"Дисциплинарный санаторий" - читать интересную книгу автора (Лимонов Эдуард)

Время игр

Распространено мнение, что европейская цивилизация исповедует культ молодости. Действительно, приобщение вначале высшего класса (к примеру, во Франции Сент-Экзюпери был одним из первых энтузиастов гимнастики, культуризма и загара), а затем и миддл-класса к спорту; к развлечениям на воздухе (велосипед, плавание, теннис) изменило постепенно привычные имиджи возрастов. Позднее прогресс медицины (диета и пластические операции) еще более расширил возможности. Сегодня возможно сохранить, если есть желание, young look[124] далеко за пределы молодости. Определенное, пусть и незначительное, количество мужчин и женщин и после пятидесяти лет выглядит в наши дни спортивно и ловко. Плейбой Джон Долореан, в момент ареста (за нелегальную торговлю кокаином) пятидесятивосьмилетний, сумел сохранить look сорокалетнего мужчины. Мик Джаггер и Джонни Холидей[125] к пятидесяти сохранили подростковый шарм. (Все они, разумеется, «идеальные больные» санаторной цивилизации. People, как обычно, далеко отстают от идеальных больных и, поглощая радостно холестерин и алкоголь, старятся много быстрее.) Внимательно присмотревшись к идеалам санаторной молодости, можно, однако, понять, что санаторная цивилизация исповедует не культ молодого мужчины — атлета и солдата (его исповедовала Древняя Греция и, как нам известно из картин, статуй и фильмов,— НАЦИЗМ), но культ подростка. Ибо санаторная цивилизация боится мужчины.

«Настоящий мужчина», протагонист современных фильмов и романов, всегда туго связан объясняющими условиями и обстоятельствами. Он либо полицейский, выполняющий свой долг охраны санатория, и таким образом его masculinity[126] — служебная. Либо он оказывается в экстраординарных условиях катастрофы, и тогда masculinity обоснована чрезвычайными обстоятельствами. Но употребление masculinity в нормальной ежедневной реальности санатория нежелательно. (При всех, казалось бы, расхождениях партий между собой, как дружно наваливаются администраторы всех направлений на Ле Пена или Джесси Джаксона, вдруг употребляющих всего лишь «мужской», неочищенный, несанаторный язык![127])

Враждебную нелюбовь к солдату проявило поколение молодых людей 60-х годов, эпохи хиппи-волнений, проявляют сегодняшняя молодежь и (что поразительно) администрации санаториев! Парадоксальным образом нежелание восемнадцатилетнего Шарло служить в армии даже двенадцать месяцев, его отвращение к армии сходны с презрительным отношением к ней же администрации. Лишившейся престижа и внимания в результате изобретения водородной бомбы и затем нейтронной бомбы армии есть место на парадах по случаю национального праздника раз в год, психологически же общество давно отодвинуло ее на задний план сознания как нечто раздражающее и неприятное.

Пожарники и «Médecins du Monde»[128] — популярны. Армия непопулярна.

Солдат не нужен санаторному обществу. Функции же обслуживания орудия extermination прекрасно могут быть выполнены небольшим количеством профессионалов. Солдатами их называют по традиции, но они не есть солдаты, они — exterminators.[129]

Армия презираема в санаториях и People, и администрацией, и редкие паблисити на теле и в прессе, преследующие цель не поднять катастрофически упавший престиж, но всего лишь поддержать существование армии, имидж ее не спасут. Потому что престиж армии нужен только армии. Администрации же выгодно держать армию и полицию в нелюбимых сыновьях. Боясь этих в высшей степени мужественных институций, боясь мужской силы, администрация все же нуждается в них для охраны порядка и мелких военных предприятий вне санаторных пределов. Боязнь, нелюбовь и недоверие к армии и полиции в демократических санаториях объясняются вовсе не отвращением демократий к насилию и аппаратам насилия, но тем, что демократическое государство не есть государство полицейское, оно государство санаторное. Оно функционирует при помощи методов мягкого насилия — то есть соблазна. Власть администрации в санатории опирается не на армию, но покоится на садомазохистских сложных отношениях с People. He нуждаясь в армии сегодня же, немедленно, администраторы не могут сдержать своего презрения к непрактичному сектору общества, они лишь терпят армию. Нет, разумеется, отмирания армии как институции никогда не произойдет, она понадобится в недалеком будущем для координации отношений со слаборазвитыми странами — новым врагом. Великобритания уже испытала такой новый тип столкновения с Аргентиной в Фолклендской войне. Но сегодня армия не нужна и спрятана с глаз подальше.

Уже в романе Раймона Радигэ «Le Diable au corps»[130], написанном между двумя (1923) войнами, подросток соблазняет жену солдата, находящегося на фронте. Однако понадобилась еще одна война, чтобы полностью перенести внимание и симпатии общества с солдата на подростка. Стандартам санаторного гражданина полностью соответствует человек промежуточный, недомужчина. Ведь подростковый возраст, в сущности, самый эфемерный. Он длится в нормальных условиях максимум лет пять. Санаторная же цивилизация сумела продлить его до старческого возраста. Из подростков Мик Джаггер, Дэйвид Боуи[131] и следующие их моделям миллионы сразу же вступят в старческий дом.

Студенческие волнения 60-х годов послужили наивысшим выражением культа подростка. Объявив себя носителями абсолютной совести и абсолютной мудрости и абсолютной революционности («Не доверяйте никому старше Тридцати!» — был лозунг студентов), молодежные массы взбродили в Европе и Америке… и показали миру, что они есть визгливая толпа мальчиков и девочек. Возглавляемые воспитанными в лоне левых идеологий лидерами (чаще всего прошедшими школу компартии), массы движения, однако, всецело вдохновлялись стихией хиппизма. Единственное специфическое достоинство подросткового возраста заключается в том, что у подростка — «полуфабриката» человека есть впереди время, достаточное, чтобы развиться в Большого человека, если он может. У взрослого этого времени уже нет. Позер и актер согласно возрасту своему (документальные ленты Мая 1968 г. демонстрируют нам именно позеров и актеров), подросток орет и агрессивно машет руками перед женщинами и стариками (де Голль), но пасует и отступает перед мужчиной (Помпиду). Нестойкий, истеричный, колеблющийся, склонный к приливам и отливам чувств, подросток хорош в качестве шумового, бродильного, внешнего, пропагандного эффекта. Хорош на улице, во внешнем оформлении революции. Выиграть революцию подросток не может. На твердое и длительное усилие он не способен. Он способен на мгновенный и истеричный бунт.

Дабы и удержать его от мгновенного бунта и продержать как можно дольше в подростках (двадцать, тридцать и более лет!), санаторного юношу завалили игрушками.

Motards[132] посвящены исследования — квадратные километры печатного текста в прессе. Воспетый поэтически, мотоцикл назван «символом подростковой агрессивности». Безусловно, подросток агрессивен. Своей еще боязливой, порывами, шакальей агрессивностью — приливы мужества посещают его и покидают. Но против кого и чего направлена мотоагрессивность? Против шоссе? Против других мото? Против самого себя? Она есть агрессивность соблазна бессмысленной смерти, врезавшись в дерево или в автомобиль. Смерти, которая будет неважна даже статистически, будет ноль целых и столько-то тысячных в общем количестве таких же глупых смертей… В мире подростков статус, занимаемый владельцем мощной «хонды», отличается от статуса владельца скромного мотороллера «веспа». И это еще раз есть пример ложной иерархии, копирующей ложную иерархию взрослого мира, куда подросток вступит, получив образование. И будет следовать ложным возбуждениям, ложным проблемам, ложным чувствам до самой смерти. Куда бы ни приехал подросток на своем «символе агрессивности», даже со скоростью 120 километров в час, везде будет Франция или Соединенные Штаты. Макдоналд-кафе, комиссариат/офис шерифа, фабрика/завод, место employment — заранее предсказуемая скучная судьба. Авантюры не будет. Авантюра в санатории именуется crime.[133]

Автомобиль — игрушка взрослых подростков. Не столько средство передвижения, но игрушка и символ социального статуса владельца в обществе. В условиях загруженности городских улиц и окраинных дорог преимущества автомобиля сомнительны (общественный транспорт, в особенности метро, куда более эффективен и безопасен), однако авто, вырастая с 30-х годов в символ prosperity и успеха личности, так и не сошло с пьедестала. Не заняло подобающее ему место всего лишь удобного (в условиях свободных дорог) средства передвижения. «Роллс-ройс» или «феррари» — предметы восхищения не техникой, но статусом и деньгами владельца. Ну да, везущий себя на службу в стеклянном ящике Винстон Смиф везет себя на место employment, но он и играет одновременно. Помещенный под стекло, как товар в витрине, он наслаждается и социальной ролью.

Во внесанаторных пределах афганские повстанцы употребляют японские «тойоты» и мото для транспортировки оружия из Пакистана караванами, то есть по назначению. В Йемене символом prosperity и предметом гордости мужчины является не авто, но мужественный объект — автомат Калашникова.

В старых учебниках истории каждый ее большой период обыкновенно иллюстрировался гравюрами с изображениями мод эпохи: королева и король, представители аристократии обоих полов, священнослужители, воины-рыцари и крестьяне. У всех основных социальных групп были свои костюмы. Как и у населений различных географических районов. Переодевание практиковалось лишь актерами и злодеями в криминальных целях. Карнавалы служили единственной возможностью переодеться, стать не самим собой, опуститься или подняться согласно выбору костюма. То есть предыдущие эпохи, в отличие от нашей, постисторической, носили свои одежды. Крестьяне не только не имели средств рядиться в одежды аристократов, но не могли, не умели и не хотели быть déguisés.[134] В старых пьесах переодевание связано всегда с обманом и преступлением. Постисторическая эпоха имеет свой доминирующий — подростковый стиль, но маскируется и в чужие костюмы.

Существует телепаблисити: группа веселых подростков в костюмах веселых цветов рыскает по городу бригадой блюстителей нравов и, встречая индивидуумов в темных одеждах (обыкновенно пожилых и некрасивых), уничтожает их. Взрывает, прикоснувшись к ним волшебным жезлом. (Идея, очевидно, заимствована из популярного американского фильма ужасов, где, насосавшись подозрительного алкоголя из бутылочки, клошары чудовищно вспухают и разрываются, забрызгав мерзкой пульпой стены.) Талантливый клип выражает определенную фундаментальную идею санаторной цивилизации, выходящую далеко за пределы желания заказавшей клип фирмы продать свои, яркие, праздничных цветов одежды. Выражает тенденцию к облегчению жизни, вышучиванию ее. Оформляя себя в детские, несерьезные цвета — красный, желтый, голубой, в непрактичные цвета праздников и уик-эндов,— санаторный человек вышучивает жизнь, превращает ее в водевиль. В водевиле послушные, хорошо организованные и веселые актеры играют в жизнь, представляя ее. Вне сомнения, одежды ярких цветов помогают им нести бремя employment, как бы перепутывая employment с leisure time. (В этой области, однако, существует множество ограничений. Неизменные костюм и галстук сдержанных цветов требуются на определенном уровне иерархии employment.) Но важнейшая функция водевильных одежд — инфантилизация сознания санаторного больного. Уже достаточно инфантилизированное отсечением важных мужских функций (больной лишен возможности употребить физическое мужество, защищая себя,— функция передана полиции; лишен свободы передвижения, неразорванная карьера от formation до retirement — привязала его к месту), сознание дополнительно инфантилизировано одеждой.

Инфантилизм вместе с афеминизацией — одни из характеристик мужчины постисторического периода. Следствие того, что солдат не участвует как живая сила в санаторной цивилизации. Сформировались подростковое мировоззрение (его лучше всего представляют прогрессивно-молодежные оптимистические журналы: «Глоб», «Актюэль», например), вынужденно подростковое поведение (пример: «Черные очки» — телепрограмма Тьерри Ардисона), подростковые одежды. Рядом с доминирующей подростковой тенденцией в моде существует карнавальная, и в ней выделяется стиль «retro», также игровой, но выражающий желание замаскировать инфантильность нашей постисторической эпохи. (Желание переодеться в костюмы прошлых эпох можно толковать как желание вернуться в историю из постистории.) Сегодня возможно выбрать себе стиль одежды согласно темпераменту, колеблясь в основном между двумя вариантами. Подчеркнуть подростковость яркими тряпочками — голубыми, а то и розовыми джинсами, белыми кроссовками, изумрудно-зеленой, красной, желтой курткой. Скрыть свою подчиненную подростковость, прикрывшись псевдомужественной (псевдо, потому что чужой) одеждой. Черной кожей (ее носили в период русской революции чекисты и позднее нацисты в Германии), костюмами и прическами в стиле чикагских гангстеров 30-х годов или голливудских звезд 50-х или 60-х, на выбор. Выглядеть комиссаром, эсэсовцем, Аль Капоне, Джеймсом Дином, или Хэмфри Богартом, или Мэрилин Монро, но не самим собой. На улицах санаторных городов, как в пьесе Жана Жэнэ «Бонны», невозможно определить, кто есть кто. Все служанки выглядят, как мадамы, и все слуги, как мсье. LOOK — мизерный реванш современного человека над историей.

Паутина социальных мод ткется подсознательно всем организмом цивилизации (мода одежды лишь часть ее), и так же, как эпоха Сталина — Гитлера — Черчилля — Мао — Тито — де Голля дала миру френч с накладными карманами, военную фуражку, эполеты и сапоги, черчиллевский двубортный бронированный пиджак, сигару и трубку, те же силы выткали подростковые курточки нашего времени. Те же силы заставили недавно кремлевских лидеров сменить свои тяжелые темные одежды на светлые. Они же, эти силы, влияют на создание игрушечных кубиков Ле Халля, стеклянной пирамиды Лувра и детского мира Новой Парижской Оперы. У нашей эпохи не мужское, но подростковое мировоззрение.