"Румпельштильцхен" - читать интересную книгу автора (Макбейн Эд)

Глава 5

Уже утром в среду стало ясно, что день обещает быть серым, унылым и холодным. Столбик уличного термометра на окне моей кухни застыл на отметке тридцати одного градуса, значит, на улице мороз — по шкале Цельсия это примерно 0.5 градуса ниже нуля. В прогнозе Национальной метеорологической службе из Раскина, штат Флорида, сообщалось о порывах юго-западного ветра — до 14 метров в секунду, волнение на море до 20 футов, осадки маловероятны. По прогнозам синоптиков температура в районе Трисити (сюда входили три города — Тампа, Сарасота и Калуса) могла подняться немногим выше сорока — сорока пяти градусов. И вместе с тем, это был еще и очень неподходящий день для похорон.

В Калусе насчитывается около семидесяти храмов различных концессий и вероисповеданий, огромный спектр представителей разных религиозных течений варьируется от приверженцев католической веры до баптистов, иудеев (ортодоксов и реформистов), лютеран и последователей пресвитеранской церкви, адвентистов седьмого дня, а также включая в это число две секты протестантов-меннонитов, чьих приверженцев можно было распознать по неизменным черным одеждам, а также потому, что все мужчины, состоящие в этих сектах всегда носили бороду, а на женщинах были незатейливые платья и белые чепчики. Заупокойная служба по Виктории Миллер состоялась в баптистской часовне на Бей-Ридж Роуд и Вильямсдейл Авеню. В тот день на поминальную службу и церемонию прощания собралось примерно человек тридцать, среди которых были также репортеры городских утренних и вечерних газет, а также присутствовал один журналист из регионального отделения «Тайм», что находится в Майами. Возможно тот факт, что репортер из «Тайм» появился здесь без фотографа, который сопровождал бы его, был лишним подтверждением того, что слава, увы, непостоянна; точно таким же манером присутствовала там еще одна пара репортеров из местных отделений «Геральд-Трибюн» и «Джорнал».

Служба была непродолжительной. По ее завершении траурная процессия покинула приземистое белое здание часовни. Впереди несли гроб. Для стороннего наблюдателя эта толпа могла показаться на редкость разношерстной. Когда в этом районе Флориды начинает вдруг резко холодать, то при этом каждый раз оказывается, что к внезапному приходу холодов никто из жителей заранее не готовился, хотя за последние несколько лет подобная ненастная погода стала для этих мест скорее правилом, нежели исключением. Обычно только одновременно с установлением холодной погоды, из пыльных чемоданов извлекаются на свет божий пересыпанные нафталином теплые пальто, но все же подавляющее большинство местных жителей продолжает одеваться довольно легко. И даже зимой они ходят в плащах, которые может быть и были хороши для ненастных дней июля, августа или сентября, но их тепла явно недостаточно для защиты от ненастья зачастую довольно суровых зимних месяцев. Участники траурной церемонии очень проворно расходились к своим машинам — воротники пальто и плащей подняты, руки засунуты глубоко в карманы, лица покраснели под порывами студеного ветра. А в небе над нашими головами неустанно неслись куда-то серые низкие тучи. У обочины стоял лишь один черный лимузин — для Энтони Кенига и еще одного человека, и это, по-моему, и был отец Викки — Двейн Миллер. И хотя несколько раньше Кениг и назвал его «выжившим из ума старым мудаком», мне показалось, что отец Викки был по крайней мере не старше пятидесяти пяти или пятидесяти шести лет — он явно выглядел моложе Кенига — этот высокий, плотного телосложения человек, он со всего маху опустил свое огромное тело на сидение дожидавшегося его лимузина. Траурный катафалк тронулся с места. А за ним и все остальные машины направились в сторону кладбища.

Когда у кладбищенских ворот я увидел еще и припаркованную полицейскую машину, то удивлению моему не было предела. При приближении кортежа, передняя правая дверь — на нее был нанесен золотистый герб города Калусы, а также значилась надпись «ПОЛИЦИЯ» (голубые буквы на белом фоне) — открылась, и из салона автомобиля появился детектив Моррис Блум. На нем было черное теплое пальто, серая фетровая шляпа, кашне темно-бордового цвета и черные же кожанные перчатки, словно он все еще готовился к диким холодам, какие случаются в округе Нассау, что находится на севере, в штате Нью-Йорк. Но только притормозив у чугунной кладбищенской ограды, я вдруг подумал о том, что Блум был здесь единственным изо всех присутствующих, кто был одет точно по погоде. Он увидел меня, как только я вышел из своей машины. Блум тут же оказался рядом.

— Я должен извиниться перед вами, — сказал он.

— За что?

— За говнюка из частного агентства.

— Но ведь вы уже извинились. По телефону.

— Я предпочитаю приносить извинения только лично, — сказал он и неожиданно улыбнулся. — Я был не прав. Приношу вам свои искренние извинения.

— Я их принимаю, — проговорил я и тоже улыбнулся ему в ответ.

— Теперь в моем офисе обосновались эти козлы из ФБР, — снова заговорил он, — уже вовсю мне приказывают, словно я это не я, а какой-нибудь мальчик на побегушках. И уж если есть на свете еще кто-нибудь, кого я ненавижу даже больше, чем «наркоманов», так уж это, несомненно, «федералы».

— Он не звонил еще?

— А с той стороны вообще ни звука. Все как-то бессмысленно, а разве нет? Сегодня уже среда, ребенка он забрал в ночь с воскресенья на понедельник, но до сих пор ни звука, ни звонка, ни слова о выкупе. Ведь резона в этом тогда вообще никакого не видно.

— А разве в поступках убийцы обязательно должен быть какой-то смысл..?

— Но ведь, в конце концов, он там все же присутствует, — угрюмо сказал Блум. — Убийцы в большинстве с воем знают, зачем они все это делают, мистер Хоуп. Когда в конце концов нам удается поймать кого-нибудь из этих чокнутых гребанных вонючих клопов… — тут он быстро огляделся по сторонам, видимо, испугавшись, что его не совсем пристойная тирада могла быть услышана кем-то посторонним, и тем более здесь, на таком тихом и священном месте, как кладбище. Но мы с ним шли несколько позади всех, следуя за ними по прямой, словно стрела, дорожке из гравия, проложенной между рядами возвышающихся надгробий и могильных плит. — Подобные безумцы начинают в таких случая нести бог знает какой берд, но в то же время, заметь, они точно знают, почему они решились на кровавое убийство. Они тут же готовы излить все свои обиды, подробно рассказать о том, что именно в жертве вызывало у них недовольство, и все это со множеством деталей, с отступлениями в прозе и в стихах. Так что, из-за чего бы тот парень — если это был он — ни убил бы ее, он в может обосновать все, все, что его не устраивало. Здесь уйма возможностей: его могли раздражать ее песни, может быть ему не понравилась ее прическа… и вообще, черт знает чего еще можно ожидать от этих ублюдских психов, — на этот раз он уже не стал озираться по сторонам. — Я хочу рассказать вам, что именно настораживает меня в данной ситуации, — снова заговорил Блум. — Она разводится с мужем, но он все равно приезжает сюда из Нового Орлеана, потому что ему хочется побывать на ее выступлении. И признаюсь, именно это и беспокоит меня в большей степени, чем все остальное. Когда он заявился ко мне позавчера во второй половине дня, то признался, что живет здесь уже с субботы. Значит, приехал-то он за день до убийства. Ох и не нравится мне все это.

— Но ведь у него была вполне понятная причина для того, чтобы приехать сюда, — заметил я. — И что же это? Увидеть бывшую жену на сцене? Но ведь они развелись — сколько там? — лет пять назад, что ли? И откуда вдруг такая преданность?

— На прошлой неделе Викки отправила ему письмо…

— Как?

— Просила позаботиться о ребенке, если с ней вдруг что-нибудь случится. Возможно он хотел обсудить это с ней лично.

— И где же это письмо?

— У меня в офисе. Если хотите, я могу передать его вам с посыльным.

— Да, пожалуйста. Опека над малышкой, так ведь? Это уже интересно. Хочу вам сказать, мистер Хоуп…

— Зовите меня просто Мэттью, — попросил я. — Или если хотите, просто Мэт.

— Лучше пусть будет Мэттью, — сказал Блум. — Ведь так звали одного из тех классных парней.

— Классных парней?

— Ну да, в Библии.

— И Мэт тоже.

— Где? В Библии?

— Нет, в «Запахе пороха».

— И всеже мне больше нравится Мэттью. А ты тогда называй меня Морри, ладно? Но это только когда мы с тобой не в участке, и поблизости нет кого-нибудь из начальства. Там более уместно идиотское «детектив Блум», договорились?

— О'кей, — согласился я.

К тому времени, как мы оказались в конце гравиевой дорожки, гроб уже стоял над открытой могилой, и гидравлической устройство было готово опустить его в землю. Священник стоял тут же, держа в руках Библию и щурясь от налетавшего ветра, обратившись лицом к участникам траурной церемонии, которые уже расселись на стульях, расставленных напротив белого решетчатого ограждения. По краям могилы стояли корзины с цветами, доставленные сюда из похоронного бюро. Ветер набрасывался и на них тоже, и под его порывами цветы роняли на землю свои нежные лепестки. Когда мы с Блумом подошли к ограждению, свободных стульев уже не осталось, и когда священник раскрыл свою Библию, мы отошли немного в сторону и остались там.

«Воспойте Господу новую песнь; ибо Он сотворил чудеса. Его десница и святая мышца Его доставили Ему победу. Явил Господь спасение Свое…»

Ветер подхватывал и уносил слова, дуя поверх голов скорбящих. Кениг и Миллер сидели на стульях в самом первом ряду; какие бы там не возникали между ними разногласия и размолвки, теперь их объединяла одна общая скорбь. Справа от Кенига, также в первом ряду сидели Джим Шерман и его компаньон по «Зимнему саду», Брэд Этертон.

«Восклицайте Господу, вся земля; торжествуйте, веселитесь и пойте. Пойте Господу с гуслями, с гуслями и с гласом псалмопения. При звуке труб и рога торжествуйте перед царем Господом…»

Девушка, сидевшая рядом с Брэдом, в самом конце первого ряда, показалась мне очень знакомой. Ей было наверное года двадцать два — двадцать три, худенькая девушка с огромными карими глазами и темными волосами, развевающимися на ветру; на ней было помятое черное пальто, при взгляде на которое можно было подумать, что его только что достали из старого картонного саквояжа, очутившегося здесь прямо из одна тысяча какого-то года, когда Калуса — с одобрения своих пятидесяти семи избирателей — была впервые объявлена городом. Девушка почувствовала на себе мой пристальный взгляд, и уже более не слушая священника, обернулась в нашу сторону и неожиданно кивнула. На лице моем, должно быть, было написано крайнее удивление. Она опять кивнула мне, и ее темные глаза выжидающе смотрели на меня. Хотя я и был этим безгранично озадачен, но все же мне тоже пришлось ей приветственно кивнуть в ответ. Очевидно, она сочла этот мой жест вполне достаточным, потому что она снова повернулась в ту сторону, где священник уже заканчивал чтение молитвы.

«Да рукоплещут реки; да ликуют вместе горы перед лицом Господа; ибо Он идет судить землю. Он будет судить вселенную праведно и народы — верно. Аминь.»

— Аминь, — хором повторили все.

— О, Господи, нет! — вдруг выкрикнул кто-то. — Не сейчас!

Эти слова повисли в воздухе маленьким облачком пара, которое начало подниматься в верх и поплыло в сторону от того, кто сказал это. Он одиноко стоял среди сидящих участников церемонии, мужчина лет тридцати восьми — тридцати девяти, по крайней мере, мне так показалось (рост примерно футов шесть, а весил он, пожалуй, что-то около ста восьмидесяти фунтов); искаженное от горя лицо, из голубых глаз струятся потоки слез, черные длинные волосы, такие же, какие они были у хиппи конца шестидесятых — начала семидесятых годов. И одежда его тоже казалась нарядом выходца из давно минувших времен: сильно потертые голубые джинсы, пиджак из грубой ткани с надетой под него синей футболкой, нитка бус на шее, волосы подвязаны тесьмой, пересекающей лоб. И еще до того, как всеобщее внимание обратилось к нему, до того, как всем стало ясно, что это он и есть этот эпицентр взрыва чувств, он уже успел пробраться вперед через расставленные ряды складных стульев и устремился к гробу, который теперь, когда молитва была прочитана, должен был вот-вот опуститься в могилу.

— Постойте, не надо, — твердил он, ни к кому не обращаясь, — пожалуйста, подождите, не опускайте ее в землю, — с этими словами он бросился к уже установленному над могилой гробу, как будто желая заслонить его собой, защитить любой ценой; это был довольно опасный маневр, потому что оба они могли кувырнуться в яму. Энтони Кениг резко вскочил на ноги, и в один миг он оказался между старомодным хиппи и блестящим черным гробом. Кениг схватил его за руку и прикрикнул срывающимся голосом: «Эдди, возьми себя в руки!» Тут же подоспел и отец Викки, он зашел с другой стороны и успел ухватить разбушевавшегося хиппи за другую руку, которой тот уже было замахнулся на Кенига. «Успокойся, — вторил он Кенигу. — Не надо так, успокойся!»

— А это кто еще такой? — прошептал Блум. Отец Викки и ее бывший муж повели парня от могилы, а затем все также вместе медленно пошли по дорожке, туда, где были припаркованы машины. — Пойду-ка я посмотрю, в чем у них там дело, — сказал мне Блум, и подняв воротник пальто, направился за ними.

Присутствовавшие на погребении вставали со своих мест. Стучали складываемые деревянные стулья, слышались шаркающие шаги. Ветер усиливался. Сквозь его завывание было слышно деловитое бормотание гидравлической установки, опускающей гроб в могилу. Неожиданно рядом со мной откуда ни возьмись появилась та самая темноволосая девушка в черном, несколько помятом пальто.

— Мне нужно поговорить с вами, — заговорила она.

Ветер теребил ее волосы, кидая их то на лоб, то иногда закрывая ими ее влажные карие глаза. Мне было видно, как позади нее Джим Шерман пожимал руку священнику, а его компаньон Брэд очевидно говорил ему, что служба в церкви прошла очень удачно, и что псалм, прочитанный над могилой был тоже как нельзя кстати. Я продолжал всматриваться в лицо стоявшей передо мной девушки, изо всех сил пытаясь вспомнить, где же нам с ней уже довелось встречаться.

— Я Мелани Симмс, — сказала она, — я работаю в «Зимнем саду». В тот вечер, когда вы приходили послушать, как она поет, я обслуживала ваш столик, помните?

Я ее почти не помнил, но на всякий случай все же согласно кивнул.

— Я потом видела вас вместе с ней. Мистер Хоуп, я знаю, что вы были ее другом. И поэтому вы должны знать, что…

Говорила она очень тихо, почти шепотом, и из-за громких завываний ветра я мог еле-еле разбирать слова. Отсюда мне было также очень хорошо видно, что Блум стоял у черного лимузина и разговаривал о чем-то с тем парнем, который только что бросался на гроб.

— Как раз незадолго до того, как ее убили… — рассказывала мне Мелани, но неожиданно она прервала свой рассказ на полуслове и быстро обернулась. К нам приближались Джим Шерман со своим компаньоном. Седые волосы Джима трепетали на ветру, а Брэд все же прикрыл свою лысину зеленой фетровой шляпой; под их ногами хрустел гравий. — Я вам позвоню, быстро проговорила Мелани, и быстро пошла к машинам, припаркованным у входа на кладбище.

— Замечательная была сегодня служба, правда? — обратился ко мне Джим.

— Да-да, — согласился я. Я все еще смотрел вслед Мелани. Один раз она обернулась и посмотрела в мою сторону, кивнув мне при этом, точно так же, как она сделала это во время церемонии прощания, затем, открыв дверь желтого «Мустанга», она села за руль. Девушка по имени Мелани Симмс снова поглядела в мою сторону через закрытое окно, после чего завелся мотор, и она отъехала от стоянки и развернула своего «Мустанга» в сторону выезда с кладбища. Мы, оставшись втроем, тоже зашагали к выходу.

— Ну как, нашел ты того адвоката? — спросил меня Шерман.

— Да, нашел. Спасибо тебе, Джим.

— Какого адвоката? — заинтересовался Брэд.

— Того, что был у Викки. Кому она носила наш с нею контракт.

— Но зачем это? — было заметно по всему, что Брэд очень взволнован. — Там что, было что-то не так?

— Нет-нет, что ты, все в порядке, — поспешил успокоить его я.

В конце дорожки, уже у самого выхода, мы обменялись рукопожатиями, после чего Джим и Брэд направились к своей машине, в которой они вместе и прибыли сюда. К этому времени черного лимузина на стоянке уже не было, не было видно также и Кенига с Миллером. Но вот Блум все еще стоял у чугунной ограды. Он все еще разговаривал с тем самым хиппи, что был готов броситься в могилу вслед за гробом. Я подошел поближе к ним и услышал, как он говорит Блуму:

— …следовало бы сообщить, вот я о чем.

Он замолк, взглянул на меня, а затем посмотрел вопросительно на Блума.

— Все в порядке, — успокоил его Блум, — это адвокат Викки, Мэттью Хоуп, — Блум прекрасно знал, что это совсем не так, и я тоже знал, что Блум говорит заведомую ложь, но в принципе, мне было понятно, почему он счел это необходимым. — А это Эдди Маршалл, когда-то он был продюсером Викки, она тогда еще работала с «Ригэл».

Маршалл снова взглянул на меня, на этот раз взгляд его был оценивающим.

— О да, — заговорил он, обращаясь ко мне, — ведь ваше имя тоже упоминалось в газете. Вы последний видели ее живой.

— Да, — согласился я.

Маршалл опять, более пристально оглядел меня с ног до головы, еще раз кивнул, и очевидно решив, что я вполне гожусь для того, чтобы быть принятым в общий разговор, как ни в чем не бывало продолжал рассказывать, обращаясь к Блуму:

— Они возможно еще даже не знают того, что ее убили, вот я о чем веду речь. Но ведь они все были ее группой, и им следовало бы сообщить.

— Он говорит об их ансамбле, — пояснил для меня Блум.

— «Уит», — добавил Маршалл и снова кивнул, — это группа, с которой она работала в студии. И разве хоть кто-нибудь подумал о том, чтобы разыскать их? Поймите, ведь они были одними из самых близких ей людей. И где они сегодня, когда мы с вами засыпали ее могилу землей? Викки в последний раз сегодня прощалась со всеми теми козлами, но никого из «Уит» здесь не было, они были лишены возможности проводить ее в последний путь. Это не справедливо. Поймите меня, я просто не мог ничего с собой поделать, мне было необходимо хоть что-то сказать.

— Я уверен, что ее ансамбль наверняка знал о случившемся, — мягко заметил Блум. — Вечером в понедельник это сообщение прошло по телевидению.

— Разумеется, все возможно. Если они вообще смотрели телевизор в тот день.

— Но мистер Маршалл, ведь все газеты тоже рассказывали об этом происшествии. И я уверен, что если бы они пожелали появиться здесь, то несомненно, сегодня все они были бы здесь, — Блум немного помолчал, а потом снова обратился к Маршаллу, — А вот вы сами, например, как узнали об этом?

— Из газет.

— Когда?

— Вчера поздно вечером. Сейчас у меня отпуск, а так я работаю в Джорджии, диск-жокеем, веду передачи на радиостанции. В прошлую пятницу я поехал на Рифы, думал поудить рыбу, и до тех пор, пока мне в руки не попала газета с большой статьей о Викки и ее карьере, я вообще не знал ничего о том, что с ней произошло. Вы знаете Рифы?

Речь здесь, разумеется, шла не о наших, практически ничем непримечательных рифах у побережья Калусы, а о Рифах, о той гряде рифов и отмелей, что извивается к западу от южной оконечности полуочтрова Флорида и лениво вползает в Мексиканский залив, это рифы от Ларго до Западного, это то место, где когда-то жил Эрнст Хемингуэй…

— Да, — сказал Блум, — это райское местечко.

— Я взял на время яхту у своего приятеля, он живет в Исламораде. По пути туда я остановился в «Диснейуорлде» — а вы сами бывали когда-нибудь в «Диснейуорлде» в Орландо? — после него я отправился дальше, и затем продолжил свое путешествие по воде.

— А как зовут вашего друга?

— Джерри Купер.

— Это мужчина или женщина?

— Мужчина.

— Итак, вы уехали из Джорджии в минувшие выходные, так?

— Да, одиннадцатого числа, в прошлую пятницу.

— А в Исламораду вы приехали… когда?

— В воскресенье после полудня.

— И там вы тут же пересели на яхту.

— Да. Я вернулся лишь вчера вечером. Мне даже не довелось ничего узнать о том, что Викки снова решила вернуться на сцену. Обо всем этом я узнал позже из газет. Если бы мне только было чуть-чуть пораньше известно об этом, я бы, честное слово, сразу же все бросил и примчался сюда. И к черту этот «Диснейуорлд», к черту Рифы, я бы приехал бы прямо в Калусу, чтобы успеть на премьеру.

— И когда вы приехали сюда?

— Сегодня рано утром. Вскочил вчера вечером в тачку и тут же отправился в путь.

— А остальные парни из ансамбля…

— Группы.

— Ну да… «Уит», — продолжал Блум. — Вы можете сейчас перечислить их по именам?

— Конечно, я ведь их знаю, как самого себя. Джефф Гамильтон — лидер-гитарист, Джорджи Кранц — бас-гитара и Нейл Садовски — ударные.

— И у вас есть какие-нибудь соображения на тот счет, где я могу их разыскать?

— Джефф содержит музыкальную школу в Эль-Дорадо, Арканзас. В основном он сам ведет занятия по классу гитары, но я думаю, что он также дает уроки игры на мандолине и укулеле.[5]

— А остальные, эти, как их там?..

— Джордж работает настройщиком пианино в Фалмуте на Кейп-Код. У него жена и трое детей. Время от времени он выступает у себя в городе или же в Бостоне, но живут они в основном на те деньги, что ему удается заработать настройкой пианино.

— И наконец, последний. Как его зовут?

— Нейл Садовски, в группе он играл на ударных. Я не знаю, где он обитает в данный момент. Но в последний раз, когда мне довелось с ним разговаривать — это было примерно с полгода назад — он жил в Нью-Йорке.

— Пожалуйста, назовите мне все имена еще раз по буквам, хорошо? — с этими словами Блум вытащил из кармана блокнот. Маршалл продиктовал ему все имена, и Блум записал все к себе в блокнот очень аккуратным и разборчивым почерком.

— А в Калусе вы где остановились? — вновь спросил он у Маршалла.

— Пока еще нигде. Я ведь приехал сюда только сегодня утром.

— Вот моя визитка, — продолжал Блум. — Если вы вдруг припомните что-либо на тот счет, где может находиться этот парень Садовски, то позвоните мне.

— Если я вообще останусь здесь, — сказал Маршалл. — Я не планировал возвращаться обратно раньше следующего понедельника, по после всего, что произошло… — он энергично замотал головой.

— Хотите прервать свой отпуск, да?

— Может быть.

— Да-да, — согласился Блум и понимающе кивнул. — Кошмарный случай. Ну, мне пора, — наконец сказал он. — Пока, Мэттью. Звони, если что.

— Обязательно, — пообещал я.

Блум сделал приветственный жест рукой, улыбнулся на прощание и торопливо зашагал к тому месту на стоянке, где его дожидалась полицейская машина.

— Мистер Хоуп, не могли бы вы уделить мне немного времени? — обратился ко мне Маршалл. — Или вы, наверное, очень спешите?

— Я никуда не спешу, — ответил я.

— Тогда я провожу вас до машины.

Мы двинулись в направлении стоянки. Вокруг завывал ветер.

— Я хотел сппросить вас… — нерешительно проговорил Маршалл и замялся. — Вот в газетах писали о том, что вы регулярно встречались с Викки…

— Ну, это не совсем так.

— Как бы то ни было, — продолжал Маршалл, — это не мое дело. Мне хотелось сказать вам — в свете всего произошедшего — все-таки хорошо сознавать, что в жизни у Викки был еще кто-то, кому она могла доверять. Вы были на премьере?

— Нет, я смог попасть туда не раньше воскресенья.

— «Зеленый уголок», так кажется называется то местечко?

— «Зимний сад».

— Ну и как она пела?

— Не очень.

«Гиа» была все на том же месте, где я припарковал ее, у самой чугунной решетки, уже развернутая в сторону дороги. В штате Флорида при регистрации автомобиля выдается лишь одна табличка с номерным знаком, которую надлежит укреплять сзади. Ежегодно таким образом штату удается сэкономить уйму денег, но в то же время, из-за подобного нововведения место для переднего номера остается пустым. Это место на своем автомобиле я заполнил тем, что укрепил там металлическую табличку с надписью: «Уж лучше быть моряком». Маршалл остановился у моей «Гии», взглянул на эту надпись и сказал:

— А вы ходите на яхте, да?

— Да, — согласился я.

— И я тоже. Я в прямом смысле балдел от той пары дней, что мне удалось провести на воде, — он опять покачал головой, — так значит, в тот вечер она пела ужасно, вы это имели в виду?

— Да, боюсь, что так.

— Ну конечно, в этом и есть вся ее натура. Я сам любил Викки до смерти, но вот голос у нее был такой, какой иногда бывает при сильном насморке, монотонный, навязчивый и чертовски раздражающий. Мне пришлось приложить все свои знания, выложиться на все сто, чтобы заставить его зазвучать, вы ведь понимаете, что я имею в виду? Но зато уж с внешностью у нас проблем не возникало, в то время она была действительно великолепна. На фотографии, что я выбрал для конверта альбома «Безумие» — это был самый первый наш альбом — так вот, я облачил ее в такое красное с блестками платье с вырезами — сверху — почти до талии, а снизу — примерно до середины бедра. У нее была просто потрясающая по красоте своей грудь, и мы показали и ее тоже, как есть почти до самых сосков, и вы уж можете мне поверить, что ноги были тоже никак не хуже, то была захватывающая дух фотография; а фотограф, что снимал Викки, в сороковых и начале пятидесятых годов работал для самого журнала «Лайф». Ведь вы понимаете, мистер Хоуп, мы же пытались продавать в ее лице молодость и секс, ощущение необузданной дикости, и, знаете, наверное, безумия. Викки в том красном платье, с откинутой назад головой, с широкой улыбкой на лице, одна рука на бедре, много-много груди и ног… Мы пытались сделать ее символом того звука, что я создавал в студии, переделывая ее голос. В ход тогда шли все профессиональные хитрости, на какие я был только способен, но в конце концов мне все же удалось сделать так, чтобы «Уит» зазвучали словно это были «Битлз» и «Роллинг Стоунз» в одном лице! И все тогда поддались на этот студийный трюк, и уж поверьте мне, на нас обрушился целый шквал чертовых звонков — телешоу, ночные клубы, Лас Вегас, Нью Йорк, концертные турне, — всем хотелось, чтобы Викки вышла на сцену, но вот в этом-то и была полная безнадега, гарантированный провал. В мгновение ока это стало бы концом певческой карьеры Виктории Миллер, это был бы всеобщий облом, в том числе и конец группы «Уит», и вообще все это стало бы заключительным аккордом того грандиозного и сверкающего праздника, — Маршалл снова покачал головой. Все это было сказано им с таким напором и настолько быстро, что у меня — как ни странно аж дух захватило.

— Бедняжка, — проговорил он. — А что она пела в тот вечер?

— Все старые добрые шлягеры.

— Очень неудачный выбор. А на ней что было?

— Белое платье. — С глубоким вырезом?

— Не слишком.

— Но все равно я готов биться об заклад, что выглядела она просто-таки грандиозно, это так?

— Да, она была красива.

— А критики что думают по этому поводу? Отзывы уже были?

— Был один. Но я еще не успел прочесть…

Маршалл вновь покачал головой.

— И все же ей не следовало бы лезть в это дело, — произнес он. — По крайней мере, не так, как это сделала она. Если уж Викки тогда захотелось снова взяться за старое, то для этого ей было бы достаточно всего-навсего снять трубку телефона и высказать мне все свои пожелания. Я бы ради этого бросил все, я бы тотчас же примчался бы к ней. Но вот так, как она…

— А Викки знала, где вас найти?

— Конечно, знала.

— Значит, все эти годы вы с ней поддерживали отношения?

— Посредством рождественских открыток. Черкали на них коротенькие послания друг другу, типа того, как дела — чем занимаешься, и всего-то.

— Ну а с минувшим Рождеством она вас поздравила?

— А как же, Викки никогда не пропускала ни одного рождественского праздника.

— Но ни словом не обмолвилась о предстоящей премьере?

— Вообще ничего. Я узнал об этом только вчера вечером. О, Господи, если бы я только знал, я бы в ту же минуту оказался бы здесь! Что бы я и пропустил ее премьеру?! После всех лет, что нам пришлось работать вместе?! Ни за что! А она волновалась в тот вечер? Я имею в виду, в тот вечер, когда вы были на ее выступлении?

— Во время самого концерта она вроде бы не показалась мне взволнованной, но вот после, да, кажется, ее что-то тяготило.

— Она не сказала, что именно?

— Нет, пожалуй. Мы разговаривали с ней о том, как все было в тот вечер, обсуждали шоу. Ей почему-то непременно хотелось узнать, не слишком ли шумно было в зале, по-моему, она подозревала…

— Вот оно что, ну да, ведь это может быть признаком провала: публика разговаривает во время выступления… Бедная девочка.

— Я сказал ей, что я лично ничего такого не заметил.

— И правильно, молодец. Спасибо вам за это.

— Кстати, она потом призналась, что именно вы не разрешали ей выступать на концертах перед публикой. Тогда, в прошлом, я имею в виду. Когда вы еще работали вместе.

— Да? И она что, действительно вспоминала обо мне? Прямо так и сказала?

— Да. Она сказала — вообще-то я не помню это дословно, — но она говорила, что-то об Эдди, который не разрешал ей петь «живьем», и когда я спросил, а кто же это такой, собственно говоря, Викки рассказала мне, что вы были ее продюсером на студии «Ригэл».

— Именно им я и был, это уж точно, — согласился Маршалл. — И я думаю, что я был для нее несравненно больше, чем просто продюсер.

— Кем же?

— Наставником, советчиком… — начал перечислять он, но закончить фразу ему так и не удалось.

— Вас наверное очень тяжело вспоминать теперь об этом.

— Да.

— Извините, я не хотел.

Он уныло кивнул, а затем вынул из кармана кожаный портсигар. Сначала мне показалось, что Маршалл раскуривает сигарету — но потом до меня донесся слабый запах витавшего в воздухе дымка.

— Марихуана? — поинтересовался я.

— Немножко «травки», — ответил он, — не желаете «косячок»?

— Нет, благодарю.

— А вы что, не курите?

— Курю.

— И за чем же тогда дело стало? У вас здесь что, гоняют за это, что ли?

— Просто, я бы сказал, не приветствуют, когда подобное раскуривается в общественных местах.

— А кому какое дело? — проговорил Маршалл и пожал плечами. — А вы уверены, что вам не хочется затянуться? У меня в тачке есть еще дюжина таких, так что не беспокойтесь, последнее вы у меня не отбираете.

— Нет, благодарю, — отказался я, — все в порядке.

— Маршалл снова затянулся, выпустил медленную струйку дыма и сказал:

— Вы мне сказали, что она будто была чем-то обеспокоена.

— Да.

— И не сказала чем?

— Нет.

— Вы думаете, что ее кто-нибудь запугивал?

— Я не знаю.

— Ну, она ничего не упоминала о каких-нибудь угрозах?

— Нет.

— Или может быть было какое-нибудь письмо, в котором ей угрожали?

— Ничего. Хотя…

— Что?

— Кто-то все-таки звонил Викки в ту ночь, когда она была убита.

— Кто?

— Я не знаю, на звонки отвечала няня. А звонивший не назвался.

— Но это был все же мужчина?

— Да.

— А что он сказал?

— В общем-то, в первые два раза ничего.

— И сколько раз он позвонил?

— Три. И в самый последний, третий раз, он сказал всего-навсего: «Передай Викки, что я заскочу, чтобы забрать».

— Забрать что?

— Понятия не имею.

— Ну… Викки была должна ему что-нибудь? Деньги там или… ну, я не знаю… за чем еще человек может заскочить, чтобы забрать?

Неожиданно, без какого бы то ни было предупреждения у меня в памяти всплыло имя: «Элисон», и оно в тот же миг слетело у меня с языка, намного раньше, чем я успел осознать это — «Элисон»! — на какое-то мгновение перед моими глазами возник живой образ хорошенькой шестилетней малышки в длинной ночной рубашке, вот она показывает мне свои рисунки, а потом сидит на полу у моих ног, чиркая по бумаге пастельными мелками — Элисон.

— Нет, я так не думаю, — Маршалл отрицательно замотал головой, — так нельзя сказать, что кто-то там заскочит и заберет ребенка. За детьми приходят или…

— Я слышал подобное выражение, — сказал я. — Забрать кого-либо, особенно, когда речь идет о ребенке.

— Вот как… и кто бы мог тогда придти, чтобы забрать Элисон? А Тони Кениг в городе?

— Да, но…

— Он бы не стал заходить за шестилетним ребенком в столь поздний час, не так ли?

— Нет, на него это не похоже.

— А может быть Викки договорилась, чтобы… ну, я не знаю… чтобы у нее что-нибудь забрали. Например, ковер в чистку, пылесос в ремонт, или тостер, или торшер, да мало ли что еще? Кто знает? И может быть это звонил техник из мастерской сервисного обслуживания, чтобы сказать, что он будет проходить или проезжать поблизости и заскочит и к ней тоже, чтобы все это забрать?

— Ночью, да?

— Нет, зачем. На следующий день или еще когда. Может у него была запись звонка на автоответчике, вот он и перезванивал Викки, чтобы известить о том, что он заскочит за той штуковиной, что это там еще может быть?..

— Может и так, — согласился я и взглянул на часы. — Мистер Маршалл… мне пора возвращаться в контору.

— Я уверен, что все так и было.

— Скорее всего, — сказал я. Мы обменялись рукопожатиями. — Что ж, было очень приятно с вами познакомиться, — продолжал я. — До свидания, мистер Маршалл.

— До свидания, мистер Хоуп, — ответил он мне и отрешенно улыбнулся.

На протяжении всего обратного пути я не переставал восхищаться той виртуозностью, с которой Блум задавал вопросы. Он мог сочувственно выслушивать болтовню Маршалла о том, как же все-таки несправедливо обошлись с музыкантами, не сообщив им о похоронах Викки, и тут же вслед за этим, Блум начинал тихо и ненавязчиво выяснять очень важные детали: ему было крайне необходимо установить, кто и где мог находиться в ночь убийства. Например, сам Маршалл, по его собственным словам, был в море районе Рифов на яхте, если верить его рассказу, одолженной у приятеля из Исламорады. Я ни на минуту не усомнился в том, что Блум обязательно постарается разыскать этого приятеля, чтобы лично удостовериться в подлинности информации. Джеф Гамильтон, лидер-гитарист группы, жил в Эль-Дорадо, а Джордж Кранц, бас-гитарист — в Фалмуте, на севере. Исходя из уже имевшегося у меня опыта общения с Блумом, я был уверен, что он наверняка станет звонить в Справочную службу и постарается заполучить их номера телефонов, после чего должны будут состоятся еще по крайней мере еще две обстоятельные беседы. Но вот что касается барабанщика группы, Нейла Садовски, то хоть я и не мог себе вообразить, на какую уловку придется пуститься Блуму, чтобы разыскать его следы в Нью-Йорке, но тем не менее меня все же не покидала уверенность, что уж как-нибудь и с этой задачей он сумеет справиться; я был уверен, что ко времени нашей следующей встречи Блуму удастся разузнать не только адрес, по которому проживает Садовски, но даже и то, ботинки какого размера он носит.

На часах было уже десять-тридцать утра, когда я въехал на автостоянку у здания, где располагалась наша контора, и подрулил к свободному четырехугольнику, помеченному «Мэттью ХОУП», рядом на асфальте было размечено еще одно такое же место («ФРЭНК САММЕРВИЛЬ»). Я отметил про себя, что в одном из свободных мест («ТОЛЬКО ДЛЯ КЛИЕНТОВ») был припаркован уже знакомый мне желтый «мустанг», и в нем за рулем сидела Мелани Симмс. Она читала журнал, но когда я начал заезжать на свое место, она прервала чтение, и к тому времени, как я заглушил двигатель, она уже открыла дверь своей машины. Тыльной стороной ладони она сбросила пряди волос с лица и подождала, пока я выйду наконец из машины.

— Привет, — сказал ей я.

— Я нашла ваш адрес в телефонной книге, — проговорила Мелани и взглянула через плечо назад, словно желая удостовериться, что за нами никто не слеедить. — Я надеялась, что вы приедете прямо сюда.

— Давайте все же войдем в офис, — предложил я.

Мелани Симмс чем-то походила на небольшую птичку. До меня наконец дошло, что первоначально мною была ошибочно принята за страх ее некоторая нервозность в манере общения. Этой девушке не было присуще спокойствие и неторопливая грациозность крупных болотных птиц, что водились в Калусе; напротив, движения ее были быстры, энергичны, и это придавало ей еще больше схожести с маленькой пташкой, готовой в любой момент сорваться с места и улететь; ее головка слегка покачивалась, глазки зорко смотрели по сторонам, а руки все это время мисс Симмс держала плотно прижатыми к туловищу, словно это были ее сложенные крылья. Я заметил, что она нервничает, слегка покусывая нижнюю губу. Неожиданно Мелани снова обернулась назад, и тут уже мне стало ясно, что в данный момент это движении вовсе не имеет никакого отношения к этому ее, как я назвал его про себя, «птичьему синдрому» — она действительно кого-то или чего-то очень боялась.

— Ну что, намерзся? — спросила у меня Синтия, как только мы вошли в приемную.

— А я-то сегодня еще собирался улучить время и выбраться на пляж, — проворчал в ответ я.

— Ха-ха! Звонил Энтони Кениг, просил тебя перезвонить ему. О том же просили мистер Карлайсл из «Трисити» и мистер Лоеб из «Пиерсон, Смит».

— Набери мне сперва Кенига, остальные подождут. Присаживайтесь, пожалуйста, мисс Симмс. Я вернусь через минуту.

— Благодарю вас, — ответила мне Мелани. Она снова оглянулась по сторонам и, подойдя к стоящим напротив стола Синтии кожаным креслам, и очень неловко усевшись в одно из них, Мелани начала устраиваться в нем поудобнее: сперва закинув ногу на ногу, а затем опять опустив ее на пол, и успокоилась она только после того, как удостоверилась, что юбка и полу черного пальто были тщательно расправлены и подобраны. Пока Синтия набирала для меня номер Кенига, я прошел к себе в кабинет. Звонок по селектору раздался несколькими мгновениями спустя.

— Мистер Кениг на третьей линии.

— Спасибо, — сказал я и ткнул пальцем в загоревшуюся кнопку на корпусе аппарата. — Мистер Кениг, — заговорил я, — это Мэттью Хоуп.

— Да, большое спасибо, что вы мне так быстро перезвонили. Ну как, вам удалось хоть что-нибудь узнать?

— Ее адвокату ничего не известно о завещании.

— А кто был ее адвокатом?

— Женщина по имени Дейл О'Брайен. Но даже подобный отрицательный опыт вовсе не может служить основанием к тому, чтобы усомниться в самом факте существования этого документа. Это лишь означает…

— Знаю, это означает то, что просто ее адвокат не имел с ним дела. А полиция ничего подобного не находила? Я имею в виду, в доме у Викки.

— Об этом мне вообще ничего не известно.

— А вы не могли бы расспросить Блума на этот счет? Я бы и сам у него мог поинтересоваться, но все дело в том, что Блум меня просто-напросто выводит из себя.

— Хорошо, попытаюсь при случае.

— И каков же будет следующий шаг? Как мы сможем узнать наверняка, было ли там что-нибудь или нет?

— Если адвокат оформляет завещание, то оригинал остается у него, будучи при этом официально заверенным. Например, наша фирма каждый день просматривает некрологи и сверяет их со списком наших клиентов. Но вот если Викки составляла завещание сама, то это уже совсем другое дело. Но при подобном раскладе ей понадобились бы свидетели; обычно на роль свидетелей в таких делах приглашают друзей или соседей. Так что, если кому-нибудь из них известно о существовании завещания, то возможно он даст об этом знать.

— А может быть и нет. И что тогда?

— А вы случайно не знаете, в каком банке Викки держала счет?

— Нет. А для чего вам это?

— А за тем, что очень многие зачастую хранят завещания в личных депозитных сейфах в банке. Вот это уже может стать причиной некоторых затруднений. В таком случае нам пришлось бы подать прошение через суд, с тем чтобы был назначен временный личный представитель, который и был бы уполномочен открыть личную ячейку вашей бывшей жены. — Вы можете узнать, был ли подобный сейф у Викки или нет?

— Да, я попрошу начать поиски в местных банках.

— А что, если там так ничего и не будет найдено?

— Вот тогда мы и этим и озадачимся, всему свое время. Не стоит так спешить. Если завещание и находится у кого-то, то он должен представить его в суд в течение десяти дней после получения известия о смерти завещателя. Я буду проверять списки. Если уж и тогда ничего не удастся выяснить, то мы с вами и будем ломать голову над нашим последующим шагом.

— Но знаете, — заметил Кениг, — мне все же было бы намного легче, если бы я уже сейчас точно знал, существует ли завещание на самом деле или нет.

— Я вас вполне понимаю.

— Подождите, у меня для вас есть еще кое-что. Основная причина, из-за чего я и звонил вам, состоит в том, чтобы рассказать о нашем с Двейном Миллером разговоре, который состоялся сегодня утром, когда мы с ним вместе ехали в лимузине, — Кениг ненадолго замялся, а потом все же заговорил опять. — Я думаю, что это он убил Викки. Мне кажется, что он убил свою собственную дочь и после этого похитил мою маленькую девочку.

— Мистер Кениг, — попытался было урезонить его я, — будет гораздо лучше, если вы расскажете об этом лично детективу Блуму.

— Вот еще! Да я даже видеть его не желаю. Сидит там, репу чешет и штаны просиживает, да так он никогда не найдет убийцу.

— И все же я думаю…

— Мистер Хоуп, вы мой юрист, и поэтому я именно с вами хочу говорить об этом. Мы ехали с кладбища, — начал рассказывать Кениг, понизив голос. — Сначала должны были отвезти меня — я живу в «Брейквотер Инн», я наверняка уже говорил вам об этом. Так вот, сначала этот старый мудак являл собой само воплощение скорби и страдания. Но затем он вдруг расшумелся и понес что-то насчет того, что Викки совершила большую ошибку. Сказал еще, что он предупреждал ее о том, что с ее стороны это непростительная глупость, что ей все равно ничего и никому не удастся доказать этими ее дурацкими концертами в забегаловке на Стоун-Крэб. Он говорил…

— Мистер Кениг, но каким образом хоть что-нибудь из всего этого может означать, что мистер Миллер…

— Так вы выслушайте меня, — продолжал говорить Кениг. — По мере того, как мы приближались к моему отелю, он заводился все больше и больше. Миллер рассказал мне, что он виделся с Викки вечером в четверг, за сутки до ее премьеры в ресторане. Он сказал, что тогда они с ней очень крепко поругались из-за того, что ею был избран именно такой путь возвращения на сцену, а еще Миллер говорил, что сам он вместо этого пытался уговорить ее наладить отношения с Эдди Маршаллом, где бы тот ни находился, и снова сделать так, чтобы он опять позаботился о ее карьере, точно таким же образом, как он делал это и раньше. Старый козел уговаривал ее, что не подобает-де ей петь в каком-то задрипанном кабаке, и что ее упрямство не принесет ей абсолютно никакого признания, и что вместо того, чтобы быть снова причисленной к звездам той величины, какой она была всегда, и которой она, Викки, могла бы стать вновь, она окажется в одном ряду с другими бездарями из местных. Если, разумеется, она не добьется того, чтобы Эдди вновь над ней поработал.

— И все же я никак не пойму, почему вам кажется, что подобное могло бы вызвать подозрения…

— Он сказал Викки, что если она ослушается, то он отречется от нее.

— Он это сказал?

— Ей-богу.

— Что если у Викки состоится премьера в «Зимнем саду», то он возьмет и отречется от нее?

— И от нее, и от Элисон. От них обеих.

— М-да… и что, там было, что терять?

— Что вы имеете в виду?

— У него есть что-нибудь, что делало бы значимым фактом подобное отречение и лишения всех прав на наследство?

— Только четыре сотни акров апельсиновых плантаций в округе Манакавы, вот. Да плюс еще к тому же с полдюжины с полдюжины мотелей на ТаМайами Трейл, где-то между Калусой и Форт-Майерсом, и только одному Богу известно, что из этого всего он уже успел куда-нибудь заложить. Мистер Хоуп, я хочу сказать вам еще кое-что. До нашей с Викки свадьбы не она зарабатывала на продаже своих записей, а ее отец. Это он сгребал все на свой счет в банке, он единственный изо всех, кто нажил на ней свои миллионы.

— Итак, из всего того, что вы рассказываете мне, если я вас правильно понял, мистер Миллер предупредил свою дочь, что лишит ее прав на наследство…

— Совершенно верно.

— … если ее премьера в «Зимнем саду» состоится, как это и было намечено.

— Именно так.

— Итак, почему все-таки вам показалось, что угроза лишения наслед…

— Потому что он сам потом сказал об этом.

— И что же он такое сказал?

— Речь шла все о том же вечере накануне премьеры Викки, ведь это он сам начал изливать мне душу. И, мистер Хоуп, не сойти мне с этого самого места, если я не смогу прямо сейчас слово в слово повторить вам то, что мне пришлось услышать уже почти у самого своего отеля.

— Мистер Кениг, так что же все-таки это было?

— Вот его слова: «А эта неблагодарная сучка наотрез отказалась. Мне еще тогда следовало бы ее прибить». Он прямо так и сказал, и разрази меня гром, если это было не так.

— И вам кажется..?

— А как иначе можно расценивать такое? Человек говорит, что ему следовало бы еще тогда убить ее, то есть, не откладывая на потом, разве я не прав? Ему было нужно убить ее сразу же, как только она отказалась послушаться его, а не дожидаться, пока премьера в ресторане против его воли все-таки состоится.

— И все же я не думаю, чтобы та фраза однозначно…

— Так, мистер Хоуп, я и объясняю вам, что он имел в виду.

Я немного помолчал.

— Алло? — окликнул меня Кениг.

— Все может быть, — проговорил наконец я. — Большое спасибо за информацию, я обязательно передам все это Блуму.

— Только вот этого не надо. Не говорите ничего этому козлу, все равно он ни фига не разбирается в своей вонючей работе. Лучше всего, мне кажется, обратиться непосредственно в ФБР. Да, точно. Именно так вам и следует поступить, мистер Хоуп.

— Хорошо, я подумаю над этим, — пообещал я.

— Вы только мне дайте знать о своем решении, ладно? Я пробуду в отеле еще часов до двух, может быть до половины третьего.

— Я позвоню, — пообещал я, и мы одновременно положили трубки. Я еще несколько минут сидел, уставившись на телефон, а затем нажал кнопку селектора и попросил Синтию пригласить ко мне мисс Мелани Симмс. Мелани вошла в мой кабинет все той же своей птичьей походкой. Войдя, она сначала остановилась и огляделась по сторонам, затем бросила быстрый взгляд назад, и только убедившись в том, что дверь за ней плотно закрылась, она сделала еще один неуверенный шаг вперед, опять остановилась, и снова двинулась вперед к стоявшему рядом с моим столом креслу для посетителей.

— Извините, что я заставил вас ждать, — сказал я.

— Нет-нет, — запротестовала Мелани, — что вы, все в порядке. Она замолчала, закусив нижнюю губу и осоловело моргая глазами, а потом заговорила снова. — Мистер Хоуп, мне кажется, что я знаю, кто убийца Викки.

Некоторое время мы оба сидели, молча уставившись друг на друга. Мне было очень непривычно обсуждать убийство в стенах своего офиса; и еще более странно было то, что в течение всего каких-то десяти минут мне довелось услышать от двух совершенно разных людей о том, что им известен убийца.

— Вы уже сообщили в полицию? — осторожно поинтересовался я.

— Я не хочу ввязываться в это дело, — сказала Мелани.

— Я думаю, что полиция…

— Мистер Хоуп, — перебила она меня на полуслове, — я знаю, что вы были ее другом, я думаю, что вы им были, но в любом случае, я всем сердцем желаю только одного: чтобы вы сейчас внимательно выслушали все, что я вам хочу рассказать, а затем поступили бы с полученной информацией надлежащим образом. Мой брат говорит, что мне следует держаться подальше от всего этого, просто забыть все, что мне тут как-то довелось услышать, чтобы все оставалось, как есть. Но мистер Хоуп, я всегда очень хорошо относилась к Викки, у нее всегда находилось доброе слово для каждого из нас, кто работал в «Зимнем саду». Я чувствую себя в долгу перед ней, я чувствую, что я просто обязана рассказать обо всем кому-нибудь, кто в отличие от меня сможет сделать хоть что-нибудь.

— Вот поэтому-то вам и следует обратиться с этим в полицию, — заметил я. — Если что-нибудь из ваших свидетельских показаний представляет интерес для следствия — а в последствии и для суда — полиция в любом случае пожелает услышать это непосредственно от вас. Рано или поздно вам все-таки придется…

— Это уж мое дело. Всему свое время. Сейчас же я прошу вас дать слово, пообещать, что вы сами никогда и никому не расскажете, от кого вы получили эти сведения.

— Я не могу обещать вам этого.

— Но почему же, почему?

— Потому что, в случае, если данные вами сведения действительно имеют какое-то отношение к преступлению, я буду обязан передать их полиции.

— Я думала, что наш разговор мог бы стать чем-то вроде исповеди, — сказала Мелани.

— Если вы имеете в виду, что сведения, сообщаемые адвокату клиентом, должны сохраняться в тайне…

— Да-да, именно это.

— Мисс Симмс, вы не являетесь моим клиентом. И у меня нет оснований держать в секрете, что бы вы здесь ни наговорили.

— Даже так?

— Мне очень жаль, — продолжал я, — но я в самом деле уверен, что если вы располагаете некоторой информацией относительно гибели мисс Миллер, вам все же лучше всего заявить об этом в полицию.

— Нет, этого я сделать никак не могу, — упорствовала она, — да мой брат убьет меня за это.

При слове «убьет» она невольно поежилась. Мелани шумно вздохнула, затем сильно сжала кулаки, словно пытаясь таки образом выжать из своей плоти остававшуюся еще в нем робость. Она снова быстро обернулась и взглянула на закрытую дверь. Мелани Симмс снова посмотрела на меня. Она закинула ногу на ногу, потом снова опустила ее на пол. Затем она опять закинула ногу на ногу, поправила юбку и пальто и очень тихо прошептала:

— Это сделал мистер Шерман.

— Джим Шерман? — переспросил я.

— Да, сэр.

— Вы хотите сказать, что мистер Шерман убил Викки?

— Да, сэр.

— И что дает вам основания для подобной уверенности?

— А то, что мне довелось услышать в прошлую пятницу.

— И что же вы услышали, мисс Симмс?

Она снова взглянула на дверь.

— Эта дверь заперта? — спросила у меня Мелани.

— Нет.

— А вы не могли бы запереть ее на ключ?

— Мисс Симмс, там, в приемной, сидит секретарь, и она никогда и никому не позволит войти сюда, прежде чем…

— Мистер Хоуп, закройте ее, ну пожалуйста.

Вздохнув, я поднялся из-за стола, подошел к двери и повернул ключ в замке. Уже одна только попытка представить то, как Джим Шерман убивает Викки, или вообще кого-нибудь, если уж на то пошло, показалась мне невероятно абсурдной, и я уже начинал подозревать, что Мелани Симмс несколько тронулась рассудком. Но я все же опять вернулся к своему столу, уселся во вращающееся кресло на колесиках и очень терпеливо сказал:

— Все в порядке, дверь закрыта на замок.

— Это было вечером в пятницу, принялась рассказывать она. — Я в тот вечер работала в баре. Как раз там, где я обслуживала вас в воскресенье, помните?

— Ага, — поддакнул я.

— Все было еще очень тихо, это было примерно часов в восемь или в четверть девятого, где-то в это время, и зрители еще не начинали собираться на шоу. В обеденном зале ресторана было много посетителей, но вот в холле и у бара не было еще никого.

Я попытался наглядно представить себе, как выглядел холл ресторана в тот вечер, когда Викки должна была впервые выйти на сцену; помещение, щедро украшенное живыми цветами от «Флер-де-Лиз», — тут и бостонский папоротник, и шведский плющ, филадендрон, высокие свечи, горящие в рубиново-красных подсвечниках, белые скатерти на столах, доносящийся приятный гул разговоров, звон кубиков льда о стенки бокалов с коктейлями — но нет, так там наверное было уже ближе к девяти часам, когда в холле начинали собираться зрители перед предстоящим шоу. Мелани рассказывала о том, что происходило еще раньше, скорее всего огни в холе были притушены, посетителей почти нет, и бармен задумчиво слушает пианиста, наигрывавшего на рояле попури из старых бродвейских шлягеров…

— За стойкой бара зазвонил телефон, и Дэнни подошел туда и снял трубку. Звонил Викки из своей гримерки. Она сказала, что просто-таки умирает от жажды и спросила, не мог бы кто-нибудь в качестве любезности принести ей стаканчик «перриера» с лимоном. Дэнни быстро приготовил все, как она просила, и я понесла фужер в гримерную к Викки. В «Зимнем саду» помещение для гримерной — или как это еще там называется? — было как бы частью дамской туалетной комнаты, а потом там еще устроили такой маленький закуток типа небольшого холла, вы представляете, где это там, да? Первоначально, когда ресторан только-только открылся, ни мистер Шерман, ни мистер Этертон не планировали устраивать здесь какие-либо шоу. Но затем они подписали контракт с Викки, и ей понадобилась комната, где она могла бы переодеваться. И знаете, тогда-то и начали появляться там разные ширмы, портьеры из красного велюра, подвешенные на больших металлических кольцах на карниз из желтой меди, а еще туда поставили специальный туалетный столик с зеркалом и лампами, а также восхитительную мебель — кресло и небольшой диван, — короче говоря, все необходимое. Я все так подробно вам объясняю, потому что прежде вы должны понять, каким образом мне удалось услышать, о чем они там говорили. Там ведь не было дверей, понимаете? Просто ширмы и за ними портьеры. Вот как получилось, что я слышала, о чем шла речь. О чем Викки разговаривала в тот вечер с мистером Шерманом.

Я никак не могла решиться войти. Ведь в портьеры-то не постучишься, вот, и я так и стояла за ширмами и портьерами, держа в руках поднос, на котором стоял фужер «перриера» с лимоном. Я слушала их разговор, и в то же время сознавала, что не следует подслушивать, что это не мое дело, все то, о чем они говорили за портьерами, но ведь с другой стороны, Викки просила принести ей пить, ведь она сама позвонила в бар и сказала, что умирает от жажды… Что мне делать? Как поступить? Я предположила, что должно быть Викки позвонила еще до того как к ней пришел мистер Шерман и до того как они начали с ним ссориться. Я была в достаточной степени уверена, что вряд ли Викки захочется, чтобы именно в тот момент я ворвалась бы к ним с «перриером» на подносе. Но все же я не уходила и продолжала стоять там, прислушиваясь к их разговору и все еще не в состоянии решить, как же все-таки поступить дальше: то ли откинуть портьеру и как ни в чем не бывало сказать им «Привет», сделав вид, что как будто я вообще ничего не слышала, или же вернуться в бар, сказав Дэнни, что Викки передумала, — короче, я просто ума не могла приложить, что делать. Вот так я в конце концов и осталась там.

Причиной для спора, насколько я понимаю, послужили песни, выбранные Викки для ее первого концерта у нас в «Зимнем саду», кстати, все те же песни она исполняла и вечером в воскресенье, когда вы к ней приходили. Но в пятницу еще можно было что-то изменить, что-то поправить, тогда еще для этого оставалось время. Я имею в виду, что в пятницу к нам должна была приехать та девушка из «Геральд-Трибюн», специально для того, чтобы послушать выступление Викки, а потом написать об этом статью в газете. И как ее звали-то, эту девушку-то из «Трибюн»… кажется, Джоан какая-то…

— Джин Ривертон, — поправил я. Вообще-то Джин уже не относилась к «девушкам». Ей было уже пятьдесят четыре, и охарактеризовать ее можно было не иначе, как ядовитая гангрена на заднице творческого сообщества нашей Калусы; ее рецензии, зачастую чересчур злобные, могли послужить толчком для быстрейшего прекращения любого начинания. Я не успел прочитать ее рецензии на премьеру Викки, потому что до самого воскресного вечера я был вместе со своей дочерью в море на яхте.

— Да, Джин Ривертсон, ее так звали, — согласилась Мелани, — я как раз ее имею в виду. Она должна была прийти сюда вечером в пятницу — и она в самом деле пришла позднее, но тогда на часах была всего лишь четверть, а может и половина девятого вечера — и вот мистер Шерман стал уговаривать Викки, что еще не поздно включить хотя бы несколько песен в стиле рок-н-ролла в ее репертуар… так, кажется, это называется, репертуар?

— Да, репертуар.

— Вместо того, чтобы исполнять программу, составленную исключительно из всего этого — прошу прощения, но именно так он выразился — из всего этого старья сороковых-пятидесятых, из этого дерьма, годного только для выступления перед старыми пердунами. Мистер Шерман постоянно повторял, что Викки была известна в первую очередь как певица, исполняющая рок-н-ролл, что именно с рок-н-роллом она сделала себе имя и завоевала признание, он говорил, что она не Дина Шор, не Розмари Клуни, не Элла Фитцджеральд, не Тереза Брюэр и не Сара Воэм, она Виктория Миллер, и что ее музыка — хард-рок. Мистер Шерман сокрушался, что вот уже целых две недели, с тех пор, как начались репетиции с этим засушенным ископаемым — это тоже в точности его слова — привыкшим играть для оперных певцов в «Хелен Готлиб» — но только Викки и слушать ничего не желала — и вот теперь через полчаса, даже меньше чем через полчаса она должна была выйти на сцену, и в связи с этим не могла бы она, ну пожалуйста, ради Бога, попросить пианиста сыграть хотя бы всего одну из тех песен, что когда-то сделали ее знаменитой, ведь разве пианиста не сможет сыграть хотя бы «Безумие», ведь весь мир знал ее «Безумие». На это Викки очень мягко сказала, что да, им пришлось уже наверное сто раз за последние две недели возвращаться к этому вопросу, и что лично ей кажется, что было уже решено, что в Калусе публика состоит в основном из людей старшего поколения, и было бы большой ошибкой исполнять для них песни шестидесятых годов, особенно, если взять еще в расчет уединенную атмосферу такого зала, как здесь, в «Зимнем саду», и уж наверное в сопровождении одного лишь фортепиано да еще с аккомпаниатором в лице засушенного ископаемого — скорее всего Викки передразнила здесь самого мистера Шермана — и что ей вовсе не хочется обсуждать заново и именно сейчас, за 25 минут до начала концерта, а посему не может ли он, то есть мистер Шерман — ради Бога, мистер Хоуп, извините меня, но она сама сказала так — не сможет ли он побыстрее отъебаться от нее?

Весь их разговор велся поначалу на более или менее цивильном уровне. Представляете, никто даже не повысил сколь-нибудь значительно голоса, они были похожи на мужа и жену, ругающихся из-за денег или детей или еще что-нибудь типа того, но тут вдруг мистер Шерман вышел из себя. Он начал высказывать ей в том смысле, что да вообще, что она там о себе возомнила и кто она такая, чтобы выгонять его из гримерной, ставшей ему почти в две тысячи долларов, и все только для того, чтобы угодить ей, и светильники вокруг гребанного туалетного стола — извините за выражение — и зеркала в полный рост, и этот диван, потому что, видите ли, она соизволит отдыхать перед шоу, и тяжелые велюровые портьеры, и богато украшенные ширмы, и что она вообще там из себя строит? Может быть ей кажется, что она все еще звезда? А может быть она и в самом деле звезда, продающая миллионными тиражами свои записи, и может быть это совсем не она перепродает недвижимость в зачуханной конторе на рифе Сабал?! «И даже не пытайся меня выставить отсюда, ты…»

Мелани неожиданно замолчала. Она снова сжала ладони в кулаки и, потупившись, начала разглядывать мыски своих туфель, в то время, как лицо ее заливалось ярким румянцем. Затем она заговорила снова:

— Это его слова, мистер Хоуп, я только повторяю их. И мистер Шерман сказал Викки: «И даже не пытайся выставить меня отсюда, ты, маленькая дешевая блядь», и вот после этого один из них, я не знаю, кто именно, я не видела ничего из того, что там происходило, я могла лишь слушать, чтоя на другую сторону портьеры, так вот, кто-то один из них ударил другого, я не знаю, то ли это Викки влепила пощечину мистеру Шерману или же все было наоборот. Но точно могу сказать, что это был звук пощечины, а затем за портьерой воцарилась тишина. А я все еще стояла, раздумывая над тем, что все-таки после всего услышанного мне лучше не входить в гримерную, что будет гораздо лучше, если я снова вернусь в бар и скажу там, что Викки расхотелось пить, или может быть даже будет лучше выплеснуть содержимое и принести назад лишь пустой фужер. Когда мистер Шерман опять заговорил, то голос его был тихим-тихим, я с трудом могла разбирать слова, так что вполне может статься, что это она отвесила ему пощечину, и поэтому он был прямо-таки вне себя и говорил вот так очень-очень тихим и сдавленным голосом, как люди обычно начинают разговаривать, когда ярость приводит их в исступление. Он сказал: «Ну ладно, очень хорошо, что мы по крайней мере поняли друг друга. Но только учти, что если только та другая блядь, что приперлась сюда из „Трибюн“, отрицательно отзовется о твоем сегодняшнем концерте в своей вонючей рецензии, или если мои клиенты перестанут ходить в ресторан из-за тебя и из-за того старомодного дерьма, что ты собираешься здесь у меня петь, тогда, дорогая леди, я вас просто возьму и убью. Поверьте мне, леди, тогда уж вам точно не жить». Я знала, что он должен был вот-вот выйти, и тогда увидев меня у портьеры, он обязательно понял бы, что я все слышала. А поэтому я быстро выбралась оттуда и вернулась в бар, объявив Дэнни, что Викки передумала. Но знаете, мистер Хоуп, рецензия Джоан Ривертон… Джин Ривертон… появившаяся в газете на следующий день, была очень негативной. Все это было действительно ужасно. И вот я не знаю, то ли мистер Шерман говорил, что Викки не жить, так сказать имея в виду, что он ее уволит или что-нибудь еще в этом роде, то ли он имел в виду, что она умрет по-настоящему, ведь через пару дней это с ней и случилось, разве нет? Кто-то убил Викки ночью в воскресенье, но ведь именно мистер Шерман сказал ей: «Поверьте мне, леди, тогда уж вам точно не жить».

Мелани Симмс глубоко вздохнула. Она кивнула и затем взглянула вниз на свои руки — кулаки все еще не разжаты — а затем она снова подняла взгляд на меня, посмотрела мне прямо в глаза и проговорила так, словно хотела бросить мне вызов:

— Вот и все из того, что я слышала вечером в прошлую пятницу.