"Моя политическая биография" - читать интересную книгу автора (Лимонов Эдуард)

глава IV. «Мы пойдём другим путём…»

В октябре, ноябре, декабре я агитировал, пахал, напрягался в Твери и на территории Тверской области. Города: Ржев, Старица, Западная Двина, Немидово, шахтёрские посёлки, ЖБК, занесённые снегом корпуса заводов, богом забытые старые города. Группа товарищей во главе с 19-летним студентом ТГУ Рабко выдвинула меня кандидатом в депутаты Государственной Думы по Тверскому избирательному округу. Многое было мне тогда внове. После 20 лет отсутствия я заново узнавал провинциальную Россию. Бедную, невзрачную. Над нею только что, срывая крыши, промчался смерч перестройки и свирепствовал шторм приватизации.

Автомобиль у нас вначале был. Зелёный, ржавый, с молдавскими номерами, конь майора Алексея Шлыкова. Через год этот кусок металлолома прославится тем, что станет возить первые номера «Лимонки» из Твери в Москву. Но в 1993-м конь быстро вышел из строя. В любом случае майор служил в институте ПВО и не мог разъезжать со мной по области, потому избирательный тур мы совершали со студентом Рабко в автобусах и поездах. Всё это было похоже на избирательную кампанию народного выдвиженца, жёлтого журналиста, популиста в какой-нибудь Миннесоте, Соединённые Штаты Америки, конец XIX века. Спали мы плохо и мало. Вставали иногда и в пять часов утра, поскольку надо было поговорить с шахтёрами или рабочими до начала смены, после смены они разбегались. Места действия: полутёмные холодные клубы или красные уголки с облупленным бюстом Ленина, декор оставался советский — лозунги «Слава труду!», присутствующие, включая меня, были в верхней одежде, изо ртов шёл пар. Ещё я посещал консервные заводы и фермы. Девушки из «Агропрома» в белых халатах поверх фуфаек, согнанные строгой директрисой, выглядевшей как садистка-лесбиянка, с удовольствием слушали мои рассказы о загранице, щёлкали в руку семечки. Но голосовать, признались, будут за «аграриев», так велела директор, они свои, крестьяне. «Крестьяне» Аграрной партии на самом деле были высшими чиновниками Министерства сельского хозяйства, бывшими министрами сельского хозяйства республик. Но девушкам велела директриса. Безденежные шахтёры (уголь лежал горами во дворах шахтоуправлений) со злобой, помню, обрушились на меня, когда я предлагал продавать русское оружие арабским странам и всем, кому мы его продавали до распада СССР и кому не продавали. «Блин, как им сумели внушить это паркетное, для богатых, мировоззрение! Самим жрать нечего, уголь их на хрен никому не нужен, а пекутся об аморальности продажи оружия!» — жаловался я Тарасу. «Эдуард, ну чего ты хочешь, они же дремучие!» Тарас моргал, шутил, лежал на койке, одновременно пил пиво, читал газету, двигал ногами, как обезьяна, и был уверен, что мы выиграем выборы. Я был менее уверен, что выиграем, но считал подобный опыт абсолютно необходимым в моей жизни, потому выполнял свой долг, говорил с людьми, вспоминал своё общение с Жириновским, употреблял его ораторские приёмы.

Директора предприятий — разумные страдальцы — знали, откуда гниёт рыба. Директор завода железобетонных конструкций в Западной Двине разъяснил мне, что при тех налогах, которые взимаются государством, его завод обречён на разорение и банкротство и что такими неподъёмными налогами обложены все производители. «С рубля государство получает 98 копеек, а нам оставляет 2 копейки, — утверждал директор. — В то же время спекулянты не ограничены никем и накручивают на свой товар столько, сколько захотят». Я честно бродил по заводам, брал в руки продукцию, вдыхал знакомый по рабочей юности запах, спорил с рабочими, упоминал о своём прошлом сталевара. Тем коллективам, где я побывал, — я нравился. Но работяг собиралось 40, ну 60, ну 100 человек каждый раз. А у меня было 700 тысяч избирателей. Всех я не мог сагитировать, до всех не мог дотопать и доехать на электричке.

Провинциальные города поражали ужасающей бедностью, из них труха сыпалась. В средневековой Старице, городке, который считался старым уже при Иоанне IV, работали еле-еле два каких-то ветхих цеха в снегах. Один якобы выпускал детали для МИГов. Но всё в цеху выглядело так примитивно, как в книжке о тяжёлом положении рабочих в Англии XVIII века, какие-то чуть ли не свечки стояли в кружках, глаза искали паровой котёл! В столовой в Старице подавали вкусные пельмени, и цены были какие-то местно-нереальные, чуть ли не в копейках измерялись. В Западной Двине не оказалось ни одной столовой или парикмахерской. Местные богатеи-бандиты скупили их помещения для каких-то своих целей. А в магазинах отсутствовала еда, да и магазинов мы не нашли. В гостинице, где останавливались дальнобойщики, на столе нашей комнаты выступил иней, и, разумеется, ни о какой горячей воде и спрашивать не приходилось. Но свет не без добрых людей. Нас покормил, пригласив к себе, местный крутой мужик, директор чего-то. Он нажарил отличной домашней свинины и признал, что командированный здесь обречён сдохнуть с голоду. «Время трудное, — сказал он. — Зато лучшее из возможного для начальников».

Самые поганые избиратели жили в областном центре, в городе Твери. Если в провинции на встречи с избирателем приходили все возрасты покорно, то в Твери решительно преобладали старики и старухи — пенсионеры. У этих была своя неразумная железная логика приязни и предубеждения. В тот момент электорат пенсионеров стоял накануне раскола: если в 1991-м они на президентских выборах предпочли Ельцина, то на выборах в Госдуму они готовились разделиться на три колонны: за Ельцина, за Жириновского, за Зюганова. Неважно, что Ельцин не должен был принимать участия в выборах. Они стояли в фойе кинотеатра, когда я проходил в зал, и гундосили: «за Ельцина… за Жириновского…». Когда они стянулись в зал, на встречу со мной, то стали задавать мне вопросы, пытаясь сориентировать и пометить меня в их чёрно-бело-красном мире: «Вы за Ельцина или за Жириновского?» Я объяснил им, что я независимый кандидат, и объяснил свою позицию. И это была ошибка, которую я осознал поздно, уже к концу избирательной кампании. Надо было отвечать «за Жириновского», и они бы голосовали за меня. Я проводил среди них исследовательскую работу. У хозяйки квартиры, которую мы сняли в Твери, я попытался выяснить, почему она «за Жириновского». Однако натолкнулся на полное неумение этой женщины объяснить внятно почему: получалось, что Ельцин обманул её с пенсией. Вероятно, она имела в виду удар по всему народу гайдаровской шоковой терапии. Я понял из общения с гражданами-пенсионерами, что они живут и действуют по силуэту: нюансы им недоступны, так люди с близорукостью или дальнозоркостью, словом, с дефектом зрения, видят только общий силуэт. Никаких нюансов. Ещё тогда, восемь лет назад, я понял, что, увы, именно эта, ориентирующаяся по силуэту, группа населения выбирает нам режим, главу государства и состав Госдумы. Полуслепые, именно они ведут общество.

Ещё я понял разительное отличие выборов 89 и 90 годов в Верховные Советы России и СССР от выборов 1993 года. На тех выборах народ мог избрать известного им человека из имевшегося в наличии набора известных людей: вот на тех выборах я выиграл бы обязательно. К 1993 году этот расклад уже не работал: уже были в наличии определённые политические силы, представленные и символизированные теми или иными индивидуумами. До известной степени пенсионеры были правы, голосуя «за Ельцина» или «за Жириновского». Однако своей неспособностью воспринимать нюансы, детали, именно они — пенсионеры — обрекли нашу избирательную систему на безальтернативность: либо жёлтый, либо розовый слон, либо серый, только этих зверей они видели в бюллетене. То, что рядом стоит нормального формата разумный человек или партия, избиратели, различающие только слонов, просто разглядеть не могли.

Наш коллектив — помимо холерика Тараса и майора Шлыкова туда входили ещё четверо-пятеро офицеров Академии и НИИ ПВО и 5–6 студентов — заставлял меня учить историю Тверской области, её статистические бюллетени. А надо было банально принадлежать к партии одного из слонов. Избиратели — пенсионеры Тверской области выбрали розового слона КПРФ, а его представляла журналистка из Ржева Астраханкина. Её и выбрали. С этими новыми уроками и впечатлениями я иногда приезжал в Москву. Я приходил к Дугину на Долгоруковскую и возбуждённо рассказывал ему о своём тверском опыте. Дугин качал головой, ругался, ругал «быдло», кормил меня сардельками — жил он тогда достаточно стеснённо. Я был шокирован деревенской отсталостью избирателей города Твери, ставил чуть выше здорового, как мне казалось, избирателя Тверской провинции, страшился ужасного засилья пенсионерщины. «Саша, ведь пенсионеры учились в советских школах! У них у всех есть образование, почему такое впечатление, что они явились из крепостного права?» Тогда ни он ни я не знали ответа на этот вопрос. Только недавно я сформулировал понятие «русского адата». И пенсионеры оказались из крепостного права, 130 лет слишком немного, чтобы изменить психологическую структуру человека… Однажды, уже перед самими выборами, когда я уезжал в Тверь в последний раз, я сказал Дугину, что если проиграю выборы, то нужно будет создавать совершенно новую партию, нужно будет создавать нового человека. Но зайти на него нужно будет не с политики, но со стороны эстетики, что нужно будет испортить им детей, брать детей и воспитывать их в партии. Это был первый словесный эскиз НБП, описание, какой она будет. А свидетельство о регистрации Рабко получил ещё в сентябре. Кстати, даже среди учредителей первой ячейки меня нет. Там есть женщина, познакомившая меня с Тарасом Рабко: Татьяна Соловьёва, так что она крёстная мать НБП. Название партии мы взяли от неудавшегося летом Национал-большевистского фронта. Оно могло быть другим. И это может быть случайность, что мы назвали партию именно так. Теперь уже деваться некуда. Столько отсиженных коллективно тюремных дней уже позади, несколько павших в борьбе роковой товарищей НБП. Теперь эти буквы освещены кровью и страданиями. Менять их нельзя никогда. Табу. Никогда нельзя менять флаг.

Набросав первый словесный эскиз партии, я ещё раз попросил Дугина, чтобы он помог мне. Он, расхаживая по комнате, поведал мне, что со времени своего ухода из «Памяти» поклялся не участвовать в политических организациях. Но он, разумеется, поможет мне с воспитанием людей, только не хочет занимать никакой должности в партии.

Я уехал в Тверь и проиграл выборы. Затем через Москву срочно улетел в Париж, где Наташа запила и её избили и изнасиловали. Результатом этого быстрого отъезда было определённое охлаждение ко мне моей тверской команды. Они обиделись. Во всяком случае, так сообщил мне позднее Тарас. Я исправил ошибку — съездил в Тверь позднее и пил с ребятами, сидел и вспоминал. Объяснил. Тема спешного отъезда из Твери всплывёт в феврале 1997 года, когда мы будем ссориться с Рабко в Екатеринбурге, подводя итоги. Отец-основатель Рабко к тому времени фактически покинет партию.

Я улетел спасать Наташу 17 декабря 1993 года. Вблизи всё выглядело трагично, но менее страшно, чем в 1992, когда Наташу ударили шесть раз отвёрткой по лицу и сломали руку. В этот раз синяки почти сошли, а изнасилования не было видно. Звучит цинично, но фактически верно. Я запер её на ключ на несколько дней, а сам выходил. Вскоре из Москвы позвонил Александр Никишин, глава издательства «Конец века», и предложил написать книгу о Жириновском. Никишина возмутило то, что Жириновский получил такое бешеное количество депутатских мест в Государственной Думе, он желал остановить Жириновского. Я сказал ему, что Жириновский получил свои места по праву сильного, и это нормально. Я хотел бы тоже остановить Жириновского, но по причинам, противоположным тем, по которым его желал остановить либерал Никишин. Я ведь работал с Жириновским и знал закулисную сторону ЛДПР. Бескрайний цинизм и полное безразличие Владимира Вольфовича к судьбе России и русских, его умелое приспособленчество, мимикрия националиста, всё это делало его тогда опасным человеком. Мы договорились, что я срочно мобилизуюсь и напишу книгу. Тираж предполагался 200 тысяч экземпляров. Никишин набрал денег на издание отовсюду. Помню, что вошёл тогда в долю даже главный редактор «Аргументов и фактов» Старков. Книгу я создал довольно быстро. И потому что хорошо знал материал, и потому что много думал над феноменом Жириновского. Деньги же от книги я намеревался истратить на издание газеты. Я отлично назвал своё произведение «Лимонов против Жириновского».

Издательство «Конец века» помещалось в здании «Независимой газеты» на 1-м этаже, в одной комнате. Издатель — обыкновенно существо одновременно тщеславное, прижимистое, капризное, истеричное. Саша Никишин не оказался исключением. Высокий, худой блондин из технарей, он обязан мне тем, что ещё в нашу первую встречу я навёл его на автора Суворова (Резуна). Я посоветовал ему издать «Аквариум». Он последовал совету и наварил на Суворове немало денег, потому что, благодаря моей наводке, стал первым издателем Суворова. 26 марта 1994 года он привёз меня из аэропорта в свою квартиру недалеко от Останкино, в сверхмногоэтажке на противоположной стороне от Останкинской башни. Никишин набрал номер Резуна в Лондоне и дал мне трубку. Суворов-Резун наградил меня многочисленными комплиментами, я его тоже — мой главный комплимент был такой: «Я дал бы вам Нобелевскую премию по литературе и расстрелял бы как предателя Родины». Компания вокруг никишинского стола (пришёл Шаталов, по-моему, была ещё Шохина из «Независимой газеты», до этого она работала в «Знамени», когда «Знамя» опубликовало мою книгу «У нас была великая эпоха») слышала разговор с Резуном и предложила, чтобы я и Суворов сделали совместную книгу «Переписка из двух углов». Из этой полупьяной затеи (Резун у себя в Лондоне хлестал джин) ничего не вышло, я этого не захотел. Никишин продержал меня у себя только одну ночь. Квартира у него была обширная, четыре комнаты, но я думаю, он побоялся оставлять меня под одной крышей со своей молодой женой. Потому на следующее утро он отвёз меня в разрушенный дом на Каланчёвке. Жителей дома эвакуировали несколько лет тому назад, и потому дом был разграблен и оголён до самых балок. В подъезде, где обитала подруга Никишина, Лена Пестрякова, была обитаема только одна квартира. Света в подъезде не было, а правая часть лестничной площадки была лишена дверей. И полов. Ступив в темноте вправо, можно было пролететь с третьего этажа до подвала. Там я поселился благодаря моему щедрому издателю-либералу. Впрочем, вскоре я привык к жизни в этом разграбленном доме и полюбил приглашать туда иностранных корреспондентов. Как правило, они много фотографировали и спешили убраться до темноты.

Мы заранее договорились с Никишиным о порядке оплаты. Однако всякий раз повторялась одна и та же сцена: декларация Никишина о том, что «книга идёт медленно», или «книга не продаётся», попытка уговорить меня переделать условия договора, заявление о том, что денег у него вообще нет, одни долги, и только после этого со вздохом откуда-то приносились деньги и отсчитывались. Он был одним из самых трудных моих издателей.

Помимо издателя — жмота и истерика, — у меня обнаружилась ещё одна проблема. Два моих партнёра, Дугин и Рабко, оказались друг другу противопоказаны. Один: высокомерный, с манией величия, поддерживаемой женой и «учениками», эрудит и поэт (он поэтизировал последовательно фашизм, православие, староверие, математику Ляпунова), тогда ему было 32 года. Второй — мальчик-мажор из провинции, сын well to do родителей из провинциальной номенклатуры, холерик, работоспособный и ленивый, быстро схватывающий студент, поверхностный и жизненно ловкий пацан 19 лет. Они стали враждовать. Как-то в гостях у художника Виграновского — у того был отличный портрет барона Унгерна — пьяный Дугин разбил тарелку на голове у Тараса Рабко. Тарас разумно вытерпел обиду. Он был из города Кимры, вообще-то ему обид выносить не полагалось по кодексу кимрян, кимричан. Все они, кого я знал, — были драчливые и криминальные ребята. Впрочем, Дугин в подпитии тоже был не подарок, однажды он вызвал (во время первой неудачной поездки в Смоленск) в таком состоянии на кулачный бой Кирилла Охапкина и изрядно намял ему бока. Дугин и Рабко терпели друг друга ради меня. И ради общего дела. Однако вражда между ними развивалась всё равно. Просто есть противоположные люди.

Летом 1994 года мы твёрдо решили издавать «Лимонку». В начале июня пришёл в квартиру на Каланчёвку Дима Кедрин с женой-дизайнером Катей Леонович. Дима развернул принесённый рулон и извлёк оттуда макет «Лимонки», и мы разложили его на полу. И склонились над ним. Наташа, уже приехавшая из Парижа на ПМЖ со мной, дабы прожить финальные полгода вместе, Тарас. Логотип «Лимонки» был написан прописью, граната рядом с логотипом уже существовала, но показалась мне слишком мелкой, и я попросил увеличить гранату. Уже существовали придуманные мною рубрики, в частности «Как надо понимать». Текст «зеркала» газеты был вклеен почему-то французский. Правда, впоследствии, когда было решено, что макетом и её вёрсткой будет заниматься Костя Чувашев, он поставил условие, что разработает новый логотип. Потому от макета Кедрина осталась только общая концепция.

Чувашева нашёл Дугин. Чувашев был учеником Александра Гельевича, он однажды явился к нему сам. Представился, как студент полиграфического института и макетист. Отец Кости был преподавателем полиграфического института, одна рука у отца была искусственная, в чёрной перчатке. Сам Костя, носатый, маленький, странноватый блондин, талантливый малый, сделал нам первые 33 номера газеты, то есть делал её почти полтора года, до первой размолвки Дугина со мной, происшедшей в феврале 1996 года. Впрочем, все эти события произойдут ещё не скоро.

В настоящем, то есть летом 1994 года, мы сбились в одну команду. Собирались мы или у Дугина, а потом всё чаще в его комнате в помещении редакции «Советской России». Комнату выделил Дугину мой бывший босс — редактор Валентин Чикин. Я работал для «Савраски» куда больше Дугина, в 1992 году в мой первый визит в «Савраску» Чикин предлагал мне любой кабинет на выбор, но я почему-то не воспользовался предложением. Теперь и «Советская Россия» полностью ушла под Зюганова. А так как Зюганов кинул меня, то я с Зюгановым стал врагом. Такова была моя раскладка ситуации, по моим понятиям того времени. «Савраска» располагалась на улице Правды, близко к Савёловскому вокзалу. Почти вся советская пресса была расположена там в однообразном, колбасой идущем здании с подъездами и вывесками газет. Я проходил в «Савраску» по удостоверению «Советской России», оно было действительно до 31 декабря 1994 года.