"Иностранец в Смутное время" - читать интересную книгу автора (Лимонов Эдуард)

Литературный журнал времен конца империи

Он добрался с Калининского до площади Дзержинского пешком. И узнавая Москву и не узнавая. Задерживался на мгновение на углах улиц, чтобы уверенно продолжить путь. Огибая Манеж, мимо старых зданий гуманитарных факультетов Университета, он покосился на двор психодрома, где собирались на скамьях «смогисты», и он, Индиана, приходил. «Смогисты» — пылкие юноши-поэты, московское молодежное движение шестидесятых годов. Вождь Губанов умер, Дэлонэ умер, Кублановский живет в Германии, Соколов — канадский гражданин… Соколов, впрочем, сейчас где-то тут, в Москве. Может быть, следует его найти… Несмотря на холод, на нескольких скамьях Психодрома сидели обнявшиеся пары. Индиана вздохнул о своей юности…

Москву, он отметил, пытаются ремонтировать и реставрировать. Возвели множество заборов, вырыли большое количество канав. Все начали и не закончили… Нет денег? Пешеходные тропы на снегу разрыхлились в сухую грязь. В грязи упорно торопились толпы. Куда? Никуда. Обыкновенно у толп нет цели. По нужной ему улице валили, словно автомобильное движение отменили, по проезжей части группы и одиночки сурового вида. Индиана, капитанка низко на глазах, сапоги разъезжаются, уверенно, тоже суровый, словно местный, продвигался.

Он немного запутался в трех дворах. Во всех трех изобиловали вывески учреждений и организаций. Сминали колесами снег несколько старых автофургонов. Он бродил от вывески к вывеске. Там помещались и журналы, но все не те. Ему пришлось выйти на улицу и начать все сначала.

Он отыскал красную, под стеклом, вывеску журнала. В темном подъезде воняло мочой. Старые стены в пятнах несли на себе автографы местных детей. На нужном этаже он отворил дверь и оказался в широком коридоре. Пусто было в помещении ежемесячного литературного журнала времен конца Империи. Скрипели старые желтые паркеты под ногами Индианы. Великолепные когда-то паркеты, но пришедшие в ветхость. Великолепные когда-то рамы окон разбухли. Было понятно, что все было некогда великолепно, но состарилось и умирало. Помещение, здание, столица, Империя. Первой же живой душе — миловидной ясенщине, разбиравшей бумаги за столом, он объявил, что он — Индиана. «Ох, — вздохнула женщина, — вы приехали!» Как бы удивляясь и печалясь, что он приехал. «Раздевайтесь, пожалуйста, я доложу Главному Редактору». Она ушла по коридору. В длинном советском приличном платье, — отметил Индиана.

Он прошел в кабинет редактора в бушлате и капитанке. «О, вы — моряк! — воскликнул редактор, идя к нему из дальней части внушительных размеров кабинета, служащего, очевидно, и залом заседаний. — Имеете какое-нибудь отношение к морской службе?» «Никакого». Редактор в темной паре наконец дошел до него и пожал ему руку. «С приездом… извините, как ваше отчество?» «Иванович. Да не нужно меня по отчеству, называйте по имени. С отчеством я чувствую себя купцом из пьесы Островского. Я отвык…» Редактор еще раз с любопытством пристально оглядел его. Индиана подумал, что он без сомнения самый странно одетый писатель, когда-либо пересекавший порог этого кабинета. «Раздевайтесь, Индиана Иваныч, сейчас будем пить чай». В дверь постучали. «Это мой зам». Вошла тетка в очках со старомодными, а ля Алексей Толстой волосами. В свою очередь округлила глаза на костюм матроса, лишившегося благосклонности океана. Пожала руку. Индиана отдал бушлат и капитанку редактору, и тот, самолично распялив бушлат на плечиках, повесил его в шкаф. Заметив, очевидно, вытертый воротник бушлата.

Они уселись все трое на краю длинного стола заседаний. Секретарша принесла им чай в стаканах с подстаканниками. Подстаканники ассоциировались у Индианы с былинной Русью трактиров и чайных. Индиана смотрел на советских писателей, они — на него. Что могли они о нем думать? «Талантливый чудак», может быть. Что думал он о них? Вполне приличные вещи. Редактор, бывший офицер, фронтовик, уже одним тем, что фронтовик, вызывал в нем дружественные чувства. Сын офицера, Индиана с симпатией относился к военным. Зам-редакторша пару лет назад, участвуя в полемике в «Литературной газете», сказала несколько приличных слов об Индиане. Так что для него они были пусть и советские писатели, но как бы свои. Союзники. К тому же в прошлом месяце они уже напечатали его роман. Сходу. Отложив произведения других писателей или заставив их потесниться. По всей вероятности, они думают, вот «приехал этот Индиана, талантливый тип, но со странностями…»

«Знаете, — начал он, — это в первый раз в жизни я сижу в помещении редакции советского журнала, автором». «Ну и как себя чувствуете?» — спросила зам. «Чувствую себя хорошо. Просторно как у вас тут». Он хотел добавить, что мог бы сидеть в редакциях советских литературных журналов уже и двадцать лет тому назад, его литературная продукция того времени уже была зрелой и оригинальной литературной продукцией, однако он воздержался от выражения своих эмоций. К тому же эти «дядька» и «тетка» вовсе не были ответственны за других дядек и теток, дружно отвергавших некогда его стихи. Он задумался о происхождении атавистического своего обращения «дядьки-тетки». Юноше из провинции литературные мужи и жены виделись в свое время взрослыми далекими именно дядьками и тетками. И вот, извлекши из недр своего, замороженного двадцатью годами жизни за границей, словаря эти старости, он пользуется ими если не в голос, то мысленно. Да ты сам теперь дядька, Индиана, очнись! Двадцать лет прокатились и по тебе! Дядька, ты сидишь с дядьками и тетками!

«Вы привезли нам что-нибудь еще?» — спросил Редактор.

«Привез вам «Автопортрет бандита». Не случалось читать? «Автопортрет» написан ранее «Годов», но является по сути дела продолжением их». Индиана вынул книгу из пакета и отдал ее редактору. Редактор, полистав, передал книгу заму. Та развернула, перелистала. «О, так давно напечатана, еще в 1983 году! Мы разумеется, прочтем ее со вниманием. Однако хочу вам сказать, Индиана Иваныч, что мы решили впредь отдавать предпочтение новым, только что написанным произведениям. Именно потому мы так быстро напечатали ваши «Великие Годы», что в дополнение ко всем талантливым и оригинальным качествам повести, о которых я не стану распространяться, чтобы не делать вам комплиментов, мы получили ее от вас в рукописи! Только что написанную! Еще горяченькую. Посему мы ее быстро и напечатали, заставив чьи-то вещи подождать…»

«Нам приходит множество рукописей от вас с Запада, — перебил зама Редактор. — К сожалению, большая часть рукописей, — очень низкого качества».

«Факт проживания на той стороне глобуса не сообщает автоматически талантливости», — сказал Индиана.

«Ешьте печенье, не стесняйтесь. — Редактор подвинул к нему вазу. — Хотите еще чаю?»

«А у вас случайно не найдется алкоголя?»

«Не держим. Вы что, много пьете?» Редактор усмехнулся. Может быть, ему рассказали, что Индиана не только драг аддикт и секс-маньяк, но и алкоголик?

«Когда-то пил много. Сейчас воздерживаюсь, но пью».

«Ну и как вам у нас нравится?» — спросила зам.

«Еще не успел разобраться. Вчера только прилетел. Мрачновато… Когда я уезжал отсюда, люди не выглядели такими мрачными».

«Некоторая мрачность, да, разлита в народе… — согласилась зам. — Вы планируете жить здесь?»

«Нет. Невозможно, знаете, менять Родину… каждую декаду. Несерьезно». Однако одновременно Индиане пришло в голову вовсе противоположное мнение. Что в определенных условиях он мог бы жить в Старой Империи. В каких условиях? Если бы он мог жить здесь живой жизнью… «Я ведь французский гражданин», — заключил Индиана.

«А вас что, советского гражданства лишили декретом?»

«Ну нет. Много чести такому как я. Я был для них рядовой антисоциальный элемент. Это БОЛЬШИХ СВОИХ людей лишали гражданства торжественно, с китайскими церемониями, Декретом Верховного Совета. Солженицына, Ростроповича… Я выехал в толпе народа».

Им, он понял, понравилась его скромность. Советским всегда импонирует скромность в паре с наглостью. Дядька и тетка переглянулись. Зазвонил телефон. Вошла миловидная секретарша в длинном платье, и редактор, извинившись, покинул помещение. Индиана с замом остались глаза в глаза по разным сторонам стола. Сколько же лет этой тетке? — подумал Индиана. — Полсотни? Вполне европейского вида тетка. Серый костюм. Увеличенные за стеклами очков глаза. Волосы а ля Надежда Крупская, — жена Ленина или Алексей Толстой, что то же самое. «Я читал, как вы меня защитили в «Лит. Газете». Спасибо». «Не за что. Это нормально. Над чем вы сейчас работаете?»

«Все больше пишу рассказы. На мой взгляд, современная жизнь не имеет нужной для романа протяженности, корни ее неглубоки, потому наилучшим образом наше время выражает рассказ — «шорт-стори».

«Ну и что вы думаете у нас будет, товарищ моряк?» — сказал редактор, входя в кабинет. Индиана отметил одобрительно его вполне прямую фигуру бывшего офицера, а ведь редактору, если определяться по войне, должно быть не менее 65 лет. По всей вероятности, редактор только что по телефону обсудил с кем-то положение Империи.

«Скорее я должен вас спросить: «И что же, товарищи, у вас будет?»»

«И то верно. Однако свежему глазу легче подметить то, чего мы по привычке не видим. И потому анализ свежего глаза может быть вернее».

Дядька и тетка глядели на него, ожидая. Почему-то сделавшиеся хрупкими.

Ему вдруг стало их очень жаль. Они как бы спрашивали его: «Сожрет нас Чудовище, как ты думаешь, прохожий иностранец? Сожрет или нет?» В очках и тонких европейских пиджачках, люди умственного труда, спрятавшиеся здесь, а в окне, в снегах, ревет, машет лапами, приближаясь, Чудовище. «Историю не нужно было трогать. Хрущев уже ведь Сталина снес с пьедестала в 1956 году, зачем же было и цоколь государства разрушать и в почву углубляться. Если раньше была у вас идеология коммунистическая, то теперь — нигилизм исповедуете как идеологию. Уже и на Ленина у вас замахиваются. Скоро и Рюрика достанете, а там и Христа начнут за застойные настроения из храмов выволакивать. Вы убили в народе доверие к какой бы то ни было власти, в известном смысле развратили его, сделали его циничным. И неуправляемым…»

«Ну не мы…» — остановил его Редактор.

«Все не так просто, как вам оттуда кажется», — сказала зам и сложила руки на груди. «Вы считаете, что народу не следует говорить правды, что он не способен осмыслить историю? По-вашему народ состоит из недоумков и детей-подростков?»

«Народ состоит в большинстве своем из индивидуумов, не имеющих времени профессионально мыслить. Посему не следует отягощать людские массы многими правдами. Я присутствовал здесь при выступлении историка, некогда репрессированного Сталиным. Он требует ПРОЛИТИЯ СВЕТА НА ВСЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ СОВЕТСКОЙ ИСТОРИИ. Еще пару шагов по этой же дороге, и История превратится в синоним Преступления. Под радостные крики обезумевшего от восторга разрушения народа ваша интеллигенция разносит в куски государство».

«Вам жаль то, тоталитарное государство?»

Индиана обнаружил, что оба глядят на него насмешливо. Они раскололи его на возбужденную речь, а сами оставили свои мнения неизвестными. А он распелся! Дурак иностранец. «Увы, о государстве обыкновенно вспоминают с сожалением только когда его уже не существует, во времена отсутствия закона и порядка. Только тогда народу становится очевидной вопиющая необходимость существования Государства».

«Вы у нас давно не были, — мягко сказала зам. — Многое изменилось. Народ говорит вслух то, о чем раньше подумать боялся».

«И то, что он говорит, вам интересно? Я прочел какое-то количество номеров советских журналов. Письма в редакцию — постыдный детский лепет. Старые начальники во всем виноваты, даешь хорошую жизнь с новыми начальниками, выбранными народом. Народ себя объявляет несчастным, страдающим и безгрешным. Таким он себя любит. Невинный народ — удобная народу идея. Сталин их, видите ли, соблазнил, как германцев соблазнил Гитлер. Однако они охотно соблазнились — и те и другие… Если они — неразвитые дети, то это их вина!»

«Ну это вы упрощаете, Индиана Иванович…» — улыбнулась зам. Он понял их тактику. Они воздерживались от высказывания своих мнений, а на его иностранные мнения снисходительно улыбались. Двадцать лет в отрыве от родной почвы на легких западных хлебах, — очевидно, думали они, — что с него взять. Индиана был уверен, что и Редактор и зам тоже считают себя несчастными и страдающими вместе с несчастным и страдающим народом Империи, и что они испытывают от этого удовольствие. Разумеется, они, если их спросить: «Вы испытываете удовольствие от ваших местных несчастий?» — закричат: «Нет! Не испытываем! Как вам не стыдно даже предполагать такое!» Сунуть бы вас в мою жизнь носом! — подумал Индиана, впрочем, беззлобно. Сбросить на парашюте в Нью-Йорк, никому не известными, заставить заработать на кусок хлеба, не то что стать интернационально известным писателем, как я стал. Да вы бы сломали себе шеи, товарищи. Вы оба советские буржуа, ни хуя об остальном мире не знающие. Занимаетесь тут мазохизмом со своим сумасшедшим народом, отфутболиваете мяч-ответственность среди трехсот миллионов игроков плюс еще миллионы мертвых. Драчите на демократию. Я, Индиана, все эти двадцать лет был там на фронте, на Западе, воевал двадцать лет ежедневно за себя и свою судьбу, никого ни в чем не обвиняя. Я работал все эти годы, а что делали вы, русские засранцы? Жаловались впьяне на строй, на всех кроме себя? Последнее его замечание, — подумал Индиана, — уже относилось ко всему ИХ НАРОДУ. К ЕГО, ИНДИАНЫ, НАРОДУ, между прочим.

Они немного попререкались с ним по поводу «мата». Они считали, что употребление мата в русской литературе не привьется, что русская традиция… и так далее. Индиана возразил, сказал, что пока он добирался, к ним по улицам Москвы, услышал сотни «хуев», «пизд» и «еб твою мать!» в разных видах, с суффиксами и префиксами. Что если в литературе такой матерщинный и дерзкий народ желает видеть себя прилизанно-сладкоречивым, то таковое желание называется ханжество. Лично он никогда ханжеству не потворствовал, и сильные и энергичные типы в его книгах выражаются сильно и энергично, а не на литературной латыни.

Он спросил, как он может получить деньги за публикацию. Вызвана была та, что в длинном платье, и объяснила как. Пока она объясняла, Индиана хрустел печеньем. Оказалось, что Редактор не вынимает рубли из своего кармана или из ящика редакторского стола, но Индиане следует поехать в понедельник в издательство «Правда». Там ему и выплатят соответствующую сумму. Сколько же? — поинтересовался Индиана. Длинноплатьевая быстро составила цифры на листе блокнота. «Две с половиной тысячи». «Две с половиной! Одним махом! В свое время я был счастлив, если мне удавалось заработать в Москве 60 рублей в месяц», — сказал Индиана. Благородные Редактор и зам вежливо ничего не сказали, обменявшись лишь улыбками. Индиана встал и оделся. «Сообщите мне тотчас же ваше решение по поводу «Автопортрета», — попросил он. Они обещали. В уме он посчитал, что «Автопортрет» в два раза длиннее и наверное затянет на все четыре тысячи.

Оказалось, что ему предназначены десять номеров журнала с его повестью. «С романом», — поправил Индиана. «Повестью», — настоял редактор уже в дверях. Уже вне редакторского кабинета длиннополая стала сложно, но умело заворачивать номера в лист бумаги. Индиана смотрел.

Появились две сотрудницы журнала, одна в шали, и их познакомили с Индианой. Вышел Редактор, и передал ему несколько писем читателей. Зам редактора вывела из коридора пожилого высокого мужчину с седыми щеками и познакомила с Индианой. «А почему бы нам не устроить короткий редакционный разговор товарища Индианы с сотрудниками?» — предложил вдруг Редактор смущенно. «У вас есть время?» — спросил он Индиану. Индиана кивнул, что есть. Может быть, Редактора убедившись, что алкоголик, наркоман, анархист способен к беседе без применения насилия над несоглашающимися с его мнением, решил рискнуть и подвергнуть риску коллектив?» «Зовите всех!» — воскликнул Редактор. Индиана в бушлате, шарф на шее, капитанка в руке, вернулся в кабинет, куда уже, скрипя паркетом, стекались и сотрудники. «Речи у меня к вам нет, не приготовил, — сказал Индиана, — потому давайте вопросы». «Пишите ли вы на иностранных языках?» «Пишу довольно свободно на английском и с недавних пор на плохом, но понятном наборщику французском для сатирического еженедельника «Интернациональный Идиот». Он объяснил им, что это за издание. Нет, переходить на писательство на французском языке он не собирается. Ему будет сложно освоить в совершенстве 28 времен спряжения французских глаголов, плюс глупо менять язык 300 миллионов человек, то есть русский, на язык, на котором говорят всего 55 миллионов». «Не испытываете ли вы ностальгии по Родине?» Ностальгию по прошлому, когда его родители и его друзья были молодыми, он, да, испытывает. Родину свою он ни разу не заложил. (Он не отказал себе в удовольствии ввернуть, что диссиденты, те, да, закладывали Родину оптом и по республикам и областям. Работали на всех радио и в газетах, финансируемых США, но не он). Однако прыгать, как несерьезная блоха, меняя гражданства в соответствии с сегодняшним направлением ветра он не намерен. Он намерен умереть французом, что не исключает патриотизма по отношению к бывшей Империи. (Высказавшись по поводу патриотизма, он был счастлив, что они не поймали его на явном противоречии и не попытались углубить сюжет). Вспомнив вчерашний успех у пяти тысяч зрителей анекдота о его бывшей жене, вышедшей замуж за графа, он проиграл им выигрышный анекдот. Они предсказуемо смеялись. Он сообщил им несколько анекдотов из того героического периода его жизни, когда он работал батлером у мультимиллионера. Шоу удалось. Десяток женщин в шапках и пятеро мужчин смеялись. Провожая его к выходу, Редактор привел его вначале в туалет. «Зайдите перед улицей. Вам это нужно». Индиана подчинился, хотя ему «это» было не очень нужно. Может быть, запах мочи в подъезде объяснялся тем, что стеснительные писатели, покидая журнал, не отлив в его туалете, тотчас бросались к ближайшей стене?

Из комнатки у выхода на него выглянула старуха с чайником. Консьержка?

Со свертком в руке, держа его за бечевку, он вышел под уже темное небо, в снег. Как по сцене оперы «Борис Годунов», он побрел по трем дворам, и ему встречались большие люди в воротниках и шапках.

Он пошел в отель пешком. За ним должен был приехать шофер, везти его на коктейль соленовской организации, потому он шел скоро, следуя за затылками толпы. Темные спины москвичей колыхались, народ многочисленный, валил с работ. Встречный поток, с шапками надвинутыми на глаза… Вдоль заборов, по настилам, по грязным снегам… Выбравшись на Калининский, Индиана уже чувствовал себя своим. Очень хотелось есть. На Калининском, он приобрел у парня в белом фартуке поверх ватного пальто три жирных беляша по 13 копеек штука и проглотил их, стоя на холодном ветру, сверток с журналами зажат меж ног. Как в старые добрые времена, когда он еще был здешним юношей.