"Иностранец в Смутное время" - читать интересную книгу автора (Лимонов Эдуард)2Спал он плохо. Подушка оказалась слишком высока, и в конце концов он убрал ее. Родители его поднялись еще до рассвета и бродили по квартире, скрипя половицами. Когда они обосновались на кухне и вступили там в продолжительную монотонную беседу, ему удалось заснуть. Проснулся он от того, что по стеклу окна вместе с солнцем прыгала крупная желтогрудая птица. Как может птица прыгать по стеклу? По вертикальной поверхности? Приглядевшись, понял, что птица прыгает по противомоскитной сетке. Матрос встал и поглядел в окно. Увидел белую снежную пустыню. Невзирая на солнце, тень забора внизу была глубинно-синей. Очевидно, было очень холодно. По отрезку неважной дороги в углу окна время от времени проезжали лениво-некрасивые автомобили… Украина. Бывшая степь. Земля казаков, подумал он. Что люди делают тут? Чем живут? Мало того, что его родители обитают в провинциальном городе, так они еще живут в отдаленном «банлье» провинциального города. В самом центре двухмиллионного Харькова проснуться было бы веселее. Хорошо еще вот птица прилетела. Он пришел на кухню, где горел уже газ. Мать сообщила ему, что она недовольна птицей, испортившей клювом одну сетку и вот теперь портящей вторую. Сын констатировал, что у них с матерью различные позиции. У него эстетическая: «Ах, какие красивые птички!» У его матери крестьянско-практическая: «Подлые птицы, весь урожай на корню склевали!» Отец, оказывается, уже давно уехал через весь город («Троллейбус, метро, потом опять троллейбус», — сказала мать) на работу. В здании ГООПРОМА, серый каземат рождения тридцатых годов, где помещаются испокон веков харьковские бюрократические учреждения. Сын отказался было от жареной картошки, но под давлением матери все же съел какое-то количество. И выпил, к ее удивлению, несколько больших чашек чая. «Ты чаехлеб!» — сказала мать с осуждением. Он подумал о том, что предпочел бы кофе. И еще с тревогой о хрупком отце своем, путешествующем в этот момент через ледяной город. Никогда не сможет он больше раздражаться на стариков, плетущихся перед ним на узких парижских улочках. И на непарижских улочках. Мать хотела, чтоб он сидел дома, она боялась, что его увидят соседи. «Ну и что? Положить мне на ваших соседей, — хотел возразить сын, — я в Москве с самым главным «мусором» вашей страны за одним столом сидел!» — но решил не перечить матери. Он объяснил только, что ему следует сегодня же купить обратный билет в Москву. Ему сказали, что уехать из Харькова в Москву непросто. Противореча своему предыдущему пожеланию, мать предложила отправиться вместе в местное агентство предварительной продажи билетов. Там она несколько лет назад покупала билеты на поезд в город, Георгиу-Деж. Они с отцом ездили к бабке Вере. Бабка Вера еще жива, ей 97 лет, а вот тетя Аля, сестра отца, скоро умрет, у нее рак. Мать не была уверена, существует ли еще агентство предварительной продажи, но, в любом, случае, оно находится недалеко, две остановки троллейбусом. И они смогут по пути зайти в магазин. Дома, все есть, но, может быть, они купят еще чего-нибудь. Все-таки сын приехал. Идти по снежной рабочей окраине с седой женщиной, называя ее «мама», оказалось странным занятием. Большую часть своей жизни Индиана прожил вдали от родителей и вообще от старых людей каждая, новая его жена была моложе предыдущей на целое поколение, потому он не знал, как ему себя вести. Мать сама взяла его под руку. Он подсадил свою мать в троллейбус. Пробил компостером ее и свой билет. Подал ей руку, помогая выйти из троллейбуса. Отвлеченно подумал, что мать его о'кей, вполне живая. Во всяком случае, передвигаться с ней возможно с нормальной скоростью. Агентство, одноэтажный домик в снегу, оказалось на месте. Ни души не было в совершенно голом зале без единого стула. Или жители микрорайона никуда не ездили, или покупали свои билеты прямо на вокзале. Он попросил у женщины в окошке плацкартный билет до Москвы, и она продала ему плацкартный билет, самое последнее место. «У туалета… — извинилась женщина. — Возьмете место у туалета?» Он кивнул, что возьмет. «Может, на несколько дней позже поедешь?» — сказала мать, глядя на то, как женщина за стеклом жмет на клавиши, выстукивая ему билет. «Не могу, мама…» Уже шагая с матерью по снежной пустыне в магазин, он вдруг спросил себя, почему он купил билет в голый плацкартный вагон, соответствующий третьему классу, имея в кармане пачку денег, плюс по возвращении в Москву ему должны были выдать еще пачку? Он спросил об этом у матери. «Привычка, наверное, — сказала мать. — Ты себе нелегкую дорогу выбрал, всегда бедным был… вот и привык. Да и сейчас, что у тебя есть? Ты мне сам писал, что в очень холодной и маленькой квартире живешь… Денег, если станут платить еще за публикации, нам больше не переводи, тебе деньги нужнее, себе возьми». «Мама, рубли не меняют на франки. Рубли для меня бесполезны». «Как же так, сын… что ж, наши деньги, выходит, хуже других, раз ничего не стоят?» «Стоят, мам, но вы же не члены Монетарного фонда, или какой там организм ответствен за все валюты на планете… я забыл». «Когда-то у нас не было денег, — сказала мать, — а теперь есть, а что с ними делать? — Мать вздохнула. — Давай я куплю тебе пальто? В нашем универмаге очень хорошие пальто есть. Или возьми отцовское. Ему все равно не сносить… кому останутся?» «Мама… пожалуйста?» Мать поправила на нем шарф, и они зашагали дальше. Они посетили два продовольственных магазина. Оба были полны продуктов питания, однако непривычно грубых и страшных на вид. Еда была не расфасована аккуратно в пластиковые пакеты мелкими порциями (такой покупал еду Индиана на рю Сент-Антуан в супермаркете «Монопри»), но лежала на виду в единицах, в которых ее создала природа. Маслянистые копченые рыбины лежали глыбами в эмалированных тазах за стеклом витрин и поверх их, прямо на уровне глаз покупателей, ничем не покрытые, распространяя крепкие запахи. В соседних тазах лежали в соленых растворах соленые рыбины. Глыбы маргарина и масла. Хлеб, твердый и тяжелый, грубыми шершавыми буханками-головами возлежал на полках отдела самообслуживания. Мать нажала на несколько хлебов пальцем. То же самое она проделала с булками. Палец матери, заметил сын, в булки не углубился. «Возьмем булочек? Кажется, они не очень свежие, но они редко бывают.» Сын согласился: «Возьмем». Мать приобрела целых два кило колбасы, широкой, как труба канализации. «У них сегодня есть корейка. И вполне хорошая. Всего шесть рублей килограмм. Кооперативная. Возьмем пару кусков, сын? Она тебе нравится?» Розово-белая корейка, то есть ветчина, подобно рыбам, лежала в нескольких тазах, поставленных поверх витрины. Покупатели, немногочисленные, указывали на понравившийся им кусок, и бабища в халате взвешивала и объявляла цену. Далее покупатель шел в кассу и платил. С «чеком», «Скупившись», мать с сыном пошли, снег поскрипывал под подошвами, домой. Прохожие были редки в холодном поле. Хозяйничал здесь ветер. «Хорошо, когда сын сумки несет», — сказала мать весело. «Почему они так неумно разогнали поселок, а, мам? Один дом от другого на сотни метров отстоит. Как в поле живете…» «Летом зелено, хорошо очень», — сказала мать. «Печатать меня теперь будут все чаще, раз начали… Давайте я вам квартиру на эти деньги куплю. Если в Москве не хотите, то хоть в центре Харькова, а? А эту продадите». «Не хотим мы в центр. В центре с едой хуже. У нас магазины хорошие. Да и шумно в городе. К тому же нам недолго осталось жить, чего суетиться-то…» На подобный аргумент у матроса не нашлось возражений. Они сели в кухне. Сын выпил рюмку коньяка. У матери, отметил сын, по-прежнему очень чисто в квартире, и в кухне тоже. Мать всегда гордилась своей опрятностью. «Люди мне говорят, у вас как у немки в доме!» Возраст обитателей квартиры, подумал сын, заметнее всего в ванной комнате: там он обнаружил массу ненужных молодым, но абсолютно необходимых старым людям тряпочек, мочалок, ковриков, резиновую грушу. «Помнишь ее? — Мать держала в руках склепанный из алюминия странный сосуд с двумя ручками. — Когда ты был маленький, я в этой кастрюльке кашу тебе варила». Он помнил. Сосуд этот мелькал через все его детство, появляясь, всегда нужный, наполненный то горячей картошкой, то котлетами. «Моя самая первая кастрюлька, — сказала мать гордо. — Еще до войны мне ее один татарин в Казани склепал. Когда я к твоему отцу перебралась жить, эта кастрюля была моим единственным приданым. Я берегу ее, но все равно варю в ней иногда. Ей ничего от времени не сделалось. Потому что тогда люди умели работать по металлу. Видишь, вся из обрезков склепана, а никогда не протекала. Сейчас кастрюли не те. Большую купила, эмалированную, так на ней эмаль через месяц уже полопалась. Народ стал злой, нехороший, потому и работают лишь бы как… Ты знаешь, сын, — мать наклонилась к нему и прошептала, — так много плохих людей появилось… так много! Раньше-то они боялись власти, а теперь не боятся. Опасно стало жить. Я раньше в парк, тут у нас рядом, любила гулять ходить. Теперь не хожу, боюсь. Парня у нас там повесили прошлым летом. Ты где ходить будешь, в Москве или у нас, так ты языком-то не трепи, не говори, что ты за границей живешь… Плохие люди узнают, не дай Бог. Я никому соседям не скажу, что ты приехал, не хочу. Убийств полно вокруг, грабежей, за три рубля готовы жизнь загубить некоторые…» «С соседями-то дружите?» — спросил сын. Желая отвлечь мать от ее страхов. «Да и с кем тут дружить, сын? Они все деревенские! Была одна соседка твоего возраста, все ко мне книжки ходила брать почитать. Нина такая. Но они переехали, дети у них выросли, отдельно ушли жить, так они с мужем квартиру сменили, поближе к старшему сыну теперь живут… — Мать вдруг испуганно посмотрела из сына и моргнула. — Надо же… мне в голову сейчас пришло, что у тебя такие дети, как у Нины, уже могли быть. И внуки. У Кольки вон, а он тебя на год моложе, Алеша, внук, ему шесть лет уже!» Сын понял, что ему придется работать дипломатом, уходить от скользких тем часто. Алеша мог привести их к отсутствию внуков в их семье и к теме смерти. «А что же вы, мам, опять среди деревенских поселились?» «Дешевые потому что квартиры были в этом кооперативу. Наша четыре тыщи всего и стоила. Сейчас таких квартир вообще нет». «На Салтовке у тебя столько подруг было. Все время, помню, ходили к нам, то за советом, то за книгой, то блузку выкроить, то рецепт пирога получить…» «На Салтовке я молодая была. В молодом возрасте приобрести подруг ничего не стоит. Сейчас я старая. Куда мне с подругами…» Мать слегка шмыгнула носом. Сын подумал, что это жалобное, совсем детское движение, да на мгновение влажные глаза на остающемся энергичном лице, — единственные слабости его матери. Мать его оказалась крепкой женщиной. Он не ошибся, правильно изобразил расстановку сил в своей семье в повести, которую мать, слава Богу, еще не читала. «Но вы уж тут давно живете. Я еще в Москве был, когда вы переехали…» «Двадцать два года живем. Уже крышу пять раз перекрывали… Первые пятнадцать лет мы сами крышу над нашей квартирой смолили, а последние два раза уж побоялись по крыше бродить в нашем возрасте. Ребятки молодые нам крыли. Я их каждый день обедом кормила. Поставлю все на столе, накрою на троих, трое их было, на лестницу влезу, голову на крышу выставлю: идите, говорю, садитесь кушать! А они стесняются — да мы в смоле, говорят, грязные мы… Я говорю: не стесняйтесь, что в смоле, обувь только снимите… Они сядут, а я гляжу, как они с аппетитом едят, ты ведь тоже всегда ел с аппетитом, и плачу. Чего, говорят, вы плачете? Ой, сын у меня, отвечаю, в чужих землях где-то бродит. Вот и его кто-нибудь, надеюсь, накормит в чужой земле…» — глаза матери набухли слезами. «Они вам только, что ли, крышу крыли?» «Почему ж нам только… Всему дому…» — мать шмыгнула носом. «Ну ты не плачь, мам!» — сын несмело погладил мать по плечу. Он не научился как следует обращаться с матерью. У него было мало опыта. Защекотало в глазах. Из затруднительного положения его вывел телефонный звонок. Мать вышла. «Да… а… но откуда вы… наш телефон…» Сын перестал прислушиваться и прибавил громкость у маленького радио, прикрытого кружевной салфеткой на подоконнике. «…мои хозяева, господа Цангль — телефонистка по профессии, зарплата восемьсот марок, ее муж — мастер на фабрике прессов, две тысячи двести марок, дочь Изабелла закончила школу и теперь получает шестьсот марок в месяц, двести рублей по официальному курсу… При этом надо учитывать, что модные колготки стоят одну марку, джинсы — от двадцати пяти до сорока пяти марок…» Шипучий, колючий и хрипучий голос радио был определенно знаком Индиане, «…обувь самая модная, до ста марок, полкило ОТМЕННОЙ колбасы — четыре марки, сыра — две и восемь десятых марки…» СОЛЕНОВ! Ну конечно, Соленов рассказывает о своей жизни в Германии. Раз речь идет о марках. «Да, и безработные есть, и социальные конфликты имеют место быть, я не закрываю глаза на негативные явления на Западе, — сказал Соленов, как бы увидев, что подключился новый слушатель, иностранец Индиана. — ОДНАКО! — голос Соленова патетически взвился вверх, — семья Цангль каждый год проводит две недели отпуска за границей: на Канарских островах, в Греции, Испании или Марокко. Стоимость такого путешествия три тыщи пятьсот пятьдесят марок, включая и билеты на самолет. Я спросил фрау Цангль, сколько месяцев им приходится копить деньги для такого рода путешествия. Сорок дней, ответила она». Если народ уже привиделся Индиане в виде слепого могучего ЧУДОВИЩА, то голос его благодетеля и друга СОЛЕНОВА послышался ему впервые голосом хриплого БЕСА, обещающим колбасы и колготки в обмен на души. «Хэй, Пахан, — обратился Индиана к радио, — социолог хуев…» «Ты что, сам с собой разговариваешь, сын?» — спросила мать входя. «С радио, мама, — он убавил громкость, — дискутирую». «Никогда не угадаешь, кто сейчас позвонил. Роза, та, что в киоске на Красноармейской сидела. Она прочла твою повесть в журнале, очень тронута, что ты ее так хорошо описал… Я на всякий случай не сказала ей, что ты приехал. Вдруг наш телефон прослушивают… Надо же, телефон нашла. Я ее лет тридцать не видела… — Лицо у матери, отметил сын, растерянное. — Что же ты повесть нам не послал? Она мне рассказывает, а я слушаю, как дура, не понимая, о чем речь идет». «Я думал, журнал вам вышлют. Догадаются, — соврал он. — Или, думал, вы сами журнал купите». «Ха, купите! У нас в Харькове периодику в один день разметают». Мать села. Тотчас встала и начала мыть посуду тряпкой. «Тридцать лет мы ей не нужны были, а тут сама нас нашла и телефон сумела вот достать. Теперь, когда сын наш знаменитым становится… Пожалуйста, нужны мы ей оказались…» — в голосе матери явственно прозвучала обида. «Литература, мама, имеет у вас тут до сих пор еще ненормальное влияние на граждан». «Да, — согласилась мать грустно. — А мы, значит, с отцом никому не нужны, раз литературы не пишем». И опять у матроса не нашлось возражений. |
|
|