"Румпельштильцхен" - читать интересную книгу автора (Макбейн Эд)

Глава 7

Дорога от международного аэропорта Нового Орлеана до Французского квартала по сути не должна была занять более двадцати минут, но все дело в том, что движение на 61-м шоссе было чрезвычайно интенсивным, и к тому же водителю такси пришлось притормозить у отеля «Сен-Луи» на Бьенвилле, чтобы оставить там Джоанну, Дейл и весь наш багаж. Офисы юридической фирмы «Фоэлгер, Хейторн, Пелесьер и Кортин» находились всего лишь в полудюжине кварталов оттуда, но тут оказалось, что отдельную трудность могут являть собой улицы с односторонним движением на подъездах к самому кварталу, в связи с чем до дома номер один на Шелл-Сквер мне удалось добраться не раньше, чем почти в семь часов вечера в пятницу.

Здание это представляло из себя огромный монстр-монолит, занимавший целый квартал от Каронделе до Святого Чарльза и от Пердидо до Пойдрас. Вход был расположен со стороны Каронделе, где такси и оставило меня. Но для того, чтобы добраться до него, мне сперва пришлось подняться вверх на несколько ступенек и оказаться на площадке футов в тридцать шириной, с внешней стороны которой был установлен оправленный в бронзу указатель «ШЕЛЛ-СКВЕР № 1», и затем я преодолел еще где-то ступенек десять, оказавшись уже на второй площадке, и потом еще десять ступенек к третьей площадке, по всей ширине которой располагались внушительных размеров двери из затемненного, не дающего бликов стекла. У меня было такое ощущение, как будто только что мне довелось совершить восхождение на одну из древних пирамид в долине реки Нил. В холле за стойкой полукруглой формы, изготовленной из того же камня, что и само здание — нечто среднее между мрамором и гранитом — сидел охранник. Он спросил у меня, являюсь ли я сотрудником «Шелл», и когда я ответил ему, что нет, не являюсь, убрал назад объемистый гроссбух, который он уже было собрался придвинуть ко мне. Вместо этого мне было предложено записать свое имя в другом журнале. Мне было также напомнено о необходимости при выходе из здания сделать там же отметку, после чего он по собственной инициативе показал мне жестом, в какой стороне находятся лифты. Сначала я остановился перед вывешенным на стене указателем, нашел в нем номер помещения, занимаемого фирмой «Фоэлгер, Хейторн, Пелесьер и Кортин», а затем поднялся на лифте на седьмой этаж.

За столом секретаря в ультрасовременной приемной никого не было. Пол здесь был сплошь застелен темно-синим ковром, на котором стоял стол белого огнеупорного пластика, на стене как раз напротив входной двери был повешен эстамп Мондриана, и по всей приемной были расставлены мягкие диваны и мягкие кресла эргономического дизайна. Но тем не менее я услышал, что откуда-то из дальнего конца холла раздавался стук пишущей машинки, где я впоследствии и обнаружил усталую секретаршу, и мне показалось, что она была даже рада тому, что благодаря мне, ей удалось получить хоть короткую передышку от вконец надоевшей машинки и от всех этих разбросанных по столу бесконечных страниц. Она самолично препроводила меня к закрытой двери орехового дерева, и затем поинтересовалась, не принести ли мне кофе. Я поблагодарил и отказался. Постучав в дверь, я услышал, как голос из-за нее ответил:

— Да, входите, пожалуйста.

Дэвиду Хейторну было наверное лет семьдесят, это был довольно хрупкий человечек с поразительно густой шевелюрой иссиня-черных волос и колючим взглядом карих глаз, а лицо его очень напоминало своим видом давно выцветший и попорченный погодой пергамент. Кабинет его, как и приемная, а также те несколько комнат, в которые мне довелось заглянуть по пути, были обставлены все в том же радикально современном стиле, что делало его похожим на какую-нибудь заблудшую душу, перенесшуюся из времен «Больших надежд» прямиком в эпоху «Звездных войн». Я представился, мы обменялись рукопожатиями, и он предложил мне кресло у стола.

— Итак, — заговорил Хейторн, — вы приехали сюда, чтобы увидеть оригинал трастового соглашения.

— Да, сэр, это так.

— Хотите кофе?

— Нет, сэр, благодарю вас.

— Вы наверное недоумеваете, почему я настоял на том, чтобы вы приехали сюда для этого.

— Я считаю, что я вполне мог вручить мистеру Миллеру запрос на предоставление…

— Да, но это в том случае, если бы вами был предъявлен иск. Но ведь вы, мистер Хоуп, не были тогда еще готовы к этому, не так ли? Не вполне, разве я не прав? Вам, возможно, и удалось напугать Двейна, но ведь мы-то с вами оба адвокаты, так что со мной вы можете быть предельно откровенны. Нам нечего от вас скрывать.

Когда кто-либо начинает без устали говорить о подобных вещах — а Дэвид Хейторн произнес эту фразу уже раза три по телефону и четвертый раз только что — то мне почему-то хочется тут же и понадежнее припрятать вилки и ножи из серебра. Я улыбнулся ему. Он тоже улыбнулся мне в ответ.

— Вы слышали анекдот о корабле, тонущем в Тихом океане? — спросил Хейторн.

— Нет, сэр, не припоминаю.

— Ну вот, значит, после кораблекрушения плывут по океану врач, министр и юрист, а вокруг них много-много акул. И вот эти акулы очень быстро разделались с врачом и министром, но вот юриста не тронули. И вы знаете, почему?

— Почему же?

— Профессиональная обходительность, — сказал Хейторн и разразился смехом. Его смех, для такого на вид щуплого человека, был на удивление звучным, он казался неким отголоском молодости, точно так же как и его прекрасно сохранившаяся юношеская шевелюра. Перестав наконец смеяться и посерьезнев, Хейторн сказал. — Поводом к тому, что мне хотелось, чтоюы вы посмотрели документы непременно здесь, у меня в офисе, явилось то…

— Да, сэр?

— Явилось то, что мне очень не хотелось, чтобы вы его поняли превратно. Я подумал, что мы бы могли весьма тихо и спокойно обсудить его здесь, и что именно таким образом мне удастся удерживать вас от того, чтобы вы не пришли к тому заключению, которое, и я почти уверен в этом, скорее всего первым придет вам на ум.

— И какие же это, по-вашему, выводы, сэр?

— А такой вывод, что Двейн Миллер сам убил свою собственную дочь.

Я пристально глядел на Хейторна.

— Вот, — сказал он.

— Понятно.

— Конечно же, это нонсенс. И все же трастовый документ возможно способствовал бы выдвижению подобных предположений. Особенно если взять в расчет тот факт, что еще никто не получил никаких известий от похитителя девочки.

— И что же по-вашему, мистер Хейторн, это может означать?

— А то, что может быть ее тоже уже нет в живых.

— Я надеюсь, что это далеко не так.

— Ну, разумеется, конечно, но тем не менее подобная возможность, согласитесь, существует. А в случае смерти основного бенефициара по трастовому соглашения — в данной случае, им была покойная мисс Миллер, а также если смерть альтернативного бенефициара наступит до истечения срока заключенного договора, да-да, я думаю, теперь вы понимаете, почему кого-нибудь вполне может осенить предположение о том, что тут ведется грязная игра.

— Но почему же, мистер Хейторн, почему?

— Потому что в этом случае весь аккумулированный доход, равно как и основной капитал должны будут возвратиться к учредителю. А учредителем-то, как вам уже известно, и является Двейн Миллер.

— Ясно.

— Вот.

— Да уж… — Вот так.

— А теперь я могу взглянуть на сам документ?

— Конечно. Я просто хотел предостеречь вас от каких бы то ни было поспешных выводов.

Трастовое соглашение занимало двадцать восемь страниц, и примерно час ушел у меня на то, чтобы внимательно его прочитать, делая по ходу чтения заметки. За все это время Хейторн даже ни разу не взглянул на часы, хотя еще раньше при нашем с ним телефонном разговоре он говорил, что сегодня вечером его пригласили где-то здесь в городе на ужин. Когда я наконец перевернул последнюю страницу, Хейторн посмотрел на меня через стол и спросил:

— Ну? Что вы на это скажете?

— На первый взгляд все кажется достаточно просто.

— О, да, разумеется, это обычное типовое соглашение, если можно так сказать. Конечно, за исключением реинвестированного дохода, но эта идея принадлежала Двейну. Я тогда старался переубедить его, предупреждал, что в смысле налогообложения это вовсе не выгодно, но он ответил, что ему, видите ли, хочется, чтобы доход все время накапливался, а не разбазаривался бы через некоторые промежутки времени. Миллер всегда считал, что его дочь совсем ничего не смыслит в финансовых вопросах, и он настаивал на том, чтобы ни гроша, ни цента из этого траста не попало бы к ней до того момента, пока Викки не исполнится тридцать пять лет, то есть когда она предположительно, по его мнению, сможет разумно распорядиться этими деньгами.

— И когда же это должно было произойти?

— Вот, а это как раз еще один факт, который легко может подвести к ложеному умозаключению.

— Почему?

— А потому, мистер Хоуп, что мисс Виктории Миллер должно было исполниться тридцать пять лет двадцать четвертого января — это вторник следующей недели.

— Вы хотите сказать, что срок пот растовому соглашению должен истечь всего через девять дней после убийства?

— Да сэр, но только, прошу вас, не надо торопиться и приходить к очевидным на первый взгляд решениям.

— Мистер Хейторн, а кто выступает здесь доверителем?

— «Кахун-Нэшнл».

— Это здесь, в Новом Орлеане?

— Да, сэр.

— А им известна стоимость траста на сегодняшний день?

— Я уверен, что да, но сейчас я уже располагаю самыми последнии сведениями и сам могу сказать вам, что в настоящее время он оценивается в двенадцать миллионов долларов.

— Двенадцать…

— Да, сэр.

— Которые Виктория Миллер получила бы на свой день рождения на следующей неделе.

— Точно так. И которые, в соответствии с условиями соглашения, ее дочь — являющаяся альтернативным бенефициаром — все же получит на следующей неделе.

— Если только, как вы предположили…

— Да, если только она доживет до того времени.

— А если нет — все это снова вернется к Двейну Миллеру.

— Боюсь, что так и будет.

Хейторн взглянул мне в лицо.

— А-а… — проговорил он. — Я точно знаю, о чем вы подумали.

— Мистер Хейторн, — проговорил я, — не смею вас более задерживать, я знаю, что у вас сегодня за ужином назначена встреча. Спасибо, что вы изыскали возможность и уделили мне свое время, — тут я немного смутился. — Но может быть вы сочли бы возможным снять копию с этого документа и послать его мне? Или это будет для вас слишком обременительно?

— Теперь, когда мы с вами уже переговорили, я не возражаю, — затем Хейторн усмехнулся и добавил, — в конце концов, если бы я не согласился, вы бы наверняка вручили бы мне официальный запрос на предоставление документа.

— Благодарю вас, — сказал я.

Мы пожали друг другу руки. Я зашагал по длинному коридору, двери из которого вели в сверхсовременные офисы, прошел мимо той комнаты, где секретарша все еще стоически сражалась с огромным ворохом юридических документов, ее пишущая машинка клацала, словно танцор-чечеточник с Бурбон-Стрит, и я снова подумал об этом трастовом соглашении, написанном в далеком 1965 и о завещании, составленном всего пару недель назад, и я думал о маленькой Элисон Кениг, о том, что она еще даже не может представить себе того, что судьба двенадцати миллионов долларов теперь целиком зависит только от ее жизни.

В тот вечер за ужином я был явно не в ударе. Мы выбрали ресторан «У Жака» на Рью-Дофин, который был нам очень настойчиво рекомендован, но в то же время оказался чрезмерно дорогим. Для начала я заказал креветки в соусе, затем черепаховый суп, и после две порции мяса-Chateaubriand (нам с Джоанной — одну на двоих). Для меня разговор Джоанны и Дейл отступил на второй план; на первом же плане моего сознания снова и снова звучало безжалостное: «Если Элисон умрет…»

— Джоанна, ну и как тебе мясо?

— Классно!

— Вот, а ты попробуй еще цуккини.

Если Элисон умрет, думал я, состояние в двенадцать миллионов долларов нежданно-негаданно достанется либо Кенигу, либо Миллеру…

— Если хочешь, потом мы сможем пойти слушать джаз.

— Конечно, хочу! Мне так нравится этот город!

— Ты здесь впервые?

— Ага, но вот папа уже как-то бывал здесь.

Если Элисон умрет доследующего вторника, когда должен будет истечь срок соглашения, тогда все снова будет возвращено ее деду, Двейну Миллеру…

— Ну раз так, то для начала мне самой придется поводить вас по городу. Сегодня вечером мы идем слушать джаз в «Презентейшн-Холл» или в «Мо'Джаз», а потом может быть и сами что-нибудь споем в заведении у О'Брайена.

— Вот здорово!

— А завтра утром позавтракаем в ресторане у Бреннана, и сразу же после него пойдем на Французский рынок. А после обеда, если хочешь, мы можем взять напрокат машину и поедем все вместе куда-нибудь на старые плантации, что вдоль…

Если Элисон удастся все-таки дожить до следующего вторника, тогда все те деньги станут официально принадлежать ей, и тогда если с ней что-нибудь случится, все это состояние, разумеется, достанется ее отцу — Энтони Кенигу…

В соответствии с Разделом 732.103 законодательства штата Флорида, имущество лица, умершего и не оставившего после своей смерти завещания (шестилетние дети не могут составлять завещания, так как не являются дееспособными гражданами) подлежит передаче в первую очередь здравствующему супругу (или супруге) умершего (Элисон, разумеется, не была замужем), и затем потомку по прямой линии (у Элисон детей не было), или же, в случае отсутствия потомков по прямой линии, то все отходит к отцу и матери данного лица — или кому-нибудь одному из них, в случае если он пережил другого. Энтони Кениг пережил Викторию Миллер. Теперь же, если его дочь умрет по прошествии следующего вторника, то он сам унаследует от нее все двенадцать миллионов.

Каждый из них, рассуждал я, мог иметь чертовски заманчивую перспективу, связанную с кровавым преступлением. В зависимости от времени, каждый из них имел шанс с легкостью завладеть всеми двенадцатью миллионами долларов — в случае, если Элисон умрет.

От десерта я отказался. Счет за нас троих составил сто пятьдесят пять долларов плюс чаевые. Я не позволил Дейл оплатить его, хотя она и настаивала на этом, повторяя, что именно сегодня вечером она собиралась пригласить меня в ресторан. Но я сказал, что она сможет угостить нас завтра утром у Бреннана, после чего мы поблагодарили метрдотеля за прекрасный ужин и покинули ресторан.

Пришло время объяснить кое-что. Во-первых, это отношение моей дочери Джоанны к тем женщинам, с которыми я знакомился и общался с тех пор, как мы с женой развелись. Все они Джоанне не нравятся. Сказать точнее, она люто ненавидит их. Она уже давно оставила надежды на то, что ее мать и я когда-нибудь снова поженимся; она даже не надеется на то, что хоть когда-либо в будущем мы с моей бывшей женой станем несколько более любезны в отношениях друг с другом — но это вовсе не означает, что Джоанна считает необходимым для себя непременно благожелательно относиться ко всевозможным претенденткам на руку и сердце ее отца, или хотя бы по крайней мере вести себя с ними более или менее любезно. Один раз Джоанна угрюмо промолчала целых три дня во время морской прогулки в обществе довольно милой (и совершенно смущенной, а в конце концов потерпевшей окончательное поражение) молоденькой разведенной женщиной из Тампы, художницей по роду занятий, с которой я познакомился на ее персональной выставке в Калусе. Со времени своего развода я знакомился с очень многими женщинами на открытии выставок в картинной галерее; все-таки творческое окружение очень способствует таким как будто случайным встречам. Но Джоанне все эти дамы были крайне неприятны, и она не скрывала своего неудовольствия. Ее реакция всегда оставалась неизменной. Джоанна презирает их всех, и с самого начала дает недвусмысленно понять, что трофеем, из-за которого идет весь этот спор является никто иной, как сам Мэттью Хоуп, ее папочка, и что у этого сокровища уже есть хозяин, и он же заботливый его хранитель — любящая дочка. Так что, отвали, подруга.

И теперь я хочу объяснить, что на самом деле представляет из себя город Новый Орлеан.

Если человек живет на Восточном побережье, или, скажем, где-нибудь к югу от города Мемфис, штат Теннесси, то в этом случае он наверняка ездит за покупками в Атланту, а для того, чтобы выпить и развлечься — в Новый Орлеан. Если же проехать еще подальше на север, в штаты Северная Каролина и Южная Каролина, Кентукки, то в девяти случаях из десяти среди туристов из южных штатов, томимых жгучим желанием хотя бы на выходные вырваться из благочинного занудства, Ричмонд, штат Вирджиния, по праву считается самым наиболее посещаемым местом. А если отправиться еще дальше на север, а затем повернуть к западу, в штаты Огайо, Индиана, Миссури, Айова и Висконсин, то безусловно, своего рода Меккой этих мест можно по праву назвать Чикаго — это мой город, мой родной город, и пускай мой компаньон Фрэнк неустанно твердит, что Чикаго был и всегда останется лишь вторым городов Штатов. Если послушать Фрэнка, то получается, что Нью-Йорк это сам город городов, и не имеет абсолютно никакого значения, где вы живете, какой у вас цвет кожи, какую религию вы исповедываете, равно как и ваши политические убеждения тоже не берутся в расчет. Фрэнк твердо убежден в том, что и вообще Соединенные Штаты Америки заканчиваются аккурат на западном берегу реки Гудзон. Но тем не менее, факт остается фактом: многие жители южных штатов успели уже раз по сто побывать в Новом Орлеане, но очень многие из них так ни разу за всю свою жизнь так и не ступили на остров Манхэттэн.

Новый Орлеан — это просто замечательно.

Сам Фрэнк никогда здесь не бывал, потому что, по его словам, если, усевшись в самолет, он даже меньше чем через три часа может оказаться в Нью-Йорке, то зачем же тратить целых два с половиной часа — да еще с пересадкой в Тампе — чтобы добраться до городишки, находящегося лишь на двенадцатом месте среди наиболее благополучных городов Америки? (Он никогда не распространялся на тот счет, какие же еще города внесены в этот список между двенадцатым и первым местом; но зато всем нам, каждому сотруднику юридической фирмы «Саммервиль и Хоуп» (еще бы!) было по крайней мере уже известно, какой город является номером первым). Ну как можно объяснить, что такое Новый Орлеан подобному фанатичному нью-йоркцу типа нашего Фрэнка? Каким образом его можно заставить поверить в то, что этот город является средоточием всех самых лучших черт, какие только могут быть присущи в том числе и тому городу, который он сам так боготворит, да еще в сочетании с тем самым-самым лучшим, что может быть в Сан-Франциско и — о да! — даже в Чикаго, этого прекрасного во всех отношениях города? Как? С чего здесь начинать?

Какое определение можно дать городу, в котором французское названия улиц произносятся на характерный южный манер, из-за чего «Шартэ» превращается в «Чартерс» и словно в силу некой метаморфозы «Бьенвиль» вдруг неожиданно превращается в «Би-ЭН-виль». Разве можно как-то объяснить, что Французский квартал состоит всего-навсего из нескольких рядов строений: шесть в ширину и четырнадцать в длину, не считая нескольких улочек на берегу Миссисиппи, но как раз на этом маленьком «пятачке» в центре города умещается больше музыки, больше неприкрытого секса, больше лавок, торгующих разного рода сувенирами, больше шикарных ресторанов, больше отелей, больше цветочниц с их тележками, больше неоновых огней, больше китайских ресторанчиков, больше мальчишек-чистильщиков ботинок и уличных артистов, и хорошеньких женщин, чем в любом взятом для сравнения и равноценном по площади уголке Соединенных Штатов?

Музыка выплескивается прямо на Бурбон-Стрит из открытых дверей боров и клубов. Это место закрыто для въезда любого транспорта, и просто создано для прогулок, джаза, диксилендов и кантри. На бордюре сидят чернокожие подростки, они торопливо шнуруют туфли для степа, а затем поднимаются с земли, чтобы броситься в водоворот музыки, они танцуют, они парят, и подковки их ботинок звонко цокают об асфальт. Танцоры лукаво усмехаются, поглядывая на перевернутую шляпу, лежащую посреди улицы, а иногда могут и настойчиво кивнуть в ее сторону, если сочтут, что двадцатипятицентовики и долларовые бумажки слишком редко ложатся на ее дно. Многочисленные стриптиз-шоу зазывают взглянуть на девиц разной степени обнаженности, на лениво играющих мышцами молодых людей, а также на девиц вместе с молодыми людьми, чтобы увидеть в их исполнении извечный, неподвластный времени номер, обозначенный в афишах как «настоящее» секс-шоу. Уличные зазывалы изредка приоткрывают двери, и на какую-то секунду в образовавшемся проеме мелькает обнаженная плоть, извивающаяся на расположенной внутри заведения сцене или за стойкой бара — «Да вызовите же полицию, — что есть мочи орут зазывалу, — там внутри совершенно голая женщина!»

Магазинчики сувениров на Бурбон-Стрит — это огромный базар, на котором можно купить что угодно: футболку с рисунком, который может быть нанесен на нее непосредственно в вашем присутствии, широко распространенные особого вида наклейки для автомобилей, а также вибраторы всех цветов и размеров («Ух ты! — воскликнула Джоанна, узрев один из них в витрине магазина. — А это для чего?»), электрические шарики любви, надувные резиновые куклы в натуральную величину, разные снадобья для усиления потенции и влечения, пивные кружки в форме женской груди, с ручкой и огромным соском. Есть также магазины, торгующие всевозможными штучками, начиная от открытых женских трусиков, до таки, которые просто напросто можно съесть, если в пылу сладострастия вас вдруг одолеет голов, а рядом с ними проклепанные кожаные ошейники и такие же широкие браслеты, а также устройство под название «Со-кулятор», которое, будучи включенным в автомобильную розетку для зажигалки, сделает путешествие обратно более приятным и разнообразным. Магазины на Роял-Стрит продают шоколад и конфеты, таблички с названиями судов и оловянных солдатиков, книги в кожаных переплетах и индонезийских кукол, разные антикварные вещи времен испанского и французского колониальных периодов, элегантные чемоданы и дамское белье, столовое серебро и часы.

Есть здесь и галереи, выставляющие образцы современного абстракционизма, есть и дешевые копии, и замечательные эстампы, и картины местных художников, облюбовавших для своих творений чугунные балконы, тележки цветочниц и джазовых музыкантов. На территории, прилегающей к Парку Джексона, на самом берегу несущей свои мутные воды Миссисиппи, сидит намного больше художников-портретистов, чем их ежегодно выпускается Институтом изящных искусств в Чикаго. Все они сидят за складными мольбертами, чиркая по бумаге пастелью или углем, в то время, как объекты их творчества сидят напротив них, затаив дыхание, не мигая (и с довольно глупым видом), стараясь не обращать внимания на слоняющихся вокруг зевак. На Французский рынок свозятся свежие овощи и фрукты из близлежащих хозяйств: апельсины, яблоки, бананы, морковь, белый и красный картофель, лук, бобы зеленые и желтые, — а уж буйство красок здесь может посоперничать с палитрами художников в парке.

И музыка, везде музыка. Повсюду в городе. Завернешь за угол, а там вовсю трудится ансамбль из пяти музыкантов — труба и тенор-саксофон, пианино, ударные и бас. Сойдешь с тротуара — а там трое ребят поют мелодию собственного сочинения, аккомпанируя себе на гитаре, банджо и стиральной доске, открытый футляр от гитары стоит тут же на земле, в ожидании добровольных взносов. Здесь есть замечательные музыканты и не очень, но вы можете видеть их везде: например, на островке безопасности посредине центральной улицы одного из прибрежных районов. Потоки машин обтекают их с двух сторон, в то время, как они играют свой «Бэзин Стрит Блюз». Или же кто-нибудь играет на флейте у дверей магазина на Кенэл-Стрит, или же еще один музыкант бренчит на укулеле у магазина, где занимаются тем, что набивают на майки фальшивые газетные заголовки; мелодии накладываются друг на друга и переплетаются, музыка не замолкает ни на минуту и подстерегает на каждом шагу. Во всем мире нет второго такого места, как Новый Орлеан, и мой компаньон Фрэнк даже не может себе представить, как же чертовски много в этой жизни он теряет.

Вечером той же пятницы магия города вкупе с очарованием и шармом Дейл О'Брайен привели мою бедную дочку Джоанну в трепетный и иступленный восторг. Поначалу, когда я представил ее Дейл в аэропорту Калусы («Ага, привет»), Джоанна по своей восхитительной привычке замолчала, и так продолжалось всю дорогу до самой Тампы, а после пересадки там, до самого Нового Орлеана. Когда я высадил их обеих у отеля, Джоанна метнула в мою сторону испуганный взгляд — я что, и вправду решил оставить ее наедине с этой женщиной, с этой еще одной, этой угрозой ее прежним правам? В ресторане «У Жака» в то время, как наше проголодавшееся трио поглощало закуски в ожидании заветных девяти часов, когда должны были принести ужин, Джоанна стала несколько дружелюбней, но я подозревал, что это только из-за того, что я сам единолично узурпировал ее привилегию на роль глухонемой.

Но потом, между рыбой и жарким Джоанна и Дейл были уже увлечены оживленным обсуждением просчетов и недостатков в системе школьного образования Калусы, и Джоанна принялась рассказывать Дейл о том, как она рада, что ей довелось учиться в школе Св. Марка. Я был чрезвычайно изумлен, когда услышал, как моя Джоанна рассказывает ей все об Эде, инструкторе по физкультуре из Бедлоу, известному тем, что зачеты учащимся женского пола он ставил только в том случае, если только те посещали его дополнительные внекласные занятия, не предусмотренные никакими программами, и проводимые им в кладовке, где хранились всякие там баскетбольные мячи, и где как раз во время этих занятий находился и спортивный снаряд иного рода. Своевременное прибытие Chateaubriand избавило меня от дальнейшей необходимости вникать в самые разнообразные познания моей умудренной жизнью тринадцатилетней доченьки. Дейл перевела разговор на то, какой маршрут и порядок осмотра города нам, по ее мнению, следует избрать, и моя Джоанна слушала ее, затаив дыхание и широко распахнув глаза. И еще до того, как мы покинули ресторан, я был уверен, что она уже была влюблена в Дейл.

По Бурбон-Стрит я шел между ними, обе они были так милы, что ни один мужчина в мире не мог бы никогда в жизни рассчитывать на то, чтобы вот так идти по улице при подобном сопровождении. Моя дочь — высокая шикарная блондинка с карими глазами; Дейл — повыше ростом, зеленоглазая девушка с волосами цвета опавшей листвы. Но ощущал я себя так, словно я и есть тот самый человек, который играет решающую роль в широко известной поговорке «Двое — еще компания; трое — уже толпа». Захваченный царившими вокруг запахами и звуками, доносившейся из-за приоткрытых дверей, изредка открывающейся взору наготой, видом повсеместно готовящихся хот-догов, гамбургеров и яичных рулетов, мерцанием неоновых огней, разноголосым весельем и доносившимися песнями, я шел между Дейл и Джоанной, держась с ними под руки, и при этом меня не покидало странное чувство одиночества. Все это время Джоанна трещала, как сорока, обращая внимание Дейл (а не мое) буквально на все, что ей только попадалось на глаза, и реакция Дейл на это была такой, словно она тоже видела все это лишь впервые, так что обе они очень увлеченно пытались узнать друг друга как можно лучше, а я в этот план совсем не вписывался. Например, увидев в витрине секс-шопа искусственный член телесного цвета длиной почти в фут, Джоанна тут же указала на него Дейл, а не мне. Точно так же как Дейл (а не мне) была адресована история (немного раньше Джоанна сама прочитала ее на салфетке в «Мо'Джаз») об изобретении коктейля, о том, что произошло это как раз здесь, в Новом Орлеане, сто шестьдесят пять лет назад, и что изобретение это принадлежало местному аптекарю по имени Антуан А. Пешо, и что он называл это coquetier, но с тех пор название это переродилось в то слово, которое мы употребляем и по сей день. И именно с Дейл Джоанна присоединилась к общему нестройному хору, распевающему «У О'Брайена», в то время как я молча сидел, потягивая коньяк, потому что я никогда, ну никогда, не являлся сторонником коллективно-хорового пения, даже если все это и происходило под аккомпанемент пианиста, чье отражение в зеркале, висящем под некоторым углом к стене, было видно всем из присутствовавших в этом забитом до отказа людьми помещении. А по дороге обратно в отель в три часа ночи, а точнее, уже утра следующего дня, субботы, когда все мы устали, а веки у Джоанны уже стали сами собой закрываться, то она склонила голову на плечо к Дейл, а та обняла ее за талию. С одной стороны, я был рад установлению подобных взаимоотношений, но в то же время я ощущал себя всеми и навсегда покинутым.

В холле я взял со стойки утренний номер «Таймс-Пикаюн», и по пути к лифту, следуя за Джоанной и Дейл, увидел, что вся первая полоса выпуска посвящена Элисон Кениг. Там рассказывалось о том, что вечером 18 января, в пятницу, в 8:30 вечера она была найдена мертвой в сточной канаве на Белфаст Авеню и Эспин Роуд в городе Калуса, штат Флорида. Горло у девочки было перерезано.

В восемь часов утра я попробовал дозвониться Блуму в его офис, так как мне казалось — особенно теперь, после смерти Элисон — что в данный момент я располагаю жизненно важной для следствия информацией. Дежурный полицейский, снявший трубку на том конце провода, сообщил мне, что детектив Блум еще не появлялся сегодня на работе, и в свою очередь поинтересовался у меня, не желаю ли я оставить ему записку. Я ответил, что это чрезвычайно срочное дело, и поэтому не мог ли он любезно позвонить Блуму домой, чтобы тот сейчас же перезвонил мне сюда, в Новый Орлеан. Я оставил для связи свой номер телефона в «Сен-Луи», но тут же сильно усомнился, что Блум когда-либо получит эту записку. Человек на том конце провода обладал голосом одного из тех назойливых и сволочных по характеру личностей, имеющих склонность самолично принимать за всех решения, основанные на их собственной концепции относительного того, как, по их мнению, должна функционировать та или иная организация или фирма; и очевидно, междугородние телефонные звонки как раз претили принципам этого сторожа, беззаветно выполняющего свои функции по охране содержимого карманов и кошельков граждан города Калусы. Я не преминул лишний раз подчеркнуть (специально для него) всю важность ситуации, и он заверил меня, что обязательно передаст мою записку детективу Блуму. Но я все равно ни на грош не поверил ему.

Телефонная справочная служба выдала мне координаты Морриса Блума, проживающего в материковой части Калусы, по адресу 631 Авенида-дель-Сол. Я тут же набрал его номер, но на том конце провода на мой звонок никто не отвечал. Я не мог поверить в то, что Блум мог собраться и спокойно отправиться куда-нибудь на уикэнд, после того как был найдено тело Элисон. Я снова набрал номер. Телефон на том конце провода позвонил наверное уже раз десять или даже больше. Снова никакого ответа. Я положил трубку. Позвонив в агентство Национальных авиалиний, я узнал, что в 2:35 пополудни из Нового Орлеана вылетает прямой рейс на Тампу, прибывающий туда в 4:51. Ближайший самолет из Тампы в Калусу вылетает только в 7:53, но я все равно смогу оказаться дома еще раньше, если найму в Тампе машину. Я спросил у Дейл и Джоанны, не хотелось бы им задержаться здесь без меня еще на один день; казалось, для Джоанны это было искушением, на которое было очень трудно не поддаться. Но все же во второй половине дня мы все втроем заняли места в самолете Национальной авиакомпании, а затем я взял в Тампе машину, водитель которой сначала высадил у моего дома нас с Джоанной, а затем доставила и Дейл к ее дому на рифе Виспер. Без четверти семь вечера того же дня я снова попробовал дозвониться Блуму домой. На мой звонок ответила женщина.

— Алло, — заговорил я, — это адвокат Хоуп, мне хотелось бы поговорить с мистером Блумом. Он сейчас дома?

— Нет, он на работе, — был ответ.

— А вы миссис Блум?

— Да.

— Я постараюсь еще дозвониться ему на работу, но если вдруг все-таки случится так, что я не застану его там, то не могли бы вы передать ему, чтобы он непременно перезвонил ко мне домой? Я составлю вам свой номер телефона.

— Да, подождите немного.

Я подождал, пока она предположительно искала ручку и блокнот, а затем снова вернулась к телефону, и я смог продиктовать свой домашний номер телефона. Затем, сразу же после того, как жена Блума положила трубку, я немедленно набрал телефон полицейского участка, и был немедленно соединен с Блумом.

— А я все названивал тебе в Новый Орлеан, — сказал он. — Мне совсем недавно передали твое послание. А ты где сейчас?

— Дома.

— Я думаю, ты уже слышал.

— Слышал.

— Во дела, да? Ты знаешь, где находится эта сточная яма? Что за «Спортивной Ареной», там, на Белфаст и Эспин. Так вот, вчера вечером ее там и нашли. Она лежала лицом вниз, прямо в воде. Получилось так, что парень с девицей по-своему развлекались в припаркованной недалеко от того места машине, ну и по ходу дела парню приспичило отлить, вот он и направился прямиком к той канаве, и там-то он ее первым и обнаружил. На ней была длинная ночная рубашка, вся в крови. Ну, а он тут же бросился нам звонить. Вот так. А ты чем занимался в Новом Орлеане?

— Изучал оригинал.

— Вот как? — И мне нужно поговорить с тобой. Ты еще будешь у себя?

— Разумеется, приезжай прямо сейчас, — сказал Блум.

Блум слушал очень внимательно. Сначала я вновь сделал для него краткий обзор распоряжений, отданных Викки в завещании, а затем подробно остановился на каждом из условий трастового соглашения. Время от времени Блум понимающе кивал. Когда я сказал, что срок траста истечет через три дня, он лишь удивленно поднял свои густые брови. Когда же в продолжение своего рассказа я объяснил, что двенадцать миллионов долларов — теперь, когда Элисон больше нет в живых — снова возвратятся к Двейну Миллеру, Блум только хмыкнул и снова кивнул. Я ждал. Он начал прохаживаться по своему кабинету взад-вперед. Наконец он обернулся ко мне и заговорил:

— Из всего, что ты мне только что рассказал, я сделал вывод, что если Элисон дожила бы до вторника, то Энтони Кенигу досталась бы четвертая часть этих денег, правильно?

— Принимая во внимание завещание Викки, да, это так.

— А теперь скажи мне, а на деле является ли это ее завещание официальным и обязательным для исполнения документом?

— Да, данное завещание является таковым.

— А вот если бы Элисон умерла после вторника, то выходит, что тогда Кениг отхватил бы себе весь этот кусок целиком?

— Да.

— Итак, ты предполагаешь, что так как кто-то тихо прирезал девчонку, не дожидаясь вторника, и в связи с тем, что Двейн Миллер теперь должен будет получить всю эту сумму сполна назад, то, значит, по-твоему, выходить, что убийцей Элисон по идее должен быть Миллер? Ты это имеешь в виду?

— По крайней мере, я не исключаю такую возможность.

— Гм. Ну что ж, ладно, Мэттью, тогда разреши мне в свою очередь задать тебе несколько вопросов. Вопрос номер один. Доводилось ли тебе слышать о статье 732.802 законодательства штата Флорида?

— Нет, еще не довелось.

— А вот я знаю ее наизусть, это одна из первых статей, которые я усвоил после того как перевелся сюда. Вот она: 732.802. Убийца. Лицо, осужденное за убийство своего потомка не имеет права на наследование принадлежащего тому имущества.

Блум посмотрел на меня.

— Ну и что? — спросил я.

— А то, что если старик Миллер в самом деле убил Викки и свою внучку, то в соответствии с 732.802 ему с того имущества все равно ни хрена ни удастся унаследовать. Вот так.

— Нет, не так, — возразил я.

— Нет так? А как тогда?

— Ты не прав. Траст это не завещание. И в этом случае ни о каком наследовании и речи не идет. Миллер ничего и ни от кого не наследует. Эти деньги всего-навсего будут возвращены ему.

— Хм, — задумался Блум. — Ладно, давай не будем его исключать, оставим как одного из подозреваемых. Но почему из этого числа должен быть исключен Кениг?

— Потому что, если бы его дочь только дожила бы до вторника и пережила бы его, то все деньги траста…

— Ну да, но вот только он сам-то об этом знает?

— Что ты имеешь в виду?

— Давай теперь обо всем по порядку, хорошо? Итак, первое: предположим, что Кениг знал, что его имя упоминается в завещании Викки.

— Тогда вернемся совсем немного назад, — сказал я. — В таком случае нам следует выдвинуть еще одно предположение, что разговор об этом состоялся у них после того, как Кениг получил то ее письмо.

— Почему?

— Потому что в том письме она просит его стать опекуном Элисон. Я думаю, что тогда для Кенига это стало неожиданностью.

— Ладно. Итак, он получает письмо, и в субботу он уже здесь, чтобы обо всем с ней проговорить. И вот Кениг говорит: «Послушай, Викки, конечно, я очень польщен, что ты хочешь, чтобы именно я взял на себя заботу о нашей дочери, но ты-то сама со своей стороны предприняла хоть какие-нибудь официальные действия, которые могли бы гарантировать, что Элли останется именно со мной?» И вот Викки уже рассказывает ему о своем завещании, по которому он должен стать опекуном над личностью и имуществом Элисон и говорит ему, что, о да, кстати, тебе также достанется одна четвертая часть денег по трасту. Ну как, Мэттью, а это звучит убедительно, а?

— Отлично, давай дальше.

— Итак, второе: Кенигу могло быть известно о существовании трастового соглашения. Все-таки некоторое время он был мужем Викки, и должны же они были, в конце концов, обсуждать это между собой. И, в чем я наверняка уверен, он даже мог знать, что срок по тому соглашению истечет, когда Викки исполнится тридцать пять лет. И уж я в чем уверен больше всего, так это в том, что ему также было известно, что день рождения у нее двадцать второго января. Так же с большой долей уверенности смею утверждать, что он заранее знал, что в трасте этом заложена весьма приличная сумма. Но — и это очень большое «но», Мэттью — мы не знаем, было ли ему известно о том, что в случае смерти малышки-Элисон, все это состояние должно будет снова возвратиться к Миллеру? Здается мне, что нет.

— Позволь узнать, почему?

— Ты мне тут как-то на днях говорил, что Миллер считал свою дочь крайне непрактичной и ничего не смыслившей в финансовых делах. А раз так, то чего ради ему бы вдруг понадобилось начать разъяснять ей подобные тонкости? Абсолютно незачем. Мне лично кажется, что сам он по сути своей обыкновенный деревенщина, при этом глубоко убежденный, что удел женщины — это краски, тряпки и ужимки, и что нечего им забивать свои пустые маленькие головки теми вещами, с которыми, как ему казалось, лучше всего могут справиться исключительно мужчины. Все эти говнюки с Юга такие же как он, понимаешь?

— А это-то здесь еще при чем?

— А все при том же. Если Кениг не знал, что если друг что-нибудь случится с малышкой, то все эти двенадцать «лимонов» снова будут возвращены Миллеру. Он, возможно, мог считать, что все должно будет достаться единолично ему, Кенигу, как родному отцу Элисон. Ведь так говорит закон, не так ли?

— Да, таков закон.

— Так что, возможно он рассчитывал на то, что сначала деньги станут частью собственности Викки, а потом — Элисон, и вот тогда он оказывался следующим во всей этой цепочки, естественно, уже с мешком наготове.

— Может быть.

— А отсюда и вывод — он все еще представляет для нас определенный интерес.

— Вполне может быть.

— Но у нас на данный момент имеется лишь одна возможность побольше разузнать об обоих чудилах, — сказал Блум. — Теперь нам остается вызвать сюда и одного, и другого, и посмотреть, как каждый из них примется перетягивать одеяло на себя.

За Кенигом Блуму никого посылать не пришлось, потому что в это время сам Кениг уже нетерпеливо дожидался Блума в приемной. Он сразу же объявил Блуму (и я не был уверен, что Блум ему тотчас же поверил; да и сам я, надо сказать, усомнился в этом), что утром он не удосужился купить газету, а также не включал ни радио, ни телевизора, и что всего час назад он как-то случайно повернул ручку радио у себя в машине, и после этого сразу же без малейшего промедления примчался сюда, но Блум тогда был занят, и его, Кенига, попросили немного подождать. Поскольку сам Кениг уже не один раз высказывал при мне свое отношение к личности детектива Морриса Блума, то мне, в принципе, совсем не трудно было догадаться, что обыкновенное предложение подождать за дверью кабинета — в то время, как он, Кениг, собственной персоной приехал сюда, и причем дело касалось его дочери, его убитой дочери — наверняка показалось ему невероятно оскорбительным, и это привело Кенига в ярость.

— Где она теперь? — продолжал возмущаться Кениг. — Почему мне до сих пор ничего не сообщили?

— Вчера вечером мы пытались разыскать вас в отеле «Брейквотер», — сказал Блум, — но вас там, к сожалению не оказалось. Сегодня мы тоже весь день пытались дозвониться до вас, но телефон в вашем номере не отвечал. Так где же вы были, мистер Кениг?

Было заметно, что Энтони Кениг смущен этим вопросом.

— Давайте пройдем сейчас куда-нибудь в более тихое место и там поговорим обо всем, — продолжал Блум, недовольно взглянув на трещавшую в приемной со скоростью шестидесяти слов в минуту пишущую машинку. — Я думаю, что в кабинете капитана сейчас как раз никого нет, — с этими словами он подвел нас к небольшой нише с установленным в ней американским флагом, по обеим сторонам от которого располагались две двери. Блум открыл левую из них, и мы вошли в комнату. Мне уже приходилось и раньше бывать в этом кабинете, когда сын моего клиента Джеми Печиса сознался сразу в трех убийствах, которых в действительности он не совершал. У стены напротив двери стоял письменный стол, за ним — вращающееся кресло, обтянутое зеленым кожзаменителем. Над столом, на отделанной панелями стене были развешаны дипломы в рамках под стеклом. Книжные полки располагались рядом со столом, на самой верхней из них стоял кальян. Еще там были фотографии женщин, вставленные в рамки. Я решил, что это, должно быть, жена и дочери капитана. Кениг озирался по сторонам, словно ожидая подвоха.

— Присаживайтесь, мистер Кениг, — предложил Блум. — Устраивайтесь поудобнее, — сам же он в это время зашел за стол и сел в зеленое кресло. Мы с Кенигом расположились напротив него. — У меня есть к вам несколько вопросов, — снова заговорил Блум, — так что я думаю, что лучше всего нам будет обставить нашу беседу сугубо официально и надлежащим образом, — он глубоко вздохнул. — В соответствии с решением Верховного Суда, принятого в 1966 году по делу Миранда против Аризона, мы не имеем права задавать вам какие бы то ни было вопросы, пока…

— Постойте-постойте, — воскликнул Кениг, и лицо его залилось краской, — что все это означает?

— То, о чем я сейчас собираюсь вас спросить, имеет непосредственное отношение к смерти вашей бывшей жены и дочери, мистер Кениг. И я должен объяснить вам…

— Я что, уже арестован?

— Нет, сэр.

— Ну тогда…

— Мистер Кениг, — решительно сказал Блум, — я вам советую поговорить со своим адвокатом.

— Вы не обязаны отвечать на вопросы, если только вы сами этого не пожелаете, — вступил в разговор я. — Мистер Блум хотел всего-навсего рассказать вам о ваших же правах. Кстати, это как раз одно из них.

— Да… но мне обязательно отвечать на его вопросы?

— Это ваше дело, как хотите. Но почему бы вам для начала не узнать о своих правах?

— Ну ладно, продолжайте, — согласился Кениг.

— Хорошо, — проговорил Блум и начал все заново. Кениг слушал внимательно, постоянно повторяя, что ему понятно, о чем идет речь.

— … право советоваться с адвокатом до или во время допроса.

— Понимаю. — Если вы решите воспользоваться этим правом, но в то же время окажется, что вы не располагаете достаточными средствами на оплату услуг адвоката, в таком случае вам будет назначен защитник, услуги которого для вас будут абсолютно бесплатными, с тем, чтобы вы имели возможность советоваться с ним до или во время допроса. Все это вам понятно?

— Да. И да хранит Господь Америку.

— Что, сэр?

— Могу себе представить, как подобное должно происходить в России, — сказал Кениг.

— Ах это… Итак, желаете ли вы, чтобы при нашей с вами беседе здесь присутствовал бы ваш адвокат?

— Мой адвокат уже здесь.

— Вы желаете, чтобы мистер Хоуп присутствовал бы здесь в качестве вашего адвоката?

— Да.

— Хорошо. Мистер Кениг, вы можете мне сейчас подробно рассказать, где вы были вчера между половиной пятого вечера и двенадцатью часами ночи?

— А почему именно в это время? — задал Кениг встречный вопрос.

— Потому что судмедэксперт установил, что смерть вашей дочери наступила приблизительно в шесть часов вечера, и потому что один из наших людей был у вас в отеле ровно в полночь, после того, как мы многократно и безуспешно пытались вам дозвониться. Он попросил представителя службы безопасности отеля открыть ваш номер, и в номере вас не было.

— Да, это так. Меня в отеле не было. — А где вы были, мистер Кениг?

— У знакомых.

— У кого конкретно?

— У женщины.

— Ее имя можете назвать?

— Я не знаю.

— Вы не знаете…

— Я не знаю ее полного имени. Могу назвать только имя без фамилии.

— О'кей, и как же ее зовут?

— Дженни.

— Но фамилии вы не знаете.

— Нет.

— А вы знаете, где она живет?

— Да.

— И где же?

— Я могу проводить вас к ее дому, но адреса назвать не могу.

— Вы были у нее минувшей ночью, мистер Кениг?

— Да.

— С которого часа до которого?

— Мы приехали туда около шести вечера вчера.

— И когда вы ушли оттуда?

Кениг замялся.

— Мистер Кениг. Когда вы..?

— Сегодня вечером. Я возвращался в отель, когда услышал, что… как в новостях по радио рассказали о смерти Элиссон.

— Итак, вы пробыли с этой женщиной примерно с шести часов вчерашнего дня и до… во сколько вы ушли сегодня?

— Около шести.

— Выходит, двадцать четыре часа.

— Да, около двадцати четырех часов.

— Вы покидали ее дом в течение этих двадцати четырех часов?

— Нет.

— И никто из вас никуда не отлучался все это время?

— Мы оба были все это время вместе.

— Так значит, никто из вас не отлучался из дома, чтобы оказаться на Белфаст Авеню и Эспин Роуд, у сточной ямы позади…

— Мистер Блум, — вмешался я.

Блум повернулся ко мне.

— В связи с тем, что я нахожусь здесь в качестве адвоката мистера Кенига, я заявляю протест против вашего последнего вопроса.

— Да, правильно, — сказал Блум, — извините. Мистер Кениг, мне бы хотелось услышать от вас, как мы сможем впоследствии найти эту таинственную незнакомку. Не исключено, что мы даже попросим вас проводить нас туда, с тем, чтобы переговорить и с ней тоже, если, конечно, вы сможете заново отыскать ее дом. Где это хоть?

— Недалеко от торгового центра «Пляжный пейзаж». Я уверен, что смогу отыскать это место.

— Хорошо, отложим это на некоторое время. Да, кстати, вы ведь постараетесь поднапрячь память и вспомнить ее фамилию, ладно? Это могло бы избавить нас от очень многих проблем.

— Я никогда не знал и даже не пытался узнать ее фамилию, а уж потребности запоминать ее у меня и вовсе не возникало.

— Мистер Кениг, а где вы познакомились с этой женщиной?

— В своем отеле, в баре. Бар «У пяти буйков».

— И было это… когда вы сказали, это было?

— Примерно в четверть шестого или около того.

— Сначала вы просто решили спуститься в бар и выпить. Та ведь?

— Да.

— И один.

— Да.

— И там вы познакомились с женщиной по имени Дженни.

— Совершенно верно.

— А потом вы отправились к ней домой и последующие двадцать четыре часа были проведены вами вместе.

— Да.

— В постели?

— По большей части, да.

— Мистер Кениг, она проститутка?

— Да, скорее всего, да.

— Так… А вы платили ей за услуги, или же она занималась с вами этим бесплатно?

— Я ей заплатил. Но она сама не требовала с меня денег.

— Понимаю, ладно. Мистер Кениг, а скажите мне, когда вы получили письмо от своей бывшей жены? Я имею в виду то, где она просит вас позаботиться о дочери, если с ней самой вдруг что-нибудь случится?

— На прошлой неделе.

— Уточните, пожалуйста, когда именно на прошлой неделе?

— В четверг или в пятницу. Точнее не могу сказать.

— Так… само письмо было написано седьмого числа, это был понедельник…

— Я не знаю, когда оно там было написано.

— Эта дата была указана в самом письме, мистер Кениг.

— Что ж, пусть будет так.

— И если предположить, что письмо до Нового Орлеана идет два, самое большее, три дня…

— Мистер Блум, — снова вмешался я.

— Да-да, конечно, мистер Хоуп, извините. Так значит, мистер Кениг, вы не помните, когда вы получили это письмо, я правильно вас понял?

— Я уже все сказал вам. В четверг или в пятницу.

— Значит десятого или одиннадцатого числа.

— Если вы имеете в виду даты, то да.

— Я имею в виду даты.

— Тогда, да.

— Вам доводилось разговаривать с вашей бывшей женой после того, как вы получили письмо от нее? С того дня и до вечера тринадцатого января?

— Да, мы разговаривали.

— Когда?

— Вечером в субботу.

— В «Зимнем саду»?

— Да.

— И письмо к тому времени было уже у вас.

— Да.

— И к тому времени вы уже знали, что она хочет сделать вас опекуном над дочерью, если с ней вдруг что-нибудь случиться?

— Да, знал.

— И что, вы это обсуждали с ней вечером в субботу?

— Нет.

— В таком случае, о чем же вы говорили?

— Вообще обо всем: о ее выступлении, о негативной рецензии в утренней газете. И Элисон… она должна была приехать ко мне на выходные в конце февраля, на празднование дня рождения Вашингтона, какое-то время мы говорили об этом. И… ах, да, кажется, что мы все же говорили про опекунство. Ведь она написала мне об этом в письме, так я, значит, поблагодарил ее и сказал, что я весьма польщен оказанным мне доверием.

— А в тот вечер вы затрагивали в разговоре вопрос ее завещания?

— Ее завещания? Нет, сэр.

— Из этого следует, что Викки не обсуждала с вами своего завещания, датированного четвертым января, то есть тремя днями раньше того момента, когда она написала и отослала вам письмо, в котором шла речь об вашей опеке над Элисон?

Кениг взглянул в мою сторону.

— Значит, есть завещание? — спросил он. — Вы нашли ее завещание?

— Да, ответил я.

— Ну и что там?

— Извините, мистер Кениг, — снова заговорил Блум, — но вы не ответили на мой вопрос. Скажите мне, пожалуйста, а накануне убийства, обсуждала ли ваша бывшая жена с вами составленное ею завещание?

— Нет уж, это вы меня извините, мистер Блум, — раздраженно заговорил Кениг, — но я уже ответил вам на ваш вопрос. Я уже сказал вам, что ни о каком завещании у нас и разговора не было, вообще ни о каком, ни о ее, ни о еще чьем-либо.

— А вам было известно о существовании подобного завещания?

— Нет, не было.

— И вы что, совсем не проявляли любопытства на сей счет?

— Нет, я не любопытен.

— Выходит, что ваша бывшая жена пишет вам письмо, в котором просит вас позаботиться о дочери, если с ней вдруг что-нибудь случится, а вы со своей стороны даже не поинтересовались относительного того, а предприняты ли необходимые юридические действия, с тем чтобы ее подобное желание осуществилось?

— Я посчитал, что для этого вполне достаточно того письма. Ведь там были четко изложены намерения Викки, я был уверен, что большего от меня никто требовать не станет. Я знал, что мистер Хоуп был здесь исполнителем ее последней воли, и поэтому я и решил, что мне остается лишь только…

— Как вам стало известно об этом?

— Что? — не понял Кениг.

— Что мистер Хоуп назван в завещании исполнителем?

— Ну это… об этом было сказано в письме.

— Нет, мистер Кениг, там ничего подобного не было. Я уже раз сто перечитал это письмо, и точно знаю, что там нет ни слова о том, что мистер Хоуп был выбран ее в качестве своего душеприказчика. Единственное, что там сказано, так это что в случае чего вам необходимо лишь обращаться к…

— А я как раз это и имел в виду. Ведь если мне следовало обратиться к юристу по имени Мэттью Хоуп, то, очевидно, он и должен быть исполнителем по…

Кениг замолк на полуслове. Он посмотрел вначале на Блума, потом перевел взгляд на меня. Я промолчал.

— Исполнителем чего? — терпеливо переспросил Блум.

— Ее завещания.

— Так вы же сами только что сказали, что вам ничего не было известно о существовании завещания.

— Это так.

— Но вы тем не менее предполагали, что мистер Хоуп был исполнителем по завещанию, в существовании которого вы сами вовсе не были уверены, так вас следует понимать?

— Вы знаете, что я имею в виду.

— Нет, не знаю. Так что же вы имеете в виду? Скажите, вы знали, что завещание существует или вы не знали о нем?

— Понимаете, теперь, когда я начинаю размышлять над этим, мне иногда кажется, что я и раньше догадывался, что у нее было завещание.

— И как вам стало известно о нем?

— Ну… по-моему, я сам спросил Викки об этом. Когда мы разговаривали после ее шоу вечером в субботу.

— И она сказала, что у нее действительно есть завещание.

— Да.

— А она не рассказывала вам, о чем конкретно там шла речь?

— Только о том, что по нему я должен буду стать опекуном над личностью и имуществом свой дочери.

— И это все.

— Да. Хотя, постойте-ка. Она еще сказала, что их дом и все, что в нем находится, завещаны Элисон, и что я должен надлежащим образом заботиться обо всей собственности Элисон.

— Ага. А как же траст?

— Какой еще траст?

— Траст, учрежденный Двейном Миллером в 1965 году.

— А почему вы считаете, что я должен был спрашивать у нее еще и об этом трасте?

— Мистер Кениг, а вы вообще знали что-либо о существовании подобного траста?

— В принципе… да, знал.

— А вам было известно о том, что срок по трастовому соглашению истекает во вторник на будущей неделе?

— Мне было известно, что срок по трасту истекал по достижении Викки возраста тридцати пяти лет.

— А это как раз вторник, двадцать второе января.

— Как вам будет угодно.

— Но вы же знали, когда у нее день рождения, не так ли?

— Мне кажется…

— Вы сколько лет были с ней женаты?

— Семь.

— Ну так должно же вам быть известно о дате ее рождения?

— Да, я знал, когда у Викки день рождения.

— Значит, вам все же было известно, что день двадцать второе января был днем ее рождения.

— Да, я об этом знал.

— И выходит, что вам также было известно, что в этот же день истекает срок по трастовому соглашению.

— Да.

— А теперь, мистер Кениг, ответьте мне, пожалуйста, было ли вам известно заранее, что по тому ее завещанию вы должны были получить одну четвертую часть от суммы основного капитала и аккумулированного дохода по нему? Викки рассказывала вам что-нибудь о том, что подобное условие было включено ею в завещание?

Кениг взглянул в мою сторону и глубоко вздохнул.

— Да, я об этом знал, — признался он, — Викки говорила мне об этом. Но данный факт вовсе не означает…

— Мистер Кениг, а теперь я прошу вас хорошенько подумать, прежде чем вы ответите на мой следующий вопрос. Как вы считаете, как вам кажется, что теперь будет со всеми этими деньгами, учитывая тот факт, что Викки умерла еще до того, как истек срок трастового соглашения?

— Я не знаю. Я этот документ в глаза никогда не видел.

— Вы имеете в виду само трастовое соглашение?

— Да, я его ни разу в руках не держал. И Викки, кстати, тоже. Мы с ней знали только, что этот ополоумевший старый… что ее отец рассказывал ей.

— И что же он ей говорил?

— Что по достижении тридцати пяти лет ей причитаются кое-какие деньги.

— А он ни разу не говорил, сколько это должно быть в цифровом выражении?

— Нет.

— Но вам все же наверняка было известно, что это должна быть довольно внушительная сумма, ведь доходы звезды той величины…

— Я не знал, сколько. И вообще, у меня сложилось такое впечатление, что большую часть доходов Викки он просто-напросто перекачивал на свой собственный банковский счет. Я уже говорил вам, что никогда не видел этого траста, трастового соглашения, и мне вообще не было ничего известно о том, что с него должна была поиметь Викки. Я знал лишь то, что она сможет наконец получить свои денежки, когда ей исполнится тридцать пять лет.

— И выходит, что вы не имели абсолютно никакого понятия о том, что станется с этими деньгами, если получится так, что ваша бывшая жена умрет, так и не дожив до своего тридцатипятилетия.

— Мне и в голову не приходило, что она может умереть.

— Но ведь тем не менее, это все-таки произошло.

— Да, Викки больше нет.

— И все же, как по-вашему, что теперь будет с этими деньгами?

— Викки говорила, что 75 % она завещает Элли и 25 % — мне.

— Это то, что Викки говорила. Ну а сами-то вы как думаете, что в том соглашении может быть сказано на сей счет?

— Понятия не имею.

— А вы не задумывались еще над тем, что будет с деньгами, если и Элисон тоже вдруг умрет?

— Я не знаю.

— Вы думали том, что все это может достаться Двейну Миллеру?

— Я не знаю.

— Или может быть, мистер Кениг, вы считаете, что все это теперь должно достаться вам?

— Я вижу, сэр, к чему вы клоните.

— И к чему же, по-вашему?

— Что это я убил свою собственную… — он внезапно замолчал. — Мистер Хоуп, как я понял из того, о чем здесь говорилось в самом начале, я не обязан отвечать на вопросы, если только я сам этого не захочу?

— Да, это так.

— И я могу прекратить допрос прямо сейчас, если захочу?

— Да, можете.

— Тогда я уже захотел. Мне хотелось бы прекратить все это.

— Хорошо, — сказал я. — Мистер Блум, вы сами все слышали.

— О'кей, — отозвался Блум. — Благодарю вас, мистер Кениг.

— Я уже могу идти?

— Но сначала мне бы хотелось, чтобы вы постарались отыскать для нас тот дом, где живет эта ваша дама, Дженни.

— Да, хорошо, я отведу вас туда.

— Я сейчас вызову машину, — сказал Блум и взялся за трубку телефона.

— Где сейчас моя дочь? — спросил Кениг.

— В морге, — ответил ему Блум, по телефону же он сказал, — Гарри, мне срочно нужна машина. Сможешь быть внизу минут через десять? Спасибо, — поблагодарил он собеседника и положил трубку.

— А морг этот где? — продолжал Кениг.

— Это «Калуса-Дженерал».

— А то ведь мне еще надо к похоронам кое-что подго… — Кениг замолчал на полуслове. — А что с ней там делают? Вскрытие, да?

— Да, вскрытие.

— И у них что, есть на это право? — этот вопрос Кениг обратил уже ко мне. — Чтобы изрезать ее и…

— Да, сэр, — ответил я. — В соответствии со статьей 406.11 в случае, если смерть наступила вследствие преступного насилия, вскрытие должно быть произведено в обязательном порядке.

Кениг глубоко вздохнул и понимающе кивнул.

— Тогда давайте уж поскорее закончим со всем этим, — проговорил он и тяжело поднялся со стула.

Дженни жила на Авокадо-Уей, в черном районе Калусы, что находился по другую сторону от беговых дорожек стадиона и как раз за торговым центром «Пляжный пейзаж». Очевидно застройщик обладал очень сильным воображением или же страдал галлюцинациями, так как до ближайшего пляжа отсюда было никак не меньше пятнадцати миль. Дом, на который указал Кениг, оказался обыкновенной постройкой из шлакоблоков под крышей из серой дранки и с ярко-красными ставнями на окнах. Свет от уличного фонаря падал на почтовый ящик, выкрашенный одной краской со ставнями. Имени на ящике указано не было, только цифры — 479. Мы все вместе подошли к входной двери (все того же красного цвета), увитой по обеим сторонам плющом. Жалюзи на окнах со стороны улицы были наглухо опущены. Света в доме не было. Блум позвонил в дверь. Немного погодя, он опять позвонил. Потом еще. Все это время сидевший на ступеньках крыльца соседнего дома пожилой негр с интересом наблюдал за нами. Блум в очередной раз нажал кнопку звонка.

— Кажется, дома ее нет, — сказал он и взглянул на часы. — Так во сколько, вы говорите, она была в баре в пятницу?

— Примерно в пять пятнадцать, — ответил Кениг.

— Сейчас половина девятого, — проговорил Блум и пожал плечами. — Должно быть она развлекается где-нибудь в городе с другим хахалем. Что ж, давайте поглядим, что нам имеет сообщить вон тот парень на соседнем крыльце.

Мы пересекли лужайку и подошли к негру, все так же сидевшем на своем крыльце и точно под фонарем. Представившись, Блум показал ему жетон и удостоверение полицейского. Негр сидел с таким невозмутимым видом, что можно было подумать, что общение с полицейскими было для него самым привычным делом. С нами он был даже более чем почтителен, но в то же время карие глаза его смотрели настороженно-выжидающе.

— Вы знаете того, кто живет в том доме по соседству с вами? — спросил у него Блум.

— Да, сэр, знаю. Там живет Дженни, — сказал негр.

— Дженни… А вам случайно не известна ее фамилия?

— Дженни Мастерс.

— А не знаете, где она сейчас может быть?

— А что? Она что-нибудь натворила?

— Нет, еще совсем ничего, — сказал Блум.

— Полицейские всегда так говорят: «Совсем ничего», — глубокомысленно заметил негр, — а потом приходят и забирают…

— Я не собираюсь никого здесь арестовывать, — возразил Блум. — А вы все-таки случайно не знаете, где ее можно сейчас разыскать?

— Откуда мне знать-то?..

— А где она работает?

— В центре. Клуб «Элис».

— Это тот, что на 301-м?

— Угу…

— Спасибо, — сказал Блум.

— Только смотрите, не обдурите меня. Вы уж ее не забирайте.

— Нет-нет, не беспокойтесь, — поспешил его заверить Блум и зашагал к стоявшему на обочине седану.

— Куда теперь? — спросил патрульный полицейский, дожидавшийся за рулем.

— Клуб «Элис» на 301-м, — ответил Блум.

— Что, сэр, на сиськи решил поглазеть?

— Решил, решил, поехали, давай, — огрызнулся Блум.

Клуб «Элис» был одним из немногих имевшихся в Калусе стриптиз-клубов. Он считался ведущим в области и прочих пошлых развлечений подобного рода. Стоит заметить, что в черте города было всего три — по пальцам можно пересчитать, три — кинотеатра, в которых показывали порнографические фильмы (известные здесь как фильмы категории ***), а так же некоторое время тому назад был здесь у нас на Саут-трейл открыт магазинчик, торговавший разными контрацептивами и тому подобными принадлежностями, но в прошлом августе и не без помощи полиции лавка эта была прикрыта, после того, как выяснилось, что хозяин заодно с товаром, относившимся к основному профилю магазина, приторговывал здесь еще кое-чем насчет покурить. Затем у этого заведения появился другой хозяин, делавший свой бизнес на кулинарных изысках китайской кухни, и возможно тоже сбывающий опиум где-нибудь на стороне, но полиции во всяком случае об это еще ничего не известно. Я час в принципе в этом не уверен, но вот моя дочь Джоанна утверждает, что парень, торгующий наркотиками из школы Бедлоу, берет свой товар в этом самом «Гонконге», а у моей дочери нет привычки к лжесвидетельствованию.

Неоновая вывеска над входом в клуб «Элис» гласила «ОБНАЖЕННЫЕ ТАНЦОВЩИЦЫ», а текст помещенного ниже объявления ставил потенциальных посетителей в известность, что заведение открыто с семи часов вечера до двух ночи. На близлежащей стоянке в самом конце длинной черед автомашин был припаркован грузовичок-пикап, за рулем которого сидела молоденькая блондинка с копной мелких кудряшек на голове. Она зазывающе улыбалась нам, пока наш седан выруливал на автостоянку и пристраивался рядом. Патрульный полицейский взглянул на юную прелестницу, а затем, посмеиваясь, спросил:

— Ну как, никто не желает расслабиться?

— Желаем, желаем, — отозвался Блум. — А ты останешься здесь.

— Ну сэр, почему же?

— Я сказал, ты остаешься и ждешь нас здесь. Я не хочу, чтобы лишь только едва завидев твою форму, все тотчас бросились бы к выходу.

— Ну вот, — разочарованно протянул патрульный.

Мы вышли из машины, оставив полицейского скучать за рулем, и подошли к двери, ведущей в помещение самого клуба. Входная дверь была выкрашена в голубой «электрик» и вела в полутемный вестибюль, в самом конце которого на высоком стуле у стола сидела девица. На ней были черные чулки с подвязками, черное трико и черные же туфли на высоких шпильках. Перед ней на столе стоял открытый ящичек для денег. Откуда-то сверху, поверх ее головы, свет от зеленой лампы лился прямо на лежащие в том ящичке банкноты, отчего последние выглядели еще более зелеными, чем это было задумано Казначейством Соединенных Штатов. Завидев, что мы направляемся в ее сторону, девица тут же одарила всю нашу компанию дежурной улыбкой.

— Привет, джентльмены, — обратилась она к нам, — добро пожаловать в клуб «Элис».

Позади нее на стене висела табличка, предупреждавшая, что вход в клуб разрешен только гражданам не моложе восемнадцати лет, и что тем лицам, чьи чувства могут быть оскорблены созерцанием обнаженного тела, лучше воздержаться от посещения данного заведения.

— Надеюсь, джентльмены, всем вам уже исполнилось восемнадцать? — игриво спросила она.

Блум показал ей жетон.

— Полиция, — грубо объявил Блум, и улыбка тут же исчезла с лица девицы. — Мы ищем женщину по имени Дженни Мастерс. Она здесь?

— А зачем она вам? — прозвучал встречный вопрос. — Что она такого сделала?

— Ну почему, почему всем тут же хочется узнать, кто и что натворил? — заговорил Блум. — Ведь возможно, она была свидетелем автокатастрофы, разве такое не случается? А может быть ей досталось наследство в миллион долларов. Так здесь она или нет?

— А ей что, в самом деле, должно достаться наследство в целый миллион? — снова полюбопытствовала девица.

— В два миллиона, — огрызнулся Блум. — Где она?

— Вы просто смеетесь надо мной.

— Она здесь?

— Да, сэр. Плата за вход — по пять баксов с каждого.

— Не смешите меня, — сказал Блум и отдернул портьеру из черного велюра, отделявшую внутреннее помещение от вестибюля. Мы последовали за ним. В самом клубе было даже еще темней, чем в холле. Только одно место в этом помещении являло собой островок ослепительно яркого света — это круглая сцена в центре зала. Когда мы вошли, сцена эта была занята танцовщицей, весь наряд которой состоял из одной блестящей резинки от чулка и пары красных туфель на высоченных шпильках. Над сценой носился рок-н-рольный мотивчик, извергаемый двумя колонками. Сцена была окружена по крайней мере тремя дюжинами высоких стульев, какие обычно стоят у стойки бара, и большинство этих стульев пустовали. Когда мы вошли в зал, эта танцовщица неистово трясла грудью перед группкой посетителей, сидевших к нам спиной. Со всех сторон от сцены были расставлены штук пятьдесят-шестьдесят маленьких столиков. В отличие от стульев у сцены, большая часть мест за столиками была занята. И на то имелись свои причины.

Столы были погружены в приятную полутьму. У каждого из них для индивидуального увеселения клиента сидящего здесь клиента, танцевала практически полностью обнаженная девушка. На некоторых девушках были маленькие трусики-бикини. На других — купальники с глубокими вырезами со всех сторон, верхняя часть их постоянно сползала вниз, обнажая под собой упругие груди. Были там и девушки в коротеньких ночных рубашках, которые они задирали еще выше, до самой груди. На всех танцовщицах были туфли на высоких, во всяком случае не ниже, чем четыре дюйма, шпильках. Мужчины же сидели неподвижно с выпученными глазами, на лицах у многих застыли идиотские улыбки, а руки были безвольно опущены; огромная вывеска на стене уведомляла, что лапать танцовщиц руками категорически запрещается. Некоторые из девиц были довольно не дурны собой. Молоденькая блондинка, выглядевшая лет на шестнадцать, не более, одиноко сидела за одним из свободных столиков, сжимая в руках большую плюшевую панду. На девушке были трусики, усыпанные блестками и резинка для чулок — за нее были засунуты свернутые долларовые банкноты. Она сидела, закинув ногу на ногу, и мысок туфли на свободной ноге покачивался в воздухе в такт музыки.

— Полиция, — представился ей Блум, и показал значок. — Кто из них Дженни Мастерс?

Девица аж подпрыгнула на своем стуле. Она прижала к себе панду и быстро ответила.

— Я здесь совсем недавно.

— И я тоже, — заметил Блум. — Итак, Дженни Мастерс. Которая?

— Вон там, — ответила она. — Танцует для моряка.

Моряк сидел за столиком в углу, развалившись на стуле и вытянув перед собой ноги. Высокая темнокожая девушка, обращенная к нам спиной, извивалась перед ним в танце. На ней была белая короткая ночная рубашка, белая подвязка и все те же туфли на шпильках. Она задирала край рубашки, обнажая из-под нее грудь. Моряк смотрел на все это уже вконец остекленевшим взглядом. В связи с тем, что танцовщица была повернута к нам спиной, то ее клиент намного раньше заметил наше приближение, и должно быть уже с расстояния в добрую сотню шагов он распознал в Блуме полицейского. Моряк что-то прошептал девушке. И развлекавшая его до этого танцовщица немедленно обернулась, выпустив из рук край рубашки, полупрозрачная ткань которой едва прикрывала ее наготу. Скорее всего, она не сразу поняла, что Блум полицейский, а я адвокат, но зато она должно быть просто наверняка узнала в Кениге того своего ухажера, с которым ей довелось провести целые сутки в одной постели. Уперев руки в боки, она ждала, пока мы подойдем поближе. В это время загнанный в угол моряк, казалось, отчаянно пытался найти пути к отступлению.

— Вы Дженни Мастерс? — задал вопрос Блум.

— Это я, — ответила она.

— Вы знаете этого человека? — продолжал задавать вопросы Блум.

— Его-то я знаю, — сказала Дженни, — а вот вы кто такой?

— Детектив Блум, полиция Калусы.

— Оно и видно, — заметила она вслух и кивнула.

— Как и когда вы познакомились с этим человеком?

— Мы с ним друзья, — сказала Дженни и заулыбалась. Зубы ее казались ослепительно белыми по сравнению с кофейного цвета кожей. — По крайней мере я так думала. А в чем дело-то?

— Скажите, когда вы виделись с ним в последний раз? — продолжал Блум — У него что, часы, что ль, пропали или еще что-нибудь?

— Ничего подобного.

— Значит, никаких претензий?

— Никаких претензий.

— Раз жалоб нет, то, что ж, хорошо…

— Итак, когда вы виделись с ним в последний раз?

— Несколько часов назад.

— В какое время?

— Милый, ты во сколько уехал? — обратилась она к Кенигу. — По-моему, часов около шести. Разве нет? По-моему, та.

— А где вы с ним были? — настаивал Блум.

— У меня дома.

— На Авокадо?

— А вы что, были уже там, да?

— Да, были.

— А вообще-то, кто сказал вам, где меня искать?

— Не имеет значения, — сказал Блум. — А когда вы и мистер Кениг приехали туда?

— Милый, это тебя так зовут? — спросила Дженни Кенига и снова улыбнулась. — Вы имеете в виду, ко мне домой? — переспросила она у Блума.

— Да, к вам домой.

— Вчера вечером.

— А когда вчера вечером?

— Примерно в то же время, что ты ушел сегодня, правильно, дорогой? Примерно часов в шесть мы с тобой пришли ко мне, да?

— Значит, вы были у вас дома вместе с вечера вчерашнего дня до вечера сегодня?

— Около того.

— И что, никто из вас так и не покидал дома за все это время?

— У нас, знаете ли, было занятие поинтереснее.

— И этот господин тоже все это время был вместе с вами, так? Не выходя из дома?

— Ни на минуту. И нет такого закона, который запрещал бы двум людям наслаждаться обществом друг друга, разве не так?

Блум смотрел на девушку. Его холодный взгляд мог, наверное, заморозить даже вечно горячие пески пустыни Сахара. Дженни пожала плечами. Кениг разглядывал свои ботинки. Моряк был озабочен тем, чтобы сидеть и не поворачиваться к нам лицом.

— Все о'кей? — спросила Дженни.

— Да, о'кей, — угрюмо отозвался Блум.

Мы подвезли Кенига до его отеля «Брейквотер Инн» на Тайдел Стрит, а затем все на той же патрульной машине направились обратно в участок. По пути назад полицейский за рулем не проронил ни слова, обидевшись на Блума, что тот не разрешил ему войти вместе со всеми в «Элис». Все таким же угрюмым он продолжал оставаться и тогда, когда мы с Блумом вышли из его машины у входа в участок. В лифте, пока мы поднимались на третий этаж, Блум сказал мне:

— Если предположить, что экспертиза точно установила время смерти, то выходит, Кениг здесь не при чем. Ведь нельзя же трахать черную шлюху и в это же самое время перерезать горло ребенку.

— И когда ты теперь собираешься привезти сюда Миллера? — поинтересовался я.

— У меня тут уже кое-кто прямо сейчас пытается его разыскать, — ответил Блум.

Этим «кое-кем», пытавшимся разыскать отца Викки, оказался детектив по имени Пит Кенион, невысокий (для полицейского), плотного телосложения молодой человек лет около тридцати (по крайней мере, мне так показалось), с ярко-рыжими волосами, которые казались практически одного цвета с почтовым ящиком Двейна Миллера, и лицо его было густо усеяно веснушками. Две верхних передних зуба у детектива Кениона были заметно больше остальных, и короткая верхняя губа не прикрывала их до конца, что делало его очень похожим то ли на бурундука, то ли на бобра, не могу сказать, на кого из них больше. Я еще подумал о том, какое место было бы ему отведено с точки зрения моего компаньона Фрэнка в созданной им же самим классификации с условным названием «Лицо лисы/лицо свиньи». В правой руке Кенион держал целый ворох каких-то бумаг, и первое, что он сказал, обратившись к нам, было то, что все это время он безуспешно пытался дозвониться до Миллера, а также заодно поинтересовался у Блума, а не лучше ли будет отправить кого-либо к этому Миллеру и доставить его непосредственно сюда. Блум на мгновение задумался, и ответил, что все-таки будет лучше, если Миллер явится сюда добровольно, в случае, если конечно, до него удастся дозвониться.

— А ты куда ему звонишь: на плантации или домой?

— И туда, и туда, — ответил Кенион. — Трубку не берут нигде.

— А держишь ты что? — спросил Блум.

— Только что пришло экспресс-почтой из Иллинойса. Полный список радиостанций Джорджии. Страницы 243–259, ксерокопии сделаны для нас той милой леди из Скоки — черт его знает, где это такое. Четыре страницы по сети радиостанций вообще и потом еще десять страниц алфавитного указателя. Знаешь, Морри, в том списке больше сотни городов, и столько радиостанций! Взять хотя бы город масштаба Саванны, только в одном таком городишке насчитывается штук семнадцать-восемнадцать радиостанций. И если даже мы все вместе сию же минуту усядемся на телефоны, то такими темпами нам и до следующего рождества не управиться.

— А списка персонала? — спросил Блум.

— Они публикуют такие списки, но вот только диск-жоккеи туда не входят. Там лишь управляющие, коммерческие директора и так далее.

— Мать твою, — выругался Блум.

— Но у меня все же есть кое-какие соображения на этот счет.

— И что же это?

— Если Маршалл где-то там работает, то ведь ему все-таки приходится платить налоги, не так ли? Почему бы нам не связаться с налоговой инспекцией в Джексонвиле? Может быть они помогут нам выйти на их региональное отделение в Джорджии. И тогда нам может быть удастся заполучить адрес этого педрилы?

— Да не скажут они тебе ничего, — махнул рукой Блум, — во всяком случае, не после той забавной истории с Никсоном.

— Но Морри, ведь совершено убийство.

— Их это не волнует, им без разницы. Попытаться можно, но все равно ведь отлуп дадут, уж я-то знаю. А что тебе вообще удалось получить на него?

— Ничего. За прошлый год — ни одного задержания. Я ведь все правильно зарядил? Вот, Эдвард Маршалл, год рождения примерно 1941 или 1942, рост шесть футов, 180, черные волосы, голубые глаза?

— Все верно.

— Ничего, — проговорил Кенион, — и у федералов на него тоже ничего нет. А почему, собственно, тебе так не терпится его поскорей разыскать?

— Потому что, во-первых, возможно от него удастся больше узнать о Садовски, их барабанщике, о котором ничего не известно даже Департаменту Полиции в Нью-Йорке, и, во-вторых, он сможет наконец-то рассказать нам, кто же в самом деле этот его вонючий приятель, якобы одолживший господину Маршаллу свою яхту, чтобы тот смог комфортно расслабляться на море, в то время, когда убивали Викки Миллер. Ну как, кажется, это довольно убедительные причины, чтобы ради них стоило бы так надрывать задницу?

— Хотелось бы верить, — сказал Кенион и пожал плечами. — Плохо, конечно, что нет такого союза, что ли, где бы эти ребята…

— А ну постой-ка, — перебил его Блум. — Он ведь должен состоять в профсоюзе, не так ли? Я имею в виду, если он работает на радио? Ведь должно же такое быть? Типа «Эквити»[7] или еще чего-нибудь наподобие того? Как они там еще могут называться? «Эквити» или еще как?

— «Эквити» — это для актеров, — сказал Кенион.

— Ну и что из того? Должно же у них быть что-то типа «Эквити», и я знаю, что такое есть. Узнай, как оно называется, — сказал Блум, — это такой союз, кудя входят все эти ребята с радио.

— В Джорджии все так же как и у нас во Флориде, — заметил Кенион, — он не обязан состоять в профсоюзе, если сам этого не захочет.

— Все равно поробуй выяснить, — сказал Блум.