"Темные изумрудные волны" - читать интересную книгу автора (Московцев Федор)

Глава 25

Андрей проснулся, почувствовав, что Кати рядом нет. Пошарил рукой – пусто. Тогда он открыл глаза. Она сидела на краю кровати. Тут он услышал её голос.

– Уходите, уходите отсюда! Нет, мне не пора… Это была не я… Нет, непохожа…

За окном шумел листвой платан. Серебристый лунный свет проникал в комнату, ложась на пол двумя неширокими полосами. В вазе, отбрасывавшей на стол ажурную тень, тихонько покачивались цветы.

Андрей обхватил руками её ноги:

– Бог мой, ты с кем разговариваешь? Ложись.

– Это другая девушка, не я…

Он провел рукой по внутренней поверхности её бёдер и посмотрел на неё снизу вверх. Его игривое настроение улетучилось. Глаза её были широко раскрыты, взгляд был испуганно-застывший.

– О чём вообще речь, какая девушка?

– Там, возле дерева с сердечком, у камня… Там была девушка… Но то была не я… Другая девушка, она погибнет… А я – нет…

Андрей присел с ней рядом.

– Катенька, радость, приляг. Всё будет хорошо, ты испугалась.

Она продолжала сидеть в своей застывшей позе.

– Улетайте отсюда! Мне не пора…

Вздрогнув, Андрей обвел глазами комнату. Ему показалось, что в старом мутном зеркале промелькнула чья-то тень. Он почувствовал, что волосы на его голове стали жить самостоятельной жизнью. Вскочив, поднял на руки Катю, уложил на кровать и укрыл простынкой. Затем прошелся по комнате, проверил замок, выглянул в окно. Тревожно шелестели листья. Казалось, кто-то бродит по темному саду, раздвигая ветви чинар. Андрей прислушался к ночным шорохам. Посмотрев на качавшийся в лунных лучах фонарь, вернулся, и лег на кровать.

– Ты кого-то… видела?

Но Катя уже мирно спала, обняв подушку.

Он закрыл глаза, но сон бежал от него. Поминутно Андрей вздрагивал и проверял, на месте ли Катя. Только под утро ему удалось забыться сном. Но ненадолго – Катя проснулась и принялась его тормошить:

– Ты чего такой у меня соня. Нас пригласили, ты что, забыл?!

Андрей открыл глаза. Да, он помнил, что Иорам позвал их в гости к своей дочери. Зять должен был резать барана и приглашал всех на пир.

– Ты нормально спала?

– Да, Андрюша, а ты?

– Я тоже. Мне показалось, ты с кем-то говорила.

Смеясь, она уверила его, что ему действительно показалось, и он стал слышать голоса.

– Эти голоса были добрые или злые, они тебя звали, просили что-то сделать?… Почему нигде не сказано, что делать с сумасшедшими?

И она принялась дразнить его. Понемногу он успокоился.

Белые облака бороздили синь, сдавленную мрачными утесами, и приставали к вершинам, словно сказочные корабли. С крутых отрогов сползал блестящий золотистый туман, точно волна волос. В истоме дремали деревья. Казалось, что это не горный лес, а изумрудный бархат, обволакивая горы, спускается в долину.

Шумно бежала река, оставляя на отшлифованных камнях пену, мгновенно исчезавшую.

«Её тревоги не оставляют и следа на её лице, но заставляют переживать меня», – глядя на Катю, подумал Андрей.

От бурливого порога они прошли вдоль реки по течению, выбирая место для купания.

На противоположном берегу он увидел затон, окруженный большими камнями. Без плавного перехода светло-зеленая речная вода меняла свой цвет на аквамариновый.

– Пойдем туда, – предложил он.

– А как мы туда доберемся?

– Дойдем по камням, тут мелко.

– А вдруг там живность цапнет за ногу?

– Какая ты придумщица, – сказал он, беря её на руки. – Ты просто хочешь, чтобы я тебя донес.

– Ну, правда, вдруг там кто-то водится.

– Конечно, конечно, ни один леший не устоит перед такими чудесными ножками. Или как их тут называют: дэви, очокочи, каджи…

– Ты сам говорил, что видел крабов в ручье в бамбуковом лесу.

Перейдя реку вброд, он бережно опустил драгоценную ношу. Катя быстро разделась и прыгнула с камня в прозрачную полусонную воду.

– Давай же, скорее! – крикнула она ему, вынырнув.

Андрей огляделся. Широкая долина, окаймленная высокими лесистыми горами, и ни души вокруг. Он покосился на её купальник, небрежно брошенный на камни.

– Может, не стоило обнажаться полностью?

Она обрызгала его:

– Скорей иди ко мне, а то меня утащит водяной!

Её глаза блестели озорным блеском. Он уже собрался прыгнуть в воду, но она его остановила:

– Ты что, собираешься купаться в одежде? Снимай с себя всю амуницию!

Он посмотрел на свои плавки, потом ещё раз осмотрелся, и послушно сделал то, что она просила. Затем с разбега прыгнул с высокого камня в воду.

– Дно видно, но здесь глубже, чем я думал, – сказал он, вынырнув.

– Я никогда не купалась в речке голой.

– Такая же песня.

Они подплыли друг к другу. Она схватилась за него.

– Ты стоишь?

– Как же я стою – тут глубина в два моих роста!

– Будешь мне дерзить, совсем перестану тебе готовить!

– Ты имеешь в виду заваренный раз в месяц чай?

– Ну, знаешь… Ты как скажешь что-нибудь. Такие заявления я не поддерживаю. Скажи, зачем ты меня вытеснил с кухни, и я скажу, как я от этого страдаю, и кто ты такой.

Они подплыли к валунам, отвесно спускавшимся в воду. Ему удалось встать на выступ, и он взялся руками за камень. Находясь спиной к камню, Катя обхватила Андрея ногами:

– Что… ты так смотришь на меня?

– Вычисляю, сколько солнц спряталось в твоих глазах.

– Считай, а я пока расскажу стихотворение.

Все замерло. В прозрачной синеве застыли горы. Словно в отшлифованном сапфире, отражалось в воде ослепительное небо. Катя сказала:

– У тебя бывает такой взгляд: тебе что поэзия, что не поэзия…

Он неотрывно смотрел на неё, ему казалось, что в этом неподвижном воздухе лишь звуковые колебания её голоса способны двигаться. Её губы задрожали.

– Ты сумасшедший… – беззвучно прошептала она.

Сделав неуловимое движение бедрами, она еще сильнее прижалась к нему.

Тишина наполняла долину. Тихая дремь растворилась в прозрачном воздухе. На крутых склонах пламенели маки. На откосе чабан пас овец; их шерсть повторяла белизну горных снегов и дымчатость сумерек. Звуки мелодичной урмули, исполняемой крестьянином, терялись в густых зарослях. Орёл, раскинув могучие крылья, парил над ущельем.

Все неподвижно. И только вечнолазурная влага, приносимая потоками в глубокий затон, неслышно затекала в узенькие устьица, и незаметно уходила обратно в излучину горной реки.

– Ты сумасшедший, – удовлетворенно сказала Катя, чуть отстранившись от него. Их стала разделять тоненькая полоска усталой сонной воды. – Но я это поддерживаю.

Катя ждала его ответ, ей хотелось поговорить о том, что произошло.

– Голоса говорят, это я тебя только что поддерживал.

Синий густой воздух казался шелком, вьющимся над долиной. Отсюда, с холма, речка походила на голубую ленту, протянутую вдоль цветущей равнины, а за ней зеленели ущелья темных гор, покрытых лесами, они как бы качались в опаловом мареве. Над изломами лесистых хребтов подымали свои громады величественные скалы, а из-за них сурово выглядывали белые черепа заснеженных вершин.

– Надеюсь, Анзор уже вернулся, – сказала Катя.

– Мне понравилось, как он задержался.

Анзор Бараташвили – зять Иорама – задержался в своей поездке. Поэтому им пришла в голову мысль сходить искупаться на речку, пока хозяина не было дома.

Широкая тропа, миновав подъем, привела их к воротам, за которыми высилась внушительная вилла. Опоясанное орнаментом из каменных львов и грифов, фамильное гнездо царствовало над высотой, откуда дома лежавшего в равнине поселка казались игрушечными, сложенными из камешков рукой ребенка.

Дом наполняло благоухание цветов, сплетавшихся в яркие узоры. Жаркое солнце, раскалив каменные стены, расплавленным янтарем залило внутренний дворик с бассейном, искусственным водопадом с фигуркою русалки, и цветником. Там их встретила Тинатин, дочь Иорама.

– Как искупались?

Они переглянулись.

– Прекрасно, – ответила Катя.

Хозяйка пригласила их к столу. Муж только что приехал, ничего еще не приготовлено, но время уже обеденное, и надо немного подкрепиться – хотя бы легкими закусками. Этой легкой едой можно было накормить роту солдат. Люля-кебаб, головки сыра, корзины с овощами и фруктами, зелень. Из бурдючков хлынуло вино.

Тут появился Иорам вместе с Ниной Алексеевной. Следом шел семилетний мальчуган с игрушечной сабелькой. Второго внука, двухлетнего розовощекого карапуза, Иорам нес на руках. Нина Алексеевна тоже поинтересовалась у Кати, как прошло купание, и хороша ли вода в реке. Со второго этажа во двор спустился Анзор, крепкий широкоплечий мужчина сорока лет с приятным смелым лицом, озаренным блеском умных глаз.

Иорам успел рассказать, что у зятя строительный бизнес – бригады рабочих, ведущих стройки сразу в нескольких поселках. Кроме этого, он занимается животноводством.

Анзор обнялся с тестем, чуть поклонился Нине Алексеевне, затем представился гостям.

– Как дела идут? – спросил Иорам. – Как на работе, как виноградники, как скот?

– Ездил в Кутаиси. Хороший там базар. Продал все, что должен был продать, и купил все, что нужно.

– Приехал не пустой?

– Как могу пустой приехать? – весело улыбнулся Анзор. – Привез монеты и скот для своих скотов.

Залпом осушив бокал вина, поднесенный женой, он спросил:

– Папа, а ты про какие дела спрашивал? У меня ж их много.

Оставив женщин и детей, они прошли на задний двор, и дальше, в сад. Пройдя по аллее, посыпанной гравием, обсаженной мимозой, лавровыми деревьями, и веретенообразными туями, добрались до скотного двора.

Бросив взгляд в сторону ближайшего загона, Иорам спросил, что это за дом престарелых – четыре пожилых барана, изнуренных, шатающихся, падающих от усталости, удивляющихся, как еще не сдохли.

– Привез, чтоб накормить рабочих. Мне на базаре заплатили, чтоб только поскорее их забрал.

– Сам будешь со скотиной управляться, почему никого не видно?

– Дато и Азрет придут.

– А сколько тут у тебя народу работает?

– На фазенде пятеро – трое со скотиной управляются, двое работают в саду. Зачем спрашиваешь, хочешь поработать?

– Чтоб тебе шакал язык отгрыз. От работы не будешь богатый, а будешь горбатый.

Они прошли мимо курятника, мимо вольера с важно вышагивавшими индюками, к загону, где находились молодые барашки, с утра еще пригнанные пастухом с горного пастбища. Анзор за рога вывел одного из них и повел к навесу. Сверкнул длинный нож, и Анзор, подняв заливавшегося кровью барана, бросил его на разделочный стол. Иорам взялся за край шкуры, а его зять, левой рукой оттягивая её, правой подрезал ножом. Ни одного лишнего или неточного движения. Рассказывая, как торговался на рынке, он будто не спешил, а туша уже вылупилась из шкуры. Тонким ножом Анзор разделывал её на части, раскладывая кровавые куски на столе. Жирная требуха была брошена в корзину – для собак.

В конце навеса был выложен мангал-печка. Там Андрей разжег дрова. Иорам мариновал в ведре мясо. Анзор отнес требуху и голову в сарай. Затем он сходил в дом и вернулся, держа в руках фотографии. То были снимки с изображением выполненных работ: коттеджи, камины, бассейны, искусственные водопады. Об одном из водопадов Анзор рассказал отдельно. Трехуровневое сооружение, украшенное фигурками русалок, тритонов, и дельфинов, поражало своей фундаментальностью и великолепием. Узнав, во сколько обошлась заказчику эта работа, Иорам воскликнул:

– Э-хе-хе, дешевле было выкупить землю вокруг настоящего водопада, и поставить на нем дом, чтобы водопад журчал прямо во дворе; зачем не посоветовал хозяину так сделать?

– Если б торговал землёй, сделал бы, как ты говоришь. А так – какая мне выгода, слушай?!

Они пили вино, закусывая сыром и бастурмой. Когда отзвучали тосты за детей, за родителей, за семью, за долголетие и благополучие, за урожайные года и размножение скота, стали пить за фазаньи гнезда и ослиные уши.

Иорам рассказал про то, как во времена продразверстки и раскулачивания к Кетеван – его прабабке – пришли красноармейцы забирать «излишки» продовольствия, по сути говоря, – ограбить на законном основании. Скотина была угнана в горы, там же было спрятано продовольствие и все, что представляло хоть какую-нибудь ценность. Во всем селе комиссаров ждало разочарование. Скудные запасы на зиму, жалкий скот и пустые подвалы не сулили не только «законного» обогащения, но хотя бы сытой еды. Одна общипанная курица бегала по улицам, тщетно искала петухов. Когда ловили селян на том, что кувшины пахнут свежим сыром, их заверяли: «Был свежим, теперь даже сыром нельзя назвать». Где зерно? Как где, крысы весь запас зерна растаскали, разве не видны их аршинные следы!? А у Кетеван совсем плохо обернулось. Комиссар, опытный шакал, обрадовано закричал:

– Куда скотину спрятала?

– Давно съели.

– Съели? А свежий навоз для удобрения сада, не меньше чем от десяти коров, откуда?

– Мой ангел-хранитель помог.

– Что-о-о?!! – взъерепенился комиссар. – Ты как сказала?

– А разве неправда? Год, как навоз лежит, а вид такой, будто только что на… бросан.

– Замолчи! – взревел комиссар, вздыбив голову, как бык перед ударом.

И добавил, потрясая винтовкой.

– Вот сейчас награжу тебя щедро за…

И он передернул затвор. Кетеван смело выступила вперед.

– Награди щедро, батоно, только сам ты не слепой: видишь, щедрее ангела никто не сможет. На него уповаю.

Анзор раскатисто захохотал, смеялся и Заза – старший сын его, прибежавший из дома. Мальчик спросил:

– Дед, а разве ангелы могут на… бросать кучу?

– Э-хе-хе, малыш, если они связались с людьми – эти ангелы доброй воли – то сам понимаешь: с кем поведёшься, на того и…

Анзор заговорил о том, что его больше всего сейчас волнует. Кампания по забою заражённого скота грозила ему серьёзными убытками. Он усматривал злой умысел – конкуренты, поставщики импортного мяса, спелись с идейными идиотами, недостатка в которых никогда не бывает, и развернули эту истребительную кампанию. Обсуждая проблему с тестем, ему больше хотелось высказаться, нежели испросить совета. Кивнув головой в знак того, что понимает, Иорам вдруг подал идею:

– Сделай ГТД, упакуй по-заграничному, и продай мясо, как импортное. Гулумбар, Сулумбар, какая разница.

Анзор сделал круглые глаза, действительно, если он подделывает сертификаты, почему не подделать ГТД? Глубоко втянув воздух, повернул голову в сторону мангала.

Тут все, как по команде, посмотрели в ту же сторону. В котлах варилась хашлама и язык, на шампурах жарилась сочная мякоть, распространяя аромат поджаренного сала. В дыхании ветерка, забегающего под навес, чувствовалось приближение прохладного вечера.

Стол накрыли во внутреннем дворике. Прямо с костра все принесли туда. Женщины их ждали, предупрежденные Зазой, беспрерывно сновавшим из дома к мангалу и обратно.

Анзор принес из подвала чачу и разлил мужчинам в рюмки. Катя попросила себе тоже:

– Девушки от крепких напитков не пьянеют!

К ней присоединилась Нина Алексеевна.

Когда все заняли свои места, Иорам, сидевший во главе стола, взял первым слово:

– Э-хе-хе! Годы отбегают назад со скоростью резвых скакунов, и тень костлявой старухи с косой неумолимо надвигается на их тропу. И только при виде молодой поросли кровь бурлит в онемевших венах. Выпьем за продолжение жизни – за детей, внуков, за наше будущее!

Все выпили.

Андрей отказался от предложенной хашламы – потому что не любит – и сразу принялся за второе блюдо.

– Ты не любишь, зато хашлама тебя любит, у вас любовь неразделённая, – сказал Анзор.

И принялся рассказывать о своих делах.

– Мне приглянулась дубовая лестница в доме одного клиента. Сделана на века. А фигурные балясины, резные столбики, медные прутья для фиксации ковра – красота! Запал я на неё. По ночам мне снилось, как я взбираюсь по ней на вершину своего благополучия. Стал я приносить клиенту красочные проспекты с модными заграничными интерьерами. Такими, чтоб там были навороченные стеклянные лестницы с металлическими перилами и безвкусными хромированными приблудами. Обрабатывал клиента два месяца. В конце концов, он сам пришел к выводу, что пора менять своё старье на современный хай-тек. Он выбрал по каталогу витую лестницу с широкими стеклянными ступенями. Я как бы нехотя согласился выполнить работы и сказал, что могу сэкономить его средства: в счет оплаты своих услуг заберу старую лестницу. Все, что нужно заплатить – это стоимость новой. Клиент был счастлив: демонтаж, доставка, монтаж – все бесплатно! Мысли о новой лестнице вытеснили в его сознании мысли о старой. Я уж не стал его огорчать известием о том, что поставщик доставляет дорогой товар бесплатно. Никому не доверяя, я сам демонтировал дубовую лестницу. Аккуратно, чтобы ничего не повредить, почти неделю работал. Тщательно упаковал и вывез на машине. Теперь я счастлив, ибо сказано: остро видящий не пройдет мимо источника счастья, не утолив жажду.

– И где теперь эта чудо-лестница, доставшаяся столь хитроумным способом? Она украшает ваш дом? – спросила Катя.

– Э-э! Зачем мне это старьё? Загоню на другой объект. Там клиент насмотрелся каталогов со старинными дубовыми лестницами, теперь только такую хочет. Не могу отказать: желание клиента – закон.

Собрав узлом на затылке густые длинные волосы, Тинатин сказала, обращаясь к Андрею:

– Уехали, и не проголосовали, без вас там всё решили.

Руки её были всё ещё заняты, и она грудью придержала готовую соскользнуть со стола салфетку.

– Думаю, мы не проиграли, хотя пропаганда сулила обратное, – ответила Катя.

– Больше всех проиграл президент, – заявил Анзор. – Когда мужчина находится в том возрасте, когда приходит осознание того, что женщина необходима людям с ограниченным воображением; тогда в момент ухаживания он думает, что воспримет её согласие как поражение, а отказ – как облегчение.

– Жена президента говорит, что её муж всё пропускает через сердце, – вздохнула Нина Алексеевна. – Наверное, она расстраивается, что муж победил, – лучше бы ему отдохнуть, заняться здоровьем.

– Подождите, давайте по порядку, – вмешался Андрей. – Кто победил на выборах?

– Вы разве не смотрите телевизор? – раздался удивленный голос Тинатин.

Она в этот момент устраивала у себя на коленях младшего сына, Автандила. Малыш ёрзал, не хотел сидеть спокойно, и ей некоторое время пришлось его успокаивать, призывать к порядку.

Андрею нужно было что-то ей ответить – вопрос, хоть и риторический, всё-таки был задан. Два месяца назад в доме сломалась антенна, Тинатин сказала об этом мужу, но тот, уехав по делам, забыл починить. Впоследствии ему никто об этом не напомнил, а про неработающий телевизор, вернее несколько дорогостоящих телевизоров, никто уже не вспоминал. А новость о состоявшихся выборах Анзор привёз с базара только сегодня.

И Андрей со свойственной ему обстоятельностью начал повествование, что называется, от Адамова ребра – так, для поддержания беседы.

– … когда я учился в школе, – ещё до перестройки, – мне попалась на глаза книжка про Америку. Пропагандистская книжка в духе тех времён. Автор – журналист – жил в США, кайфовал, пользовался всеми благами свободной страны, и строчил разоблачительные материалы, как «у них» там всё плохо. Прямо скажем, эффект от прочтения книги был прямо противоположный, видимо, автор умел доносить информацию между строк. Я безоговорочно принял американские ценности, поверил в американскую мечту. Мне захотелось жить на ранчо, ездить на большом лимузине. В одной из глав – напомню, речь идёт о восьмидесятых годах – был репортаж об интересной демонстрации. Люди выносили на улицу телевизоры, складывали их в огромную кучу, и молотили битами. Шикарная фотография – куча битых телевизоров. Я и до этого не очень-то смотрел ящик, а после прочтения книги вообще забыл, что это такое. С тех пор, когда кто-то при мне включает телевизор, и если я не могу запретить просмотр, то просто ухожу в другую комнату. Но дело не в этом. Недавно я услышал, что некий самонадеянный телеведущий заявил, что телевидение – это третья, или какая-то там по счёту власть, соответственно, ведущие – самые влиятельные люди. Вот вам сын осла, псих из психов. Как он собирается влиять на меня своей третьесортной властью, если я про первые две там, или три, ничего не знаю? И если с первой властью я как-то борюсь, то его ослиную власть отменил отсутствием телевизора.

Слушая Андрея, Тинатин кивала головой, Автандил же смотрел на него широко раскрытыми глазами, смирно сидел и послушно ел мясное пюре, которым его кормили с ложечки. Едва Андрей умолк, мальчик отвлёкся, заёрзал, и очередная порция упала ему на живот, испачкав рубашку.

– Расскажи ещё что-нибудь, – попросила Тинатин, вытирая салфеткой испачканное место, – мы ещё не всё доели.

Нина Алексеевна переменила мужу тарелку, и он, обводя захмелевшими глазами стол, нащупал взглядом свою рюмку, и, опрокинув её, попросил капельку внимания. Все притихли, чтобы его послушать. Иорам заговорил:

– Однажды у молодого пастуха, который славился на всю округу своей честностью и умением оберегать достояние деревни, пропал бык, – не просто бык, а надежда всего стада. «Горе мне! – завопил пастух после тщетных поисков. – Как вернусь в деревню?! И захотят ли люди, после такого позора доверить мне свое богатство?! А главное, что будет с коровами, ведь из-за сумасшедшей ревности проклятый сластолюбец не допускал в стадо не только другого быка, но и бычков изгонял, как только они начинали проявлять неуместную, по его мнению, резвость». Так, стеная и разрывая на себе одежду, убивался пастух. Вдруг перед ним, опираясь на посох, предстал старец и участливо спросил, что за горе заставило изодрать в клочья еще приличное рубище. Выслушав, старец сказал: «Я помогу тебе, пастух, ибо всевышний отпустил на мою долю достаточно мудрости, а люди, признав надо мной благословение неба, прозвали святым пророком. Но мудрость без трудов не дается, и я потратил много лет на приобретение благосклонности всевышнего и поклонения людей… Поэтому за поимку быка последует награда». – «О святой пророк! – не подумав, воскликнул пастух. – Проси, что хочешь, ибо бык не только радость всего стада, но и моя честь!» Не успел пастух закончить свое признание, как пророк удалился в лес; но не прошло и часа, вернулся старец, ведя за рога быка, отоспавшегося после ночной оргии. Не дав пастуху опомниться, пророк тут же потребовал за труд две коровы, не преминув выбрать самых красивых. Содрогнувшись от слишком явной беззастенчивости пророка, пастух сослался на то, что коровы еще не удостоились внимания быка, а потому могут остаться бесплодными. Подняв глаза к небу, пророк кротко изрек: «Не останутся, я сам об этом позабочусь». Пастух в ужасе посмотрел на белую бороду пророка, доходящую до пояса, и такое начал: «Во имя всевидящего, безначального и бесконечного, как мог подумать о моей неблагодарности? Лучше мне самому подвергнуться насмешкам и проклятиям и даже потерять любовь молодой жены, чем затруднять тебя!» Пока они принялись состязаться в великодушии и вежливо кланяться друг другу, обе коровы неожиданно родили по теленку, прекрасных, как луна в четырнадцатый день её рождения. Это сильно озадачило пастуха, ибо бык без всякого смущения смотрел на него странно-невинным взглядом и усиленно раздувал ноздри, вдыхая аромат сочных трав. Тогда пастух предложил пророку двух новорожденных телят. Но пророк признался: «Этого мало, ибо бык тут ни при чем. Лишь ниспосланный мне небом незримый сосуд, наполненный живительной влагой, мог совершить чудо из чудес, и…» Пастух поспешно перебил пророка: «Поскольку телята родились чудом, то нет сомнения, молоко телячьих матерей целебно, и к владельцам потянутся паломники. А всем известно, от богатства отказываются одни черти, ибо своего некуда девать… Может, пророк согласится взять черную корову? Все равно хозяева решили её продать из-за отсутствия у неё стыда: вот уже год, кроме непозволительного пожирания корма, с ней ничего не случилось. А если бог одарил тебя, кроме мудрости, и другим волшебным качеством…»

Тут пророк с негодованием принялся упрекать пастуха в неблагодарности и, дернув себя за бороду, напомнил: «Не ты ли, пастух, в отчаянии умолял: „Проси, что хочешь!“?» В свое оправдание пастух заявил, что он опрометчиво принял нечестивца за святого, а святые, как всем известно, творят не только чудо, но имеют совесть. На что пророк не замедлил возразить: «Мудрость подсказывает: уговор дороже совести».

Пока они изощрялись в знании мудрых законов неба и земли, наступил вечер, потом ночь. Встревоженные коровы сгрудились и начали совещаться, что делать. Но сколько ни спорили, следуя примеру пастуха и святого, не могли принять решение. Тут бык врезался в середину и довольно недвусмысленно расхохотался: «Что делать? О боже, где еще найдутся такие дуры, которые при наступлении ночи не знали бы, что им делать!» И, выступив вперед, повел покорное стадо в гарем, именуемый сельчанами хлевом.

Тут только пророк счел уместным оглянуться, и, узрев опустевшее пастбище, он заподозрил противоестественную хитрость и разразился такой бранью, что пастух от изумления разинул рот. А раз он рот разинул, то язык начал делать свое дело – изверг такое, что все вокруг содрогнулось. Пророк, словно подкошенный, свалился и проворно закрыл уши, дабы зловонный поток не проник через них внутрь головы и не отравил бы мудрость, которую он много лет укладывал между мозгами правильной квадратной кладкой. Оставив поверженного врага корчиться на поле битвы, пастух поспешил в деревню и потребовал устроить празднование в честь не совсем обычно рожденных телят. И все согласились назвать одного – «Мудрость», ибо это была она, а второго – «Стойкий», ибо это был он… Что же касается дальнейшего, то с той поры пастух и пророк больше не встречались, ибо все между ними было досказано…

Катя разговорилась с Тинатин:

– Современное искусство по определению вторично. Я бы даже сказала: вызывающе вторично. Это даже не искусство, а производство товаров культурного назначения. Один мой знакомый сказал, что в мире всегда существует одинаковый запас мудрости и глупости. В наше время эти неизменные запасы равномерно распределены между обитателями перенаселенной планеты. Поэтому, в наше время не могут существовать выдающиеся гении, или, допустим, люди, способные на грандиозное злодейство. Вот искусство. Как в радиоигре «Угадай анекдот» – существует полторы тысячи основных анекдотов, все остальные – производные на их основе. Зная эти основные анекдоты, можно угадать эти производные. Ведущий с первых фраз угадывает то, что ему рассказывают по телефону слушатели. Точно так же в современном искусстве. Что называется, с первых трех нот, можно разгадать любую песню, любую книгу, любой фильм. Даже откровенный хлам удается рассортировать и раскидать по разноцветным бачкам. Хорошо, если вниманию публики представляют качественную перелицовку какого-нибудь шедевра. Это, я считаю, большая удача. Наверное, скоро будет так: весь известный материал пропустят через молекулярное сито, разложат на атомы, и из получившихся запчастей будут складывать что-то новое. Но это уже не творчество, а умение сложить конструктор. Так что я весьма сдержанно отношусь к своему творчеству. Хорошо бы пролезть в какой-нибудь женский журнал, поработать, а потом, набив руку, написать книгу. Андрюша…

Она кивнула в его сторону.

– …знает множество жутких историй. Хватит на несколько книг.

Выслушав её, Тинатин перевела свой взгляд на Андрея. От неожиданно энергичного взгляда её темно-карих миндалевидных глаз он вдруг часто заморгал. Она спросила:

– Почему, ребята, не женитесь? Свадьбу не сыграли, а уже вовсю живете. Как так можно делать?!

Иорам посмотрел на дочь и сказал ей строго:

– На себя посмотри: из дома убежала, тебе еще восемнадцати не было!

– О светлом будущем заранее заботилась, да′! – мгновенно откликнулась Тинатин. – Без греха как можно душу спасать?!

Андрей поспешил оторвать свой взгляд от её глаз, стараясь не смотреть ниже.

Анзор поднял свою рюмку и обратился к Иораму:

– Пусть желтый шайтан опрокинет в ад моё блюдо с горячим мясом, если хоть раз пожалею о том, что украл из дома почтенных людей неповторимую ценность! Спасибо тебе за твою дочь, – за мою жену.

Выпив, он подошел к тестю и трижды с ним облобызался.

Тинатин взяла с подноса серебряный кофейник, отражавший яркий свет уходящего дня, и налила себе кофе.

– Как поживает Василий Гурамович? – спросила она Катю. – Мы его ждали, а он в этот раз к нам не заехал.

Катя рассказала, что все у Василия прекрасно, сейчас у него в Москве гостят его двое детей от первого брака, приехавшие с Украины. Дела идут хорошо, он возглавляет фирму, торгующую медицинским оборудованием.

– Украина, Афганистан, Москва, – проворчал Иорам. – Носится по белу свету, точно сайгак по горным тропам.

– Как бы ни носился, все равно своими моржовыми усами за родной берег зацепится, – авторитетно заметил Анзор.

Тинатин зачерпнула серебряной ложечкой яблочное пюре, и поднесла её ко рту Автандила. Малыш проглотил пюре чуть ли не вместе с ложкой.

– С кем сейчас живет Василий? – продолжила Тинатин свои расспросы.

– С какой-то москвичкой, – ответила Катя.

– Вот он сюда приедет, мы его запрем в доме, обшарим все горные поселки, найдем ему молодую грузинку и женим на ней.

Тут Автандил, пытаясь выхватить ложку, промахнулся и ухватил маму за грудь.

– Вот какой ты хулиган! – стыдливо улыбнулась Тинатин.

И она поправила тонкую шелковую блузку на своей полной груди.

Заза упросил деда, чтобы тот покатал его на лошадке, и они направились на задний двор. Нина Алексеевна стала убирать грязную посуду. Катя сказала, что хочет прогуляться, и вышла из-за стола. Показав язык Автандилу, который тут же заулыбался, Андрей пошел следом за ней.

Розовые тени тонули в фиолетовом тумане, вырисовывались настороженные горы, легкая свежесть скользила по веткам. Сквозь них струились сумерки, высыпая из темно-синего кисета золотые звезды. Запахи душицы, лимонной мяты и медовой мелиссы наполняли влажный воздух.

В глубину сада принесла Катя свои сомнения. Она спросила резко, не желает ли её друг жениться на кавказской девушке. Они покладисты, хорошо готовят, и воспитаны в приличных домах как раз для благополучной семейной жизни.

– Кто тебе сказал эту ослиную мудрость: от крепких напитков девушки не пьянеют?!

– У меня что, нет глаз? Я видела, как смотрит на тебя Тинатин!

– Этим объясняется моё желание породниться с грузинским народом?

– Ты тоже смотрел на неё.

– С таким же вожделением, как на серебряный кофейник.

Она встала гордо, подбоченившись.

– Грудь – это то, что помещается в ладони. Все, что больше – вымя.

Андрей признался, что не разбирается в этом вопросе, и поблагодарил её за ликбез. В одном он уверен: Катина грудь – самая красивая на свете. Сказав это, он задрал её майку выше сосков и принялся страстно доказывать правоту своих слов. Она оттолкнула его:

– Я девушка серьёзная. Еще раз посмотришь в её сторону – убью!

Андрей заверил её, что его не интересуют неповторимые ценности дома Бараташвили, и что скорее кабан женится на сороке, чем он – о ужас! – женится на кавказской девушке.

– И вообще, – сказала она, поправляя майку, – ты меня соблазнил, поэтому обязан на мне жениться! Чем я хуже вертихвостки Тинатин, сбежавшей из дома, когда ей не было и восемнадцати?!

– Да легко! Опять же, для этого мне не придётся отменять ни одной намеченной на осень свадьбы…

– Я уже давно всё отменила, а ты ни одной не наметил, потому что продолжаешь высматривать свежее мясо.

– Не понимаю, о чём ты, – раздражённо ответил он. – Мне казалось, мы давно всё выяснили.

Она решила его помучить.

– Выяснили, что ты женишься, нарожаешь детишек, потом, когда жена станет неинтересной, начнешь засматриваться на молоденьких девочек, и, чтобы просто исполнить супружеский долг, одной жены тебе будет не хватать. Приступая к скучной обязанности, будешь представлять кого-нибудь из этих девочек – без этого не сможешь…

– Послушай, ты можешь остановиться?! Я не желаю знать, кто с тобой делился такими откровениями…

Приблизившись к нему вплотную, Катя сунула руку в передний карман его брюк. И крепко сжала… Он увидел её жесткий взгляд, а на её губах вдруг заиграла блуждающая улыбка.

– Я – Лев, – запомни это, Разгон. По гороскопу я хищница. Я не желаю тебя ни с кем делить. Обещай: в постели мы всегда будем вдвоём.

Он пообещал.

Она посмотрела на темнеющее небо и сказала:

– Скорей бы ночь. Надоела мне вся эта публика.

Во дворе уже зажглись светильники. Расцвеченный разноцветной подсветкой, тихо журчал водопад. Нина Алексеевна отправилась укладывать детей. Тинатин сидела рядом с мужем, Иорам рассказывал, как сошелся с нынешней своей женой.

– … и тогда я ей сказал: слушай, как можешь допускать, чтобы муж торчал дома, как вбитый в стену гвоздь?! Отправь его… ёжиков пасти. Она поместила своего алкаша в ЛТП – это такой специальный санаторий для хроников. Ему там так понравилось, что он не захотел оттуда выходить. Что с ним потом стало, я не знаю.

Анзор так корчился от смеха, будто его перепиливали невидимой пилой. Он вспомнил, как хитроумно Тинатин выпроводила родителей из дома, чтобы беспрепятственно собрать вещи и удрать к нему, караулившему на соседней улице в машине целые сутки.

– Уфф! – выдохнул Иорам. – Увидели мы с матерью её записку, и перекрестились: наконец забрали нашу невесту. Надоела, как волки оленю – вцепилась в горло мертвой хваткой: готовьте приданое, хочу замуж!

– Молодец, папочка, сбагрил дочурку! – улыбнулась Тинатин.

Снедь оставалась почти нетронутой. Блюда с кусками аппетитной баранины, салаты, долма, жареные цыплята, сациви, лобио, разнообразные сыры, фрукты, зелень, украшали стол. Яства сливались с интерьерными украшениями – тяжелыми бронзовыми подсвечниками, глиняными вазами, походившими на лесную опушку – так много в них было горных цветов; фигуркой святого Георгия и серебряным змеем с изумрудными глазами, возвышавшимся над всем этим великолепием.

Тинатин сказала, что очень рада приезду гостей, и готова проболтать хоть до самого утра.

Тесть и зять заговорили о виноградарстве. Андрей внутренне поморщился: вот уж не ожидал тут услышать об этом. На работе Шалаев все уши прожужжал, теперь здесь!

И он стал слушать Тинатин, рассказывавшую о некоей средневековой княгине Джандиери, у которой муж погиб в междоусобной стычке, и, похоронив его, вдова, вполне еще молодая особа, прославилась своими подвигами благочестия и воздержания. Она поражала современников благородством и простотой, о ней ходили легенды. Само величие её было покаянием. Каждое утро она мыла пол в сельской церкви, куда заходили куры, пока священник с пономарем играли в нарды.

Тинатин рассказывала немного сбивчиво, сумбурно. Она не была искусной рассказчицей, к тому же, волновалась.

В продолжение всего повествования Андрей постоянно ловил на себе её внимательные взгляды. Он вдруг почувствовал, что она ведет с ним другой разговор, понятный только им обоим. И этот разговор был настолько красноречив и откровенен, что он беспокойно оглядел всех присутствующих: как можно, при всех…

Своими жестами и взглядами она сумела показать ему всё привлекательное, что было в ней: и женственность, и мягкость, и силу, и слабость, и нежность… Он чувствовал, что её голос чуть-чуть излишне, неестественно протяжен и улыбка продолжительнее обычной улыбки, – чтобы он мог оценить и нежный голос, и белизну её зубов, и ямочки на щеках…

Она дала ему понять, что оценила, в свою очередь, все привлекательное, что было в нем. Хотя он даже не пытался – по понятным причинам – завладеть её вниманием и как-то понравиться. И смотрел он на неё только потому, что не мог не подчиниться её магнетическому взгляду.

Она сумела показать ему, что понимает его взгляды, обращенные к её улыбке, движениям рук, пожиманию плеч, к её груди под тонкой шелковой блузкой, к рукам, к маникюру на её ногтях.

И в этом общем разговоре она дала ему понять, верней, почувствовать, что у них может завязаться свой разговор, в котором только они оба и могут участвовать, разговор, от которого холодеет в груди, тот особый, единственно важный разговор мужчины и женщины.

Андрей ничуть не удивился, зная за собой эту особенность – постоянно кого-то покорять. В нём было обаяние, которое он не мог не пускать в ход, подчас бессознательно, притягивая к себе тех, кто ему совершенно не нужен.

… Он дал понять, что не готов к такому разговору. Чтобы не обидеть её, показал на часы, и слегка пожал плечами: мол, не получится, как ты себе это представляешь. Тинатин понимающе улыбнулась и с тихой грустью закончила свой рассказ следующими словами:

– … и тогда несчастная княгиня, осознав, что возлюбленный умер, вся отдала себя благочестивым заботам… Но еще долгое время она просыпалась по ночам, звала своего любимого, надеясь, что он когда-нибудь вернется…

Тут только Андрей понял, что рассказ был от начала до конца придуман ею. И потому было сбивчиво и невразумительно повествование, что продолжалась эта невидимая и такая откровенная игра, и неясно было, чем эта игра закончится. Он удивился тому, как виртуозно было всё сыграно. И еще удивился, что Катя, такая чуткая, не разгадала «по первым трём нотам» эту простую мелодию. Ему стало стыдно – так, будто он изменил ей. Потеряв терпение, силясь уловить смысл рассказанной истории, Катя поинтересовалась ехидно:

– Что же, в конце концов, она сделала такого благочестивого, эта княгиня, поражающая своим благородством и простотой? Помимо того, что намывала пол в сельской церквушке…

Тинатин задумалась. Сказано всё, что хотелось сказать, и выяснено всё, что хотелось выяснить. Но она быстро нашлась и сказала, как само собой разумеющееся:

– Княгиня позировала художникам при написании икон. В этом она видела служение добру… и таким образом… в общем… боролась со злом. С неё было написано множество икон, одну из них – «Анчисхатская богоматерь» – вы можете увидеть в… Гелатском монастыре.

Катя была окончательно сбита с толку. Она сказала:

– Странный способ борьбы… с тем, чего нет. Добро и зло – это умозрительные понятия. Своего рода управленческие категории. Они придуманы для манипулирования общественным сознанием. Как без «плюса» и «минуса» не может быть разности потенциалов, и, собственно, электричества, так без «добра» и «зла» не может быть общественного порядка. Сейчас об этом знает каждый школьник.

– Не знаю, – опустив глаза, проговорила Тинатин. – Всё может быть.

И, поднявшись, добавила:

– Что-то голова разболелась. Пойду прилягу, давно хотела…

Затканная звёздами темная ночь свисала над горами. Тихая прохлада, едва шевеля листву, скользила по отрогам и, поиграв журчащим ручейком, исчезала в зарослях папоротников, над которыми уже нависали беловатые хлопья тумана. Звезда соскочила с неба в расселину. Чуть слышно колыхались листья дикого каштана. Из глубины сада веяло тонким запахом пунцовых роз.

Когда они пришли в отведенную им спальню, Андрей, видя, что Катя чем-то озабочена, попытался отвлечь её от мыслей своей нежной и задушевной страстностью, и великолепным смирением любящего мужчины. Но она оставалась мрачной.

Надеясь навести её на более отрадные мысли, он стал вспоминать их прогулки по горам, к морю, сегодняшнюю прогулку на горную речку; говоря о сокровенном, не забывал о простых и милых подробностях.

Но её ответ был грустен и туманен.

– Вот я здесь, с тобой, а тебе нет до меня дела, – грустно проговорил Андрей. – Ты занята мыслью, которой я не знаю. Но я-то существую на свете, а мысль – это ничто.

– Мысль – ничто? Ты думаешь? Мысль делает счастливым и несчастным; мыслью живут, от мысли умирают. Ну да, я думаю…

– Открой, Катенька, страшную тайну: о чем?

– Зачем спрашивать? Зачем мы что-то затеваем, если сейчас, в лучшую пору любви, приобретают значение другие человеческие связи, которые мы вообще не должны замечать сквозь мираж неповторимых ощущений?

– Не понимаю, ты кого-то встретила…

– … что же будет дальше? – продолжила она, не обращая внимания на его реплику. – Но я тебя не упрекаю. Это типично мужская черта. Я не хочу смотреть в глубь пропасти глухой, ни рисовать небес сверкающие своды. Если я принимаю тебя таким, какой ты есть, то наряду с твоими привлекательными чертами, должна принять и те, которые… мне не очень нравятся.

Андрей решил перевести всё в шутку.

– Давай, чего уж там – вали всё в одну кучу. Всяк сиротку обидит.

Катя не услышала его шутливый тон.

– Ты сам, кого хочешь, обидишь. Ты как-то по-особенному смотрел на Тинатин.

– Даже не помню, как она выглядит…

С невероятной отчетливостью он вспомнил глаза Тинатин, и её грустную улыбку.

– …, и, пожалуйста, давай прекратим этот разговор. Как будто мы уже в том возрасте, когда люди начинают думать, что общение с противоположным полом необходимо тем, у кого не хватает фантазии.

И Андрей вдруг испытал какое-то странное удовлетворение, отрекаясь от Тинатин, которая, хоть и была ему безразлична, но всё же чем-то дорога. Уже не в первый раз он отметил, что, вспоминая Катю – когда её не было рядом – у него никогда не получалось воссоздать в памяти её лицо. Она была красива той неуловимой красотой, которая всё время выглядит по-разному. Как будто ускользала от него, чтобы появиться вновь, не разочаровав.

– Никогда не знаешь, что тебя ждёт; ничего не предусмотришь заранее, – заговорила она как бы сама с собой. – Когда-то я легкомысленно ко всему относилась. Знакомилась со многими, всем чего-то обещала, а уходила гулять с тем, кто первый в этот вечер позвонит. Теперь я дождалась ассиметричный ответ.

– Спасибо, что напомнила о прошлом, я уж и забыл. Пожалуйста, с этого места поподробнее.

– Мы по-разному понимаем выражение «богатое прошлое». Для меня это значит сегодня с одним пойти в кино, а завтра – с другим; но оба раза вернуться домой и лечь одной спать. Для тебя это – ходить в кино с одной и той же девушкой, а ночевать каждый раз с разными.

Андрей издал тихий стон.

«Что на неё сегодня нашло?!»

– … я – собственница, – продолжила Катя. – Ревность для меня не просто укол самолюбия. Для меня это – пытка, глубокая, как нравственное страдание, долгая, как страдание физическое…

Андрей встал с кресла, подошёл к ней – она сидела на кровати – заставил её прилечь на спину, одновременно подняв её ноги, и уложив их тоже на кровать. Затем лёг рядом сам. Катя что-то говорила, но он, не слушая, гладил её виски и щеки своими ладонями, потом провел пальцами по её губам. Дождавшись, пока она закончит, так и не поняв, был ли это вопрос, или упрёк, еще раз уверил, что тревоги напрасны, он никого не замечает, кроме своей возлюбленной. Андрей заставил её поверить, или, вернее, забыть.

Закрыв глаза, она поцеловала его томительно-долгим поцелуем. И Андрей тоже забыл обо всем. Он больше ничего не видел, не знал, не сознавал, кроме этих легких рук, этих горячих губ, этих жадных зубов, этой точеной шеи, этого тела, отдававшегося ему. Он хотел лишь одного – раствориться в ней. То странное недоразумение, которое между ними произошло, рассеялось, и осталось лишь острое желание всё забыть, заставить Катю обо всём этом забыть, и вместе с ней погрузиться в небытие. Она же, вне себя от тревоги и желания, чувствуя, какую всеобъемлющую страсть внушает, сознавая всё своё беспредельное могущество и в то же время свою слабость, в порыве безудержной страсти, до сих пор неведомой ей самой, ответила на его любовь. И безотчетно, в каком-то исступлении, охваченная смутным желанием отдать всю себя, как никогда прежде, она осмелилась на то, что раньше считала для себя невозможным. Горячая мгла окутывала комнату. Золотые лучи ночника, вырываясь из-за краев плотного абажура, освещали корзинку с земляникой на тумбочке, рядом с кувшином вина. Над изголовьем постели сурово застыл светлый призрак влахернской богоматери. Роза в бокале, поникнув, роняла лепесток за лепестком. Тишина была пронизана любовью; они наслаждались своей жгучей усталостью.

Она заснула на его груди, и легкий сон продлил её блаженство. Раскрыв глаза, она, полная счастья, сказала:

– Я тебя люблю.

Он, приподнявшись на подушке, с глухой тревогой смотрел на неё.

Она спросила:

– Ты чего такой у меня печальный? Ты только что был счастлив. Что же случилось?

Но он покачал головой, не произнося ни слова.

– Говори же!

Он продолжал безмолвствовать. Толкнув его обеими руками, она повалила его на подушку.

– Андрюша… Даю полминуты на поимку сбежавшего голоса!

Со свойственным ему отсроченным восприятием того, что творится вокруг, он вдруг задумался над её словами. «…я легкомысленно ко всему относилась. знакомилась со многими, всем чего-то обещала, а уходила гулять с тем, кто первый в этот вечер позвонит…». Андрей никогда не страдал так, как в этот момент. Он знал, что даёт эта девушка. И, наверное, это не всё. Ведь, ускользая, она появляется вновь совсем не для того, чтобы разочаровать. Образ кого-то третьего, пусть давно позабытого, вторгшийся вдруг в его отношения с Катей, встал перед ним. Чья-то рука на её щеке, участившееся дыхание, накал страстей, сокровенное тепло… пахнущая чужой любовью чужая постель… Шайтану во сне не приснится, что там творилось, что там делала Катя. А Андрей это знал, он это видел и чувствовал.

Словно прочитав его мысли, она, застонав, откинулась на спину:

– У тебя еще более сложный характер, чем у меня. Но я хотя бы четко излагаю свои мысли, а ты всегда отмалчиваешься. Не выговаривая всего, ты приходишь к еще более нелепым мыслям, чем я. Если б я знала, что доставляю тебе такое неудобство своим молчанием, как ты мне, то убеждена: я говорила бы без умолку. Только не говори, что ты собираешься нарушить наш договор.

Андрей отвернулся.

– Я права, да?

Он промолчал, изумившись – «Неужели думал вслух?» – тогда она, заставив его повернуться к ней лицом, с укором и болью во взгляде, заговорила:

– Вижу, что да. Неужели ты думаешь, что и с другим я была такой же, как с тобой? Ты оскорбляешь меня в том, что для меня всего выше, – в моей любви к тебе. Я тебе этого не прощаю. Я тебя люблю. Я никого не любила, кроме тебя. Я страдала только из-за тебя. Можешь радоваться. Ты мне сделал больно. Неужели ты такой жестокий?

– Катюша, прости, бывают моменты, когда я ничего не могу с собой поделать. Ну, ты же знаешь. Можно, я помолчу, и соберусь с мыслями.

– Мне не надо ничего говорить, я всё прекрасно вижу.

Издали прохладный ветерок донес сквозь предрассветную муть несмелый призыв ночной птицы. Что-то чиркнуло по веткам стоявшего под окном платана.

Катя испуганно вздрогнула. Свесив, словно купальщица, свои обнаженные ноги, она долго сидела на постели, неподвижная и задумчивая. Взгляд её был устремлен куда-то вдаль, через серебристые нити занавеси, туда, где пламенела вдали утренняя заря, заливавшая безбрежный простор оранжевыми озерами. Туда, где яростный огонь столбом вырывался из-под земли. Потом все превратилось в робкую полоску света, связывавшую вечную мглу с вечным светилом.

Внезапно лицо её, побледневшее от пережитых наслаждений, снова порозовело, и на ресницах показались слёзы.

– Прости меня, если я тебя обидела. Я люблю и любима по-настоящему. И мне по-настоящему страшно.