"Виликая мать любви (рассказы)" - читать интересную книгу автора (Лимонов Эдуард)

Working class hero

Где и как они расстреляли Юрку, никто никогда не узнает. Шлепнули ли его в затылок из специальной скрытой амбразуры в момент, когда он возвращался из тюремных душей (ходили слухи, что именно так и приводят приговоры в исполнение человеколюбивые чекисты); или же чекисты следовали менее гуманистической рутине? А именно — как в мечте Гарри Гилмора (в конце концов осуществившейся), привязали Юрку к стулу и застрелили парня из карабинов? Поди знай… Доподлинно известно, что Юрка Бембель был приговорен к смертной казни харьковским областным судом летом 1962 года и осенью подвергся пересуду республиканским судом в Киеве, подтвердившим приговор. «…К высшей мере наказания… расстрелу».

Последним его явлением нам, вольному народу (то есть населению вне тюремных стен), был момент, когда, после прочтения приговора, его стали выводить, он засмеялся, обернулся в зал и запел:

Затыкать приговоренному к смерти рот никому не хочется, чекисты смяли его, черноголового и тонкого, и, вынырнув на мгновение из гущи мундиров, он, засияв золотыми и черными зубами, крикнул: «Прощай, мама!» — матери, сидевшей в первом ряду, обнимая красивую жену его Людку. И все. Застряв на мгновение в дверях, группа вывалилась от нас, свидетелей, из зала. Его подельников Кота Бондаренко и Славку-Суворовца вывели через другую дверь — им по молодости заменили «вышку» следующей ступенью наказания — двенадцатью и пятнадцатью годами.

Меня восхищает не Юркина жизнь, каковая была неразумной жизнью молодого бандита, но его поведение в момент чтения приговора, то, как он этот приговор — смерть — воспринял, его улыбка всеми зубами, его выход из зала. Пусть чекисты и волокли Юрку, героическая мощь молодого принца, наследника престола, брезгливое превосходство исходило от его компактной и стройной фигурки. Он вел себя как лидер мексиканской революции (я видел фотографию этого лидера в журнале «Куба») в момент расстрела: руки в карманах, сигара — последнее желание — в зубах и улыбка. Следует быть хорошо вооруженным теоретически, чтобы вести себя так. Следует быть уверенным в своей принадлежности к избранной касте.

Истошно кричала красивая Людка, профессорская дочь, связавшая свою судьбу с бандитом, прожившая с ним меньше года и вот с этого момента уже теоретически вдова. То есть республиканский судья, мужик с расплывчатыми чертами большого начальственного украинского лица, мог сформулировать приговор и по-другому. Не объявляя Юркиной смерти, декларировать, что «Республиканский народный суд в составе… приговорил Бембель Людмилу Алексеевну к высшей мере наказания — вдовству». Людке был двадцать один год. Плечи ее покрывал простой, цветами, платок. Волосы Людки, длинные и светло-русые, были убраны в косу, слезы у Людки были крупные. Я сидел за матерью и Людкой, я видел сбоку эти слезы, капающие, как тяжелый летний дождь, на ее руки и колени. Мне было восемнадцать, и меня удивляли совсем простые, вдруг, наблюдения. Я уже знал, что слезы бывают капельные и потоком, но таких крупных слез я еще не видел. Юркина мать не плакала. Она заплакала, когда мы, родственники и друзья, вышли из здания народного суда. Когда осталась среди своих. Кожа со скул Юркиной матери съехала ко рту, и она беззвучно двигала этой кожей, а из глаз стремилась волною влага. Они, впрочем, знали приговор заранее. Но до самого последнего дня они пытались отвести смерть от сына, Юркины родители. Подполковник Бембель был в войну адъютантом самого Жукова, у него сохранились старые военные связи, но дело было непоправимое. Сыну их не повезло. Дело их троих, Юрки, Кота и Славки, выбрали для иллюстрации нового закона. Случайно. Первый, областной приговор был подписан самим, тогда еще не Генеральным Секретарем, но председателем Президиума Верховного Совета Леонидом Брежневым и еще одной сукой — секретарем Президиума Георгадзе. Имена грузинов всегда звучали для воровского сознания непререкаемо-безнадежно. Георгадзе звучало как Джугашвили, как «оставьте надежду подписанные им». Жуков, снятый со всех постов и отправленный в ссылку в деревню еще в 1954 году за «бонапартистские замашки», мало чем мог помочь бывшему адъютанту. У власти находились люди Хрущева, и Хрущ и за восемь лет не избавился от ревности к всенародной популярности талантливого маршала, взявшего Берлин. Сам Хрущ был мало популярен или популярен, но плохо. Отец и мать Бембеля знали, что люди вверху требуют крови. Что если восемнадцатилетние сопляки Кот и Славка еще могут надеяться при пересуде на снисходительность, то сыну их, рецидивисту, просидевшему к двадцати четырем годам треть жизни в тюрьме, не выпутаться. Люди вверху выбрали самое возмутительное дело на территории Союза, имевшееся в наличии в момент, когда проект закона был готов, и впаяли ребятам каждому «вышку». Нельзя, чтоб новый закон не освятить кровью. Пусть одну жертву, но новому закону подавай. И государство тебе не мальчик, чтоб отступиться даже и перед звонками отставных, ссыльных маршалов и начальников штабов. У государства тяжелая, каменная походка мертвого командора, и, занеся гранитную стопу, оно всегда опускает ее на теплую плоть. Хряк — и кровь во все стороны! Брызгами.

И в мои восемнадцать, и сейчас я не оправдывал Юрку, и Кота, и Славку, и всю шпану нашего поселка, отправленную законом под пули чекистов, на тот свет. Вся эта самоуправная бандитская молодая вольница знала, на что шла, и, если сознание смерти не было в них достаточно развито, это их вина, этих ребят. Война между смирными гражданами и буйным презрительным меньшинством бандитов-суперменов всегда происходила и будет происходить на Салтовском поселке и на всех поселках мира. И те и другие — обе стороны, нужные обществу и жизни в целом, ибо противоборство этих двух элементов и поддерживает человечество в должном, в меру возбужденном состоянии. Ибо, как записал мой великий соотечественник Константин Леонтьев:

Чтобы мирный гражданин не превратил жизнь в сонную жижу, нужен миру Юрка Бембель.

Мы подошли к скамье, где он сидел, на пару мгновений позже мусоров. Мы — это я и Костя. Вынырнув из кустов, мусора осветили скамью с развалившимся на ней Юркой фонарем. Прошлись лучом по его белой рубахе, по витку черного чуба над лбом. «Хули ты тут делаешь, Бембель?» — сказал один.

Юрка заулыбался, как, может быть, улыбался когда-то сам Стенька Разин: морщинки наглости, шарма и бесстрашия, попеременно тронули его губы, и врезал: «Последний хуй без соли доедаю, начальник…»

Обиды мусорам в его ответе не было. Однако по такой прелестной фразе мусора, даже не зная человека, могли определить немедленно, что тип перед ними — опытный. Как бы визитную карточку со званием и должностью подал Юрка мусорам. Чтобы научиться таким фразам, следовало подняться куда-нибудь к хую на рога, к полярному кругу, в тундру, в места чрезвычайно отдаленные. И быть там долго.

— Ну сиди, — сказал мусор, — авось еще срок высидишь. — И выключил фонарь.

— Иди, иди себе, рогатый, не залупайся! — вдруг взвизгнул Юрка. — Я честно освободился, по половинке, где хочу там и сижу…

Ругаясь вполголоса, мусора ушли, решив не залупляться. Мы, два обожателя, приблизились, выйдя из тени.

— Привет, Юр. — Кот, стесняясь, выступил вперед. — Познакомься: это мой кореш, Эд…

— Здорово, Эд! — Наши салтовские Юркиного возраста прибавляли «хуй тебе на обед!» к моему имени, соблазн банальной рифмы был велик. Юрка не добавил, он был бандит, а не фраер. Он даже привстал со скамейки, подавая мне руку. Кисть была небольшая и, как мне показалось, слегка влажная. — Садитесь, молодняк!

Мы осторожно присели. Костя рядом с ним, я за Костей.

— Ну, как живем, молодняк? — Юрка вынул пачку «Беломора» и закурил. — Магазинчики курочим потихоньку?

— Не только, Юр… — Костя, я видел, спешно облизал пересохшие губы. Я знал, что он очень дорожит знакомством с Юркой — большим бандитом — и стесняется нашей незрелости… — Мы тут большое дело готовим…

Большим делом было намечавшееся ограбление некоего «дяди Сани». (Кстати сказать, так никогда и не состоявшееся.) Дядя Саня этот сам был едва ли не бандитом, во всяком случае, в собственном доме на Тюренке, как нам донес наводчик Генка по кличке Гвоздь, у него хранились деньги и золото. Гвоздь побывал в доме во время короткого романа с одной из дяди Саниных дочерей. Дядя Саня аккумулировал довольно значительные, по словам Гвоздя, нетрудовые доходы. Каким-то образом дядя Саня был связан и с начальником тюренской милиции, приезжавшим к нему несколько раз в год обедать, и со всякой темной публикой вокруг харьковского ипподрома. Мы хотели явиться и смело вывезти все ценное в доме грузовиком, у нас был знакомый шофер, но мы подозревали, что в доме у дяди Сани хранится огнестрельное оружие. Чтоб охранить «нетрудовые доходы». Наш арсенал огнестрельного оружия ограничивался Костиным самодельным пистолетом. Однако каждый из нас, и я и Костя, могли позаимствовать для операции «Токаревы» наших отцов — офицеров.

— Пацаны вы еще… — сказал Юрка, выслушав план ограбления. — Вся ваша бодяга держится на том, что в доме есть деньги и золото. А если их нет? Если ваш Гвоздь — фраер, похваляющийся наводкой, чтоб заиметь авторитет? А вдруг он мусорило? Ты, Кот, сам сказал, что вы ему не доверяете… Нет, я на вашу туфту не подписываюсь, я старый волк, мне нужен верняк. Если вас посадят, вам по малолетству сунут несколько лет, я — рецидивист, да еще с моей статьей, хуй выйду. Плюс у меня язва, мне особая диета нужна, молочная… В тюряге я загнусь… Пошли лучше выпьем, а, молодняк? Мы встали и направились к гастроному.

Родители Юрки жили в том же дворе, что и Костя. На Салтовке двором считалась территория, замкнутая между корпусами нескольких домов, зачастую довольно обширное поле. Обычно «двор» наполняли десяток скамей, несколько столов, на них жители окраин резались в свою любимую игру домино, песочница для детей, обязательные деревья и кусты — результат субботников «озеленения». Дом, где жил Костя, смотрел на дом, где жили Юркины родители. Долго, несколько лет, просто смотрел через деревья. И было бы очень хорошо, чтоб продолжал смотреть окнами, но чтоб Костя Бондаренко никогда не встретил Юрку Бембеля…

Костина мать первая познакомилась с Юркиной матерью. Они познакомились в продовольственном магазине. И разговорились. Жена майора, начальника районного военкомата, с интересом и удовольствием поговорила с женой подполковника в отставке, да еще бывшего в войну адъютантом маршала Жукова. Костина мать пригласила Юркину мать в гости, не сознавая, что делает. Юркина мать пригласила, в свою очередь, Костину мать. Костина мать была посвящена в секрет отсутствия старшего сына. Юрочка сидел в тюрьме за вооруженное ограбление. Сердобольная Костина мать, еще не догадывавшаяся о «преступных наклонностях» своего единственного чада, вместе с Юркиной матерью пустила слезу. И они выпили, выцедив ее из большой банки, по рюмке вишневой наливки. Юркина мать, седеющая женщина, с красивыми, до лопаток, волосами, утерла слезы краем пухового черного платка, покрывавшего ей плечи. И были рассказаны детали. Что Юрочку заманила в банду плохая женщина, много старше его. Что банда была большая, что главарь был из фронтовиков, что вооружены были до зубов, грабили сберкассы, инкассаторов и даже рестораны и что все ограбления производились с грубостью и отменной жестокостью. Что на совести этой очень злой банды было пять-шесть мертвых тел… Судили их в 1953 году, почти всем дали расстрел, Юрочке, несмотря на то что ему было пятнадцать в момент совершения преступлений и шестнадцать на суде, дали пятнадцать лет. Юрочка отсидел уже восемь и не сегодня-завтра выйдет… Да, за особо опасные сидят от звонка до звонка, сказала Юркина мать, все же принимая во внимание первое преступление и возраст плюс старания отца все эти восемь лет, все же храбрый фронтовой офицер, награды, адъютант Жукова… ждем весной.

Костя рассказал об этом мне, волнуясь. Его возбуждали и вдохновляли как раз детали, заставившие народных заседателей отправить большинство крепкой компании на тот свет. То есть вооруженность банды и привычка вначале стрелять, а рассуждать после. Привычка настоящих мужчин. Однако очень неудобная для жизни в современном мире, где индивидуум обязан вести себя как послушный выздоравливающий в психбольнице — не возбуждаться… Мы пошли к ребятам и навели справки. Наше салтовское поколение его не помнило. Выяснилось, что в 1953 году семья Бембелей не жила еще на Салтовке. Однако, посетив ежесубботнее народное гуляние на площади у кинотеатра «Победа», место встречи всей харьковской шпаны, различных группировок, нам удалось найти пару только что освободившихся урок Юркиного возраста. Мы почтительно приблизились… Пройдя с успехом сквозь церемонии закуривания, разглядывания, рукопожатий, сплевывания, растирания плевка сапогами, мы были удостоены ответа (вообще-то, так как мы были еще не сидевшие, мало кому известные малолетки, то нам с такими большими людьми и рядом-то стоять не полагалось)… Да, дело «банды Скворца» (от фамилии их пахана-фронтовика Скворцов) в свое время нашумело, да еще как. «Скворец» и его ребята не просто грабили, но делали дела лихо и с выдумкой. Ограбление театра Оперы и Балета в день премьеры — дело рук «Скворца» и его ребят. Банда построилась коридором у выхода, двадцать с лишним человек, и конфисковывала деньги, часы и меха у выходящих. Театр в тот вечер был полон обкомовских работников, и даже сам командующий харьковского гарнизона был с супругой. И второй секретарь обкома партии. Именно после этого за банду взялись серьезно. Такую наглость и неуважение к власти простить не могли… Командующий гарнизоном получил рукояткой пистолета по голове. А что он мог сделать? Со своим парадным кортиком на банду броситься? Через пару месяцев их взяли. Из двадцати шести обвиняемых большей половине впаяли «вышку»! Малолетка этот, Юрка, Бабель, кажется, фамилия его, злоебучий тип, темпераментный, не то цыган, не то молдаванин… к пиздятине у парня явная наклонность была. В его деле, говорили, по меньшей мере два обвинения в изнасиловании, среди прочих веселых штук… После войны оружия до хуя было, пулеметы люди имели, и ребята старшие из Европы, с фронта, вернулись, ни хуя никто не боялся, смерть-то в глаза не раз видели… Сейчас это все одни легенды… Остыла страна…

И вот легендарный бандит должен был вернуться весной в Костин двор. Костя задергался. Романтику, ему всегда хотелось стать большим уркой. Хотелось не само собой, не автоматически, как вырастают в преступников дети каких-нибудь там бразильских трущоб, или некоторые из наших же ребят салтовчан, потому как все вокруг: пример взрослых, бедность, традиция — толкает их к преступлению; но как результат выбора. Костя выбрал бандитизм как профессию. Нормальный майорский сын в 1961 году должен был мечтать об университете и выходе в герои легальным путем. Но Костя ведь хотел стать настоящим мужчиной, а не искусственным, домашним героем Доски Почета завода или университета. Костя хотел стать большим «паханом», рыцарем ножа, кулака и револьвера, смелым налетчиком, сейфопотрошителем, — один против всех, героем вне закона. Ибо у Кости было пылкое сердце… Костя читал рассказы бывшего следователя Шейнина и вопреки советской морали, привешенной к каждой истории, восхищался легендами воровского мира 20-х и 30-х годов. И вздыхал. Как интеллигент-марксист в давно переросшей период революций, заплывшей жиром европейской стране вздыхает, читая Маркса, так вздыхал Костя над Шейниным. И накапливал в своем сарае орудия производства — ломики, отмычки, самодельное огнестрельное оружие. Время от времени мы отправлялись на очередное «дело» — взламывали окраинный магазин. Начали мы в 1958 году. Взломы редко бывали удачными, однако размеры магазинов увеличивались, а местополагались они все ближе к центру. До чего бы мы дошли — он, я и наша небольшая банда, — если бы знакомство Кости с Юркой не остановило роковым образом наше «нормальное» развитие? Остановились бы мы? «Взялись бы за ум», как образно выражались тогда мамы Салтовского поселка? Не уверен, мне кажется, доза романтики, вырабатываемая организмом моего друга, еще даже увеличилась в последний год…

Подкараулив ее у гастронома, Костя поднес Юркиной матери сумку с провизией. В другой раз напросился вместе с матерью в гости к Бембелям. Его мать, не понимая, к чему он клонит, охотно взяла сына, она была рада, что Костя хочет провести вечер с нею и даже вот увязался в гости к семейной паре старше его матери по возрасту. Ранее Костя презрительно отвергал и лоно семьи, и все семейные мероприятия. Костя сидел в квартире Бембелей на первом этаже, выпил с женщинами наливки и стрелял темными Костиными глазками. Конопатый, с носиком пуговкой, не выросший еще тогда в полный рост Костя никак не походил на настоящего мужчину, каким он собирался сделаться. Правда, он уже поднимал тяжести и руки у него был крепкие. На тумбочке стояла Юркина фотография: чуб вился на лоб, улыбочка, заебистая, вольная и злая, освещала губы. Юрка выглядел настоящим бандитом уже в пятнадцать! Костя ерзал на стуле Бембелей и наконец спросил что-то незначительное о Юрке, стараясь не напугать свою мать в первую очередь. Юркина мать объяснила, что это несчастный блудный сын, попавший в свое время в плохую компанию, сбитый с толку и платящий за свои ошибки, но что в апреле сын выйдет из тюрьмы. Мать взяла фотографию с тумбочки и концом пухового платка протерла стекло.

Кого-то из тюремных начальников не оказалось в апреле на месте, некому было подписать важный мусорской документ, потому Юрка вышел в мае. Представьте себе, что вам двадцать три года и вы вышли на свободу, отсидев восемь лет в заключении. А на Украине — май! Из жирной земли Украины вылезли всякие зеленые диковины, сочные растения и деревья цветут, и над землей Украины висит слой приятных и волнующих запахов толщиной в несколько метров… А…

Костя, конечно же, познакомился с Юркой тотчас же. Подозреваю, что он, может быть, не спал и с отцовским биноклем в руках сидел у кухонного окна, наставив бинокль на подъезд дома Бембелей всю ночь. Дабы первым увидеть Юрку с вещевым мешком. Лагерника и легендарного бандита. Увидел. И познакомился. Однако на обед в честь возвращения Юрки уже была разумно приглашена Юркиной матерью Людка. В свое время они познакомились детьми — Юрка и Людка. После тюряги оказаться за майским столом напротив красивой большой взрослой девушки с пышным задом на высоких ногах… Для Юрки, с его пылкой по отцу молдаванской кровью… Юрке было не до соседа Кости последующие несколько месяцев. Юркины родители выделили молодоженам комнату…

К концу лета семейная жизнь, кажется, стала остывать. Май, июнь, июль… Даже пылкий, послетюремно-молдаванский медовый месяц когда-то кончается. Людка вернулась в косметический кабинет, где работала. Юрка не выбрал еще, чем ему заняться, да и сделать выбор из постели было довольно трудно. Он стал все чаще появляться у Стахановского клуба, у танцплощадки, у Гастронома, среди шпаны, встретившей его с уважением…

Именно тогда Костя и прибежал ко мне, взволнованный: «Идем, я познакомлю тебя с Бембелем!» И состоялась уже описанная сцена в глубине сквера, неподалеку от танцплощадки. Мусора с фонариком… эстрадный оркестр Стахановского клуба наигрывает рок-энд-ролл, но в завуалированно фокстротном варианте. Кое-где светятся пятнами в кронах деревьев редкие фонари… Юрка высмеял нас и наше «большое дело», и мы отправились к гастроному. Пить водку, которую ни я, ни Костя не любили. Но Юрка любил. Невзирая на язву…

Ввиду независящих от меня обстоятельств, или выразимся по-иному: по независящим от меня, но зависящим от милиции обстоятельствам, меня на несколько месяцев откачнуло от Кости. Спасибо мусорам, ой, правдивое и честное спасибо груборожим милиционерам пятнадцатого отделения, нажавшим на меня в ту осень. Покопавшись в своих бумагах, они решили, что давно не проводили кампании по борьбе с тунеядством, и срочно составили лист молодых бездельников поселка. «С» и «Т» находятся в алфавите рядом. Придя в отделение давать последнюю подписку, я увидел там Толика Толмачева, восемнадцатилетнего вора. Толмачев предложил мне пойти вместе с ним работать грузчиком на продбазу. Выхода у нас не было, мусора были суровы в этот раз и готовились сослать нас на сто первый километр. Мы устроились и стали работать. Естественно, если вы с кем работаете, то и сближаетесь. Я сблизился с Толмачевым. А Костя сблизился с Юркой. И они стали неразлучны. Третьим к ним прибился Славка, парень из их же двора. Когда-то Славка учился в суворовском училище, потому все называли его Суворовец. Славка был нашего с Костей возраста и тоже (почему так?) сын офицера. Отец Славки погиб в 1957 году в Венгрии.

Костю я встретил в ту осень всего несколько раз. В один из них он взял меня к Юрке. Домой. Но самого Юрки не было. Мы прождали целый вечер, отобедали с отцом, матерью, младшей сестрой и явившейся из косметического кабинета грустной Людкой, а Юрка так и не явился. Удивила меня тематика разговоров за столом. Они все: подполковник в отставке, мать, даже грустная Людка — беседовали как бывалые воры, поминающие, сидя на малине, за бутылкой водки, большие дела и тюремные отсидки. Стол перелетали фразы вроде: «Колюн выходит с следующем году», «Бориске был пересуд Всесоюзным, в Москве, и добавили пятерку. Говорили же ему, не подавай на обжалование, рискуешь получить на всю железку», «Лешке Жакову — Юрка ему вчера свитер отправил — еще три года осталось оттянуть». Я было попытался расспросить бывшего адъютанта о Жукове, однако, отделавшись парой общих фраз, пробормотав, что «необыкновенный человек, большого таланта полководец», подполковник тотчас же радостно погрузился опять в преступления и наказания. Когда они начали со знанием дела обсуждать какую-то статью уголовного кодекса, я встал, чтобы уйти. «Мне на работу к восьми утра», — извинился я. Все недоуменно посмотрели на меня и, сообразив наконец, чт'о я сказал, опять заговорили о статье. Людка тоже. Получалось, что отмены этой статьи ждали множество Юркиных друзей в лагерях. Юркина мать, загибая пальцы, стала перечислять кто выйдет, если статью отменят: «Мишка Кожухов, Енот, Ванда Смоленская…» Костя вышел со мной.

— Слушай, Кот, — сказал я, — я и не подозревал, что Юркины родители такие блатные. Закрыть глаза — так вроде среди урок сидишь, а не в офицерской семье. Ты представляешь своих родителей, говорящих на фене и обсуждающих статьи, как адвокаты?

— А хули ты хочешь? — сказал Кот. — За восемь лет они на свиданки к нему на Колыму и позже в Кривой Рог много раз ездили, и с защитниками якшались и с другими родственниками других ребят-зэков перезнакомились. И ребята освободившиеся к ним с письмами от Юрки приезжали… Хочешь не хочешь — облатнишься. Конечно, большинство родителей устраняются, есть такие, что проклинают сына и видеть его больше не хотят, но у Юрки классные родители… Я подумал, что мои бы уж точно устранились. — Где же Фиксатый! — воскликнул Костя, озабоченно оглядывая двор, крепко заросший мощными кустами и значительно возмужавшими деревьями. Некогда затратив на озеленение всего несколько субботних дней, жители наслаждались теперь благородным осенним озоном.

— Кто?

— Ну, Юрка. — Оказалось, Фиксатый была лагерная кличка Бембеля. — Поехал на Плехановскую встретиться с одним нужным человеком и пропал… — В голосе Кости прозвучала родственная забота, и я вдруг взревновал его к Юрке.

— Спелись вы, я вижу, — сказал я.

— Подваливай к нам, кто тебе не дает. Ты сам от нас отвалил… — Костя помолчал. В свете фонаря я заметил, что лицо у него довольное. Он поставил ногу на сиденье скамьи. — Вообще, могу тебе сказать, Эд, что жизнь моя изменилась с приходом Юрки. Он меня с большими людьми познакомил. С девочками классными…

— Но вы дела-то делаете? — спросил я. Я уже тогда знал, что «классные» девочки стоят денег и неизбежно возникает вопрос, где эти деньги достать. Конечно, первое время «классные» девочки могут общаться с Юркой в кредит, учитывая его репутацию бандита, осужденного по большой статье, но после… К тому же Косте-то кредит не полагается…

— А как же ты думал… — сказал Костя загадочно, предоставляя мне вообразить их дела. — Я многому от Юрки научился. Дела, оказывается, очень просто делаются. С ходу, с налету. Нужно лишь интуицию и наглость иметь.

— Взяли бы как-нибудь меня с собой на дело, — пробормотал я. Мне стало завидно.

— Фиксатый! — воскликнул Костя, вглядевшись куда-то за мое плечо.

Обернувшись, я увидел вдалеке небольшую фигурку бандита. В светлом плаще, шарф одним длинным концом выпал из плаща и завис над тротуаром.

— Поддатый вернулся. — Костя заторопился. — Бывай, Эд! Я как-нибудь зайду. Гульнем вместе…

Поеживаясь от холода, подняв воротник пальто, я пустился по Материалистической улице. Несмотря на холод, листья еще не спали.

На следующий день на продбазе, таская ящики и мешки, мы поговорили с Толмачевым о моем бывшем подельнике Косте и его новых друзьях.

— Бембель — чокнутый, — сказал Толмачев уверенно. — Он скоро сядет, как пить дать. Помяни мое слово. Они нажираются водки и идут искать на свою жопу приключений, осатанелые, все круша на пути. Грабят, рубят, режут. Как в психической атаке. В прошлую субботу парня с Тюренки за то, что девку свою защищал, бритвой порезали. Жить будет парень, но глаз вытек. Девку изнасиловали. Я таких гадов сам бы стрелял. Своими руками. Он психопат, этот Бембель. А два сосунка, Кот твой и Суворовец, больше его зверствуют, потому как взрослыми перед большим бандитом хотят нарисоваться. — Толмачев неодобрительно и зло сплюнул.

Толмачев сам сел через неделю после нашего разговора. Его арестовали во время работы. Однако предсказание Толмачева по поводу Бембеля и ребят сбылось.

В январе 1962 года, в субботу, по пушистому снегу отправился я в Стахановский клуб на танцы. Толик Карпов, красивый спортивный брюнет, прибежал к клубу, когда все мы уже замерзли, но внутрь нас еще не пускали.

— Знаешь последнюю новость, Эд? Дружка твоего, Кота, сегодня утром замели. И Славку. И Бембеля. — Он не знал, в чем их обвиняют. Постукивая ногами, чтобы согреться, мы обсудили новость. Без особенных эмоций. Салтовских ребят арестовывали часто. Мои эмоции были куда сильнее эмоций Карпова и прочих — с Костей я учился в одном классе и несколько лет ходил на «дела». Все сошлись на том, что сунут ребятам по тройке-пятерке — максимум — лет, ну, Бембелю дадут больше как рецидивисту. — Кстати, Эд, — сказал Карпов, — они тебя тут вчера искали у Стахановского… Спрашивали, где ты. Уже поддатые, или, хуй его знает, наркоты, может, глотанули. Чумной у них был вид. Юрка, говорят, наркоман…

Мне ничего о наркомании Юрки не было известно. Ну я и сказал, что не знаю. Что вроде нет. Дома, после танцев, уже в первом часу ночи, я встретил на кухне соседку «тетю Лиду» в халате. «Тете» Лиде было двадцать пять лет. Она пила, сидя за своим столом, чай. Явилась только что с завода, со второй смены.

— Ребят своих видел? Костю и другого, симпатягу с золотым передним зубом? — спросила тетя Лида приветливо. — Они к тебе вчера приходили. Только ты с мамкой ушел — они стучатся…

Я понял, что мне повезло, хотя не представлял еще, насколько. Устав от нытья матери по поводу того, какой я неродственный, несемейный, как я всегда, подобно волку, смотрю в лес, и прочее… я согласился поехать с ней к нашей единственной, пусть и фальшивой родственнице в Харькове, к тете Кате Захаровой на день рождения. В приличный центр Харькова, на улицу Бассейную. Счастливейшим образом материнская победа над моей необщительностью пришлась аккуратно именно на роковой этот вечер. Я бы конечно пошел с ребятами, если б они меня застали дома… «Фальшивой» родственницей я назвал тетю Катю потому, что родственность держалась лишь на общей для обеих девичьей фамилии Зыбина и Горьковской области как месте рождения. Никакими документами родственность не была подтверждена. Но им нравилось считать, что они родственницы. У Захаровых в тот вечер было менее скучно, чем обычно. Валька, сын Захаровых, на пять лет старше меня, пришел со здоровенным типом по имени Лука, студентом-медиком. Начинающий эскулап пугал нас и развлекал рассказами об анатомической практике — он проходил ее в морге.

К концу зимы во внешний мир стали просачиваться кое-какие детали готовящегося процесса. Дело оказалось серьезнее, чем мы думали… Трое вышли в пятницу вечером на ставшие уже обычными «поиски на свою жопу приключений», как охарактеризовал их деятельность Толмачев. Они доехали в трамвае до определенной точки города и пошли, высматривая удобный случай. Удобным случаем был в этот вечер продовольственный магазин, в котором, кроме нескольких продавцов, были лишь два покупателя… Юрка прыгнул с бритвой к директору, бритва поместилась у горла директора, Славка навел пистолет на продавца. Костя вынул штык… Один из посетителей, мирно покупавший триста грамм конфет «Красная шапочка», оказался народным дружинником и попытался сбить с ног Костю, и тот, не совсем зная, как это делается, сунул в посетителя штык. (Советский гражданин — существо странное. Он может быть пок'орен как голубь, но вдруг, повинуясь капризу страстей, вдруг очнется и пойдет себе на револьвер бандита, получать пулю в грудь, он неуравновешен и опасен, советский гражданин…) Покончив с магазином, трое продолжили поиски приключений…

Но только уже весной стали говорить об этой Девочке, которую они, как тогда выражалась шпана, «заделали хором». Вначале девочка просто добавлялась в конце списка ко множеству бесчинств, совершенных бандой в ту роковую ночь. Впоследствии девочка выросла в самое главное преступление и поместилась во главе списка. Объяснялось это просто. Правительство приготовило новый закон об изнасиловании, и им нужен был вопиющий пример. Кровавые жертвы должны быть принесены новому закону. Дабы напугать население. И тройка моих безобразных друзей имела несчастье попасть на глаза ЗАКОНУ.

Все их другие преступления, куда, кстати сказать, более серьезные (попытка преднамеренного убийства, нападение с огнестрельным оружием, несколько ограблений!) небрежной рукою закон сдвинул со стола. Осталась эта девочка. Несовершеннолетняя. Пятнадцать лет.

Она шла по какой-то улице, и ее обогнал знакомый парень. Отдаленно знакомый, она знала его только по кличке и в лицо. И все. Он поздоровался с ней, и через полсотни метров — она видела — пожал руку одному из трех парней, идущих впереди. И ушел в темноту… Впоследствии, после нападения, она не могла вспомнить лиц и каких-либо деталей и вдруг — совсем уже стало светло в милицейском госпитале — вспомнила этого парня. Только кличку. Но мусора без проблем выяснили, кто он, и через полчаса уже стояли у его постели. Тряхнули, врезали несколько раз и только после этого задали вопрос. Он сказал все, что знал. Еще через полчаса они взяли Славку с «огнестрельным оружием» под подушкой, он отсыпался еще. Костю — второго. И Юрку…

Заходили слухи. «Хотят подвести ребят под новый закон». Тревожились, но так как текст еще не был опубликован, то тревога пока не расшифровывалась. Когда областной судья зачитал приговор — всем троим расстрел, — никто в зале не был подготовлен, включая защитников. Людка упала в обморок. В «Социалистычной Харкивщине» наутро появилась заметка (я вырезал ее) с упоминанием жирным шрифтом, что приговор областного суда скрепили своими подписями самолично Председатель Президиума Брежнев и секретарь Георгадзе. Салтовка оцепенела. Все поняли, как страшно не повезло ребятам. А я понял, насколько повезло мне.

В памяти моей запечатлелось Юркино лицо в момент столпотворения в двери, окруженное чекистскими флажками. Пружинистый виток черного чуба на лбу, золотой и черные зубы и улыбка. Ну да, его жизнь была неразумной короткой жизнью молодого бандита, свирепого шакала, но на смертный приговор он отреагировал героем Шекспира. Когда придет мой самый важный час, я попытаюсь скопировать Юркину улыбку презрения и превосходства. Может быть, так улыбался разбитыми губами бандит Степан Разин, когда вели его в цепях на Лобное место чекисты того времени, романовские мусора.