"Моя политическая биография" - читать интересную книгу автора (Лимонов Эдуард)

глава XVIII. Третий съезд

Ушедший 1999-й характеризовался, помимо Севастопольской акции, знаменовавшей важный этап в развитии партии, de facto мы перенесли центр тяжести политической борьбы из России в страны СНГ, — ещё несколькими менее заметными, но важными событиями. Трагически, неожиданно, умер Костя Локотков. Первый, по сути дела, наш посланец туда, в страну героев Валгаллу, он своей смертью открыл счёт потерям, напомнил нам, партии, что мы смертны. До сих пор не очень понятно, от чего он умер. Достоверно известно, что где-то в 19 часов 30 апреля его нашли с сизым лицом околевающим на полу в зале собраний. Ребята отвезли его в больницу, где ему вроде стало лучше, и ночь на 1 мая 1999 года он провёл в штабе, отлёживался. Утром на шествии и митинге меня охранял Николай Гаврилов, красивый блондин, наш киногерой. Поскольку кинематографисты Сальников и Мавромати снимали его во второй серии фильма «Хроника марсианских шпионов» в роли террориста. В том же фильме, кстати, снимался и Костя Локотков. Вернувшись с первомайской демонстрации, ребята обнаружили умирающего от удушья Костяна и вновь отвезли его в больницу. Там сказали, что лёгкие у него забиты мельчайшими частицами блевотины (ему было ночью плохо) и вся надежда на нарзан. Возите нарзан — он должен много пить, возможно, лёгкие очистятся. Выживет. Не выжил. Скончался. 8 мая Стас Дьяконов и ещё несколько пацанов привезли его голым в нашем УАЗике из больничного морга в дружественный морг — там работал наш национал-большевик. Труп вымыли, обрядили в тёмно-синий в полоску костюм. Мы простились с ним, — одетые в чёрное грустные мальчики и девочки, и его кремировали. Мать и брат увезли в Украину урну с прахом. Мать и брат не подозревали, что у Костяна так много друзей.

Тараса Рабко мы не кремировали. Он сам себя кремировал. Он появился вдруг после продолжительного отсутствия у меня, принёс четыре бутылки портвейна, сказал, что ему нужно поговорить на улице, и мы с ним вышли. Он сообщил, что устраивается на работу в НИИ при Генеральной прокуратуре и потому хотел бы, чтобы его имя исчезло с 4-й страницы газеты «Лимонка» из выходных данных, где он упомянут как учредитель газеты. «Ты должен понять меня, Эдуард. Ну ты понимаешь, Эдуард. Эдуард, тут дело такое, меня никто не просил, но мне дали понять…»

Выпускник Тверского ГУ, выпускник аспирантуры, Тарас Адамович Рабко в свои 25 лет имел только два дефекта, два пятна на репутации. Он был одно время подозреваем в убийстве девочки-модели, некой Яны. Её тело обнаружили в соседнем с домом, где Тарас снимал квартиру, доме, а у Тараса в записной книжке нашли её телефон. Одно время люди с Петровки с угрозами требовали от Тараса сознаться, он зашивал карманы и боялся ходить по улицам. Второе пятно: учредитель «Лимонки». Он хотел, чтобы мы нашли себе другого учредителя.

Я изругал Рабко, потому что боялся, что в атмосфере внимания к нам и недовольства нами, созданной севастопольской акцией, власти могут воспользоваться этим фактом. Когда мы сдадим документы для перерегистрации газеты на другого учредителя, власти могут не перерегистрировать «Лимонку» и закрыть её к чёртовой матери под любым предлогом. Даже не закрыть, а просто замотать регистрацию. Ходи потом, доказывай… Но к концу 1999 года газету успешно перерегистрировали на Сергея Аксёнова.

Таким образом, если в 1998 году ушёл в историческое небытие отец-основатель Национал-большевистской партии Александр Гельевич Дугин — широколицый, с бородой, то в 1999 году отбыл из анналов Национал-большевизма и второй отец-основатель: Тарас Адамович Рабко. К концу 1999 года Эдуард Вениаминович Савенко (Лимонов) остался фактически единственным вождём партии, новые лица хотя и появлялись, но вырастали медленно. А Егор Фёдорович Летов находился и находится все эти годы в некоей магнитной прострации, плавая телом над Российской территорией где-то в районе Омска. Летов — понятие даже не материальное, он не некто, но нечто. Пусть таковым и будет. Да и надежд на то, что будет другим, мало.

28 января 2000 года, за день до встречи ребят из 3-й пересыльной тюрьмы, крошечная Настя, возвращаясь домой, увидела в нашей спальне свет. Было где-то 19:30 или около того. Она решила, что я дома. Но в это время свет в спальне погас. Поравнявшись с другой гранью нашего дома, на эту сторону выходит другая комната нашей квартиры, — гостиная, она же и кухня, Настя увидела свет и там, но он тоже потух. У больницы стояла группа мужчин и смотрела на наши окна. Поднявшись на лифте (он останавливается между 8 и 9 этажом), Настя заметила двоих мужчин с рюкзаками на 8-м этаже. Всё это привело её и меня к выводу, что в нашей квартире в наше отсутствие кто-то побывал. А так как ничего не было похищено и не было следов взлома, то вывод мог быть один — у нас побывали, чтобы что-то оставить: патроны, наркотики. Звукозаписывающее устройство. На моём билете в метро я позже увидел время моего вхождения в метро «Фрунзенская» в этот день: 19:31. Очевидно, за мною следили, и тотчас, как я вошёл в метро, команду из моей квартиры отозвали. А ещё более вероятно: крошечная Настя спугнула их, и наружное наблюдение предупредило коллег: «Сваливайте!»

Освобождение «севастопольцев» из тюрьмы отвлекло меня от моих таинственных посетителей. Но в начале февраля я опять вспомнил о них. Позвонил Сергею Беляку — со времени его защиты наших ребят в деле против Михалкова мы сблизились — и попросил совета, что делать?

Мы пришли к выводу, что ко мне с визитом приходили какие-то службы. Вряд ли они хотели что-либо взять у меня, скорее хотели подбросить. Либо поставить жучки, ведь ясно, что такая активная организация, как Национал-большевистская партия, их должна была очень и очень интересовать. «Эдуард, они могли закатить тебе под ванну пару патронов, потом, когда надо будет тебя посадить, — им останется только «найти» у тебя патроны. Ты должен себя обезопасить — напиши письма Патрушеву и Рушайло, чтобы на всякий случай у тебя были копии этих писем, как алиби». Так посоветовал мне Беляк.

От себя же я добавил еще кое-что. Я позвонил генералу Зотову. Самого его не было на месте, никто не брал трубку. Тогда я позвонил его секретарше. «Генерал Зотов уже не работает», — сказала она. «А кто вместо него теперь?» — спросил я простодушно. Первому встречному она бы ни за что не сказала. Но она помнила мой визит к её боссу, помнила как легко, пошучивая, разговаривали мы при ней о Лаврентии Павловиче Берии — её босс провожал Лимонова из кабинета. Потому она, поколебавшись, сказала: «Пронин, Владимир Васильевич». — «А какой у него номер телефона? Я хотел бы с ним встретиться». Она дала мне номер его телефона. Я позвонил Пронину. (Есть Пронин В.В. и в МВД. Только что он стал главой московских милиционеров)

«Владимир Васильевич, это Лимонов вас беспокоит. Я встречался с вашим предшественником, генералом Зотовым. Хотелось бы встретиться с вами и познакомиться».

Тишина. Он думал. Он понял так, что, возможно, я был информатором Зотова. Он сказал: «Можно, конечно. Вы где с ним обычно встречались?» — «У вас на Фуркасовом. В его кабинете».

Тишина. Он думал. Решил. «Лучше не здесь, у нас тут… ремонт идёт. Лучше где-нибудь на улице». — «Тогда давайте рядом с вами, у музея Маяковского». — Он молчал. «Это где голова?» — «Да-да, у головы». Мы договорились о времени. «А как я вас узнаю?» — «Я буду в куртке и при галстуке». — «А я буду в чёрной рваной куртке и в очках». — «Я вас узнаю, — сказал он. — Вы человек известный».

Если я не ошибаюсь, это случилось 7 февраля 2000 года.

Была оттепель. Поэтому он и собирался прийти в куртке. Мы с Николаем пришли чуть раньше. Рядом с головой мужик простого вида торговал значками. Ещё один разложил у головы, на чёрном камне ограждения, книги. Рядом ведь был магазин «Библио-глобус». Торговцы узнали меня и приветствовали. Предложили отхлебнуть из чекушки, которую только что купили и собирались выпить по случаю оттепели. Я подумал и выпил. Глоток. Держа в руке сотовый телефон, в другой атташе-кейс, длинное пальто, шапка, — появился, беседуя, конторский тип. Мы с Николаем переглянулись. Тип даже не взглянул на нас и пошёл за голову, к самому зданию музея, обошёл его, вышел у головы и пошёл в сторону «Библио-глобуса». Почти тотчас появился — галстук и живот впереди в раструбе расстёгнутой бежевой куртки — наш генерал. Чуть выше меня ростом, откормленный, с широкой физиономией, свалявшиеся бурые волосы военного. В руке сотовый телефон. Он направился сразу ко мне.

Мы поздоровались. Я рассказал ему о том, что ко мне в квартиру наведывались люди. Спросил, не его ли это люди? Генерал промычал нечто неопределённое. Не бросился отрицать, сказал мне, что выяснит. От головы Маяковского мы пошли во двор музея, зашли с его тыльной стороны, встали ближе у служебного входа и продолжили разговор.

«Вы, наверное, получили от вашего предшественника генерала Зотова все бумаги по нашей организации», — поинтересовался я. «По долгу службы мы интересуемся и вами», — пожал он плечами. Сделал такое выражение, что, мол, что поделаешь, приходится заниматься и вами. Вообще вид у генерала был неактивный, он не инициировал чего-либо, а был лишь готов к приёму. Информации. Предложенной.

«Вы, наверное, знаете историю создания НБП. Из горстки интеллектуалов, возглавляемых мною и философом Дугиным, мы превратились в самую массовую радикальную партию России».

Генерал скептически кивал головой. Медленно. И растирал ногой в ботинке подёрнутую льдом лужу.

«В России трудно стало работать политическим партиям, — пожаловался я. — Слишком много ограничений. Не там стал, не там плюнул во время митинга — привлекают к ответственности. Вы не поверите, но меня вызывали к следователю Московского ФСБ по поводу скандирования мною в микрофоне на митинге в ноябре слова «Ре-во-люция!»» — «А чего вы хотели? Должен быть порядок…» — сказал он. «Мы никогда не нарушали закон Российской Федерации, не нарушаем и сейчас и не будем нарушать… Потому мы всё чаще переносим нашу борьбу за пределы РФ, в те страны СНГ, где попираются права русских…»

Генералу, возможно, всё это было неинтересно. Но он стоял, не уходил. И не высказывал нетерпения. Может быть, он думал, что всё это затравка и после затравки я ему кого-нибудь выдам?

«В частности особенно успешными были наши действия в Латвии, где национал-большевики сумели добиться огласки «дела Кононова». Вы знаете, речь идёт о старике партизане-подрывнике, латвийцы обвиняют его в «преступлении», совершённом в 1944 году. Национал-большевистская партия раскрутила Кононова. Мы занимались Кононовым с самого дня его ареста в августе 1998 года. Мы устраивали пикеты, разрисовывали поезда». — «Это Ваши люди только что атаковали латвийское посольство?» — прервал он меня. «Сочувствующие. Мы приказа не отдавали». — «И сочувствующие сидели в Севастополе, а наш МИД был вынужден вытаскивать их оттуда…» — заметил он скептически. «Нет, там сидели члены Национал-большевистской партии. Видите ли, Владимир Васильевич, что же мы за страна такая, если добровольно сдали город-герой, символ русского сопротивления в 1854 и в 1941-м. За восемь лет единственная партия которая осмелилась дать отпор наглой оккупации, — это мы, НБП». — «Границы уже определены. Поздно», — сказал он. «Кем определены? Ведь не нами? Севастополь нужно отстоять, иначе грош нам цена как нации, Владимир Васильевич…» — «Ну это не вам решать и не мне, это прерогатива государства», — сказал он. «Между прочим, мы, НБП, делаем за вас вашу работу. Вы должны были бы нам платить…» — «Ну да… Ещё что… Вы только усложняете отношения России с нашими соседями». — «Наши соседи, пока вы их стараетесь умаслить и не раздражать… живут с головой, повёрнутой на Запад, и один за одним бегут в НАТО. Наши соседи — вся Европа приходила к нам с Наполеоном и Гитлером и придут ещё…»

Шагах в десяти белокурая бестия Николай, такого белого цвета никакой краской не добьёшься, а у него — свои, топтался ботинками по лужам. Время от времени генерал искоса поглядывал на него. Сотовый генерал сунул в карман куртки.

«Владимир Васильевич, — сказал я, — не надо нас подслушивать, разрабатывать, надо с нами дружить. Давайте работать вместе».

Он ухмыльнулся и покачал головой.

«Погодите возмущаться. Есть же сферы, куда государство не может вмешиваться, нельзя уронить престиж, наехать на посольства, организовать манифестации здесь и там, хоть в Латвии, хоть на Украине, а мы это можем! А государство пусть нас официально порицает, мы будем выражением гнева русского народа».

Тут уж он посмотрел на часы. Хотя я и по сей день считаю, что моё предложение было разумным. В своё время то, что я ему предложил, — делал спецотдел КГБ. Сегодня это могли бы делать мы. Уже через несколько дней после нашей встречи с генералом — прочеченские демонстранты измывались над российским флагом в Познани. МИД ограничился нотой протеста. Поляки равнодушно пропустили ноту мимо ушей. Ночью к посольству (ещё раньше ноты) пробрались сочувствующие НБП и бросили на территорию Молотов-коктейль. Так как здание посольства — бетонный куб — стоит далеко от ограды, посередине асфальтового поля, ущерб был минимальный, но всё равно сгорели видеокамеры и дерево. Затем НБП устроили у посольства Польши демонстрации. Итог ночного нападения «сочувствующих» — не менее трёх десятков статей в российских СМИ.

Пронин тогда удалился после моего предложения о сотрудничестве. На следующий день я написал ему официальное письмо по поводу посещения моей квартиры неизвестными, а копии письма отослал Патрушеву и Рушайло. По линии МВД была даже попытка начать расследование, во всяком случае, ко мне явился из 6-го отделения милиции — по месту жительства — юный участковый Родион с письмом от начальника 6-го отделения. Мне не хотелось напрягать крошечную Настю, её бы стали тягать давать показания, а ей ещё не хватало нескольких месяцев до 18 лет, потому я от расследования отказался. К тому же я не верил, что расследование обнаружит что-либо. Ведь два расследования и два уголовных дела — по нападению на меня 18 сентября 1996 года и дело по взрыву помещения редакции «Лимонки» 14 июня 1997 года — так ничем и не закончились.

Мне было ясно, что после позора РНЕ (Московские власти не дали Баркашову провести съезд «Русского национального единства» в Измайлово) РНЕ перейдет в стадию распада и разложения. Авторитет Баркашова, побоявшегося вступить в конфронтацию с московской милицией у концертного комплекса Измайлово, был низок, как никогда. Мне стало также ясно, что цель, которую мы себе ставили все эти годы — догнать и перегнать РНЕ по численности, по организованности, по влиянию на молодёжь, уже достигнута. Не декларированное никем, но реально существовавшее соревнование с РНЕ мы выиграли. Я был и рад, достигнув цели, и не рад одновременно, потому что мы остались одни. Баркашов своим авторитетом хоть как-то скреплял организацию. Теперь же, я предвидел, РНЕ начнёт стремительно распадаться. Эпоха парадных фотографий с портупеями кончилась. Свирепые лица, вытаращенные зрачки и чёрная форма новую эпоху не впечатляли. Нужно было представить дела. А дел у РНЕ никаких не было.

Нужен был съезд партии. Чтобы поговорить о требованиях эпохи, о новой тактике или лучше — о новых тактиках, об ошибках РНЕ и «Трудовой России». Помимо этих тем, Фёдоров прожужжал мне все уши: нужно принять новую программу, Эдуард! И попытаться получить общероссийскую регистрацию с новой программой. Программу Фёдоров сочинил сам и показал мне её, стесняясь. Так как я уже давно относился к бумажкам скептически, то я проглядел программу и осведомился лишь о том, откуда Фёдоров скомпилировал текст. Узнав, что частично из программы КПРФ, я удовлетворился. Съезд решено было провести так, чтобы участники съезда могли бы выйти на шествие и митинг 23 февраля, в день закрытия съезда. Таким образом, заезд должен был состояться 21 февраля вечером в пансионате «Зорька» под Москвой, работа съезда должна было начаться утром 22 февраля, утром 23 февраля участники съезда должны были выехать в Москву.

Записывая всё это в Лефортовской крепости в ожидании окончания следствия и суда, я предвижу, что на суде будет обсуждаться и III всероссийский съезд Национал-большевистской партии. Обвинители будут пытаться доказать свою версию о том, какие решения принимались на съезде и о чём там говорилось. Я здесь привожу свою, и мне виднее, потому что я съезд организовывал. Почему съезд был оформлен под всероссийскую конференцию собственных корреспондентов газеты «Лимонка»? Потому что у директоров клубов, ДК и пансионатов врождённая аллергия к политическим партиям, и предоставлять помещения для съездов оных директора наотрез отказываются, предвидя неприятности и от властей, и от собравшихся на съезд партийцев. Тем паче, если партия радикальная и состав её — молодёжный. К тому же недавний ажиотаж со съездом РНЕ только усугубил положение, теперь директора панически боятся съездов. Потому мы разумно спрятались под личиной конференции собкоров газеты. И не пригласили прессу.

Группа нацболов, взявшаяся надзирать за порядком во время съезда, решила по собственной инициативе осмотреть перед выступлениями зал. Покойный Александр Бурыгин обнаружил в лицевой стене зала за экраном — металлический предмет, похожий на растянутую грушу, присосавшийся к проводам. Бурыгин счёл за нужное отключить предмет от проводов, разъединив клеммы. Работа съезда началась.

Слово взял вначале я и вкратце отчитался перед представителями региональных организаций за проделанную партией с ноября 1998 года работу. Часть моего выступления была посвящена необходимости смены тактики. «Собственно говоря, тактику мы уже сменили», — констатировал я. Поскольку в России власть возвращается к тоталитарным методам подавления инакомыслящих, политическая деятельность становится всё более рискованной, партии лучше сосредоточиться на защите русских в странах СНГ. Защита партизана Кононова в Латвии, Севастопольская акция протеста уже сделали Национал-большевистскую партию самой популярной радикальной партией России. Так будем же продолжать идти этим курсом. Три наиболее перспективных для нашей борьбы страны ближнего зарубежья — это Латвия, Украина и Казахстан. И потому, что там наличествуют крупные массы русских и русскоязычных, соответственно 900 тысяч, 11 миллионов и 5,5 миллиона, но ещё и потому, что политика русофобии, официально проводимая властями этих стран, делает жизнь русских трудновыносимой. Особенно это касается Казахстана и Латвии и таких областей Украины, как Крым и Западная Украина.

Последовали недолгие прения. Затем съезд проголосовал за то, чтобы партия перенесла основную тяжесть борьбы в страны СНГ и Латвию. Съезд одобрил и методы: следует совершенствовать и развивать те методы, которые мы уже применили в Латвии и Севастополе. Затем мы проголосовали за новую программу Фёдорова и выбрали меня опять председателем партии. Около полудня в зал ввалились разнообразно одетые милиционеры и объявили, что в зале заложена бомба. Нам было предложено покинуть зал, милиция, дескать, осмотрит помещение. Я приказал всем без паники отправиться единым строем в корпус, где мы разместились на ночлег. Придя туда, я предложил всем участникам съезда тщательно осмотреть свои вещи, и если будут обнаружены подозрительные предметы — избавиться от них. Чем все и занялись. «Вениаминыч, — шёпотом сказал мне Бурыгин, — это не менты! Ты видел, как они одеты? Впопыхах нацепили, кто что мог. В отдалении у них стоял фургон, наверное, подслушивающая машина. Ждали, а звука всё нет… Грушу-то я отключил».

После обеда съезд возобновился. Нам сказали, что бомбы не нашли. После обеда лидеры региональных организаций делились опытом борьбы. Костя Маузер говорил, как они работают в Риге, Анатолий Тишин, он только что сменил Фёдорова на посту руководителя московской организации партии, рассказывал о своём опыте отсидки в Севастопольской тюрьме. Этим же мы занимались ещё несколько часов на следующее утро. Затем на автобусах отправились в Москву. Я, впрочем, имел привилегию уехать в автомобиле, зажатый между двух охранников: Бурыгиным и Гавриловым.

В тот день НБП шла по Тверской с первыми в истории России антипутинскими лозунгами: «Путин, мы тебя не звали, — уходи!» и «Долой самодержавие и престолонаследие!» На страшном холоде вечером я расстался с национал-большевиками у памятника Жукову. На трибуну общего съезда оппозиции идти не хотелось. К тому же, как всегда, к микрофону подступиться будет сложно. Заслуженные отставные генералы, депутаты — все спешили сказать слово о советском солдате, сообщить, что русский народ самый святой и могучий.

Могучими, самоотверженными, наивными, героическими на самом деле в целом народе оказались только мы. В отдельные исторические эпохи так бывает.