"Иностранец в Смутное время" - читать интересную книгу автора (Лимонов Эдуард)Чужой матрос в родном городе1Матрос спрыгнул на харьковском вокзале с поезда «Москва—Запорожье» в шесть утра. Заснеженный перрон был пуст. С темного неба валил крупными хлопьями снег. В подземном переходе с перрона в здание вокзала слонялись зловещего вида типы, сизолицые и краснорукие. Не то клошары, не то пригородные пассажиры, ожидающие поездов. Два солдата в хаки ватниках (а может, это были жандармы — матрос предположил, что за последние годы они создали себе СР) молча проволокли мимо правонарушителя, зажав его шею деревянной дубинкой. Зал вокзала, высокий как внутренность нескольких соборов, вместе взятых (со знакомыми матросу старыми фресками на потолке и сводах, изображающими рабочих и крестьян в различных позах), был неуютен, как развалины… Он прошел полутемный и полусонный зал насквозь, ища телефоны. Нашел их без труда. Половина аппаратов, увы, были изуродованы, к работающим же присосались с десяток помятых солдат. Очевидно, солдат куда-то переправляли, и они звонили девушкам или мамам. Ясно было, что они скоро не оторвутся. За разрытой в углу зала ямой был еще ряд телефонных ящиков. Матрос, сумка ударяет по боку, проковылял туда. Вложил в щель монету в пятнадцать копеек, и, глядя в клочок бумаги, набрал номер двадцатилетней давности. За эти двадцать лет он ни разу не позвонил своим родителям. Он был уверен, что у них другой номер, но боялся убить их, ввалившись вдруг в двери. Следовало попытаться. «Алло…» — сказала его мать. «Это я, мама…» «Сын, это ты?» «Ну да, я…» «Ты… Где ты?» «В Харькове, на вокзале, мама, я сейчас приеду…» «Ты знаешь, как к нам добраться?» «Я возьму…» — он собирался сказать, что возьмет такси, но связь оборвалась. Матрос взвалил сумку на плечо, надвинул капитанку на глаза. Только сейчас заметил, что пятнадцатикопеечный телефон — междугородний. Потому и очереди нет. Однако он связал сына с матерью, не отказался. Куда же идти? Где выход на площадь? Вспомнил, что когда-то двери вокзала были чудовищно большими. Через большие двери вышел под темное небо. На очень большую площадь, белую от снега. В центре пустынной площади его перехватил крупный усатый грузин, в пальто и шапке: «Ехать будем, товарищ моряк?» «Ехать», — согласился он. «Куда ехать?» «Тридцать второй микрорайон. Повезешь?» «Три пятерка», — сказал грузин. «Чего так дорого?» «Потому что тридцать второй, а не первый. И ночь еще в городе…» Родители его жили за большими заводами. Они переселились за заводы, когда он жил уже в Москве. Пыхтя, маленький автомобиль грузина пробивался через высокие снега, полз вдоль нескончаемых заводских заборов. На нескольких из этих заводов матрос работал, когда был юношей. Впереди и рядом полязгивали старые и грязные грузовики. Неуместно растянувшийся в украйнском поле, родной рабочий город матроса был скудно освещен. И снег все падал и падал с неба, в количестве, достаточном для нескольких возвращений блудного сына. Грузин нашел ему дом его родителей и даже вышел, задрал голову к заснеженному номеру дома. «Здесь», — провозгласил он, получил от матроса три пятерки и уехал. Матрос остался один. Было тихо. На приличном расстоянии друг от друга размещались в снежном поле бесцветные невысокие дома. Сквозь окна сочился уже во вьюгу желтый электрический свет. Рабочие встали и зевая собираются на свои заводы. Почему его родители поселились опять на рабочей окраине? Недостаток связей и недостаток средств. Квартира здесь стоила дешевле, и ее было легче получить. Он отворил старую, подгнившую от снегов и дождей, дверь и вошел. Темнота. Запах подвала. Вторая дверь. Лестница, голая, без прикрас, как в плохой тюрьме. Придерживая сумку, он стал подниматься по ступеням из бетона. Во всех городах мира сотни раз снилось ему это восхождение, путь блудного сына в квартиру родителей. Площадка последнего этажа… Детские санки… Металлическая лестница на чердак… Три двери… 44 — прямо, ИХ ДВЕРЬ. Он поднял руку к кнопке звонка… Остановившись, мгновение растянулось на двадцать лет. Вена, Рим, Нью-Йорк, Париж исчезли, затянутые в воронку времени. Перед ним стояла старая женщина со светлыми серыми глазами на темном лице. Горизонтальная складка на переносице. Седовласая, в пальто со светлым мехом у горла. «Мама…» — сказал матрос и, зная, что так полагается, обнял мать. «Сын…» — сказала мать. Ни один из них не заплакал. Пришел из вьюги отец, — и оказался стариком. В темном пальто с черным воротником, слабый и тонкошеий, в каракулевой шапке, отец, оказывается, выходил встречать сына во вьюгу. «Батя!» — воскликнул сын. Они обнялись. Отец был мягкий на ощупь. «Как был ты, так и остался чудной, — сказала мать, наблюдая, как он снимает бушлат. — Почему ты одет как матрос из Прибалтики? У тебя что, нет пальто? У отца несколько. Возьми себе какое хочешь». «Спасибо. Я не люблю пальто. Пальто — это буржуазно». «Все буржуазно, — заметил отец задумчиво. — Жизнь буржуазна». Они прошли в б'ольшую из двух комнат. Цвета вишни ковер с узорами прикрывал целиком одну из стен. Небольшой ковер лежал на диван-кровати. Еще один — на полу. Лакированный стол в центре комнаты. Стулья. Кресла. Теле на металлической ноге. Буфет. Десяток живых растений ответвлялись от металлического ствола и стояли на подоконнике. Книжный шкаф со знакомыми корешками плотно забит книгами. Он прошел к шкафу. Знакомые «Граф Монте-Кристо», «Пятнадцатилетний капитан», «Остров Сокровищ», «Старая Крепость», «Словарь иностранных слов»… Это они выбросили его из родного дома и оторвали от родителей, выманили блудного сына, обещая ему авантюры и необыкновенные приключения. В конечном счете это они виноваты. «Многие книги еще ты покупал», — сказал отец. «А почему ты так странно острижен, сын? Виски совсем сострижены и череп голый… Так и не повзрослел он у нас, отец!» «Когда-то ты ругала меня за слишком длинные волосы». «Ты всегда слишком» — грустно сказала мать. «Оставь его, мать… А как же ты попал к нам, расскажи?» — стоя в двери, отец пытался снять пальто, но оно, заломившись на плече, не снималось. — «Подожди, я тебе помогу!» — Мать сняла с отца пальто. — «Отец твой, видишь, совсем слабый стал. Одеваю его и раздеваю», — сказала мать. — «После того, как свалился он без сознания в октябре, так и не поправляется, видишь, шея как у колхозного цыпленка. А ведь какой бравый офицер был… Апатия у него, жить ему надоело. Гитару два года в руки не брал…» «Мать…» — начал отец. «Что мать? — Мать подошла к сыну. — Помрет он, не дай Бог, что я стану делать одна? У других, нормальных людей дети есть, внуки… а ты у нас неизвестно где. Род наш с тобой закончится. Детей ты не завел… Похоронить нас некому будет…» — Мать заплакала. «Эй-эй-эй… — воскликнул сын. — Встретились раз за двадцать лет и будем вести кладбищенские разговоры?» «Да, — поддержал его отец. — Что об этом говорить. Все умрем. Другие люди разве бессмертны? Так как же ты попал на Родину, морячок, вечный путешественник?» «По срочному официальному приглашению могущественной ОРГАНИЗАЦИИ, обозначенной в визе как СП, но это не союз писателей». «Ты что, не знаешь, кто тебя пригласил?» «Знаю. Соленов». «А, это он… Дай Бог ему здоровья, — сказала мать. — Хороший человек. И надолго ты к нам?» «Через неделю должен быть опять в Москве. У меня уже объявлен вечер в Доме Литераторов». «На неделю всего! — В глазах матери вновь выступили слезы. — Не видел родителей столько лет и приехал на неделю!» «Мама, хорошо, что вообще удалось приехать. Все так скоро произошло, едва успел купить вам подарки…» Он вышел в прихожую и возвратился с сумкой. Извлек подарки. Матери: кофту, шарф, духи «Шанель номер 5» большой флакон. Отцу: пижаму, черный свитер и бутылку коньяка «Наполеон». «Зачем тратился, — сказала мать, — ты, я так понимаю, сам не очень хорошо живешь, тебе деньги нужны. Наверно, хорошие духи. О, как красиво упакованы… — Она взяла в руки коробку. — Дорого за духи заплатил?» «Не скажу. Мое дело». Выяснилось, что его мать никогда не слышала о духах «Шанель». Мать ушла с подарками в спальню. Сын сел за стол, отец — на диван. «Мы тут о тебе по телевизору слышали, — сказал отец. — У нас литературная передача есть, в ней главные редакторы больших журналов рассказывают о своей работе, о творческих планах журнала. Редактор краснознаменного журнала выступал и сказал, что они собираются публиковать очень талантливую повесть Индианы. И нам сразу Додик позвонил: «Включите телевизор! Там об Индиане, о вашем сыне говорят!» Ты ведь помнишь Додика? Ты с его детьми дружил… С Мишкой и Ленькой. Бэба умерла… мать писала тебе, да? Так Додик позвонил, спасибо ему, но телевизор у нас был включен, мы и сами эту программу смотрели…» «Пап, а почему наша семья всегда дружила с евреями?» «Евреи всех интереснее потому что, и русских и украинцев интереснее, — сказала мать, входя. В новой кофте и в косынке округ шеи. — И нас за евреев всегда принимали. Внешне мы, конечно, не похожи, но я книжки всегда, читала и читаю, как еврейки читают. А отец твой никогда не пил, матом не ругался и вежливый всегда и со всеми… Мы с Бэбой из-за книжек и сошлись. Она была моя лучшая подруга, я все ее секреты знала, и что у нее любовник был, я знала. — Мать торжествующе посмотрела на мужчин. — На похоронах я одна только русская и была, все остальные — евреи. — Мать гордо выпрямилась. — Во французской кофте сойду я за француженку, сын?» «Вполне», — сказал сын. Отец усмехнулся. «Кофту я довяжу внизу, — сказала мать, — Чтоб поясницу прикрывала». Завтракать отправились в кухню. Мать извлекла из буфета армянский коньяк. «Наполеон» был спрятан в глубину буфета. Занял место рядом с бутылкой «Пшеничной». «Твой друг Николай приходил в ноябре с внуком, — пояснила мать, — принес бутылку, но мы пить не стали. Нужно ему позвонить. Я обещала ему обязательно позвонить, если ты приедешь». «Как он? — спросил сын. — Пьет?» «Водкой от него всегда попахивает, — сказал отец. — Утверждает, что работает реставратором, но врет, я так думаю. Мы как-то с твоей матерью встретили его случайно в нашем микрорайоне в воскресенье. Нес с несколькими еще мужиками краску в ведрах. В грязной рабочей одежде был. Отвернулся. Сделал вид, что не видит нас. Ну, мы тоже не стали его смущать. Разнорабочим, судя по всему, вкалывает, но стыдится». «Значит, музыкантом он не стал… — сказал сын задумчиво. — А ведь на саксофоне играть учился, с «лабухами» дружил. Как он выглядит?» «Ничего, — сказала мать и перевернула яишницу на сковородке. — Коротко стрижется, волосы-то у него, ты помнишь, всегда были редкие. Зато бороду носит. Очки как всегда в крепкой оправе. Коренастый такой, крепкий мужчина». В маленькой кухне находилось два стола и горел вечным пламенем газ. Отец выпил рюмку коньяка. Сын выпил три. Мать не пила совсем. Сын хотел было отказаться от крепко прожаренной яичницы с салом, но, не желая обидеть родителей, стал есть. После яичницы мать положила ему селедки. В восемь утра! Отец молчаливо жевал, двигая складками кожи на шее и нижней челюсти, мать же, сидя отдельно за столом номер два, безостановочно сообщала информацию. «…хороший он человек, Колька, самый лучший оказался из твоих друзей. К нам вот стал ездить почти каждую неделю с внуком, с Алешей… Не то что твой Чурилов, этого я не выношу, убила бы… Надо же, в Париже был, тебя видел дважды и к нам ни разу не зашел, о сыне единственном родителям не рассказать, да как же так можно!» «Мать не любит этого твоего друга в кавычках, да и я, честно говоря, его тоже недолюбливаю, — пояснил отец, оторвавшись от жевания. — Скользкий он какой-то». «Чтоб старикам о сыне не рассказать!.. — воскликнула мать зло. — А Колька к нам, к старикам, ездит. Последний раз перед октябрьскими был, так четыре часа просидел! А что врет он о своей профессии, то это от стеснения. Тем более, я ему тут рассказ твой читать давала, который в журнале, ему очень понравился… Твоего бывшего одноклассника Витьку Карпенко — ты помнишь его? — зарезали месяц назад. Только вышел из тюрьмы и в первый же вечер на свободе и зарезали. Приятель. Они пошли выпивать к девушке этого приятеля, а Витька опьянел и стал кричать, что знает ее как проститутку. Приятель его и зарезал. Похоронили… Между нами говоря, и поделом ему. Поганый парень был. Сидел бессчетное количество раз, мать его бедная женщина…» «А что сталось с другим Виктором, Головашовым? Ты писала, что он в Средней Азии служил…» «Ох, этого из армии давно выгнали. За пьянство. Рабочим работает на «Серпе и Молоте», там, где ты, сын, когда-то работал». «В армии такие не нужны», — прокомментировал отец и зажевал опять. «Дослужиться до майора и закончить пролетарием в сорок пять лет. Я себе представлял, что он в Афганистане…» «Друга твоего Костю, как ты, наверное, знаешь, освободили. Несколько лет он на Колыме на поселении прожил. Теперь живет в Днепропетровске. Женился. Работает на заводе. Я его мать недавно в медицинской консультации встретила… Ты знаешь, я ее не очень люблю, еще с тех пор, как, помнишь, Костя твое пальто в школе одел, в четвертом классе еще… но с тех пор, как ты за границу уехал, она на меня с симпатией поглядывала. Вроде у нас у обеих сыновья непутевые были: ее в тюрьме, мой за границей. Теперь, когда у нас в стране тебя признавать начали, она волком на меня глядит… правда, я ее редко встречаю, раз в год… А о том, что ты за границу уехал, я ей не говорила, она сама откуда-то узнала…» «Ну, прямо волком, скажешь же, мать, — отец покачал головой, не соглашаясь. — Она просто неприветливая такая. Больная, может, да и что хорошего в ее жизни…» «Волком, волком… — повторила мать. — А дядя Ваня Захаров, моей подруги тети Кати муж — помнишь его? — в госпитале от рака помирает. Матом ругается, кричит, умирать не хочет. Его главврач приходил стыдить. Мол, совесть у вас есть, товарищ гвардии полковник запаса, так матюгаться?! А дядя Ваня ему сказал: «Гвардеец и фронтовик должен умирать с музыкой. Потерпи немного, «коновал», скоро у тебя тихо в палате будет». «Молодец дядя Ваня. — Глаза защипало, и матрос прикрыл их ладонью, дабы не показывать слабости. — А что такое «коновал»? «Ветеринаров в ваше время так называли, ну и докторов дразнили «коновалами», — сказал отец. «А сын их Валька — помнишь его? Тот, который у тебя книжку стихов Евтушенко украл, так с ним что-то случилось, окривел он весь. Вирус, что ли, какой-то редкий его поразил: толстый, косой, одна нога по земле шаркает. Жрет постоянно. Я к дяде Ване в больницу приехала, груш ему привезла. Гляжу, а Валька уж их нажевывает во всю. Я ему сказала: я не тебе, но отцу твоему больному груши привезла…» Отец улыбнулся: «Видишь, какая мать у тебя боевая женщина». «А что, я же не ему груши привезла…» «Я помню, он гири тягал, здоровый был парень», — сказал матрос. «Вирус его скрючил, — сказала мать. — И жена его развелась с ним из-за этого. Один он в Москве живет…» «Ты мне его все в пример ставила. «Вот Валентин, ласковый такой, целоваться всегда подходит…»» «Вот и доцеловался», — отец встал. «Твоя Анна, слава Богу, к нам не приезжала уже давно. Исчезла куда-то. Может, в Киев к сестре уехала. И как ты с ней, сумасшедшей, жил, сын мой…» — Мать неодобрительно покачала головой. Она всегда не одобряла связь сына с Анной — женщиной старше его и психически больной. Однако последние четверть века (он знал это из материнских писем) мать его продолжает общаться с Анной, по-прежнему не одобряя ее. Ездит к ней в психбольницы, принимает ее у себя. Кормит и даже шьет ей платья! «В последний раз я к ней в больницу приходила, так ее на буйном держали. Вышла, вся в царапинах, рубашка на ней разорвана. Это она подралась там. Мне потом медсестра рассказывала. Расшвыряла всех, сильная, весу-то много и кричит: «Вы все тут простые бабы, вы грязь в сравнении со мной, вы никто. А я великолепную жизнь прожила, с известными людьми знакома была. Я во всех лучших ресторанах пила да ела, шампанского одного сколько выпила! Вам такой жизни не видать, тихие идиотки!» Она все адрес твой у меня хотела выманить. Как придет в гости, так начинает шарить по шкафам: «Дайте мне его адрес, я хочу ему написать!» «Адрес она у тебя-таки украла. Когда я жил на улице Архивов, я получил от нее несколько писем…» Отец поехал на работу к двум часам. Оказалось, что отец его работает! Начальником отдела кадров в… «Обществе спасения на водах». «Не из-за денег, — пояснила мать, — но чтобы не умереть без дела. Сбережения у нас есть, еще и останутся. И квартира останется. Все это кому же, когда умрем, перейдет? Государству? Я не хочу, чтобы Государству нами нажитое доставалось». — Мать оглянулась по сторонам, словно опасаясь, что Государство услышит ее. — А ты что, не хочешь на Родине жить?» — спросила она внезапно. «Отвык я, мама, привык к другому. Все мои интересы там. Здесь я чужой… Почему ты газ не выключишь?» «Подтапливаю… — На глазах у матери выступили слезы. — Когда мы с отцом твоим вместе стали жить, у нас ничего не было. Теперь у нас все есть, у меня одних пальто шесть штук и сапог на каблуках шесть пар, и без каблуков… а жизнь прошла… — Мать всхлипнула. — Возьми твоей подружке одну пару сапог, а у нее какой размер?» Сын не пожелал сказать матери, что размер был и была подружка, а теперь нет ни того, ни другого… Сын задал матери отвлекающий вопрос: «Ну а на Салтовский поселок ты иногда ездишь еще? Дом наш не снесли?» «Давно не была, — сказала мать, смахнув слезы, — да и что мне там делать? Все мои подруги оттуда съехали. Тетя Маруся Чепига, она мне как сестра, так она давно переехала в новый район. Помнишь, мимо кладбищ через овраг шоссе шло. Так там теперь везде дома многоэтажные. Вот там тетя Маруся и живет. Одна в двухкомнатной квартире. А дом на Салтовке стоит, чего его сносить, он не старый, после войны построен, в 1950 году. В том же году мы в него и переехали. Самая первая семья мы были. В нашей комнате теперь Мария Макакенко живет. Так что у нее теперь две комнаты в квартире из трех. Она ко мне все дружить напрашивалась, звонила, а у меня что-то душа не лежит. Ты помнишь их, сын?» «Помню… Они после дяди Коли с Лидкой к нам поселились. Дядя Коля тогда из тюрьмы только вышел…» «Дядя Коля умер… Хороший был человек… Хоть и тоже в тюрьме сидел. Младше нас намного был. А Макакенко тебя пьяного как-то у пивного ларька увидел и домой притащил. Даром что сам пьяница был…» «А что с Саней Красным случилось, мам?» «Не пьет совсем. У него болезнь какая-то была такая, что оперировали его и после под страхом смерти пить запретили. Похудел он в три раза. Сторожем где-то работает. Не женился. Дочку сестры своей младшей воспитывает. Заботится о ней. Светка, сестра его, с каким-то мужиком сбежала уже много лет назад и дочку ему подбросила…» «Я думал, он в тюрьме свою жизнь закончит. Ты знаешь, мам, я ведь с ним воровал вместе. Я зубы заговаривал, а он кольца и часы снимал. Руки у него были ловкие… толстые пальцы, а ловкие. Я вам этого всего тогда рассказать не мог…» «Прекрати немедленно, — рассердилась мать. — Как был ты, так и остался фантазером. Не возводи на себя напраслину. Хулиганом ты был, так тебе теперь вором хочется показаться». «Какую напраслину, — обиделся сын. — Воровал я с Саней. И с Костей воровал. Вполне мог с ним в 1962 году сесть в тюрягу. Только я ничего особенного в этом не вижу. На Салтовке в ту эпоху две трети мужиков через тюрьму прошли… Вором-то я не стал, мне это быстро надоело. Но что был такой период в моей жизни, я не жалею, мне это потом выжить помогло — знаешь, где? В Нью-Йорке. Когда я опять на дне жизни оказался». «Не вздумай об этом никому говорить, — сказала мать. — И тем более писать не вздумай. И о нас ничего, пожалуйста, не пиши… Или ты уже написал? — Мать подозрительно посмотрела на сына. — И где отец работал, не пиши…» Какое счастье, подумал сын, что до них сюда не дошли его книги. В девять вечера они втроем смотрели информационную программу «Время» по теле. Отвлекшись от лицезрения своего Президента Франсуа Миттерана в Киеве, матрос обнаружил, что оба его родителя уснули в креслах. Мать по одну сторону от него, голова запрокинута далеко назад, рот широко открыт, обнажая металлические зубы; отец по другую, положив руки на подлокотники кресла, безволосая голова свалилась на грудь. Матросу сделалось страшно. Некогда он попрощался в этой квартире с пятидесятилетним отцом. Сейчас в кресле дремал старик… Самого Индиану старость никогда не страшила. «Придет, одену красный костюм, стану брить голову, куплю черно-розовый автомобиль и буду бегать за молоденькими девочками!» — смеясь, говорил он друзьям. Но видеть, как время заметно разрушило его родителей, его отца офицера, было больно. Очень больно… Разбудив родителей, он пожелал им спокойной ночи и ушел в спальню, густо забитую мебелью. Но спать он не стал и еще час записывал в тетрадь свои мрачные приключения по-английски. Английский язык, безжалостный, но ясный, сообщил ему бодрость. Поднявшись, чтобы выключить свет, он увидел, что отцовская гитара, висящая на стенке шкафа, покрыта толстым слоем пыли. |
|
|