"Моя политическая биография" - читать интересную книгу автора (Лимонов Эдуард)

глава XIII. Раскол

В моей жизни никогда не было разделения на частное и коллективное. Напротив, оба элемента переплетались. 11 ноября 1997 года вернулась Лиза. Пришла, поставила «наш» семейный диск Эдит Пиаф, села ко мне на колени. Мы с ней поехали в Питер, я уговорил её бросить работу. Пришёл Новый, 1998 год. Вначале год был вполне удачным, я делил время между Бункером, квартирой на Калошином переулке и квартирой Лизы рядом с тарелкой Олимпийского. 12 января, помню, мы разрисовали с ней холодильник. Как бедные мексиканцы.

Любовник, я был вождём партии. По утрам Лиза долго спала, а я уже сидел на кухне, работал с письмами, строил партию. Я не мог позволить себе расслабиться. К осени 1998 года мы хотели провести 1-й Всероссийский съезд и после съезда сдать документы на регистрацию партии как общероссийской политической. Всё это нужно было закончить и получить на руки регистрацию не позднее середины декабря 1998 года, за год до выборов. У меня было впереди дикое количество работы.

К весне мои отношения с Лизой разладились. Она делала нам газету. Дело в том, что Артём Дебков давно устроился на постоянную работу в престижную фирму, после Дебкова нам делал газету один парень из журнала, помещавшегося в доме, где расположен Центр Ролана Быкова, на Цветном бульваре. А затем газету стала макетировать Лиза. И очень хорошо макетировала. Однако со мной, близким человеком, она капризничала, требовала вина, и потому всякий номер мне приходилось буквально вытаскивать на себе, участвовать в его изготовлении. Когда я покидал её квартиру на Олимпийском — не мог же я сидеть и охранять свою подружку, — она принимала у себя «друзей» или «гостей». Судя по многочисленным пустым бутылкам, гости изрядно пили. Я стал замечать, что у её гостей одни и те же вкусы: «они» пили коньяк, тогда когда Лиза коньяк не выносит и пьёт сухое, «они» покупали, идя в гости к Лизе, дорогую рыбу: белую и красную. Из чего я вывел предположение, что гости у неё одни и те же. И такое предположение мне не нравилось.

Как-то я зашёл в штаб под вечер, в неурочное время. И обнаружил там вычурного, кудрявого старовера в поддёвке и сапогах и пахнущую духами девку. Старовер и девка обмеривали наших ребят на предмет пошива им чёрных староверских рубах. Я спросил Костю Локоткова о цене, оказалось, удовольствие стоило громадных денег: 167 рублей. Я спугнул эту компанию, все быстро разбежались по углам, мелькнул юноша по фамилии Бутрим, похожий на восточного мальчика с картины Пиросмани. Бутрим сменил Карагодина в качестве самого близкого ученика. Староверов сделал модными в партии Дугин. Он уже около года занимался староверчеством, со знанием дела растолковывал читателям «Лимонки» различия между староверческими «согласиями», вещал о «беспоповцах», «кондратьевцах». В газете была опубликована фотография: Дугин с бородищей, а вокруг него с дюжину бородачей-староверов. Я счёл увлечение Дугина староверчеством его очередной блажью и думал, успокаивая себя, что пройдёт и это увлечение. Однако партия вовсе не должна была следовать всем интеллектуальным и религиозным увлечением Мэрлина, целых девять рубах должна была сшить обмерявшая наших девка. Девять душ, которые пытается выкрасть Мэрлин, — внезапно для себя так сформулировал я ситуацию.

Я поговорил тогда с Локотковым. «Кость, и ты! — сказал я. — Ну уж от тебя не ожидал». — «Я как все, Эдуард Вениаминович, — застеснялся он. — Знаете, давление коллектива, не хочется быть белой вороной». — «Блин, — сказал я, — тебе жрать нечего, а ты швыряешь 167 рублей на карнавальную одежду. Ты что, в ней на маскарад пойдёшь? Костюм Осляби?»

Мэрлин читал им лекции. В 1997 году я много ездил, отсутствовал большую часть года, и потому не наблюдал воочию, как складывается ритуал этих лекций. Возвращаясь в Москву, я приходил в штаб по понедельникам, строил народ, обсуждал практические дела, выход газеты, решал денежные проблемы. Партстроительство высасывало всё моё время, потому я обычно появлялся в самом конце лекции Дугина. Он убегал на радио 101, и слово брал я. Однажды я пришёл на 40 минут раньше обычного и присутствовал при последних сорока минутах лекции Мэрлина под названием «Философский русский». Я внимательно прослушал, что говорил Дугин, и то, что он говорил, мне очень и очень не понравилось. А он говорил, что мы не готовы к революции, что вначале, путём кропотливого совершенствования, следует создать новый тип человека, а именно «философского русского». Все мы обязаны стать таковыми, а уж потом, когда-то, в неопределённом будущем мы, возможно, сможем приступить к революции. Закончил он совсем абсурдным призывом к нацболам — научиться делать деньги и убежал на радио.

Я вынужден был мягко завуалировать перед нацболами призыв Дугина самосовершенствоваться. Я сказал, что партия — это не кружок совместного изучения литературы и искусства. Партия ставит перед собой задачи политические. Самосовершенствование не есть политическая задача. Никто не против вашего самосовершенствования, но занимайтесь им, что называется, в свободное от выполнения заданий партии время. Когда я это говорил, я заметил на лицах нескольких нацболов скептические улыбки.

Пока я бороздил пески Центральной Азии, агитировал народ на границе с Чечнёй, Мэрлин, оказывается, увёл души ребят. На следующий день ко мне явились Локотков, Охапкин, Хорс, очень взволнованные. «Эдуард Вениаминович, вы должны сказать ему, чтобы он извинился». — «Кому, за что?» — «Дугину. Он думает, что может нас безнаказанно унижать». — «В чём дело?» Они протянули мне «Лимонку», где в рубрике «Как надо понимать» — была отмечена короткая заметка «Как надо понимать бункерских нацболов, детей подземелья». Дугин излил свою желчь на попивающих пиво, играющих в шахматы, боксирующих обитателей Бункера, «бесполезных полудурков, которые ещё к тому же и не прочь взять то, что плохо лежит». «Почему вы относите это на свой счёт?» Они объяснили мне, что случились в жизни Бункера определённые события, о которых знают все партийцы, что у Дугина из кассы пропали какие-то 248, что ли, рублей, и он по этому поводу окрысился на Локоткова, Охапкина, Хорса и Дементьева. Что они требуют извинения, что Дугин высокомерно презирает всех, что у него мания величия и что такие отношения не могут существовать дальше.

С большой неохотой я позвонил Дугину. Он сразу стал называть меня «Эдуардом Вениаминовичем», что уже ничего хорошего не предвещало. «Эти люди — неадекватный человеческий материал, — сухо заявил Дугин. — Вместо того, чтобы быть благодарными за то, что их допустили в Историю, они хамят. Они недурно пристроились, воруют у меня деньги…» — «Саша, я не уверен, что именно они взяли ваши деньги. Ключ от Бункера есть и у электриков, и у сантехников. Потом, вы ведь знаете, что я был против того, чтобы в Бункере продавали что-либо, кроме газеты. Деньги непременно развращают личный состав». — «Ещё мне показали творение Тараса Рабко, в котором он призывает обманывать меня, торгуя моими книгами. Что за мерзкая раса прощелыг». — «Что за творение?» — «Ваш ученик Тарас в письменном виде рекомендует надувать меня, накручивая на каждую книжку «Геополитики» по 50 рублей. Он учит партийцев, как отнимать у моих детей молоко!» — «Саша, именно потому, чтобы не создавать подобных ситуаций, я и противился открытию торговли в Бункере».

Мы помолчали.

«Саша, — сказал я. — Вам ли ставить себя на одну доску с пацанами. Это же бытовая ссора. Вам ли, философу, одному из основателей партии, втягиваться в склоку из-за 248 рублей. Хотите, я вам возмещу убыток? Моя роль в партии всех сгребать вместе». — «Я требую, чтобы эти четверо были исключены из партии, — сказал Дугин. — Я не потерплю… Выбирайте, Эдуард, или я, или эти подонки…»

«Только из уважения к вам я ещё не набил его толстую бородатую морду», — сказал Костя Локотков, узнав о требовании Дугина.

24 марта я улетел в Новосибирск. Там только что родилась вторая по счёту новосибирская организация НБП, во главе её встала высокая девочка Вика Попова. Побывав в Санкт-Петербурге, она увидела работу Гребнева, и тот «рукоположил» её на руководство регионалкой.

26-го вечером, уже в Москве, позвонив Лизе, узнал что она прийти сегодня не может и когда придёт, не знает. Я понял что моя девушка — опять не моя девушка. Я пережил тяжёлую ночь и утром решил прекратить эту связь. Личное развалилось. Коллективное, увы, торопилось развалиться вслед за личным.

5 апреля мы провели самый активный День Нации: шествие и митинг, масштабнейшие за всю историю Партии. Около 1.400—1.500 человек собрались к храму Христа Спасителя.

6 апреля был понедельник. Я проводил обычное собрание, Дугин не присутствовал, однако в этом не было ничего удивительного. Он часто отсутствовал на обычных собраниях. Организация его не интересовала. Его интересовали уши нацболов. Я провёл собрание и передал слово Максиму Суркову. За три года, истекшие со времени выборов 1995 года, Макс стал авторитетным человеком в партии, «бункерфюрера» слушались и уважали. Он огласил план работы отделения партии на неделю, после чего сказал вдруг: «Ну и последнее. Хотелось бы обсудить ситуацию с просьбой Александра Гельевича Дугина к Эдуарду Вениаминовичу, с просьбой исключить из партии Охапкина, Дементьева, Локоткова и Хорса». Я не ожидал от Максима такого удара в спину. «Максим, — сказал я, — кто тебе позволил выносить этот сор из избы, пока я ещё улаживаю этот конфликт?». — «Александр Гельевич просил, — ответил Макс, — вынести на свет перед партией эту историю». — «Все и так всё знают», — заметила Таня Тарасова с места. «Ну что ж, — сказал я, — раз все всё знают, меньше будет объяснять. Как председатель партии я отказываюсь исключать из партии Охапкина, Локоткова, Дементьева и Хорса. Я не считаю, что они ангелы, но для исключения из партии должна быть веская причина: предательство партии или предательство членов партии. Упомянутые четверо такие же, как все вы, сидящие передо мной: в меру безалаберны, в меру ленивы, преданны делу партии. Есть мелкие грехи, ну у кого их нет. Так и передай, Макс, Александру Гельевичу Дугину. А если у него есть вопросы и проблемы, — мы ждём его на собрании. Пусть больше не прикрывается Максом Сурковым».

Дугин прикрылся Максом ещё раз. Через несколько дней Макс втайне от меня собрал фракционное собрание, на котором не присутствовали я и те, кого Макс посчитал моими сторонниками. Это был уже открытый раскол. Первый в истории партии. Не знаю, что они говорили на том собрании, но в следующий понедельник я изругал Макса как только мог, довёл до сведения его и всей партии, что Максим Сурков совершил тяжкое преступление, он виновен в фракционизме, собрал без разрешения председателя общее собрание на котором… и так далее. Всё это я изложил в письменном виде — приказом и велел вывесить на доске у стола дежурного. Я ещё раз позвонил Дугину. Я, как мог мягко, спокойно и деликатно, напомнил ему о том, что мы с ним отцы-основатели партии. Что, как таковые, мы не имеем права на эмоции. Что, как таковые, мы должны быть выше человеческих страстей и обид. Но он уже, по-видимому, принял окончательное решение, потому слова мои отскакивали от него. Впоследствии кто-то из моих сподвижников высказал мысль, что Дугин вначале решил уйти от нас, а уж потом подыскал предлог. Весной 1998 года дела его обстояли как никогда хорошо: вышел том «Основ геополитики» с предисловием генерала Клокотова, замначальника Генерального штаба. «Основы» продавались прекрасно, Дугин с Серёжей Мелентьевым готовили 2-е издание. В Германии приняли «Основы геополитики» за официальную доктрину Российского Генштаба на основании предисловия генерала. Некоторые немецкие журналы даже опубликовали рецензии на непереведённую на немецкий (редчайший случай!) русскую книгу. Дугин, должно быть, чувствовал себя на вершине блаженства. Вершителем судеб русского государства! НБП и его мальчики и девочки стали тесны Дугину — не знаю, собрался ли он заранее покинуть нас или решение это пришло ему внезапно. Помню, что в те тяжёлые недели и месяцы я старался минимизировать ущерб. «Лимонка» мало писала о сотрясающих отцов-основателей распрях. Дело в том, что гордиться тут было нечем, любой раскол — событие негативное. Раскол на бытовой почве — низкое явление. Меньшевики и большевики разделились на таковых по политическим причинам. Однако, поразмышляв, я пришёл к выводу, что партия в этот момент делится на тех, кто хочет до конца дней своих читать умные книги, бравировать своей революционной фразеологией в салонах, газетах и на теле, то есть на пикейных жилетов, и на тех, кто желает пройти весь путь, какой следует пройти революционной партии. То есть, в известном смысле, мы и делимся сейчас на меньшевиков-ликвидаторов (Дугин и дугинцы) и сторонников профессиональной революционной партии.

«Лимонка» вообще не писала о происходящем расколе, пока вкладкой в газету «Завтра» не стало выходить «Вторжение» — редактор г-н Дугин. Он вынес сор из избы, и после него пришлось вытряхивать сор и нам. Тактика умалчивания принесла нам ощутимую пользу, благодаря ей мы избежали раскола региональных организаций. Только считанные — в Татарстане и Омской области — были загублены Дугиным и прекратили своё существование.

Но вернёмся к расколу. В Москве конфликт медленно развивался. Дугин не появлялся. Ко мне обратился Валерий Коровин с просьбой позволить ему попытаться вернуть Дугина, уговорить его. Я разрешил. Коровин собрал делегацию, и делегация поехала к Мэрлину. И жрец, конечно, их легко и быстро загипнотизировал. В результате Коровин и компания стали требовать общего собрания, чтобы на нём исключить четверых обвиняемых.

Валера Коровин в те годы был похож на Шурика из «Операции Ы» или «Кавказской пленницы». Широкоротый, большеухий мальчик в очках, блондин, приехал из Владивостока и жил где-то в Подмосковье. Валера упорно учился в институте. Честный и упрямый Коровин ездил со мной в Ставрополье, где проявил себя очень хорошо. Он дольше всех блуждал в полупустынных деревнях, полных гусей, ночевал в стогах, единственный сэкономил выданные на агитационную поездку деньги. Для меня он стал ну если не совестью партии, то хотя бы лакмусовой бумагой, по которой я определял честность и чистоту. И вот у меня в квартире на Калошином переулке сидит Валера Коровин и убеждает меня и Андрея Фёдорова выгнать четверых своих товарищей ради Дугина. «Валерий, не надо мне восхвалять Дугина, — в конце концов остановил я его. — Я, между прочим, знаю Александра Гельевича дольше вас всех и лучше вас всех. Мы дружили с ним, вместе основали партию. Я ценю его и тем более не могу понять, почему человек таких высоких качеств вообще мог поставить меня перед такой проблемой. Человек его калибра не должен ставить под угрозу единство партии, какие бы чувства его ни обуревали. Ты думаешь, Валера, вы все мне нравитесь?» — «Я согласен, чтобы меня исключили из партии, но чтобы исключили и этих четырёх, и чтоб вернулся Александр Гельевич», — голосом загипнотизированного сказал Коровин. «Валера, ты идиот!» — вмешался Андрей Фёдоров. «Если бы эти четверо были виновны, я бы выставил их. Но если я сейчас пожертвую товарищами ради Дугина, завтра он потребует от меня исключить из партии ещё десяток не понравившихся ему людей. Кирилл и Мишка Хорс, между прочим, — ветераны партии», — сказал я. «Я попробую уговорить Дугина оставить кого-то из четверых», — сказал умный Валера, моргая жёлтыми ресницами под очками. «Валера, я вам разрешил попытаться уговорить Дугина не для того, чтобы он использовал вас как средство давления на меня. Дугин очень важен, но партия выживет и без него. НБП пойдёт вперёд и победит с Дугиным или без».

Как оказалось, он запомнил это: «…с Дугиным или без». 12 апреля мы собрались в моём кабинете, чтобы решить проблему. Без Дугина. Я за столом, Андрей Фёдоров рядом со мной с Уставом партии (оказавшимся кстати в этот день). Это собрание я запомнил. До конца моих дней буду помнить. Выступал Коровин. Передал самые последние результаты переговоров с Дугиным. Тот снизил свои требования. Выгнать Сашку Дементьева и Костю Локоткова, Охапкину и Хорсу объявить выговоры. Потом Коровин замолчал, и стали выступать в поддержку требований Дугина мои лучшие ребята. Я их расхвалил в только что сданной в печать книге «Анатомия героя» (события там заканчиваются серединой марта 1998 года): Макс Сурков и ответственный секретарь «Лимонки» Алексей Цветков, даже только что вступивший в партию Николай Коржевский, 18 лет.

Я сообщил, что не могу принять ультиматум. Что не вижу в поведении наших товарищей, о которых идёт речь, ничего предосудительного. «Это ваши товарищи, и тот факт, что вы легко отказываетесь от своих партийных товарищей, говорит не в вашу пользу, — сказал я. — Я не вижу будущего в отношениях с Дугиным, моё мнение: он решил уйти и уйдёт, и никакие жертвы, если я их принесу, его не удовлетворят. Впоследствии нужно будет периодически приносить ему жертвы…» — «У вас, Эдуард, синдром Коржакова, — закричал возмущённый Макс. — Вы слишком прислушиваетесь к тому, что говорит вам Локотков». Локотков обернулся и, сжав кулаки, проскрипел: «Дал бы я тебе, Макс, если бы не партия…» — «Слушайте меня, — сказал я. — Дугин презирает вас всех, если бы вы слышали, как он отзывается о вас, вы бы не обрадовались». — «Дугин — наш идеолог», — Цветков выглядел очень недовольным, хотя изначально в конфликте, казалось, не участвовал. «Ну, это как сказать. «Программа НБП» — сиреневая книжка, изданная Тарасом, — всецело написана мной, вашим председателем. В Программе НБП 1996 года, той, что была опубликована в «Лимонке», из 26 пунктов, Дугин — автор только нескольких пунктов, среди них: первый, об «империи от Гибралтара до Владивостока» и пункт «об экономике», там где 5 рабочих — частное предприятие, и всё. Остальное написано мной. Если же вы имеете в виду «Цели и задачи нашей революции», то брошюра Дугина написана не для НБП, и эта смесь православия с экзистенциализмом — не имеет к нам никакого отношения». Они не смутились. Или не поверили. «Дугин сказал мне, что вы даже не читали книгу «Хлыст» Александра Эткинда!» — закричал красно-коричневый сионист Аркадий Малер. «Не читал, — сказал я. — Будет время — прочту». Таня Тарасова воскликнула: «Ну, Эдуард Вениаминович, как же мы без Дугина!» По виду она была действительно в отчаянии. Даже юный Сергей Ермаков и принятый вместе с ним очкарик Коржевский, их я тоже расхваливал в «Анатомии героя», словно доказывая, как я оказался близорук, требовали казни своих товарищей.

Страсти накалялись. Мишка Хорс (четверо подсудимых заняли лавку лицом ко мне), обернувшись к обвинителям, кричал: «Ваш любимый Гельич проповедует революцию, а сам старые кресла везёт на дачу, мы пёрли эти кресла. Старые кресла! Он буржуй — ваш Гельич, использовал нас, как полковник своих солдат, канаву сраную копать заставил. Гельич, пивом он Костяна упрекает, как будто не он бродил тут пьяный из своей комнаты и обратно. Он пользуется партией для личных целей. Он ещё трусит, не является, действует через подставных лиц!» — «Ладно, давайте голосовать», — закричал Цветков. «Да, да, голосовать», — поддержали его восставшие. «Согласно уставу НБП, исключить из Национал-большевистской партии кого-либо может лишь партсовет, — сообщил им Фёдоров. — Партсовет насчитывает 28 лидеров региональных организаций. Собрать их…»

Недаром они прозвали его «Параграф». Бедлам кончился. «Я временно приостанавливаю своё членство в партии!» — закричал Сурков. И выбежал. «И я! И я! И я!» Мой кабинет опустел наполовину. «Да, — сказал Фёдоров, — славно над ними поработал Мэрлин. Как зазомбированные все. Вроде нормальные пацаны…» — «Видите, Андрей, как действуют на юные души всякие показушные иностранные слова и употребление эзотерической терминологии. Молодой человек чувствует себя посвященным своим гуру в Великие тайны и в обмен на это посвящение готов даже отправить на гражданскую казнь своих товарищей. А вы, — сказал я «обвиняемым», — за то, что я не сдал вас, будете работать». — «Спасибо, Эдуард Вениаминович», — сказали они. «Возьмите списки всего личного состава московского отделения, разделите между собой и вызовите всех назавтра, начиная с утра. Я хочу со всеми отдельно побеседовать». — «А этих, временно приостановивших своё членство?» — «Этих не надо».

На следующий день я потребовал от каждого нацбола клятвы на верность мне лично. Я сказал, что Дугин поставил свои интересы выше интересов партии, и что с ним ушли некоторые партийцы. Список верных мне рос. 3, 16, 26, 29… 54. В «Интернете» Дугин хвастался, что с ним ушло всё московское отделение. По нашим подсчётам с ним ушли 12 или чуть более человек.

Через неделю появились возвращенцы. Пришёл Сергей Ермаков, попросил должность и получил её. Вернулась Таня Тарасова. Вернулся Игорь Минин. Потом Сева.

Уводя ребят, Дугин не знал, что с ними делать, страсть разрушения владела им. Вначале планы у них были великие. Они стали обзванивать наши региональные отделения, пытаясь уговорить их переметнуться. Но лидеры регионалок все годами общались со мной и, естественно, сразу звонили мне. Я успокаивал их. Когда я узнал, что лидером будущей партийной организации Дугина назначен Цветков, я успокоился. В прошлом я давал ему поручения и поэтому знал, что Алексей полностью непригоден к организационной работе.

Вначале вкладка величиной в одну полосу в газете «Завтра» называлась «Национал-большевистское вторжение». Через несколько месяцев Дугин снял «национал-большевистское» и поставил «евразийское». Это было косвенным признанием поражения в борьбе за партию.

Обосновался Дугин вблизи Ново-Девичьего монастыря в библиотеке. Предварительно сделав там евроремонт. (Деньги, говорят, ему дали в «Русском золоте». А в «Русское золото» он попал с моей подачи. Приятель попросил меня дать пресс-секретаря — человека, умеющего работать с прессой. Я порекомендовал Цветкова. Цветков, получив контракт, передал его Дугину.)

Впоследствии Дугин разогнал их всех, кроме Коровина и Бутрима. Макса Суркова он выгнал за то, что тот был обильно татуирован. Он выгнал красно-коричневого сиониста, раболепно глядевшего Дугину в рот. Последним Дугин выгнал Цветкова. Возможно, из человеконенавистничества.

Что крылось за пустяковыми придирками к не самым плохим национал-большевикам? Думаю, Дугин понимал, что эпоха сменилась. Страна насытилась знаниями о фашизме. Магазин «Библио-Глобус» весь пестрел богато иллюстрированными альбомами о Гитлере, Геббельсе и Третьем рейхе. Можно было пойти и купить то, что Дугин добывал с трудом и отпускал по каплям, необходимость в культуртрегерской деятельности отпала. Должность гуру была не нужна. «Кирилл и Мефодий фашизма» вскоре должен был остаться не у дел в партии. Одновременно Дугин уже успел переквалифицироваться в верховного жреца геополитики. Безо всякой иронии считаю, что он — самый блестящий истолкователь геополитики, какой возможен в России. И геополитика ему подходит, поскольку это необязательная сказка о том, как должен вести себя мир. А Дугин ведь сказочник. Был ещё один аспект в расколе НБП, вряд ли сам Дугин его понимал: в 1998 году завершалось в общих чертах становление Национал-большевистской партии. Нет, партстроительство не завершилось, оно продолжается. Однако партия свершилась. Она была. Политическая партия не есть кружок интеллектуалов и подчиняется другим законам, нежели кружок интеллектуалов. В партии со сложившейся идеологией на первый план выходят делатели, а не прорицатели красивых слов. То есть партия должна была неминуемо от разговоров о революции, от дискуссий, каким способом её лучше совершить, перейти к деланию. А в делании философ Дугин был нулём. Он со скрипом вышел на несколько наших шествий. Уход Дугина, таким образом, был совсем не случайностью. Мы друг друга перестали устраивать. Его лекция «Философский русский» была предложением совершить ещё один виток самосовершенствования. Но ведь мы его уже совершили с ноября 1994 года по 1998-й. Становиться профессиональными пикейными жилетами мы не хотели. Я не хотел. Потому в 1998 году «курс Костяна Локоткова» победил «курс Александра Дугина».

Так что я переживал две беды сразу. Потерю Лизы и Дугина. Мне нелегко было с дистанцией в 14 дней потерять любимую, во всяком случае очень и очень нравившуюся мне женщину, и друга, единомышленника, сооснователя партии, блестящего человека (что бы он там обо мне ни говорил плохого, даже сейчас, когда я в тюрьме, он на своём сайте в Интернете распространяет обо мне мерзости.)

Однако весной 1998 года была у меня и радость. 3 марта мы увидели на экранах телевизоров свои родные флаги НБП, развевавшиеся над головами молодёжи в городе Риге. Накануне русскоязычные пенсионеры, собравшиеся на акцию протеста, были безжалостно разбросаны латвийским ОМОНом. Загадка флагов НБП немедленно разрешилась. Оказалось, Костя Михайлюк и парень по фамилии Быков создали в Риге ячейку НБП. Они связались с нами. Утром 5 марта — вместе с союзниками, людьми Анпилова и Терехова, — мы вышли на несанкционированный митинг перед латвийским посольством. Тогда-то и родились лозунги: «Наши МИГи сядут в Риге!» и «За наших стариков — уши отрежем!». И в тот же день по сговору с нами наше новорожденное рижское отделение пикетировало Дом правительства Латвии, а питерские штурмовики Гребнева атаковали посольство Латвии в Санкт-Петербурге. В дальнейшем развитие НБП в Латвии превзошло все наши ожидания. И к нашей доброй зависти латвийские СМИ уделяли им тонны внимания. В короткий срок рижским нацболам удалось поставить балтийскую республику на уши.

Нам здесь тоже кое-что удалось. Призвав 5 марта в резолюции митинга у стен латвийского посольства к бойкоту латвийских товаров, разбив о посольство банки с латвийской сметаной и яйца, мы на следующий день отправились в сопровождении камеры ТВ-6 по магазинам, где перед телекамерой призывали хозяев магазинов, продавцов и покупателей к бойкоту. К нашему удивлению и радости, в конце марта у латвийского посольства побывал мэр Лужков и подхватил нашу инициативу: призывал московские власти к бойкоту латвийских товаров. За ним последовал губернатор Приморья Ноздратенко, а чуть позже ещё десяток вельмож. Нам удалось сдвинуть Россию хоть чуть-чуть.