скрывалась от внимательных взоров старшин дома Свидетелей Иеговы, которые могли усмотреть в новом открытии Бога скромным пионером Янгом величайшую ересь и еще одно преступление перед истинным Богом. Они сами не представляли себе, что можно столь усердно искать Его — и потерять то, что искали, и не заметить при этом, как в ХХ веке от Рождества Христова вместе со всеми народами Земли, приложившими в этом поиске колоссальные умственные и военные усилия, окончательно утратили Бога.

Однако в конце того же ХХ века некоторые из людей, такие, как наш брат Янг, смогли узреть нового Бога. Он был не такой, как прежний, — безнадежно устаревший, разочарованный в своих бесконечных угрозах, — но грандиозным образом, несоразмеримо больше прежнего и лучше. Он уже ничем не угрожал миру усталых человеков — прежде всего огненным концом света — и предложил маленькой семье человечества освободиться от всех прежних богов, грозных и карающих, свирепых и пугающих. И разрешать все споры внутри семьи самим, опираясь не на законы смерти и сатанинских денег, а на законы бессмертия и бесконечного времени жизни. Зная о человеческой слабости своих учителей по общине, Янг поставил себе целью никогда не огорчать их, до конца дней своих вести себя так, как подобало по правилам устава дома Свидетелей Иеговы, и решил ни с кем из братьев не делиться своим открытием, своим утренним росным прохладным на ощупь Левиафаном. Янг понимал, что ему ничего не стоит потерпеть немного, до своей земной кончины, когда никому и ничего не надо будет доказывать.

Лучше сделать так, нежели огорчать своих добрых наставников, столь трепетно и наивно ждущих скорого наступления Армагеддона.

Он хотел прожить, не зная женщины, которая все равно попытается соблазнить его, как Ева Адама, а также отказался от вкрадчивых приглашений молодого сокелейника, предлагавшего себя. Решил до конца положенных ему дней оставаться чистым, мягким, серьезным, улыбчивым, доброжелательным человеком и по-прежнему проповедовать истину Евангелия на улицах и по домам в близрасположенных к миссии иеговистов поселках и деревнях. Ибо он любил Христа и верил Ему, считал Его своим небесным Отцом. И после своей смерти спокойно полагал воссоединиться с Ним. Но вышло так — и в этом проявилась его гениальность, — что брат Янг еще при жизни сумел воссоединиться со своим близнецом. И, когда это произошло, телесная субстанция его изменилась. Подобно нам, мой читатель, он мог теперь свободно перемещаться во времени и пространстве. А в отличие от нас он все еще мог пребывать на Земле не в виртуальном, но в своем подлинном обличье.

Брат Янг очень скромно использовал свои новые необыкновенные возможности, которые давали ему несравнимые преимущества перед остальными братьями по общине. Глядя на их унылое существование, полное скрытой тоски и повседневной героической суеты, когда им приходилось с утра до ночи ходить по чужим домам, куда их неохотно пускали, а иногда и грубо, с бранью и битьем, изгоняли, — и все это ради тех человеков, которых проповедники хотели бы ввести в Тысячелетнее Царство, где нет смертей, тревог и болезней, — обновленный брат Янг вовсе отказывался в обиходе пользоваться своими преимуществами. Так, ни разу не воспользовался он на глазах у братий способностью свободного перемещения в пространстве, хотя порою соблазн бывал велик.

Братьям более высокой иерархии, чем простые пионеры на полный день, полагалась иногда служебно-туристическая поездка на Фиджи, Ямайку, Гавайи или Подветренние Острова — в гости к далеким братьям по вере, которые и под тропическими небесами, в раю лагун ждут не дождутся наступления конца света. Скромному корейскому пионеру очень хотелось бы на Гавайи или Фиджи, и он мог бы это себе позволить, даже не вводя общину в расходы на авиабилеты. Однако, не желая вызывать зависти и, главное, подозрений в демонической деятельности у своих коллег и начальников, Янг не отправлялся чудесным образом на острова.

И он по-прежнему предпочитал ходить пешком, вставал рано, еще затемно, до утренней службы и трапезы, выходил за ворота миссии и шел на прогулку по едва различимым пешеходным дорожкам. К общей ранней службе он неукоснительно возвращался, но за прошедшее время успевал уже испытать счастье уединенной молитвы, искреннего и простого обращения к Богу. Совершал ее среди деревьев, в красивом месте с широко открытым небом, навевающим в душу грезы о первом Храме в раю. Попутно задерживался где-нибудь еще и для бодрости тела делал несложную энергичную гимнастику.

Маршрут прогулки он каждое утро выбирал новый, их было несколько у него: вниз к долине террасных рисовых полей и вверх на гору, через перевал, поросший кривыми соснами и колючими акациями. А за горой также можно было пойти в нескольких направлениях. По одной узкой дорожке он попадал в сторону аэродрома Кимпо, внезапно раскрывавшегося между деревьями внизу, под круто спадающим склоном горы. По другой еле видимой тропинке можно было выйти к разбегающимся дорожкам, проложенным меж густых зарослей барбариса, цепкого шиповника, остроконечной туи и сквозь тесный строй серых палочных магнолий. Эти кусты и деревца выращивались на саженцы. Пройдя мимо питомника и через магнолиевую плантацию, дорожка выводила к заброшенному поселку.

Последний маршрут и привел Янга к месту нашей встречи, во двор полуразрушенного дома, где я лежал непорядком, ноги выше головы, на откосо лежавшей двери, подпертой с одного края чурбаками. Я должен был в скором времени скончаться от прилива крови к голове. Но пришел брат Янг, встал над моей головой, чуть нагнулся и начал пристально вглядываться мне в лицо черными, блестящими, как мокрые маслины, внимательными глазами самоедской лайки. В этих глазах еще мелькала только что пройденная дорога, мелькали темно-зеленые кущи барбариса, стройные, как солдаты, туи, серые палки магнолиевых саженцев. Янг сразу же признал, как только нагнулся и заглянул мне в глаза, что я существо такого же порядка, как он. Ухватив крепко за плечи, он стащил меня с косо лежавшей двери, отволок по сырой траве чуть в сторону и устроил под ровной крепкой лиственницей. Там земля была усыпана толстым слоем мягкой хвои. Меня прислонили спиной к теплому стволу дерева, лицом к раскидистой хурме, из-под которой меня и вытащили, чтобы я не принял там свой бесславный конец.

Между тем уже совсем развиднелось, и аллея лиственниц, окружавшая участок, наполнилась густым и смуглым, как мед, неподвижным полумраком. По нему не очень быстро удалялся Янг, производивший на ходу гимнастические движения. Он делал широкие шаги, каждый раз приседая на выдвинутую вперед ногу, одновременно с этим выкручивая тело с разведенными в стороны руками — на шаг левой ногою выкрутас налево, на шаг правой — направо же. Добравшись до конца ровной аллеи, туда, где она сворачивала под прямым углом, Янг пошел в сторону, продолжая, словно марионетка, на каждом шаге приседать и выкручиваться.

Вскоре он исчез за кустами, растущими рядом со строем лиственниц, потом вновь появился, двигаясь в обратном направлении, но уже не приседая, а по очереди вскидывая ноги с оттянутыми носками на уровень плеч. При этом враз делал отмашку обеими руками — в ту же сторону, с которой взлетала нога.

Я сидел под деревом, потихоньку приходя в себя, смотрел, как мистер Янг приближается по лиственничной аллее, попеременно взбрасывая к небу ноги в белых кроссовках. Вдруг он приостановился и, заклинив пятку выпрямленной ноги в развилку дерева — на высоте пояса, — стал гибко наклоняться всем туловищем, складываясь пополам, вытягивая вперед руки, как молящийся тибетский паломник, падающий ниц… И я засмотрелся на него — возвратившись с того света в жизнь, видеть эти смешные движения человека было неимоверно приятно. Я едва не заплакал от умиления, нежности, грусти. Но эти чувства были рождены моей душой — неизвестный же мне юноша-наркоман едва начал выходить из наркотического опьянения в настоящий мир единственной жизни и ничего еще не соображал. Он тупо смотрел на смешно подпрыгивавшего человека, который совершал гимнастический бег на месте, вытаращив черные круглые глаза, размахивая перед грудью сжатыми кулаками, высоко подбрасывая колени.

Закончив гимнастику, он подошел, и между нами начался следующий разговор, который велся на незвучащем праязыке всех выходцев из утраченного рая, на языке Адама и Евы.

— Если бы, — начал брат Янг, — тебе поднять сейчас руки над головой и привязать к стволу дерева… А потом это дерево чудом бы выросло сразу метра на два… Получилось бы распятие, такое, на каком распинали Его.

— Но Его распяли на кресте.

— Нет, на столбе.

— Не все ли равно: на столбе, на кресте?.. Христос ведь умер…

— Не Христос умирал.

— Кто тогда умер на кресте?..

— На столбе.

— …на столбе, если не Иисус Христос?

— Не знаю. Какой-то незнакомый мне человек. Я его никогда не видел раньше. Он добровольно умер за Сына Божия. Умер по-настоящему, я видел. А Бог или ангелы умереть не могут…

— Что значат твои слова? Разве ты был там?

— Да, был и видел. Стоял в толпе людей, шагах в тридцати от столба. Да, это был столб. И апостол Петр потом свидетельствовал: на «древо», а не «на крест».

— Как ты мог там быть? Это неправда!

— Правда. Я однажды очень захотел это увидеть — и оказался там…

— Мне тоже хочется это увидеть!

— Что ж, отправляйся туда. Твое право. Ты такой же Его близнец, как и я.

И я оставил под деревом неизвестного корейского бродягу, на этот раз навсегда, вылетел из его расслабленного тела и оказался там, где мне захотелось быть. Я стоял в небольшой толпе и смотрел — с чувством наступившей уже непоправимой беды — на то, как побежала кровь из-под острия копья, которым солдат стражи уколол под ребро человека, подвешенного к столбу. В сумятице страшных чувств скорби, смятения, ужаса перед будущим я и не заметил вначале, как был распят казнимый, — показалось, что человека, страшно выпятившего костлявую грудь, со вскинутыми в жесте отчаяния и боли руками, прибили прямо к небу.

Перед нами совершалась самая главная казнь во всей судьбе человечества. Мы стояли и по отдельности, и небольшими толпами и все одинаково, опустошенными глазами смотрели, как умирает то, что не должно умирать. Желающий спасти нас от смерти — не в сказке, а на свету жизни — Христос не должен был умирать. Вместо Него умирал какой-то обычный человек. Еще минуту назад он чуть слышно стонал — намного слабее, чем висящие рядом с ним два преступника, люди грубого и крепкого телосложения, тоже распятые на столбах с перекладинами. Но подошел солдат с длинным копьем в руке и, выполняя приказ начальника конвоя, проколол всем по очереди грудь под правым соском, чтобы выпустить из нее воздух.

Тогда казнимый не сможет больше вздохнуть и умрет.

Пока мы, небольшая горстка человечества, ждали последнего вздоха своего Спасителя, решалась главная для нас задача. Не человеческая воля была ее условием. И в ответе надо было получить не пресловутые рай или ад. Надо было решить, может ли одна настоящая человеческая жизнь, добровольно принесенная в жертву смерти, попрать ее и освободить от нее навечно всех остальных. Как знать — многие из мудрых иудеев и умных эллинов, окружавших толпою лобное место, сразу же и решили задачу, но я до сих пор не нашел ответа. И в преддверии XXI века — почти через две тысячи лет — я все еще мучаюсь над тем, что увидел своими глазами.

И я свидетельствую в том, что кто-то один из нас, тот, чей близнец был самим Творцом мира, мучительно отдавал, капля за каплей, свою человеческую жизнь как выкуп за наше бессмертие. Он почему-то любил нас и хотел, чтобы мы не умирали… Всхрапывая сквозь завесу густой окровавленной юшки, свисающей из-под наклоненного лица почти до колен и мотавшейся из стороны в сторону, когда он слабо поводил головою, — платил Спаситель этот выкуп. Вся наблюдающая толпа, погруженная в глубокое молчание, следила за последними движениями умирающего. И постепенно, по мере того как они стихали, все медленнее становилось покачивание кровавого полотнища смертной слизи.

В толпе зрителей на Голгофе я еще раз увидел проповедника Янга, смуглого лысоватого гения. Он находился в сообществе с двумя другими людьми, немолодыми и заурядными на вид европейцами, мужчиной и женщиной, стоявшими в привычной им супружеской близости, плечо к плечу, рука в руке, переплетясь пальцами.

Обратясь к ним сзади, Янг что-то тихое сказал, обращаясь сразу к обоим. Те, вместе оглянувшись поверх сближенных плеч, одинаковым образом кивнули в ответ. После чего Янг оглянулся на меня, оглядка его была машинальной, и он тотчас отвернулся. Но, прежде чем отвернуться, мимолетно улыбнулся доброжелательной, ничем не обязывающей улыбкой, как бы не конкретно мне предназначенной, но с дружелюбием посланной в мою сторону.

Конечно, он не узнал меня, ибо я воплотился в какого-то серого человека иерусалимской толпы, неизвестного мне самому до сих пор, господа.

…Итак, выкуп был отдан; но его, видимо, до сих пор не приняли.

А если и приняли, то выдачу выкупаемого товара отложили на неопределенное число тысячелетий. И сие несмотря на то, что у человека, прибитого на столбу к перекладине, был такой могущественный близнец. О, не чета нам всем, господа-товарищи! И хотя многие из нас, напрямую происходящие от гениев, героев, титанов и великих языческих богов, а не от лохматых шимпанзе, многое могут сказать единому Вседержителю, но вряд ли хоть один из нас осмелится говорить такое: Я прославил Тебя на земле, совершил дело, которое Ты поручил мне исполнить. И ныне прославь Меня Ты, Отче, у Тебя Самого славою, которую Я имел у Тебя прежде бытия мира. Подумать только! У человека, испустившего дух на тесаном бревне от укола под ребро стальным концом копья, был духовный близнец, существовавший при Боге во славе — ПРЕЖДЕ БЫТИЯ МИРА! И такой человек заступился за нас.

И что бы ни говорили об этом человеке, убитом на кресте, никто лучше не сказал о нем, как его Близнец, обращаясь к Отцу: Так как Ты дал Ему власть над всякой плотью, да всему что Ты дал Ему, даст Он жизнь вечную: Сия же есть жизнь вечная.

Замечательно такое высказывание о Себе в третьем лице: Ты дал Ему власть, — замечательно и обоснование своей главной просьбы перед Отцом Своим: даст Он жизнь вечную: СИЯ ЕСТЬ ЖИЗНЬ ВЕЧНАЯ!

Так было нам предсказано, что жизнь сиюминутная, свет фаворный небесный — это и есть жизнь вечная.