Вирджиния Эндрюс Сквозь тернии

Часть первая

Если папа не заезжал за мной в школу, то желтый школьный автобус высаживал меня в пустынном месте, где я вытаскивал из ближайшей канавы свой велосипед, который оставлял каждое утро там же, ожидая автобуса.

На велосипеде я ехал по узкой безлюдной дороге, вдоль которой совсем не было домов, до огромного особняка. Этот особняк всегда притягивал мой взор. Я гадал, кто жил здесь раньше, и почему теперь он пуст. Когда я доезжал до него, то считал себя почти дома.

Наш дом стоял на отшибе. К нему вела дорожка, на которой было больше изгибов и поворотов, чем в головоломке, где мышка идет к сыру. Жили мы в Фейрфаксе, в графстве Мэрии, в тридцати километрах к северу от Сан-Франциско. Неподалеку был океан, а горы были покрыты красноствольным лесом. Климат здесь был достаточно прохладный. Туманы часто гостили в наших местах, перекатываясь волнами через долины. В тумане все вокруг делалось зыбким и влажным, но романтичным.

Сколько бы мне здесь ни нравилось, я навсегда сохранил смутные ностальгические воспоминания о южном штате, где мы жили раньше; о саде, в котором росли гигантские магнолии, все в ниспадающих бородах испанского мха. Помнил я высокого человека с черными, но уже седеющими волосами, человека, который называл меня сыном. Я помнил даже не его лицо, а то ощущение тепла и надежности, которое от него исходило. Подозреваю, что самое печальное открытие для взрослеющего человека — это потеря уверенности в том, что кто-то большой и сильный надежно оградит тебя от всяких напастей и даст блаженное ощущение безопасности. Никто уже не возьмет тебя на руки…

Крис — третий муж моей мамы. Мой родной отец умер еще до моего рождения; его имя было Джулиан Маркет, и в балетном мире он был очень известен. Но вряд ли кто за пределами Клермонта, что в Южной Каролине, знал доктора Пола Скотта Шеффилда, второго мужа мамы. В том же самом штате, в городке Грингленн, живет сейчас моя бабушка по отцу, мадам Мариша.

Каждую неделю я получаю от нее письмо, а каждое лето мы навещали ее. Она также, как и я, мечтает о том, чтобы я стал самым знаменитым в мире танцовщиком. И я стану, я докажу это всем; мне надо поддержать семейную традицию и достичь славы, до которой не дожил мой отец.

Моя бабушка — ни в коем случае не просто стареющая сухонькая леди почти семидесяти четырех лет. Когда-то и она была знаменитой балериной, и она ни на минуту не позволит миру забыть об этом. У нас даже договор: никогда не называть ее бабушкой, когда вокруг людно, и я могу выдать ее возраст. Она как-то прошептала мне, что согласна, чтобы я называл ее мама, но мне это не нравится: ведь у меня есть настоящая мама, которую я обожаю. Поэтому я называю ее мадам Мариша или просто мадам, как многие ее знакомые.

Когда мы возвращаемся каждый год из Южной Каролины в свою долину и в свой длинный дом из красного дерева, мы чувствуем себя уютно и спокойно. «В уютной долине, не продуваемой ветрами», как часто говорит мама, будто ветер — главная для нее неприятность.

Я доехал до дома, припарковал велосипед и побежал в кухню. Эмма уже готовила обед. Нигде не видно Барта или мамы!

Эмма большую часть своей жизни, как она говорит, провела на кухне, и это вполне гармонирует с ее «приятно округлой» фигурой. У Эммы длинное, суровое лицо, но это пока она не улыбнется; к счастью, она почти всегда улыбается.

Эмма может приказать тебе сделать то или иное дело по кухне, но все с улыбкой, весело, хотя мой брат Барт и тогда дуется на нее. Я подозреваю, что она более терпеливо и участливо относится к Барту, чем ко мне, потому что Барт вечно проливает молоко, когда пьет из стакана, и роняет стакан с водой, не донеся его до рта. У него ничего не держится в руках, и нет такой грязи, куда бы он не влип. От него падают столы и перегорают лампы. Если где в доме есть еще не спрятанный кабель, то Барт непременно наступит на него, выдернет вилку из розетки, и на пол упадут миксер, или приемник, или другой прибор.

— А где Барт? — спросил я у Эммы, чистящей картошку.

В духовке уже жарился ростбиф.

— Ей-богу, Джори, я была бы только рада, если бы этот мальчик оставался в школе подольше. Я боюсь, когда он входит в кухню. Я должна тогда бросить все и только следить, чтобы он куда-нибудь не влип или не уронил что-то. Благодарение Богу, он теперь нашел себе занятие — вечно сидит на стене. Что вы, мальчишки, находите там, на этой стене?

— Ничего такого, — отвечал я.

Я не хотел рассказывать ей, что мы с Бартом часто перелезали через стену и играли в том огромном пустом доме. Нам не запрещали ходить, куда мы хотим, но родителям не следует говорить всего.

— А где мама? — был следующий мой вопрос.

Эмма сказала, что мама приехала рано после того, как отменила занятия в балетной школе. Это я уже знал. Половина класса заболела, объяснил я.

— Ну, а теперь она где?

— Джори, не могу же я следить за всеми вами и готовить одновременно. Что-то такое она говорила, что надо пойти на чердак взглянуть на старые картины. Отчего бы тебе не присоединиться к ней?

Это был предлог отослать меня из кухни. Я пошел к лестнице, ведущей на чердак, которая находилась в дальнем конце длинного коридора. Проходя через общую комнату, я услышал звук открывшейся и захлопнувшейся входной двери. К моему удивлению, я увидел папу, который в полной задумчивости стоял в фойе. Странное выражение застыло в его глазах. Я не хотел нарушать его мыслей и поэтому в нерешительности остановился.

Поставив на пол свой черный портфель, он пошел в спальню. Потом остановился, как и я, застигнутый врасплох балетной музыкой, льющейся с чердачной лестницы. Что там делает мама? Опять танцует? Когда я спрашивал ее, почему она танцует на чердаке, она говорила, что ее «тянет» туда, несмотря на пыль и жару.

— Но только не говори ничего отцу, — несколько раз предупреждала она.

Когда я надоел ей с расспросами, она перестала ходить на чердак, а вот теперь — опять.

Я пошел наверх. После папы. Послушаем теперь, как она объяснит это ему.

Я крался на цыпочках за ним до самого верха и затаился там. Папа остановился как раз под голой лампочкой, свисавшей с потолка. Мама танцевала, будто не замечая его. В руках у нее была щетка, и она игриво балетным движением сметала воображаемую пыль, очевидно, танцуя партию Синдереллы, но уж никак не Принцессы Авроры из Спящей красавицы, под чью музыку она танцевала.

Мне показалось, что мой отчим потрясен и испуган. Как странно. Я не понимал, что между ними происходит. Мне четырнадцать. Барту — десять, и мы оба, конечно, еще дети. Но кое-что я уже знал, и та любовь, что была между моими родителями, всегда казалась мне чем-то глубоко отличным от отношений между родителями моих одноклассников. Их любовь была более явной, более страстной. Когда они думали, что рядом никого нет, они делали друг другу знаки глазами и касались друг друга руками, проходя.

Подрастая, я стал обращать на эти отношения больше внимания. Я удивлялся, какими разными были модели их поведения на людях и дома, для меня и Барта. А еще одна наиболее эмоциональная сторона существовала только для них двоих. Откуда же им было знать, что их двое сыновей не всегда были достаточно скромны, чтобы отвернуться и оставить их вдвоем?

Может быть, думал я, все взрослые ведут себя соответственно этим моделям.

Папа смотрел, как мама вращается в пируэтах, и ее длинные светлые волосы развеваются, образуя полукруг. Она танцевала во всем белом, и я зачарованно следил за ее щеткой, которую, мне казалось, она вонзает, словно меч, в мебель, сваленную на чердаке.

На полках вокруг были старые игрушки, поломанные машинки, фарфоровая посуда, которую они с Эммой когда-то разбили и надеялись еще когда-нибудь склеить. С каждым взмахом своей щетки она приводила в движение рой золотых пылинок. Они безумно толклись, пытались осесть вниз, но она вновь взмахивала щеткой, и вновь игра пылинок в свете лампы завораживала ее и меня.

— Прочь! — кричала она им, как королева рабам. — Уйдите и не показывайтесь!

Она закружилась так быстро, что у меня замельтешило в глазах. Она изящно выбрасывала ногу, откидывала голову — все фуэтэ она проделывала даже более профессионально, чем на сцене! Одержимая музыкой, она кружилась все быстрее, быстрее… она танцевала так драматично, что мне захотелось сбросить туфли и присоединиться к ней, стать ее партнером. Но я остался стоять в темно-лиловых сумерках чердака, не в силах оторваться от зрелища, которому, я знал, я не должен был быть свидетелем.

Папа сделал слабое движение. Мама казалась такой юной и прекрасной, что нельзя было поверить, будто ей уже тридцать семь; и такая она была незащищенная, трогательная, как девочка шестнадцати лет.

— Кэти! — наконец, закричал ей папа, рывком снимая иглу проигрывателя со старенькой пластинки. — Остановись! Ну, что ты делаешь?

Она в притворном страхе воздела свои тонкие белые руки, приближаясь к нему мелким балетным шагом, называемым бурэ. А потом она обвилась в пируэте вокруг него, закружив в вихре поворотов, и начала смахивать пыль с него!

— Остановись! — закричал он, схватив щетку и отбросив в угол.

Он схватил ее за талию и за руки, а на щеках ее показалась краска. Руки ее повисли, как сломанные крылья птицы. Голубые глаза ее казались в полумраке еще больше, полные губы ее начали подрагивать, и медленно-медленно, совсем неохотно, она посмотрела туда, куда гневно указывал ей папин палец.

Я тоже взглянул туда и с удивлением увидел две двойные кровати там, где у нас затевался ремонт, чтобы сделать в этой части чердака комнату отдыха Комната отдыха, но при чем тут кровати? Кровати с бельем посреди всего этого хлама? Зачем?

Мама заговорила смущенно и изменившимся голосом:

— Почему ты так рано, Крис? Ты обычно не возвращаешься в это время…

Я был рад, что Крис наконец узнал ее тайну. Теперь он больше не позволит танцевать ей в этой пыли, в сухом воздухе, где можно было запросто упасть в обморок.

— Кэти, я когда-то принес эти кровати сюда, но как ты умудрилась составить их вместе? А матрасы как ты притащила? — Он обшарил кровати и вспылил еще больше:

— А это что?!

То была корзина с провизией для пикников.

— Кэти! — прорычал он. — Неужели история должна повториться? Разве ошибки нас ничему не учат? Неужели мы должны пройти это все снова?

Снова? Что снова? О чем он?

— Кэтрин, — строго продолжал папа, — не строй из себя саму невинность, как глупый ребенок, пойманный на воровстве. Отчего здесь эти кровати, эти чистые простыни и одеяла? Зачем эта корзина? Разве мы не навидались всего этого, чтобы продолжать всю жизнь?

А я-то было подумал, что она составила две кровати вместе, чтобы мы после танцев могли вместе с ней упасть здесь и отдохнуть без посторонних глаз.

Я подвинулся поближе, чтобы лучше слышать. Что-то грустное они оба вспомнили; какое-то скорбное событие пролегло между ними… Какая-то глубокая и свежая рана, незаживающая рана…

Мама казалась пристыженной. Папа стоял в ошеломлении: в нем боролись, сколько я мог понять, желание обвинить и желание простить.

— Кэти, Кэти, — с болью повторил он, — не будь как она ни в чем, прошу тебя!

Тут мама вздернула голову, распрямила плечи и с гордостью взглянула ему в глаза. Она откинула свои длинные волосы и улыбнулась очаровательной улыбкой. Мне показалось, что она сделала это только для того, чтобы папа перестал задавать вопросы, которые были ей неприятны. Я замерз от странных, неприятных ощущений. По спине пробежал холодок. И внезапно нахлынул стыд — я подсматривал, хотя это была привычка Барта, а не моя.

Но как теперь скрыться, не привлекая их внимания? Поневоле мне пришлось оставаться там дальше.

— Погляди мне в глаза, Кэти. Ты больше не хорошенькая молоденькая инженю, и жизнь — это не игра. Зачем тут кровати? И эта корзина только довершает мои опасения. Что ты задумала, черт возьми?

Она хотела обнять его, но он оттолкнул ее руки и продолжал:

— Не задабривай меня, когда я так неприятно поражен. Я каждый день удивляюсь, как я могу после стольких лет, стольких страданий приходить домой и не уставать видеть тебя. И все же год из года я продолжаю любить тебя, верить тебе и нуждаться в тебе! Пожалуйста, не превращай мою любовь к тебе в безобразную комедию.

Выражение ее лица стало недоуменным и мрачным; полагаю, что мое — тоже. Или я неправильно понял, или он не любит ее больше? Мама глядела на двойные кровати, будто сама удивлялась, зачем они здесь.

— Крис, пожалей меня! — сказала она, снова раскрывая объятия ему.

Он покачал головой.

— Пожалуйста, не делай вид, что не понимаешь! — попросила она. — Я не помню, чтобы я покупала корзину; мне прошлой ночью приснился сон, что я пришла сюда, составила вместе кровати… но когда я сегодня поднялась сюда, я подумала, что это ты поставил их вместе!

— Кэти! Не ставил я их!

— Выйди из тени. Я тебя не вижу.

Она отодвинула руками воображаемую паутину. Или правда там была паутина? Но сразу же посмотрела на свои руки враждебно будто они предали ее.

Я огляделся. Да, чердак никогда еще не выглядел так чисто. Пол был выскоблен, куски старого картона аккуратно сложены стопочкой. Она даже развесила на стенах сухие букеты и картины — для уюта.

Папа смотрел на нее, будто она подвинулась рассудком. Я удивлялся: ведь он врач, отчего же он не поймет ее состояния? Отчего молчит? Или он думает, что она притворяется, что ничего не помнит? Он мягко сказал:

— Кэти, не гляди так испуганно. Больше тебе не плыть, захлебываясь, в море лжи. Ты не потонешь. У тебя не будет видений. И не придется хвататься за соломинку, потому что всегда рядом буду я. — Он обнял ее, и она отчаянно вцепилась в него. — Все хорошо, дорогая…

Он гладил ее, вытирал ей слезы, бегущие по щекам.

Потом приблизил свои губы к ее губам. Поцелуй их длился без конца; я стоял, затаив дыхание.

— Бабушка умерла. Фоксворт Холл сгорел дотла. Фоксворт? Что такое Фоксворт Холл?

— Нет, Крис. Не верю. Я только что слышала, как она взбиралась по лестнице. А как она может взойти по лестнице, если она боится высоты?

— Ты что, спала здесь, и тебе приснилось?

Я поежился: о чем они, черт возьми? Какая бабушка?

— Да, — проговорила она, целуя его. — Наверное, я приняла душ, легла на патио, и мне приснился дурной сон. Я даже не помню, как я здесь очутилась. Я не понимаю, как я пришла сюда, отчего я начала танцевать; я иногда ощущаю, что я — это она, и тогда я ненавижу сама себя!

— Нет, ты — не она, и мама далеко теперь, она никогда не сможет вмешаться в нашу жизнь. Виргиния отсюда в тысячах километров, и все, что было — прошло. Спроси сама себя: если мы выжили в худшие времена, неужели мы сдадимся и не переживем лучшее?

Мне хотелось то уйти, то остаться, я ничего не понимал. Я видел своих родителей со стороны, как чужих людей, юных, несовершенных, несильных, какими я себе их не представлял.

— Поцелуй меня, — пробормотала мама. — Прогони эти призраки. Скажи, что любишь меня и что будешь любить всегда, что бы я ни сделала.

Он охотно исполнил все ее желания. А потом, успокоенная, она попросила его потанцевать с ней. Она снова поставила пластинку, и полилась музыка.

Я видел, как неловко он делал балетные па, которые были столь знакомы для меня. У него не хватало грации, чтобы вести такую партнершу, как моя мама. Мне было неудобно за него. Она поставила другую пластинку, танцевальную мелодию. Теперь папа чувствовал себя увереннее. Прижавшись щека к щеке, они скользили по чердаку.

— Мне так не хватает тех бумажных цветов, которые мы видели, просыпаясь, — проговорила она.

— А помнишь, как внизу под лестницей близнецы смотрели маленький черно-белый телевизор… — с закрытыми глазами проговорил он. — Тебе было в то время только четырнадцать, и, к своему стыду, я уже тогда любил тебя.

К стыду? Почему?

Он не мог знать ее, когда ей было четырнадцать. Я нахмурился, стараясь припомнить, когда они встретились. После того, как родители мамы погибли в автомобильной катастрофе, мама с сестрой Кэрри убежали из дома на автобусе. Они поехали на юг, и одна добрая чернокожая женщина по имени Хенни взяла их домой, к своему хозяину доктору Полу Шеффилду, который благородно принял двух девочек. Мама там продолжила заниматься балетом и там же встретилась с Джулианом Маркетом — моим отцом. Я родился вскоре после его гибели. Тогда мама вышла замуж за дядю Пола. Он — отец Барта. Уже потом, много лет спустя, она вышла замуж за приехавшего туда Криса, младшего брата Пола. Значит, откуда ему было знать маму, когда ей было четырнадцать? Неужели они станут врать нам?

Танец закончился, а спор возобновился:

— Я хочу чтобы ты торжественно пообещала мне, что никогда, никогда, не дай Бог, не станешь прятать Джори с Бартом на чердаке, даже если завтра я умру, и ты решишь выйти замуж немедленно.

Мама отпрянула от него и подняла гордо голову:

— Неужели ты такого обо мне мнения? Да будь ты проклят, если ты думаешь, что я настолько похожа на нее! Да, может быть, я и составила кровати сама. Может быть, я собрала эту корзинку с едой. Но неужели я могла подумать… неужели ты… Крис, ты же знаешь, что я никогда этого не сделаю!

Что, что не сделаю?

Но он заставил ее поклясться. Ее глаза гневно сверкали, но она повторила за ним все слова клятвы.

Я был зол на папу, я думал о нем лучше. Он должен бы знать, что мама не станет скрывать своих детей. Она любит нас.

Папа схватил корзинку с едой и выбросил ее через окно. Посмотрел, как она упала, и обернулся к маме:

— Может быть, мы умножаем грехи наших родителей, живя вместе. Может быть, Джори и Барту будет неприятно узнать правду. Но тогда не шепчи мне ночью о том, чтобы взять еще одного ребенка, не склоняй меня к этому! Мы совершили грех, и не надо вовлекать еще одну душу в него! Разве ты не понимаешь, что, поставив здесь эти кровати, ты уже бессознательно распланировала, как будешь действовать, когда наш секрет откроется?

— Нет, — умоляюще протянула она к нему руки. — Я не хотела…

— Ты должна была подразумевать это! Не важно что случится с нами, но мы не должны, или ты не должна, спасая себя, губить своих детей!

— Да я тебя ненавижу за одну мысль о том, что я могу быть такой!

— Я стараюсь быть терпеливым с тобой. Пытаюсь поверить тебе. Знаю, что кошмары преследуют тебя. Знаю, что от нас никогда не уйдут воспоминания. Но нужно честно посмотреть на себя. Разве ты не знаешь, что подсознательное часто приводит к реальности?

Он успокоился, подошел к ней и обнял. Она опять в отчаянии прижалась к нему. Отчего это отчаяние?

— Кэти, милая моя, утри свои слезы. Бабушка хотела, чтобы мы поверили в муки ада — наказание за грехи. Но нет большего ада, чем тот, который люди сами создают себе. И нет рая кроме того, что мы сами себе построим. Не разрушай моей веры в тебя. Для меня нет жизни без тебя.

— Тогда не навещай больше в этом году твою мать. Он взглянул на нее с болью в глазах. Я не мог больше стоять; я опустился на пол.

Что тут произошло? И почему мне так страшно?

— И на седьмой день Бог отдыхал от трудов своих, — читал Джори, пока я утрамбовывал землю, посеяв на пятое мая, день рождения тети Кэрри и дяди Кори, анютины глазки в их память.

Маленькие дядя и тетя, которые умерли маленькими, и которых я никогда не видел. Умерли давным-давно, еще до моего рождения. В нашей семье часто кто-нибудь умирал. (Удивительно, что они находят в этих анютиных глазках? Глупые никчемные цветочки с пестрыми «лицами»). Жаль, что мама всегда так чинно отмечает дни рождения умерших.

— И знаешь, что самое главное? — спросил важно Джори, будто бы я был последний олух в свои девять лет, а он — совсем взрослый в четырнадцать. — В самом начале, когда Бог только создал Адама и Еву, они жили в Эдеме вовсе без одежды. Но однажды говорящий змей сказал им, что это греховно, и тогда Адам надел фиговый лист.

Фу… голые люди, которые даже и не соображали, что ходить голыми — это грех?!

— А что надела Ева? — спросил я, оглядывая окрестные деревья в надежде увидеть подходящий лист побольше.

Но Джори продолжил читать, не отвечая, в той своей манере нараспев, которая напоминала мне о древних временах, когда Бог надзирал за всеми — даже за голыми людьми, которые разговаривали со змеями. Джори говорил, будто он может положить любую библейскую историю на «воображаемую» музыку, и это пугало меня и вызывало бешенство: ведь я не мог слышать этой «воображаемой» музыки! Это будто делало меня глупее, еще хуже, чем просто тупым!

— Джори, а где здесь найти фиговый лист?

— Зачем тебе?

— Я бы снял одежду и носил его. Джори рассмеялся:

— Ой, не могу! Барт, для мальчишки носить фиговый лист можно только на одном единственном месте, но ты будешь смущен, если я тебе скажу, — на каком.

— Скажи! Я не засмущаюсь!

— Не-ет! Тебе станет стыдно!

— Мне никогда не стыдно!

— А тогда откуда ты знаешь, что такое стыд? Кроме того, ты что, видел когда-нибудь, чтобы папа, например, носил фиговый лист?

— Нет… Но если я никогда не узнаю, что такое фиговый лист, как я пойму: стыдно мне это будет или нет? Я сказал об этом Джори.

— Ха, тебе будет стыдно, будет!

Он снова начал насмехаться и прыгать через все мраморные ступени длинным и легким прыжком мне на зависть. Я-то знаю: он хотел, чтобы я семенил следом и беспомощно завидовал. Как бы я хотел быть таким же ловким! Как бы было хорошо так же танцевать, и чтобы все вокруг восхищались, и все любили меня… Джори всегда был старше, выше и красивее меня. Но погоди, Джори. Может, я стану умнее тебя, если уж не выше и красивее. У меня недаром большая голова — значит, в ней много мозгов. Я вырасту, я буду расти день за днем, и, может быть, перерасту Джори. Я буду выше папы, выше всех в мире!

Девять, только девять… как бы мне хотелось, чтобы мне было уже четырнадцать.

Джори сидел на верхней ступени, недосягаемый, оскорбительный… ненавижу. Несправедливо.

Я помню тот день, когда мне было только четыре года, и Эмма дала каждому из нас в руки по желтенькому пушистому цыпленку. Никогда не испытывал ничего подобного тому восторгу; никогда больше не держал в руках такого чуда… Я держал его, любил его, вдыхал его младенческий запах, а потом опустил осторожно на землю… — и проклятый цыпленок упал замертво!

— Ты чересчур сжал его, — сказал папа, который все мог всегда объяснить. — Я же предупреждал, чтобы ты не держал его чересчур сильно. Цыплята очень нежные, и обращаться с ними надо с осторожностью. Сердечко у них находится совсем близко, под кожицей, так что давай договоримся, что в следующий раз ты будешь осторожнее, ладно?

А я боялся, что Бог тут же накажет меня, прямо на месте, хотя ведь это была и его вина, верно? Я же не виноват, что мои нервные окончания не пронизывают всю кожу, и что я не могу чувствовать боль, как все — это Его вина! Но Бог простил меня, и через некоторое время я подошел к клеточке, в которой гулял живой цыпленок — цыпленок Джори. Я вытащил его и хотел сказать ему, что у него есть надежный друг. Как мы веселились с ним! Он бегал от меня, я гонялся за ним, наверное, часа два или больше — и вдруг ни с того ни с сего этот цыпленок тоже упал замертво!

Я ненавидел смерть и всех мертвяков. Отчего жизнь такая хрупкая?

— Что с тобой?! — кричал я ему в отчаянии. — Я же не давил на этот раз! Я даже не держал тебя! Я был осторожен, так перестань притворяться, а то папа подумает, что я нарочно убил тебя!

Как-то раз я видел, как папа спас тонувшего человека и выкачал воду у него из легких. Я сделал то же самое, надеясь, что цыпленок оживет. Но он был мертв. Я помассировал его сердце, но никакого результата не последовало… Я молился, чтобы он ожил, но он оставался мертв.

Я ни для чего не годился. Все было напрасно, ничего не получалось. Я никак не мог оставаться чистым. Эмма говорила, что надевать на меня чистую одежду — пустая трата ее времени и усилий. Я желал помочь вытереть тарелку — и непременно ронял ее. Мне покупали новую игрушку — и через несколько минут она ломалась. Я обувал новые башмаки — и через десять минут они уже выглядели, как старые. Я же не виноват, что они стираются так быстро. Просто не умеют делать хорошую обувь. Я никогда не видел своих коленок не пораненными и не забинтованными. Когда я играл в мяч, мои руки не слушались и не могли поймать его. Подпрыгивая, я падал. Больше того, дважды при игре в мяч я ломал пальцы. Трижды я падал с дерева. Однажды я сломал правую руку, в другой раз — левую. В третий раз я отделался ушибами. Джори никогда ничего не ломал.

Не удивительно, что мама запрещала нам с Джори ходить в тот старый огромный дом по соседству, где было множество лестниц, потому что она знала, что рано или поздно я упаду с какой-нибудь лестницы и переломаю кости.

«Жалко, что у тебя совсем нет координации», — говорил обычно Джори

Он встал и заорал:

— Барт, не убегай, как девчонка! Нажми на ноги, используй их, как батут. Вложи в них всю силу и прыгай! Забудь о том, что можешь упасть! Ты не упадешь, если не будешь думать об этом. Если ты поймаешь меня, я отдам тебе свой скоростной мяч!

Господи, ничего я больше не желал в этом мире, кроме того чудесного мяча! Джори умел здорово бросать его. Когда мы расставляли жестянки в ряд на стене и пуляли в них мячами, он умудрялся сбивать одним ударом несколько. Я никогда не мог сбить ни одной, но зато я здорово сбивал людей и разбивал стекла, которых даже не видел до того.

— Плевать мне на твой мяч! — рявкнул я, хотя мне очень хотелось его заполучить.

Его мяч был гораздо лучше, чем мой; ему всегда доставалось все лучшее.

Он с сочувствием посмотрел на меня. Ненавижу, когда меня жалеют!

— Хорошо: я отдам его тебе, даже если ты не выиграешь и не прыгнешь; а ты отдашь мне свой.

Поверь, я не хочу поиздеваться над тобой. Я просто хочу, чтобы ты перестал бояться, что все сделаешь не так.

Он улыбнулся своей чарующей белозубой улыбкой. Его улыбку все находили очаровательной, особенно, мама. Мое лицо всегда было мрачно.

— Не желаю я твоего мяча, — повторил я; и я на самом деле не желал, чтобы меня унизили в очередной раз, да еще некто такой красивый, грациозный, взрослый, вышедший из фамилии потомственных русских балетных танцоров, которые, в свою очередь, всегда женились на балеринах.

Но что такого, скажите на милость, в этих танцорах? Что такого великого? Ничего, ровным счетом ничего! Просто Бог пожелал почему-то сделать ноги Джори красивыми и стройными; а мои — неловкими шишковатыми палками, которые к тому же всегда в ссадинах.

— Ты ненавидишь меня! Ты хочешь, чтобы я умер — признайся?

Он непонимающим долгим взглядом посмотрел на меня:

— Да не хочу я, чтобы ты умер! И ничуть я тебя не ненавижу… Я люблю тебя, как своего брата, даже если ты скандалист и не слишком ловкий мальчик.

— Ну, спасибо, ввек не забуду.

— Хватит об этом. Пойдем лучше посмотрим, что там в доме.

Каждый день после школы мы с Джори приходили к высокой белой стене, отделяющей наш сад от соседнего, сидели на ней или перебирались через нее и шли в дом. Скоро занятия в школе закончатся, и мы целыми днями будем играть. Как хорошо было чувствовать, будто этот пустой дом целый день дожидается нас! Странный пустой дом со множеством комнат, огромными и извилистыми холлами, с сундуками, полными сокровищ, с высокими потолками, комнатами странной формы; временами позади одной комнаты скрывалась целая череда других.

На красивых старинных канделябрах жили пауки, кругом шныряли мокрицы, оставляли свои следы сотни мышей. Иногда в дымоходы залетали птицы и бешено хлопали крыльями, пытаясь выбраться обратно. Иногда они влетали в комнаты, бились о стекла, и мы находили их мертвые жалкие тела. А иногда нам удавалось кого-нибудь спасти, раскрыв настежь окно.

Джори предполагал, что кто-то по срочной причине покинул этот дом. Половина мебели была здесь забыта, и на нее оседала пыль, отчего у Джори иногда начинал морщиться нос. Я вдыхал в себя запахи пыли, старости, сырости и думал о том, что они мне говорят. Я мог долго неподвижно стоять и слышать голоса призраков, а если мы с Джори садились на пыльную потрепанную кушетку и сидели тихо, то с потолка начинали слышаться какие-то шорохи, будто призраки спешили нашептать нам свои секреты.

— Никогда не рассказывай, что ты разговариваешь с призраками, — предупреждал меня Джори, — а то подумают, что ты ненормальный.

У нас есть одна ненормальная в семье — это мать нашего отца, но она уже давно живет в дурдоме далеко отсюда, в Виргинии. Однажды летом мы поехали навещать ее и старые вонючие могилы. Мама тогда не пошла внутрь кирпичного здания, вокруг которого по зеленым лужайкам прогуливались хорошо одетые люди. Никто бы и не подумал, что они — психи, если бы рядом с ними не стояли санитары в белых халатах.

Папа навещает ее каждое лето. И мама всегда спрашивает: «Ну что, ей лучше?», а папа становится грустным и отвечает: «Нет, особого улучшения нет, но если бы ты простила ее…»

И это всегда выводит маму из себя. Похоже, она хочет, чтобы старуха осталась в дурдоме навсегда.

— Послушай-ка, Кристофер, — однажды выпалила, разозлившись, мама, — помни: она должна ползать перед нами на коленях и просить у нас прощения! Иначе быть не может — и не будет!

Прошлым летом мы не поехали никого навещать. Я ненавидел вонючие могилы, старую мадам Маришу с ее черными жирными волосами, ненавидел, как она всегда делала пучок, и в нем черные волосы перемежались с белыми; мне дела нет до того, если две старые леди с Востока так и не дождутся нашего очередного визита. А что касается тех, кто лежит в могилах — ха! Пусть себе остаются со своими цветами или без цветов, им ведь все равно! Слишком много мертвяков в нашей жизни, это ни к чему.

— Пошли, Барт! — позвал Джори. Он уже влез на дерево с нашей стороны сада. Я с трудом влез следом и уселся рядом.

— Знаешь что? — задумчиво сказал мне Джори. — Когда-нибудь я куплю маме такой же большой дом. Я слышал, как они с папой говорили о больших домах; я подумал, что ей хочется дом побольше нашего.

— Они всегда говорят о больших домах.

— А мне нравится наш дом, — сказал Джори, пока я сидел на стволе и барабанил пятками о стену.

Однажды я слышал, как мама сказала, что кирпичи, проступающие из-под краски, «обнаруживают интересную текстуру». Я делал все, что от меня зависело, чтобы текстура была еще интереснее.

Но было в том огромном доме что-то глупое и несовместимое: погреба без содержимого, трубы и раковины без воды, поржавевшие ванны, облупившаяся краска…

— А здорово будет, если сюда въедет какая-нибудь большая семья, а? — сказал Джори.

Ему, как и мне, хотелось, чтобы вокруг было много друзей и товарищей по играм. У нас с ним были только он да я.

— Вот если бы у них было двое мальчиков и две девочки, вот здорово! — продолжал мечтать Джори. — Чудесно, если по соседству живут девочки.

Чудесно, конечно. Для Джори. Наверняка, он мечтает, чтобы сюда переехала Мелоди Ришарм. Тогда бы уж он целовал, обнимал ее каждый день. Я только один раз видел их за этим. Девочки! Противно.

— Ненавижу девчонок! Хочу, чтобы все были мальчиками! — закричал я.

Джори засмеялся и сказал, что это все оттого, что мне только девять, но потом я сдружусь с девчонками еще больше, чем с мальчишками.

Только я хотел сказать ему, что он — кретин, как увидел, что к дому движутся два грузовика. Вот это да! Никогда здесь никого не видел.

Мы сидели на стене и наблюдали, как рабочие разгружают машины и суетятся, бегая туда-сюда. Кто-то из рабочих забрался на крышу и проверял там что-то. Другие пошли в дом с лестницами и ведрами, будто собирались там красить. У некоторых были огромные свертки обоев. Оглядывали даже деревья и кустарники.

— Слушай! — сказал Джори, неожиданно огорченный. — Кто-то, видно, купил это владение. Клянусь, они въедут после того, как покрасят и отремонтируют.

Не надо нам никаких соседей, которые потревожат мамин и папин покой. Они так часто говорили: как хорошо, что здесь нет соседей, которые бы тревожили наш покой.

Мы смотрели, пока не начало темнеть, а потом пошли в дом и договорились ни слова не рассказывать родителям. Потому что примета такая: только выскажешь предположение вслух, как оно и сбудется. Мысли не в счет.

Следующий день был воскресенье, и мы поехали на пикник на Стинсон Бич. Но в понедельник после школы мы с Джори вновь сидели на стене и наблюдали. Было холодно и туманно. Где мы теперь станем играть?

— Эй, ребята! — позвал толстый дядька снизу. — Чего вы там делаете?

— Ничего! — крикнул Джори. Я вообще никогда с незнакомыми не разговаривал. Джори за это надо мной издевался.

— Как это ничего, если вы висите на стене? Не валяйте дурака, это частное владение, и вам тут нечего глядеть! Иначе получите!

Он был злой дядька и кошмарный на вид: вся одежда у него была грязная и рваная. Когда он подошел к нам, я увидел, какие огромные и грязные у него ботинки. Слава Богу, стена была три метра высотой, достать он нас не мог.

— Мы просто иногда играем здесь, — сказал Джори, который никого не боялся. — Но мы ничего не трогаем. Все здесь, как было.

— А теперь сматывайтесь отсюда! И чтоб ноги вашей здесь не было! Этот дом купила одна богатая леди, и она не желает, чтобы на ее заборах висели дети. И не думайте, что сможете забраться сюда без спроса: она старуха, но у нее много слуг.

Слуг! Ничего себе!

— Богатые люди имеют право жить по своему разумению, — добавил он. — Все, что им вздумается… Бог — это деньги, вот что я скажу.

У нас была одна прислуга — Эмма, значит, мы не богатые. Джори говорил, Эмма для нас — как добрая тетя: не родственница, не прислуга. Для меня Эмма была чем-то обыденным, ее я видел, сколько помнил себя, и я знал, что меня она любит меньше, чем Джори. Я ее тоже не любил.

Прошло несколько недель. Занятия в школе закончились. А рабочие все еще отделывали соседнее владение. Мама и папа уже, конечно, заметили перемены, и нельзя сказать, чтобы они были счастливы. Мы с Джори оба недоумевали, отчего у нас в доме никогда не бывает гостей, но мама с папой не хотели этого.

— Это все из-за того, что они до сих пор влюблены друг в друга, — шептал мне Джори. — Вспомни: Крис — третий муж у нашей мамы, и ее цветение еще не закончилось.

— Какое такое цветение? — удивился я. — Не вижу никаких цветов.

Джори с почестями перешел в первую ступень высшей школы… Я еле-еле переполз в пятый класс. Я ненавидел школу. Ненавидел и всю эту суету, эти перемены вокруг соседнего особняка. С него слетела вся таинственность. А как интересно нам с Джори там было!

— Мы переждем, а потом как-нибудь прокрадемся посмотреть на эту старуху, — прошептал мне Джори, чтобы не услышали все эти садовники, окапывающие деревья и стригущие кустарник.

Она стала владелицей огромного куска земли, эта старуха. Значит, понадобится еще много работ и много рабочих. Весь двор был усеян мусором, кучами гвоздей, нанесенной с крыши грязью и ржавчиной, соскобленной с железной решетки въезда; там, где находилась «поляна любовников», как называл ее Джори.

Тот самый отвратительный толстый дядька шел к нам и по пути подбирал пустые пивные банки. Мы же не делаем ничего плохого!

— Сколько раз говорить вам, пацаны? — заревел он. — Не заставляйте меня повторять, а то будет плохо!

И он сжал огромные кулаки.

Джори сидел, как ни в чем не бывало, не желая слушаться.

— Вы что, глухие? — снова взревел дядька. Лицо Джори вспыхнуло и сделалось из красивого злым.

— Мы не глухие! Мы живем здесь. Эта стена на нашей территории так же, как и на ее. Так наш отец сказал. И мы имеем право сидеть здесь столько, сколько нам захочется. Поэтому не смейте кричать на нас!

— Ну, ты и заноза, парень! — бросил дядька, уходя. Он даже не взглянул на меня, а ведь я был такой же занозой, только все это таилось внутри меня.

Было время завтрака. Мама что-то рассказывала папе об одной из своих учениц. Барт, по обыкновению, нахмурясь, сидел напротив меня, ковыряя свою застывшую запеканку. Он не любил ничего, кроме закусок, но папа говорил, что это для него вредно.

— Крис, я думаю, что Николь не выкарабкается, — проговорила мама, нахмурясь. — Как ужасно, что машины сбивают столько людей, а ведь у Николь — маленькая девочка, ей только два года. Я видела ее как-то раз. Она мне напомнила Кэрри, когда той было два года.

Папа кивнул, читая утреннюю газету. Та сцена, произошедшая в моем тайном присутствии на чердаке, все время не давала мне покоя. Я часто думал об этом по ночам. Временами я сидел и думал о том, что запрятано в темных уголках моего подсознания. Наверное, что-то важное, но что — я не мог вспомнить.

Даже теперь, когда мама говорила о несчастье, произошедшем с Николь, и о ее дочери, я все думал и думал об этой сцене. Что означали их недомолвки? Кто та бабушка, которой они боялись? И откуда они могли знать друг друга в детстве?

— Крис, — настаивала мама, — ты меня не слушаешь. У Николь нет родных — никого, ты понимаешь? Нет даже дяди либо тети, чтобы они взяли опеку над девочкой, если мать погибнет. Ты же знаешь, с тем парнем они жили в гражданском браке.

— Х-м-м, — проговорил неясно папа, откусывая от пирога. — Не забудь полить сегодня.

Мама нахмурилась еще больше. Папа не был внимательным слушателем.

— Я думаю, было большой ошибкой продать дом Пола и переехать сюда. Его статуи здесь глядятся не к месту.

Это, наконец, привлекло его внимание.

— Кэти, мы же поклялись друг другу никогда ни о чем не сожалеть. И потом в жизни есть более важные вещи, чем тропический девственный сад.

— Девственный? Да у Пола был самый ухоженный сад, который я когда-либо видела!

— Ты знаешь, что я имею в виду.

Она на минуту замолчала, а потом снова заговорила о Николь и ее двухлетней девочке. Если Николь умрет, девочку отдадут в приют, сказала мама. Папа ответил, что он-то спокоен за судьбу девочки: кое-кто сразу же удочерит ее, если такое случится. Он встал и надел свою спортивную куртку.

— Перестань думать о худшем. Может быть, Николь выздоровеет. Она молода, сильна, очень здорова. Если ты так озабочена, я заеду и переговорю с ее врачами.

— Папа, — вмешался вдруг Барт, молча сидевший до этого над запеканкой, — вы не уговорите меня ехать на восток этим летом! Я не хочу — и не поеду!

— И правильно, — сказал папа, потрепав Барта по подбородку и взлохматив его без того взъерошенные черные волосы. — Мы не уговорим тебя, и мы не уговариваем. Я надеюсь, ты не останешься дома один, когда мы все поедем.

Папа наклонился, чтобы поцеловать маму на прощанье и уйти.

— Будь осторожен на дороге, — мама говорила ему это каждый день, провожая на работу.

Он улыбнулся и пообещал, их глаза встретились и сказали что-то друг другу. Я надеялся, что понимал их язык.

— Жила-была в ботинке тетка, — продекламировал Барт. — И столько было у нее детей, что она не знала, что делать…

— Барт, что ты там наделал в своей тарелке? Если ты наелся, попроси разрешения выйти из-за стола.

— Шалтай-Болтай висел на стене… — Барт усмехнулся, встал и вышел — это был его способ просить разрешения.

С ума сойти: ему почти десять, а он все еще распевает детские стишки. Он подхватил на ходу свой любимый свитер, кинул его через плечо и тут же опрокинул пакет с молоком. Молоко растеклось по полу, и его вскоре подлизал Кловер. Но мама была настолько опечалена судьбой Николь и девочки, что даже не заметила это.

Эмма, наоборот, сразу же заметила и метнула недобрый взгляд на Барта, подтирая остатки с пола, но Барт в ответ высунул язык и выскочил на улицу.

— Мама, извини, — проговорил я, тоже выскакивая следом.

Снова мы сидели и наблюдали с высоты стены, что там делается в соседнем дворе. Обоим нам не терпелось, чтобы старая леди поскорее въехала: кто знает, вдруг у нее есть внуки.

— Я уже скучаю по этому старому дому, — пожаловался мне Барт. — Ненавижу тех, кто нам помешал.

Мы оба провели день в прополке и посеве новых растений, но вскоре я задумался над тем, как досадно что мы больше не сможем пойти в соседний дом, а целое лето еще впереди!

За обедом Барт был больше прежнего рассеян и мрачен, потому что думал об этом же. Перед ним уже несколько минут стояла полная тарелка.

— Ешь добросовестно, Барт, иначе ты не наберешься сил, чтобы поехать в Диснейленд. Барт открыл рот

— В Диснейленд? — И в его темных глазах, наконец, мелькнул восторг — Мы в самом деле туда поедем? И не поедем к могилам?

— Диснейленд — это часть подарка тебе на день рождения, — пояснил папа. — Мы здесь все вместе отпразднуем день рождения, а потом полетим в Южную Каролину. Подожди жаловаться. Нужно уметь уважать желания других так же, как и свои собственные. Бабушка Джори рада видеть своего внука хотя бы раз в году, а раз уж мы пропустили прошлый год, значит, она ждет — не дождется. Потом, моя мать тоже ждет, когда я навещу ее.

Я взглянул на маму. Казалось, она уже закипает. И так каждый раз, когда речь заходит о «его» матери. Жаль, что она не понимает его чувств, а ведь она так долго была сиротой сама. Может быть, уже забыла. — Я бы лучше захотел в Диснейленд, чем в рай! — провозгласил Барт. — Мне кажется, я никогда, никогда не нагляжусь на Диснейленд.

— Я знаю это, — сухо сказал папа. Но душа Барта недолго была ублажена, и он снова начал жаловаться, как ему не хочется ехать на восток.

— Мама, папа, я не поеду! Две недели навещать старых бабушек и старые могилы — это слишком долго!

— Барт, — резко сказала мама. — Недопустимо выказывать такое неуважение к усопшим. Твой собственный отец — один из тех, чьи могилы ты так не желаешь посетить. Твоя тетя Кэрри лежит там тоже. Тебе придется поехать с нами и на кладбище, и к Мадам Марише тоже, хочешь ты этого или нет. А если ты еще раз откроешь рот, я отменю Диснейленд!

— Мама, — постарался переменить тему Барт, — отчего это твой папа, который умер в Пан…

— Барт, Пенсильвания, а не «па».

— …в Пенсильвании — отчего фотография его так похожа на нашего папу?

В глазах ее вспыхнула боль. Я заговорил, желая смягчить раздражение, которое Барт вызывал во всех без исключения.

— Слушай, мам, ведь Доллангенджер — это какая-то насмешка, а не фамилия. Бьюсь об заклад, ты была рада, когда от нее избавилась.

Она взглянула на фотографию доктора Пола Шеффилда и тихо сказала:

— Да, когда я стала миссис Шеффилд, это был счастливый день.

Теперь отчего-то огорчился папа. Я уселся поглубже в кресло. Все вокруг них, казалось, напоминало им о прошлом, которого я не знал: тени в углах, сам воздух… Мне уже четырнадцать, а я все еще ничего не знаю о жизни.

И о своих родителях тоже.

Наконец, пришел день, когда отделка особняка закончилась. Тогда в старый дом пришли женщины-уборщицы, которые отскребли полы и вымыли стекла в окнах. Рабочие суетились, собирая инструмент, так что мы воспользовались суетой, чтобы спуститься с дерева и подглядеть в окна, а потом опять быстро побежали обратно, чтобы нас не увидели. Мы чинно уселись на стене, будто пай-мальчики.

— Значит, она приезжает! — в возбуждении шептал Барт. — Она может приехать в любой момент, эта старая леди!

Дом был так великолепно отделан и обставлен, что мы ожидали увидеть кого угодно, но только страшно важную персону: кинозвезду, жену президента… Однажды, когда папа уехал на работу, мама — за покупками, а Эмма, как всегда, была занята на кухне, мы увидели огромный черный лимузин, который свернул на дорожку к соседнему владению. Более старая, но тоже шикарная машина следовала за ним. Двумя неделями раньше дорожка была разровнена и залита асфальтом, поэтому теперь она казалась гладкой и блестяще-черной. Я сделал знак Барту, чтоб он попридержал свои восторги. Мы устроились славно: вокруг нас разросшаяся листва образовывала занавес, за которым нас не было видно, а мы видели все.

Медленно-медленно шофер подрулил к дому. Потом вышел и открыл дверцу, чтобы высадить пассажиров. Мы наблюдали, затаив дыхание. Наконец, мы ее увидим — эту богатую леди; такую богатую, что она может позволить себе все!

Шофер был молод, и выражение лица его было приятно-веселое. Даже издалека было видно, что он красивый малый, но человек, который вышел из лимузина, был стар и вовсе не красив. Он удивил меня своим видом. Нам же четко сказали: она одна, и у нее много слуг.

— Смотри, — прошептал я Барту, — наверное, это ее дворецкий. Но я никогда не думал, что дворецкие ездят в той же машине, что и хозяева.

— Ненавижу их за то, что они въехали в наш дом!

Худой старый дворецкий протянул руку, чтобы помочь выйти старой леди. Но она игнорировала его и оперлась о руку шофера. Бог мой! Она вся была одета в черное, и вся была закутана, как арабская женщина. Даже лицо ее и волосы покрывала черная вуаль. Может, она вдова? Или мусульманка? Выглядела она очень таинственно.

— Ненавижу черные длинные платья. Ненавижу старух, которые закрывают лицо вуалью. Ненавижу все эти тайны, — бормотал Барт.

Все, что я мог — наблюдать, заинтригованный, как женщина движется к дверям дома, и движется достаточно грациозно, если она старуха. Даже отсюда видно было ее неприкрыто-пренебрежительное отношение к дворецкому. Смотри ты — и тут тайна.

Она не спешила и внимательно все оглядывала.

Очень долго задержала свой взгляд на белой стене, на нашем доме. Я знал, что кроме крыши, там вряд ли что-то было видно. Много раз прежде я стоял на том месте и не видел ничего, кроме крыши и трубы. Наши комнаты могли быть видны только с ее второго этажа. Я бы посоветовал маме посадить побольше высоких деревьев около стены.

Тогда только мне пришел в голову вопрос: для чего это двое рабочих недавно спилили несколько больших эвкалиптов, росших на «нашей» стороне? Может быть, она хотела подглядывать за нами? Но, скорее всего, ей просто не хотелось, чтобы деревья загораживали свет.

Подъехала и вторая машина. Из нее вышла девушка в черной униформе с белым передником и кепке. За ней вышли двое слуг в сером. Они потащили в дом коробки, ящики, чемоданы, а леди в черном все стояла и глядела на нашу трубу. Что она там видела?

Подъехал желтый длинный фургон, и оттуда начали выгружать элегантную мебель, но леди не принимала в этом никакого участия, предоставив слугам решать, что куда поставить. Когда, наконец, одна из девушек начала одолевать ее вопросами, она повернулась и исчезла внутри особняка. Все слуги исчезли вместе с ней.

— Барт, гляди, какая шикарная софа! Ты когда-нибудь что-то подобное видел?

Но Барт уже потерял интерес и к леди, и к мебели; он пристально смотрел на черно-желтую гусеницу, ползущую по ветке недалеко от его грязных сандалий. Кругом головокружительно пахло сосной и эвкалиптом, белые пухлые облака плыли по синему небу, на все голоса пели птицы. А Барт смотрел и смотрел только на эту безобразную гусеницу — будто это только и достойно внимания в целом мире!

— Ненавижу этого урода с рогом на голове, — пробормотал Барт. Я знал его страсть: поглядеть, что там внутри. — У нее под всей этой разноцветной шерстью такая зеленая жидкая дрянь… маленький гадкий дракон — уйди с моего пути! Попробуй только подползти поближе… убью!

— Прекрати говорить чушь, Барт; взгляни лучше, какой они заносят теперь стол! Смотри, а этот стул, наверное, из какого-нибудь европейского замка!

— Ой, эта безобразная гусеница… она достает до меня!

— Знаешь что? Я думаю, что эта леди, которая въехала сюда, очень хорошая. Тот, у кого такой вкус, не может быть злым человеком.

— Только попробуй… подползи… я тебя убью! — Барт разговаривал с гусеницей.

Солнце между тем село, небо стало розовым, и широкие фиолетовые полосы протянулись по всему небу, делая этот ранний вечер еще более прекрасным.

— Барт, взгляни на этот закат! Ты видел более красивый?

Для меня краски — это как музыка. Я слышу, как они поют. Я думаю, если бы даже Бог лишил меня прямо сейчас зрения и слуха, я бы все равно продолжал слышать музыку красок… Я бы танцевал и во тьме, не зная даже, что свет померк.

— Глупости говоришь, — пробормотал Барт, занося сандалет над несчастным пушистым червяком. — Слепота — это, когда черно, как в яме. Никаких красок, никакой музыки. Ничего. Тишина — это смерть.

— Ты хотел сказать — глухота?

Но Барт в тот самый момент ударил по гусенице сандалетом. Потом спрыгнул на землю и начал размазывать то, что осталось от гусеницы по зеленой траве, принадлежавшей старой леди.

— Барт Уинслоу, ты поступил неправильно и жестоко! Ведь гусеницы — это только промежуточная стадия до бабочки, называется метаморфоз. А из той, что ты сейчас убил, получилась бы красивейшая бабочка. Так что убил ты не дракона, а прекрасную принцессу или принца. Заколдованных эльфов, любовников цветов…

— Все это глупые балетные выдумки! — отрезал Барт, хотя и выглядел слегка сожалеющим. — Я могу исправить это. Я поймаю гусеницу, подожду, пока из нее получится бабочка, и отпущу.

— Да я шучу, Барт! Но давай договоримся, что с этой минуты ты не станешь убивать никаких насекомых, кроме тех, что вредят розам.

— А если я найду кого-нибудь на розах, я могу их всех убить?

Меня всегда удивляла страсть убивать. Однажды я видел, как Барт оторвал у паука по очереди все ножки, а потом раздавил его между большим и указательным пальцами. Черная кровь, вытекшая из гусеницы, привлекла его внимание.

— А насекомые чувствуют боль? — спросил он.

— Чувствуют. Но пусть тебя это не волнует. Рано или поздно ты тоже почувствуешь боль. Так что — не плачь Это ведь просто червяк, а не всамделишний принц или принцесса. Пойдем-ка домой.

Мне было его жаль, потому что я знал как Барт переживает тот факт, что он не чувствует боли так остро, как все. Хотя Бог знает, отчего он переживает.

— Нет! Не хочу домой! Пойдем посмотрим, что там внутри особняка делается!

Но тут Эмма позвонила в колокольчик, зовя всех к обеду, и мы побежали домой.

На следующий день мы опять были на стене. Рабочие уехали еще вчера. Больше никаких грузовиков видно не было. Я все утро провел в балетной школе, а Барт оставался дома один. Летние дни — длинные… Встречая меня, он счастливо улыбался.

— Готов? — спросил я.

— Готов!

Мы с ним разработали план действий, и Барт искрился нетерпением.

Мы тихо перелезли через стену и по дереву спустились на другую сторону. Это была запретная для нас зона; но мы-то считали ее своей, потому что первыми ее открыли. Мы скользили, как две тени. Барт с удивлением и испугом разглядывал деревья, которые были подстрижены в форме животных. Как очаровательно! Гордый петух рядом с курицей, сидящей на гнезде. Красиво! Кто бы мог подумать, что тот старый мексиканец с садовыми ножницами сделает такую прелесть?

— Мне не нравятся кусты, которые как звери, — пожаловался Барт. — Не люблю, когда глаза зеленые. Зеленые — значит злые. Джори, они глядят на нас!

— Ш-ш-ш, говори шепотом! Смотри, куда ступаешь. Ступай мне след в след. Я обернулся через плечо и увидел, что небо стало цвета крови. Скоро выглянет луна, настанет ночь.

— Джори, — потянул меня сзади за рубашку Барт, — мама велела нам вернуться домой до темноты…

— Но еще не темно.

Однако кремовый цвет особняка, такой приятный при солнечном свете, в темноте был зловеще-белым и пугал меня тоже.

— Не нравится мне, когда старые дома красят, как новые.

Барт со своими неожиданными идеями верен себе.

Снова начал канючить, что пора домой. Я одернул его. Раз уж мы решили, надо довести дело до конца. Я приложил палец к губам, прошептал: «Стой на месте» и подкрался к единственному ярко освещенному окну.

Вместо того, чтобы сделать, как я сказал, Барт последовал за мной. Я вновь оставил его на месте и взобрался по маленькому, но достаточно крепкому дереву, чтобы подсмотреть, что там внутри. Сначала я не видел ничего, кроме огромной комнаты, которая вся была уставлена нераспакованными вещами. Обзор загораживала толстая и низко нависавшая люстра. Приглядевшись, я увидел фигуру в черном, сидящую в деревянном кресле-качалке, которое на вид казалось очень неудобным и дисгармонировало с прекрасной, комфортной мебелью, привезенной в фургоне. Та ли это женщина — хозяйка дома?

Я знал, что арабские мужчины носят длинные платья, поэтому усомнился: может быть, это тот худой дворецкий? Но увидев тонкую белую руку со множеством колец, я уже больше не сомневался: это она. Пытаясь поудобнее усесться на ветке, я повернулся — и ветка хрустнула. Женщина подняла голову и посмотрела за окно. Глаза ее были широко, испуганно открыты. Я успокаивал себя тем, что из ярко освещенной комнаты не может быть видно происходящее в темноте снаружи. Но дыхание мое прервалось, а сердце бешено билось. Комары начинали жалить меня. А внизу Барт начинал терять терпение, тряся дерево, и без того ненадежное. Я пытался одновременно удержаться на ветке и дать Барту сигнал, чтобы он перестал. К моему счастью, в комнату вошла горничная с подносом, уставленным множеством блюд.

— Эй, побыстрее! — шипел Барт. — Я хочу домой!

Чего это он так перепугался? Ведь это я мог упасть с дерева. Раздался звон посуды и серебряных приборов. Горничная перекладывала их с подноса на стол. Только когда горничная вышла, женщина сняла с лица вуаль.

В полном одиночестве она принялась за еду. И тут снова послышался хруст моей ветки. Женщина повернула ко мне голову. Теперь я хорошо видел ее лицо. Я видел глубокие рубцы на ее щеках, которые приковали к себе мое внимание. Ее что, поцарапал кот? Мне внезапно стало ее жаль. Было что-то несправедливое в том, что она, такая богатая, ведет замкнутую, одинокую жизнь. Несправедливо казалось и то, как жестоко время украло ее былую красоту, следы которой еще хранило ее лицо. Когда-то она была так же красива, как моя мама, подумал я.

— Джори?..

— Ш-ш-ш…

Она продолжала вглядываться во тьму за окном, а потом быстро опустила вуаль.

— Кто там? — отрывисто спросила она. — Уходите, кто бы вы ни были! Если не уйдете, я вызову полицию!

Полиции я не желал. Я быстро спрыгнул на землю, схватил Барта за руку и потащил прочь. Он споткнулся и упал, как всегда, задерживая меня. Я рывком поднял его на ноги и побежал вперед, зная, что из страха остаться один Барт побежит быстрее.

— Джори! — кричал он, задыхаясь. — Не беги так быстро! Что ты там увидел? Расскажи мне, расскажи: там было привидение?

Хуже, чем привидение; я понял, что и моя мать через какие-нибудь тридцать лет будет так выглядеть. Если, конечно, дни ее продлятся так долго…

— Где это вы были? — потребовала ответа мама, загораживая нам путь.

Мы собирались незаметно проникнуть в ванную и помыться, прежде чем появляться в таком растрепанном виде.

— Гуляли в саду, — соврал я, чувствуя вину.

Она заметила это и стала еще более подозрительной.

— А на самом деле?

— Ну, так… ходили далеко.

— Джори, ты стал таким же лгуном, как Барт?

Я порывисто обнял ее и прижался к ее мягкой груди. Я понимал, что мне уже не по возрасту поступать так, но слишком велика была моя потребность в тот момент увериться в своей безопасности и домашнем уюте.

— Джори, милый, что случилось?

Ничего не случилось. Я даже не мог понять, что меня так расстроило. Я и раньше видел старых людей, например, мою бабушку Маришу, но она для меня всегда была старой.

В ту ночь мама явилась мне во сне, и была она светлым ангелом, спасшим человечество от старения. Я видел во сне двухсотлетних старух, которые выглядели так же красиво и юно, как и в свои двадцать. Все были молоды, все, кроме одной старой женщины, которая все качалась и качалась в своем кресле, одетая во все черное…

Ближе к утру ко мне прибежал Барт и залез в мою постель. Мы вместе с ним наблюдали, как наползает туман и скрывает из глаз деревья, траву, все признаки жизни; и мир за окном становится Мертвым.

Барт бормотал про себя:

— Земля полна мертвых людей. Мертвых животных и растений. И все это превращается в то, что папа называет гумус.

Смерть. Мой младший брат был одержим мыслью о смерти. Я всегда жалел его. Я чувствовал, как он в страхе прижимается ко мне, и мы оба смотрели на туман, ставший теперь частью нашей ежедневной жизни.

— Джори, никому я не нравлюсь, — пожаловался он вдруг.

— Ты неправ. Наши родители тебя любят.

— Нет. Они любят тебя больше.

— Это тебе кажется, потому что ты их мало любишь, и это заметно.

— А почему ты всех любишь?

— Вовсе не всех. Но я могу изобразить на лице улыбку и сделать вид, что мне все нравится, даже если это не так. Ах, Барт, лучше бы и ты научился делать приятное лицо, хотя бы иногда.

— Вот еще!

Он тревожил меня. Как тревожили меня те сдвинутые кровати на чердаке. Как то неуловимо странное, что происходило иногда между родителями и напоминало мне о том, что существует какая-то тайна.

Но я закрыл глаза и решил думать, что все происходит к лучшему.

Они глядели на меня, но не видели. Они не знали, кто я. Для них я был просто мальчиком, который садился к столу и которого надо было накормить. Мои мысли были во всех моих поступках, но они не потрудились прочитать их. Они не интересовались мной. Я продолжал ходить в соседний дом, куда меня пригласили однажды. И уж когда я был там, я старался произносить слова только правильно — для той старой леди.

Буду ходить туда один и ничего не расскажу Джори. Джори не нужны новые знакомства. Для него хватит его балетной школы, где все красивые девочки увиваются за ним. Ну, что же. А еще у него есть Мелоди — этого больше чем достаточно. А у меня — у меня нет никого… кроме родителей, которые совсем меня не понимают. Как только меня отпустили из-за стола, я быстро убежал в сад, чтобы Джори не успел доесть свой завтрак из оладьев, политых сахарным сиропом, и догнать меня. Поросенок, вот он кто… обжора, свинья!

День был жаркий. Солнце ярко светило. Чересчур ярко. Длинные тени на земле. Стена была такая высокая — проклятая стена! Будто она знала, что я к ней приближаюсь, и что я неуклюжий, а «они» не хотят, чтобы я ходил сюда, вот и устраивают мне трудности…

Двор был широк безобразно, и мои короткие ноги притомились, пока дошли. Как было бы хорошо, если бы у меня были такие же длинные и красивые ноги, как у Джори! Всегда я падал, всегда расшибался но не чувствовал никакой боли. Папа был удивлен, когда впервые это понял.

— Барт, — сказал он тогда, — твои нервные окончания, видимо, не достигают кожи: поэтому ты должен быть вдвойне осторожен, чтобы случайно не подцепить инфекцию. Ты можешь серьезно пораниться и даже не заметить. Поэтому всегда промывай свои раны водой с мылом, а потом обязательно предупреди маму или меня, чтобы мы сделали дезинфекцию. Потому что, если помоешь водой с мылом, убьешь всех микробов.

Интересно, куда они деваются: на небо, в рай, или вниз, в ад? И как они выглядят? Как монстры, сказал мне Джори, страшные, кошмарные монстры. Миллиард микробов уместится на кончике иглы. Вот бы мне глаза, как микроскоп.

Я еще раз оглядел ее двор и спрыгнул с решетки, на всякий случай закрыв глаза. Приземлился как раз в куст колючих роз. Еще раны, еще колючки, занозы — для моей коллекции. Еще больше микробов. Все равно. Я пригнулся к земле, прищурил глаза и старался высмотреть всех опасных, диких зверей в зарослях кустов.

Опасность! Позади того куста — тигр. Я поднял винтовку и взял его на мушку. Тигр стегал себя длинным хвостом и щурил желтые глаза, потом облизнулся.

Он думает, что заполучит меня на обед. Я нажал на курок. Бах! Бах! Бах! Ура! Упал замертво!

Перекинув винтовку через плечо, я продолжил путь по опасным джунглям, не обращая внимания на бело-рыжего котенка, который жалобно мяукал. Жалобно — это новое слово, надо его использовать. Папа дал нам с Джори список из семи слов. Это на неделю, и каждый день мы обязаны не меньше пяти раз использовать в разговоре сегодняшнее слово. Не надо мне пополнять запас слов. Я и так уже умею хорошо говорить.

В голову мне пришла мелодия. Это из того фильма, что я смотрел вечером по телевизору. Что-то о солдате, который шагает, шагает…

Шагая под эту мелодию, я красиво и небрежно нес винтовку через плечо, выдвинув вперед грудь — и дошел до двери, где позвонил громко и решительно в колокольчик.

Я так шикарно выглядел, что был уверен: старая леди будет удивлена. Что там врачи… танцоры… вот генерал при пяти звездах — вот это да! Ни у кого нет такого длинного имени: генерал Бартоломью Скотт Уинслоу-Шеффилд. Даже Джори Джанус Маркет Шеффилд — не так шикарно звучит. Я объявил свое государство в состоянии войны.

Думал, мне откроет тот старый скрюченный дворецкий, но открыла сама старая леди. Я видел ее несколько раз. Она держала дверь полуоткрытой, и длинный солнечный луч упал на пол.

— Барт? — прошептала она.

В голосе было и удивление, и счастье. Неужели она вправду так рада меня видеть? Да она же и не знает меня; мы просто виделись через стену.

— Как чудесно, Барт, что ты пришел! Я надеялась, что это случится…

— Отойдите, мадам! — скомандовал я. — Вы окружены моими солдатами. — Я сделал свой голос по возможности грубым. — Нет смысла сопротивляться. Предлагаю вам сдаться и поднять белый флаг. Другого выхода у вас нет.

— Ах, Барт, — глупо смеясь, проговорила она. — Так мило с твоей стороны было принять мое приглашение. Сядь рядом со мной и поговори. Расскажи мне о себе, о своей жизни. Расскажи: счастлив ли ты? А твой брат — он счастлив? Любишь ли ты своих родителей, нравится ли вам ваш дом и место, где вы поселились. Я хочу все о вас знать!

Я с громким стуком закрыл за собой дверь, как сделал бы любой настоящий генерал. Очень странно было, что ее ярко-голубые глаза смотрели на меня и улыбались, в то время как половина лица была закрыта проклятой черной вуалью. Все мои военные планы рухнули. Вуаль меня пугала и сбивала с толку.

— Леди, — заговорил я, вновь чувствуя робость и неуверенность, — Вы меня позвали вчера во дворе… вы сказали, я могу приходить, когда мне станет скучно… я убежал и пришел…

— Убежал? — спросила она странным голосом. — Тебе что, приходится убегать от родителей? Они часто наказывают тебя?

— Не-а, — отвечал я. — Да это все равно бесполезно. Мне не больно, когда меня шлепают; а если, например, оставить без ленча, так я вообще не люблю есть. — Я понизил голос и добавил: — Мама с папой сказали мне, чтобы я «не досаждал» богатым старым леди, живущим в таинственных домах…

— Вот как! — со вздохом произнесла она. — А ты знаешь многих старых леди, живущих в таинственных домах?

— Нет, мэм, — смутился я и отошел к стене небольшого зала, выходящего на дорогу, чтобы видеть, кто проходит мимо.

Я прислонился к стене, достал из кармана брюк трубку и спички, чтобы закурить после тяжелого похода. Она села в деревянное кресло-качалку и наблюдала за мной. Она спокойно смотрела, как я пускаю в ее комнате кольца дыма, и слабо улыбалась. Глупая вуаль при дыхании колебалась на ее лице. Может, она и спит в ней?

— Барт, я часто слышу, как вы с братом играете во дворе. Иногда я даже подставляю к стене лестницу и забираюсь на нее, чтобы подсмотреть за вами — надеюсь, это тебя не обидит?

Я не отвечал, выдувая кольца дыма ей в лицо.

— Барт, пожалуйста, скажи что-нибудь… посиди, расслабься, чувствуй себя, как дома. Я хочу, чтобы мой дом был открыт для вас с Джори. Моя жизнь так одинока, мне не с кем поговорить, кроме старика-дворецкого. Его зовут Джон Эмос. Мне так приятно думать, что по соседству живет полноценная, дружная семья. А со мной ты можешь говорить о чем угодно, обо всем, правда.

Мне было не о чем говорить. Да и о чем можно говорить со взрослой женщиной?

— Не надо шпионить за мной и моим братом.

— Я не шпионила, — поспешно сказала она. — Я просто подрезала розы, которые у меня вьются по стене. И не могла не слышать ваших разговоров — ведь это не моя вина, правда?

Шпионка — вот она кто. Я зажмурился от солнца, упавшего на мое лицо, и надвинул поглубже шляпу с полями. Ненавижу солнце — всегда так хочется пить.

— Мэм, вы меня уже так много расспросили… не надо больше.

— Барт, сядь, пожалуйста, нам скоро принесут прохладительное. Видишь мой звоночек? Я позвоню, а горничная принесет мороженое и пирожные. До ленча еще далеко, так что ты не испортишь себе аппетит.

Ну что ж, можно и остаться. Я упал в мягкое кресло и сосредоточился на ее ногах, которые едва можно было рассмотреть. Носит ли она обувь на каблуке? Красивые босоножки? Накрашены ли у нее ногти?

Дверь открылась, и вошла хорошенькая горничная-мексиканка с подносом всяких сладостей. Вот это да! Горничная улыбнулась мне, кивнула леди и вышла. Я вежливо принял то, что мне положили на блюдце. Никогда не стану есть «полезную» пишу, она такая противная. Вот это — другое дело! Я закончил и встал, чтобы уйти.

— Благодарю вас, мэм, за ваше гостеприимство… старый солдат не слишком привык есть такие шикарные вещи… мой иноходец ждет меня во дворе.

— Если тебе пора, конечно, иди, — с грустью сказала леди, и меня пронзила жалость к ней. Живет совсем одна, никаких внуков… — Приходи завтра, если захочешь, и приводи с собой Джори. У меня много интересного…

— Не хочу Джори!

— Почему?

— Потому что вы — моя тайна, а у меня не было тайн! У Джори есть все, что ему захочется, и делать он может что захочет. А я только всем мешаю.

— Мне ты не мешаешь. Ты мне нравишься.

Черт, как приятно звучит! Я пристально посмотрел на нее, но не увидел ничего, кроме улыбающихся голубых глаз.

— Почему я вам нравлюсь? — с неподдельным удивлением спросил я.

— Я не просто симпатизирую тебе, Барт Уинслоу, — сказала она, очень странно глядя на меня, — я люблю тебя.

— Почему? — я не верил своим ушам. Женщинам обычно нравился Джори, а не я.

— Когда-то у меня было двое сыновей, а теперь — ни одного, — проговорила она скомканным голосом, печально опустив глаза. — Тогда я решила родить еще одного сына от своего второго мужа, но не могла. Поэтому я хочу, чтобы ты был для меня вместо третьего сына, которого мне не дал Бог. Я очень богата, Барт. Я могу дать тебе все, что ты захочешь.

— И мое самое-самое заветное желание? Правда?

— Да. Все, что может быть куплено за деньги.

— Разве не все покупается за деньги?

— К сожалению, не все. И я тоже когда-то думала, что все покупается, но теперь я знаю, что самые важные вещи купить нельзя. Те вещи, к которым я относилась, как к само собой данным и не ценила их; ах, если бы можно было прожить жизнь сначала!.. Я бы прожила ее совсем по-другому! Я наделала столько ошибок, Барт. Но теперь я собираюсь исправиться с твоей помощью, Барт… И, если ты собираешься сделать меня своей тайной, может быть, однажды… но не будем сейчас об этом. Ты ведь придешь ко мне еще?

Она так жалобно спросила; что мне стало неловко. Я пошаркал ногами от смущения и подумал, что лучше бы улизнуть прежде, чем она попытается поцеловать меня.

— Мэм, мне надо возвращаться в лагерь. Мои люди станут гадать: убит я или ранен. Но помните, что вы в окружении, и сражение вами проиграно!

— О, я знаю это, — грустно проговорила она. — Я никогда еще не выиграла ни одной игры, начатой мной. Я всегда в проигрыше, даже если мне кажется, что все козыри у меня в руках.

В точности, как и я! Наша похожесть еще больше огорчила меня.

— Леди, теперь вы ведете правильную игру, а я буду каждый день приходить к вам и наносить вам визит — могу даже два или три.

— Спасибо тебе, Барт, что подсказал мне, какими картами играть. Я буду ждать тебя.

У меня в уме уже роились сотни идей. Никогда мне не дарили того, что я хотел. На что мне их игрушки, игры, книжки и прочая ерунда! Мне страшно хотелось заполучить одну вещь… может быть, она мне поможет?..

— Как вас зовут?

— А ты приходи в другой раз, и я скажу тебе. Я приду, я обязательно приду. Черт меня возьми, если не приду.

Я пришел домой, но там и не заметили моего отсутствия. Мама все говорила о той маленькой девочке, которую придется взять, если умрет ее мама. Боже, не позволь ей умереть, молча молился я.

— Джори, давай поиграем в мяч.

— Не могу. Мама берет меня в школу. А вечером я приглашен на обед в семью Мелоди, и потом мы идем в кино.

Меня никто никогда не приглашает. Иногда берут куда-нибудь родители. Нет друзей, нет у меня даже собаки. Проклятый Кловер любит только Джори, а когда я наступил ему на хвост, завизжал, как резаный. Так ведь я случайно, а он всегда вертится под ногами.

Спустя несколько дней я опять хотел уйти к старой леди.

— Куда это ты направляешься? — спросила мама, а сама смотрела на фотографию этой слюнявой девчонки, которую она собирается взять.

Как будто ей мало двух мальчиков.

— Барт, ответь мне: куда ты идешь?

— Никуда.

— Каждый раз, когда я спрашиваю, куца ты ходил и что делал, ты мне отвечаешь, что никуда и ничего. Теперь я собираюсь услышать правду.

Джори засмеялся и обнял маму:

— Мам, ты ведь должна уже изучить нашего Барта. Как только он оказывается за порогом дома, так он — везде, и он — все на свете. Нет другого такого актера, как Барт. Он — то, через минуту он — это, единственно, кем он никогда не бывает — это… собой.

Я силой воли вложил в свой взгляд столько власти, чтобы заставить Джори заткнуться, но он как ни в чем ни бывало продолжал:

— Он предпочитает фантазии реальности, мама, вот и все.

— Ничего подобного. Просто я недоволен. Просто в реальной жизни я ничего, ничего не имею из того, что бы я хотел. А в моих играх я всегда выигрываю и получаю все, что захочу. Вот и все.

— Они с мамой рассмеялись, и меня охватило бешенство. Это они виноваты, что у меня ничего не получается! Что я взбесился! Проклятие всем, кто смеет смеяться надо мной! Но нельзя ненавидеть всех… я начинаю чувствовать себя плохим человеком. А в своих играх я счастлив. Что такого случится, если я опять пойду к ней? Ничего, абсолютно ничего.

Рискуя жизнью, я пробирался через опаснейшие густые джунгли. На каждом шагу меня поджидала смерть. Я мог бы свалиться с дерева. Я мог упасть со стены. Я шел через дождь, снегопад и пургу, ничего не видя, замерзая и падая; снова поднимался и пробивался к ней…

Я пришел сюда в пятый раз за эти три дня. Она встречала меня, улыбаясь под вуалью; она одна любила меня так, как никто не любит… Согревающее ощущение счастья охватывало меня, когда она приветствовала меня и раскрывала руки для объятия… Я бежал к ней со всех ног, обнимал ее, я сидел у нее на коленях и позволял гладить себя, целовать и кормить. Я был нужен. Она любила меня, как родного. Сидеть у нее на коленях было удобно, спокойно, и не было ничего страшного, и ничего неловкого в том, что она целовала меня. А ее вуаль щекотала мне кожу. Сняла бы она вуаль!

Она даже выделила мне особую комнату, чтобы я держал там вещи, которые она покупала для меня. Она подарила мне два миниатюрных электропоезда с рельсами и прочими штуками; игрушечные машины, игры. И все это для меня одного, чтобы я играл у нее дома, а не у себя.

Чем больше мы виделись, тем больше я ее любил. Однажды я встретил в ее любимой комнате этого скрюченного злобного дворецкого, который переставлял ее вещи и бормотал что-то про себя о том, что дураки скоро простятся со своими деньгами. Мне не понравилось, что он хозяйничает в ее вещах. И я не люблю, когда о ком-то говорят за его спиной.

— Убирайтесь отсюда! — приказал я, сделав взрослый голос. — Скажите моей леди, что я пришел, а повару скажите, что я сегодня хочу шоколадное мороженое и ванильное, а не кофейное печенье.

Он мрачно посмотрел на меня:

— Можешь доверять нескольким, можешь никому. Счастлив тот, кто имеет хотя бы одного друга, кому доверяет.

Что такое он говорит? Я нахмурился и пытался уйти. Мне не нравилось, как клацают его искусственные зубы, будто они не подходят ему.

— Она тебе нравится, не так ли? — зловеще улыбаясь, спросил он, кивая легко головой справа налево, сверху вниз; так что я совсем запутался: чего он хочет? — Когда ты захочешь узнать полную правду о том, кто ты ей и кто она тебе, приходи ко мне.

Тут послышались шаги старой леди, и он поспешил из комнаты.

Я почувствовал себя виноватым и испуганным. Ведь я хорошо знал, кто я. До сих пор.

Не знаю, что делать, чем заняться. Я сел и скрестил ноги, как делал папа, и зажег дорогую сигару, чего папа не делал никогда. Потому что мама не любила, когда курят. Ничего плохого в том, что куришь, нет, подумал я, выдув четыре превосходных кольца дыма — и они унеслись в сторону океана. Они растают только, наверное, над Японией.

— Доброе утро, дорогой Барт. Так рада опять тебя видеть. — Она вошла и села в свое кресло.

— Вы купили для меня пони? Она забеспокоилась:

— Милый мой, я помню, что обещала тебе пони — это твое заветное желание, но я не подумала тогда, как много беспокойств будет доставлять пони и мне, и тебе.

— Вы же обещали! — закричал я. Неужели я ошибся, поверив ей? Наверное, она никогда не выполнит обещания.

— Милый мой, для пони нужно стойло; к тому же, пони пахнут, и ты тоже переймешь этот запах. Когда ты будешь приходить домой, по твоему запаху Джори и родители легко догадаются, что у тебя где-то есть лошадка. Начнут расспрашивать.

Вместо ответа я разрыдался.

— Я всю жизнь мечтал о пони, — всхлипывал я. — Всю свою жизнь, и вот теперь я вырасту без пони, так и вырасту, а пони не будет…

Всхлипнув в последний раз, я повесил голову и направился к дому, чтобы никогда не возвращаться.

— Барт! — позвала она. — Есть такие красивые большие собаки — сенбернары. Они не пахнут… такая собака никогда не выдаст твоих секретов. Сенбернар такой большой, что на нем можно кататься, как на пони. Если ты будешь за ним ухаживать и чистить его, от него не будет никакого запаха…

Я медленно повернулся:

— Не бывает такой большой собаки, как пони!

— Бывает…

— Нет! Ты смеешься надо мной! Я больше не люблю тебя! Я пойду домой и больше не возвращусь, пока у меня не будет пони, которого я назову Эппл.

— Милый мой, ты можешь назвать своего щенка Эппл. Правда, он не станет есть яблоки, но подумай, как позавидует тебе Джори, когда у тебя будет собака больше, чем у него.

Я повернулся к двери. Ненавижу.

— Барт, ведь только очень богатые люди могут позволить себе щенка сенбернара.

Я нехотя, но будто примагниченный, повернулся к ней. Она взяла меня к себе на колени, и я вновь почувствовал себя там спокойно и уютно.

— Можешь называть меня бабушкой.

— Бабушка…

Наконец-то и у меня была бабушка. Я прижался к ней и ждал, что меня назовут каким-нибудь детским ласковым прозвищем, но она просто начала укачивать меня и запела колыбельную. Я положил большой палец в рот, как я всегда делаю, чтобы заснуть. Как хорошо снова чувствовать себя маленьким, беспомощным; как приятно, когда тебя обнимают и целуют. От бабушки приятно пахло.

— Ты носишь вуаль, потому что у тебя безобразное лицо? — наконец решился спросить я, долго мучимый любопытством: зачем ей вуаль? Вуаль была почти прозрачная, но все же не совсем.

— Да, тебе покажется, что это так, хотя когда-то я была прекрасна, как твоя мама.

— Ты знаешь мою маму?

Открылась дверь, вошла моя любимая горничная-мексиканка с подносом мороженого и горячих, с пылу-жару, пирожных.

— Съешь-ка одно пирожное, и вот тебе мороженого — совсем немного, но это пока, до ленча. Приходи после ленча, и мы попируем.

Потом она стала говорить, чтобы я не напихивал так много в рот, потому что это плохие манеры, и потому, что это вредно для моего пищеварения.

У меня хорошие манеры, потому что мама все время меня им учит. Я вдруг обозлился. Да так, что соскочил с ее колен. Я внезапно вспомнил, что Джон Эмос обещал рассказать мне что-то про нее. Только я выскочил за дверь, как Джон Эмос оказался тут как тут, таинственно улыбающийся. Он слегка поклонился и передал мне в руки какую-то книгу в красной кожаной обложке:

— Я чувствую, что ты не уверен в себе, — сказал он. Говорил он, шипя, как змея. — Пришло время тебе узнать, кто ты есть. Эта леди, которая просила тебя называть ее бабушкой, и есть твоя настоящая бабушка.

Боже мой, боже мой! Я-то не знал, что у меня есть настоящая бабушка, и она здесь! Я думал, что мои бабушки или умерли, или в сумасшедшем доме.

— Да, Барт, она твоя бабушка, и не только это; когда-то она была замужем за твоим отцом. Твоим настоящим отцом.

Я не знал, что и подумать, но одно могу сказать: я был страшно счастлив, что у меня тоже есть родная бабушка, как у Джори — такая замечательная бабушка; и она не умерла, не в сумасшедшем доме!

— А теперь слушай меня, мальчик, и ты никогда больше не почувствуешь себя слабым и неуверенным. Читай каждый день понемногу из этой книги, и она научит тебя быть таким, как твой великий прадед, Малькольм Нил Фоксворт. Не было еще на земле такого умного человека, как твой собственный прадед — отец твоей бабушки, которая сейчас сидит в том кресле и носит на лице своем черную вуаль.

— Она очень красивая под ней, — поправил я его, потому что мне не понравилось, как он говорит о ней и с каким взглядом. — Я ее не видел, но могу сказать, что она точно красивее тебя!

Он усмехнулся, но потом сменил выражение лица на более приветливое.

— Хорошо, пусть будет по-твоему. Но прочтя эту книгу, которую написал твой прадед, ты поймешь, что женщинам верить нельзя — особенно красивым женщинам. Они хитры и умеют заставить мужчин плясать под их дудку. Когда станешь мужчиной, ты это поймешь сам. Она заставила этого красивого мужчину, каким был твой отец, быть своим рабом, быть своей комнатной собачкой — она заставит и тебя!

Не хочу я быть комнатной собачкой и не буду!

— Он был ее вторым мужем, Бартоломью Уинслоу, и был на восемь лет моложе ее. Он думал, что сможет управлять ею, но вместо этого она вертела им, как хотела. Я хочу спасти тебя от нее, чтобы тебя не постигла участь твоего отца. А знаешь, что постигло его? Смерть.

Смерть. В нашей семье почему-то все умирали. Я ничему из его слов не удивился, кроме того, что все женщины такие плохие. Но я всегда подозревал, что они такие. Надо предупредить Джори.

— Если ты хочешь спасти свою вечную душу от адского огня, то прочти эту книгу и станешь сильным и властным, как твой прадед. Тогда женщины не смогут править тобой. Наоборот, ты будешь править ими.

Я взглянул в его длинное, сухое лицо, еще раз с отвращением увидев редкие усы и желтые зубы, через которые он не только шипел при разговоре, но иногда и присвистывал. Он был безобразнее самых некрасивых людей, каких я видел. Но Эмма часто говорила, что красивым человека делают поступки. Поэтому я решил попытаться почитать, о чем пишет мой прадед, хотя почерк был корявым и трудным.

Я не слишком любил читать. И редко это делал. Но, проходя мимо сарая со стойлом, в котором скоро будет стоять мой пони, я сел на душистое сено и открыл книгу, которая выглядела страшно старой. Думал я все еще о пони. Неважно, что от него будет плохо пахнуть, и он принесет массу забот. Мне так хотелось пони, что болело сердце.

"Я начинаю этот дневник с самого горького дня в моей жизни: дня, когда моя любимая мать сбежала с другим мужчиной и бросила меня на произвол судьбы. Она бросила также и отца. Я хорошо помню, что я чувствовал, когда он рассказал мне, что случилось; как сильно я плакал, как отчаянно ощущал, что ее нет больше со мной. Каким одиноким я себя чувствовал! Как горько было осознавать, что никто не поцелует меня на ночь, что никто не послушает мои вечерние молитвы. Мне было в то время пять лет. А до этого я всегда знал, что я был самым важным в ее жизни. По крайней мере, она так говорила. Как же она смогла оставить меня, своего единственного сына? Что такое случилось с ней, что она обо всем позабыла?

Я был невинным и ничего не знавшим в жизни человечком. Когда же я подрос и прочитал слова Божьи, то понял, что со времен Евы женщины предавали мужчин то в одном, то в другом; и даже матери… Коррин, Коррин, как я стал ненавидеть это имя…"

Странно. Я ощутил эту странность, подняв глаза от страниц, испещренных мелким, закорючистым почерком, который временами к низу страницы становился размашистее; будто человек, это писавший, хотел четко рассчитать количество страниц, при этом использовав каждый клочок.

Я так же, как Малькольм, часто мучился страхом, что моя мама уйдет, уедет, покинет меня, просто оттого, что не захочет больше быть со мной. Я останусь с отчимом, думал я, а он не сможет любить меня так сильно, как любил бы родного сына. С Джори всегда все будет в порядке: у него есть танцы, а это все, что ему нужно в жизни.

— Нравится тебе эта книга? — спросил вдруг голос Джона Эмоса.

Он прокрался в стойло и стоял надо мной, сверкая своими маленькими глазками.

— Да, это хорошая книга, — ответил я, хотя ощутил себя нехорошим оттого, что сказал неправду.

Мне было страшно в тот момент, страшно, что мама может убежать с каким-нибудь мужчиной — не врачом, потому что она часто желала, чтобы папа не был бы врачом и больше времени проводил дома.

— Тогда читай ее каждый день, — Посоветовал Джон Эмос.

Может быть, он любит меня, просто у него такой зловещий вид…

— Тогда ты узнаешь все о женщинах, и как держать их в узде, — продолжал он. — И не только женщин, но и всех людей. Эта маленькая красная книжка убережет тебя от многих ошибок, которые совершают мужчины. Вспомни об этом, когда тебе покажется, что книга тебе надоела. Вспомни, что воля Бога была в том, чтобы мужчина превосходил женщину, которая глупа и слаба.

X-м, я не думал, что мама глупа и слаба. Я всегда считал, что она сильная и замечательная. И что бабушка щедрая и добрая… и даже лучше, чем мама, которая вечно занята и не обращает на меня внимания.

— Малькольму люди подчинялись, Барт, его уважали и боялись. Когда ты внушаешь такое почитание другим, они смотрят на тебя, как на Бога. Но не говори ничего бабушке об этой книге. Лучше было бы, если бы ты, как прежде, изображал, что любишь ее. Никогда не позволяй женщине проникнуть в свои мысли. Держи свои честные мысли про себя.

Наверное, он прав. Если я дочитаю эту книгу до конца, я стану мудрее, чем Джори, и весь мир будет смотреть на меня с восхищением.

Я улыбался ночью во сне, прижимая крепко к сердцу дневник Малькольма. У меня в руках было великое средство, чтобы стать богатейшим человеком в мире, как Малькольм Нил Фоксворт, который жил давным-давно где-то далеко, в месте, которое называется Фоксворт Холл.

Теперь у меня двое друзей: моя бабушка в черном и Джон Эмос, который разговаривал со мной больше, чем папа когда-нибудь. Странно, что совсем чужие люди давали мне больше, чем мои собственные родители.

Мама приняла руководство балетной школой, которая все еще носила имя ее основательницы. Она оставила это название: Школа балета Мари Дюбуа. И все студенты полагали, что мама и есть Мари Дюбуа. Позже она объяснила нам с Бартом, что это было легче и престижнее, чем переименовывать школу. Папа молча с ней соглашался.

Ее школа находилась на вершине холма Сан Рафаэль, недалеко от госпиталя папы. Они часто вместе ездили на ленч или ходили вечером на балет, в кино в Сан-Франциско; чтобы не ездить долго по темным дорогам, там и проводили ночь. С нами оставалась Эмма: мы с Бартом не возражали, разве что мне было несколько досадно видеть, какими счастливыми и сияющими они возвращались. Это наводило меня на мысль, что мы для них менее важны, чем мы сами думали.

Однажды ночью, когда я долго не мог заснуть, я тихонько пробирался на кухню с единственной целью — чего-нибудь перекусить. Проходя по коридору мимо гостиной, я услышал родительские голоса. Они сердились, спорили друг с другом, хотя я почти никогда не слышал раздражения при их обычном общении. Я не знал, как поступить: остаться или вернуться в комнату. Вспомнив о том, как я подслушивал на чердаке, я решил остаться для собственного блага и для блага Барта: выяснить все же, что за тайна нас окружает.

Мама была все в том же красивом голубом платье, в котором ездила в город.

— Я не понимаю, отчего ты так упорен! — Мама ходила туда-обратно, бросая на папу сердитые взгляды. — Ты же понимаешь положение Николь, и ты прекрасно знаешь, что она не выкарабкается. А когда Николь похоронят, власти штата будут иметь полную опеку над девочкой, и нам придется с огромными трудами разыскивать ее и удочерять. Давай что-то предпримем сейчас. Крис, пожалуйста, прими решение!

— Нет, — холодно ответил папа. — У нас есть двое детей, и этого достаточно. Найдутся другие пары, помоложе, которые удочерят Синди. Те люди, которые ничего не потеряют, если Агентство по опеке начнет расследовать, кто мы…

Мама взметнула в досаде руки:

— Так это как раз то, в чем я хочу тебя убедить! Если мы удочерим Синди до того, как Николь будет погребена, Агентство ничего не станет расследовать. Я сегодня же поеду и расскажу обо всем Николь. Я уверена, что она согласится и подпишет все необходимые документы.

— Кэтрин, — твердым голосом проговорил папа. — Ты не имеешь права делать все, что тебе заблагорассудится. Николь вполне может пойти на поправку, и даже если, допустим, она останется разбита параличом, ребенок ей все равно нужен.

— Но как она будет воспитывать ребенка в таком случае?

— Это не наше дело.

— Она не поправится. Ты знаешь это, и я знаю это Теперь я могу признаться, что на самом деле уже съездила к Николь и поговорила с ней. Она хочет, чтобы я удочерила ее дочь. Она уже поставила подписи, а Симон Дотри, нотариус, заверил их. Так что ты уже ничему не сможешь помешать.

Папа, казалось, был в шоке. Он закрыл лицо ладонями, а мама все говорила и говорила:

— Перестань теперь прятать лицо, Кристофер. Посмотри правде в глаза. В ту ночь, когда родился Барт, ты ведь сказал мне, Крис, что я не стану жить с Полом… что ты отвоюешь меня; ты так умоляюще смотрел на меня! Если бы не твои умоляющие глаза, то я бы не позволила уговорить себя на стерилизацию и не подписала бы те бумаги… И я бы родила еще одного ребенка, даже если бы это стоило мне жизни. Но ты же просил меня, и я сдалась — ради тебя, черт возьми! Ради тебя!

Рыдая, она упала на ковер и свернулась, как от боли, царапая тонкими пальцами ворс. Ее длинные светлые волосы растрепались, образуя золотой веер. Она плакала и упрекала вслух себя и его за то, что они делают.

Что такое они делают?

Потом она перекатилась на спину и проговорила.

— Ты прав, Кристофер! Ты, как всегда, прав. Я была права лишь однажды, но этот единственный раз и мог бы спасти Кори жизнь.

Папа, глубоко расстроенный, опустился возле нее на колени и попытался обнять ее, но она его оттолкнула.

— И тогда ты был прав, когда отговаривал меня выходить замуж за Джулиана! Я уверена: ты внутренне торжествовал, когда наш брак оказался ужасной ошибкой. Я клянусь, что ты был рад тому. Ты был рад, что Иоланда Ланж встала на нашем пути и уничтожила все, что было между нами. Потому что все произошло именно так, как ты предсказывал. Потом в огне Фок-сворт Холла погиб Барт. Ты был рад избавиться от него? Неужели думал, что я побегу в твои объятия и позабуду все, чем я была обязана Полу? Неужели ты сомневался, что я его любила? — Ее голос возвысился до крика. — Я никогда не ощущала, что он стар, покаты не начал без конца говорить о его возрасте. Возможно, я даже не придала бы особого значения словам Аманды, если бы ты не говорил об этом. О том, что я не должна была выходить замуж за человека на двадцать пять лет старше, чем я.

Меня охватил стыд: что она говорит? Я прирос к полу. Мама будто долго копила все это, прежде чем бросить ему в лицо — и вот теперь час настал. Он не мог отразить ее яростную атаку.

— Помнишь день, когда мы с Полом поженились?! — кричала она. — Помнишь? Подумай о моменте, когда ты передавал ему кольцо, чтобы Пол надел его мне на палец. Ты тогда так неприлично долго тянул, что тебе стали шептать со всех сторон. И все это время ты смотрел на меня умоляющими глазами. Я тогда воспротивилась твоим желаниям, как мне следовало бы поступить и после смерти Пола. А не хотел ли ты его смерти, чтобы настал твой час? Ты всегда добиваешься того, что хочешь! Ты способен долго оставаться в тени, ты выжидаешь удобного момента, чтобы вновь вмешаться в мою жизнь! Ну что ж, ты добился, чего хотел: вот я в твоей кровати, там, где ты и хотел меня иметь! Вот я и твоя жена. Теперь ты доволен? Доволен?! — Она всхлипнула и ударила его по щеке.

Он не сказал ни слова в ответ. Но она и тогда не остановилась:

— Неужели ты не понимаешь, что если бы ты не встал между Полом и мною, я не стала бы уводить у матери Барта? Неужели ты не осознаешь, что мой стыд возрастал по мере того, как ты все крутился и крутился возле меня, и за стыд этот я возложила ответственность на мать?! Отнять у нее Барта — для меня это было един-ственным способом отомстить ей за то, что она сделала с нами. А теперь, после того, как мы были приняты, подняты на ноги Полом, у тебя не хватает щедрости души для маленькой девочки, которой суждено стать сиротой. Даже после того, как я приняла все меры чтобы власти не предприняли расследования в отношении нас. И теперь ты думаешь только о своих интересах, желая всеми силами сохранить меня для себя.

— Кэти, пожалуйста… — слабо проговорил он. Она ударила его кулачком и прокричала:

— Может, ты даже планировал то, что сексуальная жизнь спровоцирует новый сердечный приступ у Пола!

Пала будто застыл от этих слов. А мама молча в испуге, едва дыша, глядела на него. Слезы катились по ее щекам.

Мне хотелось плакать, плакать за всех: за него, за нее, за Барта — и за себя. И все же я ничего не понимал.

Папа начал дрожать, будто в комнате внезапно наступила зима.

Неужели мама права, и папа является невольным виновником всех этих смертей? Мне стало страшно потому что я любил его.

— Господи Боже мой, Кэтрин, — сказал он, поднимаясь и направляясь в спальню, — я сложу вещи и уеду менее чем через час, если это все, чего ты желаешь. И,. надеюсь, теперь ты довольна. Теперь ты победила!

Она грациозно вскочила и побежала вслед. Она схватила его за руку и повернула к себе, прижавшись к нему.

— Крис! — закричала она. — Прости меня. Я так виновата! Я не хотела этого сказать. Я не это имела в виду. Это было жестоко, я знаю. Я люблю тебя, я всегда тебя любила. Я лгу, я болтаю ерунду, и все для того, чтобы настоять на своем. Я обвиняю всех, всех, кроме себя. Я не вынесу этой вины. Не гляди так, будто я тебя предала. Ты прав: мне нельзя брать ребенка, потому что несчастье постигает всех, кого я люблю. Я уничтожаю все лучшее на своем пути. Я могла бы найти необходимые слова для Кэрри и для Джулиана, но я не сделала этого.

Она прижималась к нему, а он стоял, как столб, не возвращая ей ее страстных слов и поцелуев. Она схватила его безвольно повисшую руку и попыталась ею ударить себя по лицу, но ничего не вышло.

— Крис, ну ударь меня, Крис! Бог видит, я это заслужила. И не надо мне Синди, у меня есть ты и мои сыновья.

Я бы сказал, что папа пребывал в полнейшей растерянности. Мне было ясно, что она применяет какую-то хорошо испытанную тактику. Но он медлил, и она снова закричала:

— В чем дело, Кристофер? Ты ничего не отвечаешь, значит, ты судишь меня с точки зрения собственных моральных понятий. Так считаешь, что у меня нет никаких понятий о морали! Ты полагаешь, что я — актриса, играющая роль, как играла когда-то наша мать. Даже так хорошо меня зная, ты не можешь понять, когда я играю, а когда нет? А знаешь, почему? — Ее голос стал незнакомым, выражение лица циничным. — Я отвечу за тебя. Кристофер, ты боишься взглянуть на меня честным взглядом. Ты не желаешь знать, что я на самом деле такое. Теперь я не играю: вот она я, какая есть перед тобой. Ты не хочешь признать, что ты любишь своей беззаветной любовью женщину безжалостную, сумасбродную и чрезвычайно корыстную. Смотри, смотри правде в глаза! Я не ангел и никогда им не была — и не буду! Крис, ты так и прожил дураком всю свою взрослую жизнь, стараясь превратить меня в то, чем я никогда не буду; поэтому ты — тоже лжец. Разве не так? — Она засмеялась. — Посмотри на меня, Кристофер. Кого я тебе напоминаю?

Она отодвинулась от него и дала ему время на раздумье, но так как он не отвечал, она продолжала:

— Ну, смелее — я ведь ее копия, не правда ли? Я помню последнюю ночь в Фоксворт Холле, когда гости веселились у елки, а в библиотеке она заламывала руки, как я сейчас. Она рыдала, что отец избивал ее и принуждал сделать то, что она сделала. Жаль, что тебя там не было! Так что не стесняйся, ударь меня, Крис! Закричи на меня, но покажи, что ты тоже человек!

Я видел, что у него кончается терпение. Я трепетал: что сейчас произойдет? Я хотел подбежать к ним, потому что, если только он поднимет на нее руку — я стану защищать ее. Я не позволю ему бить мою мать.

Может, она услышала мои мольбы? Она отпустила его и снова сползла на ковер.

Мне было стыдно за них. Что произошло в Фоксворт Холле, и кто ее мать, которая заламывала руки? И где же был тогда дядя Пол? Тогда, когда мама еще не встретила Криса — его младшего брата? По крайней мере, нам так говорили. Или родители лгут?

Он опять опустился на колени возле нее и нежно обнял. На этот раз она не оттолкнула его. Он покрыл ее лицо поцелуями.

— Крис, как ты можешь любить такую суку? Как ты можешь прощать мои дикие выходки? Я такая же сука, как и она, но я отдам всю свою жизнь, чтобы исправить то зло, что она натворила.

Они замолчали, глядя друг на друга и тяжело дыша. Страсть была в их взглядах. Она долго скрывалась при людях, но теперь полыхнула огнем, что обожгло и меня.

Я стыдливо прокрался обратно в свою комнату. Я и так увидел слишком много: они катались по полу гостиной, оба дикие, стягивая друг с друга одежду. Неужели женщина сама начинает любовную игру, расстегивая мужчине брюки, думал я против своей воли. Даже если она и жена?

Я побежал в сад. Там, возле обнаженных мраморных статуй, белеющих во мраке, я упал на траву и зарыдал. Первое, что я увидел, подняв голову — была статуя Родена «Поцелуй». Хотя это всего лишь копия, но мне она о многом говорила.

Ребенком я думал, что связь моих родителей неразрывна, а их любовь — это гладкая красивая ткань. Теперь она была порядком запятнана. Может быть, мы просто не слышим их споров? Я старался вспомнить и не мог, кроме коротких стычек, которые вскоре разрешались.

Ты слишком взрослый, чтобы плакать, упрекнул я себя самого. Четырнадцать — это уже почти мужчина. У меня уже начинали расти усы. Все еще всхлипывая, я побежал к стене и забрался на дерево. Там, в своей любимой развилке, я уселся и стал смотреть на особняк, призрачно белеющий в лунном свете. Я думал о том, кто был отцом Барта. Почему Барта не назвали именем его отца? Это было бы так естественно. Почему Барт, а не Пол?

Пока я сидел, с моря начал подбираться туман, вскоре скрывший особняк из глаз. Все вокруг плавало в густом сером тумане: пугающе, таинственно, нереально.

Вдруг со стороны особняка послышались сдавленные звуки. Будто кто-то плакал. Вздохи, всхлипы перемежались молитвами и мольбами о прощении.

О, Боже! Неужели та женщина в черном плачет тоже? Слишком много слез… Что же она могла совершить? Неужели всем взрослым приходится скрывать какое-то постыдное прошлое? Неужели и мне, когда я вырасту?

— Кристофер… — послышался ее вздох.

Я отпрянул и вглядывался во тьму. Откуда ей известно имя моего папы? Или она о другом Кристофере?

Я понимал только одно: что-то угрожало спокойствию всех нас. Барт стал еще более странным, чем всегда. Что-то или кто-то на него влияло. Я готов был дать голову на отсечение, что это так. Но, как бы там ни было, если уж я не мог ничего понять из разговора мамы с папой, то Барт и подавно.

Что-то происходило с Бартом, что-то — с моими родителями. Я чувствовал непомерную тяжесть на своих плечах. А они не были еще вполне крепкими.

Однажды днем я намеренно пришел из балетной школы пораньше. Мне хотелось узнать, что делает Барт, когда меня нет дома. Его не было дома, его не было в саду; следовательно, оставалось одно: он — в том доме по соседству.

Я легко отыскал его. Но, к моему удивлению, он сидел на коленях у этой леди, вечно одетой только в черное. Я задохнулся от возмущения: каков мошенник! Я тихонько подошел к окну зала, который она любила больше остальных. Она пела ему, а он, уютно свернувшись, смотрел снизу вверх в ее покрытое вуалью лицо. Его большие темные глаза были совершенно невинны. Но вдруг выражение их изменилось на лукавое, и он спросил странным тоном:

— Ты ведь не любишь меня на самом деле?

— Люблю, люблю, — мягко проговорила она. — Я люблю тебя больше, чем кого-либо любила прежде в своей жизни.

— Больше, чем могла бы любить Джори?

А какого дьявола она станет любить меня?

Она засомневалась, отвела взгляд, потом проговорила:

— Да, ты для меня — особенный…

— А ты будешь всегда любить меня больше других?

— Всегда, всегда…

— И ты мне подаришь все, что я хочу?

— Все, все… Барт, как только ты придешь ко мне в следующий раз, ты найдешь здесь свое заветное желание, ожидающее тебя…

— Так бы давно! — проговорил он вдруг жестким наглым тоном.

Меня это удивило, хотя Барт всегда на глазах менял выражения, походку, тон… Играет, вечно играет. Сейчас голос его звучал так, будто за него говорил кто-то многими годами старше.

Надо пойти рассказать маме и папе. Барту необходимы друзья его возраста, а не престарелая леди. Нездорово для мальчишки быть в одиночестве. И я опять вспомнил о том, почему это наши родители никогда не приглашают в дом своих взрослых друзей с детьми, как это делают другие родители. Мы живем совершенно изолированно, и вот приезжает эта мусульманка, или кто она там, и завоевывает потихоньку любовь Барта. Мне бы радоваться за брата, но странно: меня это очень беспокоило.

Барт встал и проговорил:

— До свидания, бабушка.

Он сказал это вполне обычным своим мальчишеским голосом.

Черт возьми, что он разумел под словом бабушка?

Я терпеливо выждал, пока Барт перелезет через стену, обогнул особняк и постучал в ее дверь. Я думал, что мне откроет тот старый дворецкий, но открыла сама старая леди, посмотрев в глазок и спросив, кто там. Я гордо назвался полным именем, как сделал бы мой отец.

— Джори, — прошептала она и сейчас же открыла дверь. — Входи.

По всему было видно, что она была счастлива видеть меня. Я прошел, в сумраке холла заметив промелькнувшую и скрывшуюся фигуру.

— Я так счастлива, что ты пришел. Твой брат был здесь и уплел все мороженое, но я могу предложить тебе напиток с содовой и печенье.

Ничего удивительного после этого, что Барт не ест вкуснейшие кушанья Эммы. С такой роскошью они не могли поспорить.

, — Кто вы? — зло спросил я. — Вы не имеете права кормить моего брата.

Она отступила, задетая за живое, униженная.

— Я пытаюсь уговорить его, чтобы он подождал до времени после ленча, но ничего не могу с ним поделать. И, пожалуйста, дай мне объяснить, не суди сгоряча.

Она жестом пригласила меня в один из уютных залов и указала на стул. Я хотел отказаться, но любопытство подвело меня. Она провела меня в комнату, которая показалась мне сравнима с дворцами французских королей. Там было концертное пианино, банкетки, пуфики, резные стулья, огромный мраморный камин…

— У вас есть имя? Она смешалась:

— Барт зовет меня… бабушкой.

— Никакая вы ему не бабушка, — отрезал я. — Когда вы ему это говорите, вы смущаете его, но видит Бог, смущать его — это наносить ему вред.

Она порозовела от волнения.

— У меня нет внуков. Я одинока, мне нужно общество детей, и… Барт, по-видимому, любит меня.

Мои мысли смешались, а планы рухнули от жалости к ней. Но я взял себя в руки:

— Не думаю, чтобы визиты к вам принесли Барту пользу, мэм. На вашем месте я бы отказал ему от дома. Ему нужны друзья его собственного возраста… — тут мой голос ослаб, потому что как я мог сказать ей, что она стара?

Две бабушки, думал я, одна — в сумасшедшем доме, другая — помешанная на балете, это вполне достаточно.

На другой день нам с Бартом сообщили, что в эту ночь умерла Николь, и отныне ее дочь Синди будет нам сестрой. Я поглядел на Барта. Папа сидел, уставившись в тарелку, но ничего не ел. Я был оглушен этим известием. Вскоре послышался звук детского плача, такой незнакомый для нас.

— Это Синди, — сказал папа. — Мы с мамой были у постели Николь, когда она умирала. Ее последними словами была просьба взять к себе ее ребенка. Когда я подумал о том: возможно, такое приключится и с вами, мальчики, я понял, что я отошел бы в мир иной с легкой душой, зная, что у моих детей хороший дом… поэтому я позволил маме сделать то, как она хотела давно.

Мама вошла в кухню, неся на руках маленькую девочку с колечками золотых волос и большими голубыми глазами, так похожими на мамины.

— Разве она не обворожительна, Джори, Барт? — Мама поцеловала Синди в круглую розовую щечку, в то время как та глядела то на одного, то на другого. — Синди сейчас два года, два месяца и пять дней. Хозяйка квартиры, где жила Николь, была в восторге от того, что мы забираем ребенка, которого она считала обузой. — Мама улыбнулась счастливой улыбкой. — Помнишь, ты как-то просил сестренку, Джори? Я тогда ответила, что больше не могу иметь детей. Теперь ты видишь, что пути Господни неисповедимы. Я скорблю по Николь, которая должна была бы дожить до восьмидесяти. Но у нее был сломан позвоночник и много внутренних травм…

Она не докончила. Я подумал, как жестоко было дать нам сестру, о которой я только раз обмолвился, вместо цветущей девятнадцатилетней Николь Николе…

— Ты лечил Николь? — спросил я у папы.

— Нет, сын. Но так как она приходилась мне знакомой и студенткой мамы, меня допустили к ведению лечения. Но сегодня в четыре утра позвонили из госпиталя, и мы кинулись туда.

Я посмотрел на мою сестру. Она была очень миленькая, и розовая пижама ей была к лицу. Она вцепилась в маму и испуганно смотрела на незнакомцев, а потом уткнулась носом в мамино плечо и спряталась.

— Барт, — с милой улыбкой сказала мама, — ты тоже делал так. Ты прятал лицо и полагал, что мы тебя не видим, поскольку ты не видел нас.

— Убери ее! — заорал вдруг Барт, весь красный от гнева. — Убери ее прочь! Закопай ее в могилу вместе с ее мамой! Не хочу сестру! Ненавижу ее, ненавижу!

Наступила тишина. Никто не мог выговорить ни слова. Пока мама не могла даже вздохнуть, так она была шокирована, папа схватил сзади Барта который уже порывался стукнуть Синди! Синди развопилась, а Эмма гневно воззрилась на Барта.

— Барт, я никогда еще не слышал ничего более жестокого и ужасного, — сказал папа, усаживая Барта к себе на колено.

Барт вертелся, пихался и пытался соскочить, но папа держал его крепко.

— Иди в свою комнату и подумай там, пока в тебе не проснется сочувствие к другим. Будь ты на месте Синди, ты бы не разговаривал так.

Что-то бормоча, Барт пошел в комнату и с треском захлопнул дверь.

Повернувшись, папа взял в руки свой черный портфель и собрался уходить. Напоследок он с упреком взглянул на маму:

— Как ты думаешь, отчего я возражал против удочерения Синди? Ты прекрасно знаешь, как ревнив Барт. Такой чудесный ребенок, как Синди, не пробыл бы в приюте и двух дней: ее удочерили бы и были счастливы.

— Да, Крис, ты, как всегда, прав; но мы с тобой были бы лишены дочери. А теперь у меня есть маленькая девочка, которая так напоминает мне Кэрри.

Папа сморщился, как от боли. Мама сидела у стола с Синди на коленях, и впервые, сколько я помню, папа в тот день не поцеловал ее на прощанье. А она не сказала ему: «Будь осторожен».

Меня Синди мгновенно очаровала. Она все трогала своими ручками, а потом тянула в рот. Теплое чувство проснулось во мне при виде этого милого создания. А мама и вовсе казалась теперь ее родной матерью — так она полюбила Синди. Обе были одеты одинаково в розовое, с розовыми бантами в волосах, и только на Синди еще были белые шелковые носочки.

Джори будет учить тебя балету, когда ты подрастешь, — проговорила мама, пока я собирался в балетную школу

Я улыбнулся. Мама передала Синди Эмме и села в машину рядом со мной.

— Джори, я надеюсь, что Барт вскоре хоть чуточку полюбит Синди, как ты думаешь?

Мне хотелось сказать ей правду: нет, этого не будет; но я кивнул, не желая огорчать ее своими подозрениями по поводу брата.

— Мама, Барт кричит во сне. Он кричит, что ты сбежала со своим любовником от него, и зовет тебя.

Я усмехнулся, желая дать понять, что я принимаю это за недоразумение.

— А я и не знал, что ты такая хитроумная. Мама игнорировала мое последнее язвительное замечание.

— Джори, почему же ты раньше не сказал, что Барта мучают кошмары?

Но как я мог сказать ей правду о том, что уж слишком она занялась Синди и не обращает внимания на других. А на кого бы следовало обращать внимание — это на Барта.

— Мама, мама! — слышал я крики Барта этой ночью. — Где ты? Не оставляй меня одного! Мамочка, пожалуйста, не оставляй меня. Не люби его больше, чем меня. Я хороший, я правда хороший… просто делаю не знаю что Мама… мама!

Только сумасшедшие не знают сами, что творят. У нас в семье уже есть одна сумасшедшая. Нам не надо другого.

Значит… мне надо спасать Барта от него самого. Надо выпрямить его. Но где-то в закоулках моей памяти возникали смутные воспоминания о том, что волновало и мучило меня, когда я был еще слишком молод, чтобы понимать это. Слишком молод, чтобы сложить отдельные фрагменты сознания вместе.

Меня одолевало беспокойство, и, чем больше я думал о прошлом, тем больше пробуждалось мое сознание, и начинал мучить образ черноволосого человека, высокого мужчины, но не дяди Пола. Другого. Того человека звали Барт Уинслоу, а ведь это были имя и фамилия моего сводного брата. И звала его так мама.

Противная девчонка эта Синди. Даже не волнуется, что ее увидят голой. И ей все равно, что она усаживается при всех на горшок. Берет мои игрушки и тащит их в рот. Вымажется в чем-то и ходит так.

Лето больше мне не нравилось. Делать было нечего, некуда ходить, кроме как к соседней леди. Старуха обещает пони, но никак не купит. Дразнит меня, обманывает. Ну, я ей покажу. Не стану навещать ее, пусть сидит одна. Прошлой ночью мама говорила папе, что видела, как эта старуха в черном подглядывает за нами с лестницы.

— И она разглядывала меня, Крис! В самом деле! Папа засмеялся:

— Ну и что, Кэти? Какой урон могут тебе нанести ее взгляды? Она здесь незнакомка, у нее никого нет. Разве не было бы естественным помахать ей рукой, сказать «Хэлло»? Может быть, представиться?

Я посмеялся про себя. Бабушка бы не ответила ей. Она такая застенчивая. Она боится всех незнакомых, кроме меня. Только мне и доверяет.

Я опять нагрубил Синди, и меня опять наказали. Но я теперь хитрый, все равно улизнул. И побежал в соседний дом, где меня все любят.

— Где мой пони? — закричал я, проверив стойло и увидев, что оно пусто. — Ты обещала мне пони! Если ты не купишь, я расскажу маме и папе, что ты переманиваешь меня!

Она заволновалась, и ее тонкие бледные руки выдернули из-под ворота тяжелую нить жемчуга, которую она обычно прячет.

— Завтра, Барт. Обещаю тебе, завтра.

Я встретил Джона Эмоса на пути домой. Он повел меня в свой секретный кабинет и шептал что-то о «мужском поведении».

— Женщины, особенно которые рождены богатыми, глупы и не нуждаются в мозгах. Слушай меня внимательно, мальчик, и не влюбляйся в глупых женщин. Но глупы все женщины. — Его водянистые голубые глаза были жестокими и сузились в щелочки. — Когда имеешь дело с женщинами, им надо дать понять, кто здесь хозяин, прямо с самого начала. И не давать забыть это. А теперь твой урок на сегодня. Кто такой Малькольм Нил Фоксворт?

— Мой прадед, который умер, но власть его живет, — сказал я, как мне было приказано говорить, хотя я почти ничего не мог понять.

— Кто еще был Малькольм Нил Фоксворт?

— Святой. Святой, заслуживающий царского места в раю.

— Правильно, а теперь скажи все по порядку, ничего не упуская.

— Не родился еще человек мудрее, чем Малькольм Нил Фоксворт.

— Это не все, чему я учил тебя. Тебе надо читать его дневник, и тогда ты узнаешь о нем больше. Ты ежедневно читаешь его? Он честно описал в этой книге всю свою жизнь. Я прочел ее двенадцать или более раз. Читать ее — значит учить наизусть. И ты вырастешь, когда прочтешь ее. Так что не прекращай читать дневник твоего прадеда, пока не станешь таким же мудрым и хитрым, как он.

— А умный и хитрый — это одно и то же?

— Нет, конечно, нет! Быть умным — значит не давать людям заподозрить, какой ты хитрый.

— А почему Малькольм не любил свою маму? — спросил я, хотя и знал, что та убежала от него; но вызовет ли чтение и во мне такую же нелюбовь к моей маме?

— Не любил маму? Бог мой, мальчик, Малькольм обожал ее, пока та не сбежала с любовником и не оставила его, а отец был слишком занят, чтобы уделять мальчику внимание. Если ты прочтешь дальше, то ты поймешь, за что Малькольм не любил женщин вообще. Читай и увеличивай в себе знание. Мудрость Малькольма станет твоей. Он научит тебя, как нельзя доверяться женщине: когда нам нужна женщина, ее всегда нет рядом с мужчиной.

— Но моя мама — хорошая мать, — слабо пытался сопротивляться я, хотя уже не был уверен в том, что говорю.

Какая жизнь «неоднозначная»! Это было новое слово на сегодня, «неоднозначный». Папа аккуратно напечатал его утром на листочке и позвал меня. Он объяснил мне, что это слово означает и сказал, что надо его использовать в разговоре не менее пяти раз за этот день.

Ненавижу жить в этом «неоднозначном» мире! Проклятые эти словарные выражения учили меня тому, как неверно и лживо все на свете.

— Теперь я оставляю тебя одного, чтобы ты читал и постигал слова Малькольма, — сказал Джон Эмос и прошаркал прочь, слегка накренясь на один бок.

Я открыл книгу на странице, заложенной кожаной закладкой.

"Сегодня я попытался курить; я нашел, где хранится у папы табак, набил им трубку и закурил позади гаража.

Не знаю, как он догадался, но я был пойман. В его глазах появился жестокий огонь, и он приказал мне раздеться донага. Я плакал и бился, когда он лупил меня, а потом он посадил меня на чердак и сказал, чтобы я выучил заповеди Господни и искупил свои грехи. Там я нашел старые фотографии моей матери — того времени, когда она была еще девочкой. Какая она была красивая, и выглядит так невинно и трогательно… Ненавижу ее! Я пожелал, чтобы смерть постигла ее немедленно, где бы она сейчас ни находилась. Я желал, чтобы она страдала так же, как я, с кровоточащей спиной в душном, жарком чердаке.

Тут же на чердаке валялись корсеты — свидетельство лживости женщин, которые хотят обольстить мужчину тем, чего им даже не дала природа. Я-то знаю, что никогда не позволю себя обмануть женщине, даже самой красивой. Потому что именно женская красота сделала моего отца таким, именно женская красота виновата в том, что у меня ноет спина, и я сижу в душном чердаке. Отец не виноват, он тоже страдает, как и я.

Теперь я знаю, о чем он говорит всегда: нельзя верить ни одной женщине. Особенно красивым личикам и соблазнительным телам".

Подняв глаза, я долго смотрел в пространство и видел не сено, на котором лежал, а красивое лицо моей мамы Неужели и она обманщица? И она может однажды убежать с «любовником» и оставить меня одного с отчимом, который не будет любить меня так сильно, как Джори и Синди. Что тогда мне делать? Может быть, уйти к бабушке? Я пошел и спросил у нее.

— Конечно, любовь моя, я заберу тебя. Я стану любить тебя, защищать тебя, сделаю для тебя все, что смогу, потому что ты действительно сын моего второго мужа. Я еще не говорила тебе этого? Доверяй мне, Барт Уинслоу, будь всегда около меня и сторонись Джона. Он не тот человек, который тебе нужен.

Сын ее второго мужа. Неужели мама тоже была за ним замужем? Мама постоянно за кого-то выходит замуж! Я закрыл глаза и подумал о Малькольме, который давно в могиле. А кресло бабушки качалось и качалось… Бум, бум, бум, будто комья земли летели на мой гроб. Темно, сыро. Холодно. Рай… где этот рай?

— Барт, твои глаза воспалены.

— Устал, бабушка, я так устал.

— Скоро твое заветное желание исполнится.

Деньги, вот что мне нужно: деньги. Кипы и кипы зеленых бумажек.

Кто-то громко постучал в дверь. Я вскочил с ее колен и спрятался.

Впереди Джона Эмоса бежал Джори.

— Где мой брат? — потребовал он. — Мне не нравится его поведение в последнее время, и я думаю, оно имеет связь с тем, что он ходит к вам.

— Джори, — сказала бабушка, протягивая к нему руку, унизанную кольцами. — Не смотри так на меня. Я не причиню ему никакого вреда. Я даю ему мороженое после ленча. Сядь, Джори, и поговори со мной. Я прикажу подать прохладительные напитки.

Игнорируя все ее просьбы, Джори, как Пинкертон, огляделся, направился прямо ко мне и вытащил меня за шкирку из-за кадок с пальмами.

— Благодарю вас, леди, я не хочу, — холодно проговорил он. — Мама очень хорошо кормит меня, а то, что Барт ходит к вам, меняет его в дурную сторону. Поэтому, прошу вас, не пускайте его больше.

В ее глазах показались слезы, она сжала губы, чтобы не расплакаться.

Джори приволок меня на наш задний двор.

— Не смей ходить больше туда, Барт Шеффилд! Она не бабушка тебе. Ты так себя ведешь, будто она тебе дороже нас всех, дороже даже мамы!

Некоторые говорили обо мне, что я маленького роста. Но я-то знал, что после десяти я вытянусь, как дерево после дождя летом. Как только я снова окажусь в Диснейленде, я начну расти, как гигант.

— Почему ты так печален, милый? — спросила бабушка, когда на следующий день я сидел у нее на коленях.

Пони она так и не купила,

— Я не стану больше приходить к тебе, — сварливо сказал я. — Папа мне купит пони на день рождения, если я хорошенько попрошу его. Мне не нужен твой пони.

— Барт, ты рассказал уже родителям про меня?

— Нет, мэм.

— Если ты лжешь, Бог тебя накажет. Конечно, лгу. А почему бы нет? Ведь все вокруг делают то же самое.

— Я никому ничего не рассказываю, — пробормотал я. — Мама с папой не любят меня. У них есть любимчик — Джори. Теперь еще у них появилась Синди. Для них достаточно.

Она быстро оглянулась, задержав внимание на запасных дверях, которые всегда были наглухо закрыты.

Она прошептала:

— Барт, я видела, что ты разговариваешь с Джоном. Я же тебе говорила, чтобы ты держался от него подальше. Он жестокий старик и может отомстить. Имей это в виду.

Кому же верить после этого? Он говорит то же самое про нее. Когда-то я думал, что можно доверять всем. Теперь я понял, что все притворяются, а на поверку они совсем другие. Никогда не любят, когда говорят, что любят, особенно если это касается меня. Может быть, только бабушка на самом деле любит меня и Джон Эмос. От этой мысли я пришел в недоумение. Ведь если правду говорит Джон Эмос, то он единственный верный мне друг. Если это так, то бабушка — мне не друг. Или наоборот. Мне надо выбирать, но как выбрать? Как принять решение? Когда я полулежал на коленях у бабушки, прижавшись к ее мягкой груди, я верил, что она любит меня. Она и в самом деле моя родная бабушка.

А вдруг нет?..

Я ходил к ней уже несколько недель. Джон Эмос был моим другом только несколько дней. Может быть, проверить: если он каждый день станет дожидаться моего прихода, тогда он верный друг. Допустим, семь дней. Семь — число, означающее удачу. Будет ли он мне другом семь дней подряд? Уже пять дней разговоров с ним в его таинственной «дыре» научили меня тому, что все женщины лживы и лицемерны.

— Барт, милый, — прошептала бабушка, целуя меня через вуаль. — Не бойся ничего, но не подходи к Джону Эмосу и не верь ничему, что он скажет. — Она погладила меня и улыбнулась. — А теперь беги в стойло и посмотри хорошенько: увидишь что-то, что мечтает иметь каждый мальчик. И все они будут завидовать тебе.

Она все еще что-то говорила, но я уже соскочил с ее колен и бежал со всех ног к сараю.

Ура! Наконец! Каждый день, как талисман, я носил яблоко в кармане, надеясь на чудо. Каждый день я крал из кухни сахар, надеясь на чудо! Каждую ночь молился, чтобы у меня был пони. Он будет любить меня больше, чем всех! Я пробежал все расстояние до сарая, ни разу не упав, как на крыльях. Я внимательно посмотрел в сумрак сарая: это был не пони!

Это была собака. Большая лохматая собака, которая приветливо махала хвостом и уже с любовью заглядывала мне в глаза, хотя я еще ничего не сделал, чтобы завоевать ее любовь. Она была привязана за ошейник к грязному колу. Мне хотелось плакать. Собака завиляла всем телом, выражая свою радость, но я ее ненавидел.

Послышались шаги бабушки и ее тяжелое дыхание. Она прибежала следом за мной.

— Барт, милый, не огорчайся, что это не пони. Я хотела бы купить тебе пони, но, как я уже говорила тебе, ты приходил бы домой пропахший лошадиным потом. И Джори, и родители сразу бы узнали обо всем. Они никогда бы больше не отпустили тебя ко мне.

Я опустился на колени и уронил голову. Мне хотелось умереть. Я ел все ее угощения, страдал от ее поцелуев и объятий, а она… так и не купила мне пони.

— Ты обманула меня, — сказал я со слезами в голосе. — Я все дни потратил на тебя, а мог бы заняться чем-то получше.

Я пошел, понурясь и снова сделавшись маленьким. Ничуть не вырос.

— Барт, милый, ты еще не знаешь, какая чудесная собака сенбернар! — Она остановила меня и обняла. — Это еще щенок, но посмотри, какой он большой. Он вырастет и станет таким огромным, как пони. Ты можешь оседлать его и ездить на нем. А знаешь ли ты, что эта порода собак выведена для спасения людей, заваленных снегом в горах? Собаку с привязанным к ошейнику бочонком брэнди отпускают совсем одну, она откапывает заваленного человека и приносит его на себе. Сенбернар — самая героическая собака в мире.

Я не поверил. Тем не менее, я уже глядел на щенка с большим интересом. Так значит, это щенок? Он натягивал поводок, стараясь достать до меня, и этим понравился мне.

— Он и в самом деле вырастет таким же большим, как пони?

— Барт, посмотри сам: ему только шесть месяцев, а он уже почти такой же большой, как пони!

Она рассмеялась, схватила меня за руку и потащила обратно к сараю.

— Взгляни, — она указала мне на красивое красное седельце с вожжами и маленькую красную тележку. — Можешь ездить на нем, можешь запрягать его в тележку: у тебя будет и пони, и собака — на все случаи жизни. Все, чтобы полностью использовать твое воображение.

— А он не кусается?

— Нет, конечно нет. Милый, ты только посмотри, как он счастлив, что видит мальчика. Дай ему понюхать свою руку. Хорошо с ним обращайся, корми, расчесывай его шерсть, и у тебя будет не просто красивая собака, но и самый преданный друг.

Я боязливо протянул ему ладонь, и щенок лизнул ее, как мороженое. Было щекотно. Я засмеялся.

— Бабушка, уйди пока, — приказал я. Она неохотно вышла, а я опустился на колени возле моего пони, чтобы решить, кем его все-таки считать.

— Теперь слушай меня внимательно, — твердо сказал я ему, — и запоминай. Ты — не собака, а пони. Ты не для того, чтобы откапывать людей и приносить им брэнди в бочонках, ты только для меня, чтобы возить меня. Ты мой пони — и только мой!

Он в изумлении слушал меня, склоняя голову в разные стороны. Он сидел на задних лапах, как собака.

— Не смей сидеть так! — закричал я. — Пони так не сидят!

— Барт, — проговорила бабушка, — запомни: надо быть добрым.

Я не стал ее слушать. Женщины ничего не понимают в «мужском поведении». Мне это объяснил Джон Эмос. Миром правят мужчины, а женщины должны бояться и вести себя покорно.

Теперь надо со всей строгостью переделать щенка в пони. Я видел, как в театре злые волшебники проделывали это. Я еще раз хорошенько вспомнил все известные мне балетные сцены и подумал, что теперь я знаю, как сделать это.

Мне не хватало крючковатого носа, острого подбородка, впалых щек и костлявых рук с длинными черными ногтями. Зато глаза у меня были подходящие — черные и злые. Может быть, удастся.

Я занес руки над головой, сделал из ногтей когти, согнул спину и произнес заклинание:

— Я даю тебе имя Эппл! С этим именем я заклинаю тебя: будь ты отныне пони! — Я дал ему магический талисман, который был яблоком. — Теперь ты мой, только мой! Никогда не принимай пищу и воду из чужих рук. Никогда не люби никого, кроме меня. Когда я пожелаю, я в силах умертвить тебя. Если ты дотронешься до пищи, данной чужой рукой, ты тут же упадешь замертво. Ты мой, Эппл, мой! Отныне и во веки веков мой!

Эппл понюхал мой магический талисман и разочарованно вздохнул, отвернувшись от него. Гораздо больше интереса он проявил по отношению к куску сахара, который я припас напоследок.

Я сам откусил от яблока, показывая ему, как это делается. И снова протянул его ему. И снова он отвернул от яблока свою огромную бело-золотистую голову. Я стал есть яблоко сам, показывая ему, какой он дурак, что отказывается от такой вкусной пищи.

— Барт, — позвала бабушка слабым голосом, — Барт, наверное, я совершила ошибку. Надо отдать щенка обратно в магазин и купить тебе все-таки пони, о котором ты мечтал.

Я в задумчивости смотрел то на нее, то на щенка, то в сторону своего дома. Если она правду говорит, что пони пахнут, то дома обо всем догадаются. А запах собаки покажется им натуральным: они еще подумают, что теперь мы с Клевером друзья, хотя на самом деле он никогда не подходил ко мне.

— Бабушка, я решил: оставляю щенка. Я буду учить его, как играть в лошадку. А если он так и не научится до того времени, как я поеду в Диснейленд, тогда отдай его, но я больше не смогу приходить сюда.

Счастливый, я бросился в сено и возился там с моим щенком-пони, единственным щенком-пони во всем белом свете. И мне нравилось, что он такой большой, теплый, пушистый.

Когда я глядел ей в лицо, мне казалось, что Джон Эмос говорил неправильно: не все женщины лицемерны и злы, мне было приятно думать, что это Джон Эмос злой и лицемерный, а мама и бабушка — самые лучшие в мире, после моего щенка-пони.

— Бабушка, ты и вправду моя родная бабушка, а мой отец был твоим вторым мужем?

— Да, это правда, — отвечала она, низко склонив голову. — Но это все между нами. Это большой секрет. И ты должен пообещать никому его не открывать.

Она выглядела такой печальной, а я готов был взорваться от радости. У меня есть щенок-пони! У меня есть бабушка, которая была замужем за моим родным отцом! Наконец-то я счастлив.

Я буду хорошим. Я стану правильно произносить слова. Вот что сделала моя бабушка и Эппл. Можно много лет говорить мне, как мама с папой, чтобы я говорил правильно, а можно достичь этого за один день, как сегодня.

Вскоре я выяснил, что еда и любовь связаны. Чем больше я давал еды Эпплу, тем больше он —любил меня. И без всякого колдовства он был мой, весь мой. Когда я по утрам приходил к стойлу, он бежал ко мне, прыгал на меня, бегал кругами, вилял хвостом, лизал меня в лицо. Когда я запрягал его в тележку, он вставал на дыбы, как настоящая лошадь. Пытался избавиться от седла, которое я надевал ему на спину.

— Мне скоро уже одиннадцать, — сказал я бабушке вскоре, надеясь склонить ее на некоторые дела, которые пришли мне в голову.

— Десять, — поправила она. — В твой день рождения тебе будет десять.

— Одиннадцать! — закричал я. — Весь год мне шел десятый. Значит, теперь скоро одиннадцать.

— Барт, ну зачем тебе торопить жизнь? Она и так проходит быстро. Будь доволен, что ты еще молод, будь таким, как ты есть.

Я гладил голову Эппла.

— Бабушка, расскажи мне о своих мальчиках. Я не мог видеть ее лица, но увидел, как печально опустились ее плечи.

— Один из них теперь в раю, — хрипло проговорила она, — а другой убежал.

— А куда он убежал? — спросил я, планируя тоже убежать туда, если там хорошо.

— На юг, — кратко ответила она.

— Я тоже убегу на юг. Ненавижу это место! Тут полно могил и старых бабушек. Одна даже в сумасшедшем доме. Другая — такая злобная, как ведьма. Ты моя самая любимая бабушка, — продолжал я.

Теперь, как мне казалось, я во всем разобрался: она не может быть сумасшедшей бабушкой; значит, она — мать моего родного отца. Женщины меняют фамилии, когда выходят замуж, но тут я вспомнил, что она так и не сказала мне своего имени.

— Коррин Уинслоу, — ответила она, когда я спросил.

Через приподнятую фату я мог видеть краешек ее лица. Прядь волос выбилась на щеку. Хотя волосы были седыми, они все еще золотились. Мягкие золотые волосы. Мне стало ее жаль. Ей в самом деле будет меня не хватать, когда я уеду.

— Я еду в Диснейленд, бабушка. Мы там пробудем одну неделю, потом приедем и устроим праздник на мой день рождения. А потом летим на восток и проведем две проклятые недели, посещая…

— Я знаю уже, — прервала она меня с улыбкой, — две потерянных недели, навещая старых бабушек и посещая старые могилы. Но ты все равно хорошо проведешь время. А пока тебя не будет, я буду здесь заботиться об Эппле.

— Нет! — завопил я, испугавшись, что Эппл будет любить больше ее, чем меня. — Он — мой. Оставь его и не корми, чтобы он не стал твоим.

Она согласилась сделать, как я сказал. Я сказал ей, что собираюсь сбежать после Диснейленда и сам заботиться об Эппле, но как это будет происходить, я не имел понятия. Из ее выражения лица я сделал вывод, что и она не вполне поняла.

Позже, лежа на сене с Эпплом, я увидел над собой Джона Эмоса. Он снова стал рассказывать, какие плохие женщины, как они заставляют мужчин «грешить».

— Никто ничего не делает задаром, — наставлял он меня. — Разве в твою голову не пришла мысль, что она имеет на тебя порочные планы, Барт Уинслоу?

— Почему ты называешь меня Уинслоу?

— Так ведь это твое подлинное имя. Я гордо усмехнулся: ни у кого не было такого длинного имени.

— Но это неважно, — нетерпеливо сказал он. — Будь теперь внимателен, мальчик, и слушай. Вчера ты спросил меня, что такое грех. Я хотел тебе ответить точно. Но только сегодня подобрал верные слова. Грех — это то, что совершают мужчина и женщина, когда они закрывают за собой дверь спальни.

— А что плохого в этом грехе?

Он злобно и мерзко усмехнулся, обнажив свои желтые зубы, и я захотел, чтобы он сейчас же ушел и оставил нас с Эпплом в покое.

— Грех — это то, что использует женщина, заставляя мужчину подчиняться. Она делает его слабым. Внутри каждого мужчины есть слабое место, и женщина знает, как найти его; она снимает свою одежду и вытягивает из мужчины все силы, используя его желание удовольствия. Понаблюдай за своей матерью: посмотри, как она улыбается твоему отчиму, как она красится, надевает красивые одежды; посмотри, как тогда зажигаются глаза твоего отчима, и поймешь: они оба на пути к тому, чтобы совершить грех.

Мне стало страшно. Я не хотел, чтобы мои родители совершали что-то плохое. И чтобы Бог наказал их.

— А теперь послушай, что пишет Малькольм: «Я плакал и плакал долгих пять лет, после того, как моя мать сбежала, оставив меня с отцом, который ненавидел меня за то, что я — ее сын. Он часто говорил мне, что, выйдя за него замуж, она постоянно обманывала его с разными любовниками. И он не может любить меня. И не может видеть меня. Мне стало невыносимо одиноко в этом огромном доме, где меня никто не любил; к тому же отец корил меня тем, что не может жениться снова из-за меня. Никто из его любовниц меня не любил. Но все меня боялись. Я не скрывал того, что думаю о них. Я знал, что они будут гореть в адском огне».

Непонятные слова меня раздражали.

— Что такое любовница? — решился наконец спросить я.

— Душа, которой прямой путь — в ад. И не думай, вдруг с горящим взглядом наскочил он на меня, — что можешь уехать и доверить свою собаку кому-нибудь. Когда ты принимаешь на себя ответственность за взятое животное, эта ответственность — на всю жизнь. Ты должен сам кормить его, поить, наказывать и учить — или Бог накажет тебя!

Я вздрогнул и посмотрел на своего щенка-пони, который беззаботно гонялся за своим хвостом.

— В твоих глазах я вижу силу, мальчик. Такая же сила была у Малькольма. Бог послал тебя, чтобы выполнить великую миссию. Малькольм не будет спать спокойно в своей могиле, пока весь этот дьявольский посев не сгорит живьем на дьявольском же огне!

— Дьявольском огне, — повторил я машинально.

— Двое уже в огне… очередь за тремя.

— Очередь за тремя.

— Дьявольский посев умножается.

— Умножается…

— И когда ты исполнишь свою миссию, тогда Малькольм отдохнет в своей могиле.

— Отдохнет в моей могиле.

— Что ты сказал?

Я страшно смутился. Иногда мне казалось, что я — это Малькольм.

Но Джон Эмос почему-то улыбнулся и остался доволен. Мне было позволено идти домой.

Джори засыпал меня вопросами:

— Где это ты был? Что ты там делал? Я видел, как ты говорил с этим старым дворецким. Что он говорил тебе?

Я был перед ним, как мышь передо львом. Но я припомнил, как поступал в таких случаях Малькольм.

Я сделал ледяное выражение лица и проговорил:

— У нас с Джоном Эмосом секреты, которые не твоего дрянного ума дело.

Джори застыл. Я спокойно пошел дальше.

Под раскидистым деревом мама укачивала Синди в детском гамаке. Слюнявые девчонки должны быть привязаны, чтобы не вывалились.

— Барт! — позвала мама. — Где ты был?

— Нигде! — рявкнул я.

— Барт, мне не нравится твоя грубость.

Я направил мой мощный взгляд на Синди, думая, что смогу, как Малькольм, испепелить ее. Но тут я увидел, что голубая рубашонка Синди даже не достает до верха се белых шортов, и виден пупок! Грех показывать голос тело. В Библии Создатель приказал Адаму и Еве надеть одежду и закрыть свое греховное тело. Или моя мама такая же грешница, как та Коррин, что убежала со своим любовником?

— Барт, не гляди на меня так, будто не узнаешь.

Мне на ум пришла одна из любимых цитат Джона Эмоса. Понемногу я начинал понимать промысел Божий в отношении людей.

Я сказал:

— Имей в виду, мама: Господу известно все, и он всем воздаст по делам их.

Мама почти подпрыгнула:

— С чего это ты говоришь такое?

Как она трепещет, подумал я. Я повернулся, чтобы обозреть все эти голые статуи в этом Саду Греха. Голые люди — вот что не дает Малькольму спокойно спать в могиле, подумал я.

Но все же я любил ее. Она была моя мама; иногда она приходила поцеловать меня на ночь и послушать мои молитвы. До Синди она любила меня больше и проводила со мной больше времени. И никаких «любовников» у нее я не видел.

Я не знал, что теперь оказать.

— Хочу спать, — бросил я и ушел, чувствуя себя неловко и неуютно.

Я был в разрыве со всем миром. А что, если то, о чем пишет Малькольм и говорит Джон Эмос — правда? Неужели она грешница и заставляет мужчин грешить? А так ли это плохо — грешить? Ведь животные не грешат. Эппл — ведь он не может быть грешником.

В комнате Джори я остановился перед большим аквариумом, в котором серебристые пузырьки воздуха образовали красивый фонтан, как в шампанском, которое однажды мама дала мне попробовать.

В моем аквариуме рыбки не жили, а у Джори, наоборот, никогда не умирали. В моем пустом аквариуме находился только игрушечный пиратский бриг. Аквариум Джори переливался всеми красками: там стоял игрушечный замок и росли настоящие морские джунгли. Его рыбки плавали среди кораллов.

У Джори было все лучшее. Все лучше, чем у меня. Я не хотел больше быть Бартом. Барт теперь должен был забыть о Диснейленде: Бог накажет за то, что забыл об ответственности! Даже любимое животное и то оказывалось тяжелой обязанностью.

Я упал на кровать и лежал, глядя в потолок. Малькольму больше не нужна его сила и его мудрость. Он умер, и его таланты были растрачены. Но никто никогда не смел заставить Малькольма делать то, чего он не хотел. После того, какой повзрослел, конечно. Как мне хочется стать мужчиной, финансовым магнатом. Как Малькольм.

Пусть люди встают, когда я обращаюсь к ним. Пусть трепещут, когда я гляжу на них. Сжимаются от страха, когда я двинусь с места.

И этот день придет. Я чувствую это.

— Джори, — сказала мне мама, когда мы шли машине, — я не понимаю, что случилось с Бартом в это лето. Он совсем изменился. Как ты думаешь, чем он занимается, когда нас нет?

Я почувствовал себя неуютно: мне хотелось защитить Барта, позволив ему сохранить его единственного друга, но, с другой стороны, я никак не мог сказать маме, что та женщина называет себя бабушкой Барта.

— Не беспокойся насчет Барта, мама, — ободрил я ее, — продолжай заниматься с Синди. Она забавная девчонка, наверное, и ты такой была.

Она улыбнулась и поцеловала меня:

— Если мои глаза меня не подводят, то есть еще одна забавная девчонка, которой ты восхищаешься.

Я вспыхнул. Я и в самом деле не мог не восхищаться Мелоди Ришарм. Она была так безумно мила: с волосами еще светлее, чем у мамы, но с такими же мягкими, сияющими голубыми глазами. Мне кажется, я не смогу влюбиться в девушку, у которой не голубые глаза. Как раз в этот момент Мелоди выпорхнула к машине своего отца, и я снова залюбовался ею. Как незаметно девчон-ки превращаются в девушек! Я никак не мог поймать того момента, когда вдруг из плоскогрудой девочки расцветает обольстительная, с манящими губами, тонкой талией девушка.

Когда мы приехали домой, мама послала меня за Бартом.

— Если он все еще на том дворе, скажи мне. Я бы не хотела, чтобы мои дети беспокоили старую отшельницу, хотя, видит Бог, мне бы не хотелось, чтобы и она беспокоила меня, влезая на эту лестницу.

Зовя вслух по имени, влезая на деревья, заглядывая под кусты, я наконец нашел Барта в старом сарае, который в прежние времена называли «флигель для экипажей». Теперь там стояли пустые стойла, и в одном из них на грязном сене возлежал Барт. Но я не поверил своим глазам: вместе с ним был щенок сенбернара. Он был ростом с Барта. Ho я сразу понял, что это всего лишь щенок, потому что он уморительно, по-щенячьи взбрыкивал и повизгивал.

В руках у Барта был кнут. Он бросил его наземь и закричал:

— Перестань прыгать, Эппл! Пони перепрыгивают только через барьеры. Поэтому ешь-ка лучше сено, а то завтра я тебе не дам свежего сена.

— Барт! — тихо позвал я и улыбнулся, так он подпрыгнул. — Собаки не едят сено.

— Уходи! Убирайся! — Он вспыхнул глазами и лицом. — Тебе здесь нечего делать!

— Тебе тоже!

— Уходи отсюда, — почти рыдал Барт, швыряя кнут хватая в охапку огромного щенка. — Это моя собака; это вовсе не собака, а пони; я учу ее быть и щенком, и пони. И не смейся, и не вздумай назвать меня сумасшедшим.

У меня комок встал в горле от жалости к нему.

— Я и не думаю, что ты сумасшедший.

Мне действительно было неудобно, что у меня всегда лучше получалось с животными, чем у него. Было такое впечатление, что все они знали, что он станет наступать им на хвосты и спотыкаться о них. Честно говоря, и я бы не чувствовал себя в безопасности, лежа на полу, когда поблизости был Барт.

— Кто подарил тебе щенка?

— Бабушка, — гордо ответил Барт. — Она любит меня, Джори, даже больше, чем мама. И уж точно больше, чем твоя старая мадам Мариша любит тебя!

Так всегда: как только я по-человечески отнесусь к нему, как он вознаградит меня оплеухой, чтобы пожалеть о том, что был с ним добрым.

Я не стал гладить щенка, хотя он подлизывался ко мне. Я оставил Барта с его собственностью: может быть, наконец, Барт успокоится.

Когда мы шли домой, Барт счастливо улыбался.

— Ты не сердишься на меня? — спрашивал он.

— Конечно, нет.

— Ты не скажешь маме и папе? Пожалуйста, это очень важно: ничего им не говори.

Я не любил ничего скрывать от родителей, но Барт так просил, а потом: что дурного в том, если старая леди дала Барту несколько подарков и щенка впридачу? Это сделало его счастливым, и он чувствует, что его любят

В кухне Эмма кормила Синди с ложечки. Синди была разодета мамой в голубые панталончики и белую кофточку с вышивкой. Мама сама сделала эту вышивку. Волосы Синди были тщательно расчесаны, и на макушке голубой лентой был подвязан хвостик. Она была такая чистенькая, хорошенькая, что хотелось обнять ее, но я только улыбнулся. Я хорошо знал, что демонстрировать свои чувства при ревнивости Барта нельзя. Странно, но Синди очень полюбила именно Барта. Может быть оттого, что он был немногим старше ее.

Мой братец с размаху бросился в кресло, так что оно едва не перевернулось. Эмма нахмурилась и сказала:

— Пойди вымой свои руки и лицо, Барт, если хочешь обедать за моим столом.

— Это не твой стол!

И Барт пошел в ванную. По пути он специально вытер грязные руки о стены, чтобы оставить следы.

— Барт! Прекрати пачкать стены! — строго сказала Эмма.

— Не ее стены, — пробормотал Барт.

Он мыл руки целую вечность, а когда пришел, то вымытыми оказались лишь кисти рук. Он с отвращением взглянул на сэндвичи и суп, приготовленный Эммой.

— Ешь, Барт, или ты истаешь совсем, — сказала Эмма.

Я уже съел две тарелки овощного супа и доедал второй сэндвич, а Барт едва сжевал половину сэндвича и не притронулся к супу вообще.

— Как вам нравится ваша сестренка? — спросила Эмма, вытирая рот Синди и снимая с нее испачканную салфетку. — Разве не кукла?

— Она очень хорошенькая, — ответил я.

— Синди — никакая нам не сестренка! — взвился Барт. — Просто слюнявая малышка, которую никто, кроме мамы, не желал!

— Бартоломью Уинслоу, — строго проговорила Эмма, — не смей больше говорить в таком тоне. Синди — чудесная девочка, и она так похожа на вашу маму, будто действительно ее дочь.

Барт продолжал хмуриться на Синди, на меня, на Эмму, даже на стену.

— Ненавижу белые волосы и красные губы, которые вечно мокрые, — пробормотал он и высунул язык. Синди засмеялась. — Если бы мама так не кружилась вокруг нее, не завивала ей волосы и не покупала бы ей новые вещи, она была бы уродкой.

— Наша Синди никогда не будет уродкой, — проговорила с восхищением Эмма.

Она поцеловала Синди, и Барт еще сильнее нахмурился.

Я со страхом ждал, что еще вытворит Барт. Каждое утро я просыпался и думал о своем брате, который становился все более и более странным. А я любил его, я любил и родителей, и даже Синди. Я знал, что надо защитить всех от грозящей нам напасти, но от чего?

Этого я не знал и даже не мог предполагать.

Черт побери Джори и Эмму, думал я, пробираясь по Аризонской пустыне. Хорошо еще, что меня любит бабушка и любит Эппл, а то бы совсем мне было тоскливо. Вот она стоит, моя леди в черном, раскинув руки, ожидая меня: меня будут целовать и обнимать много горячее, чем Синди.

Она предложила мне тарелку супа. Он был такой вкусный, с сыром.

— Почему я не могу сказать родителям, как я люблю тебя, и что ты любишь меня? Это было бы прекрасно.

Я не сказал ей, что не верю, будто она на самом деле моя бабушка, а просто думаю, что она хотела угодить мне. Вот и сказала так. Все равно она мне родная, а в семье все должны любить друг друга. Только незнакомые не любят.

Она молча показала мне новый подарок — грузовик. Вся радость будто слетела с нее от моего вопроса.

— Твои родители ненавидят меня, Барт, — едва слышно прошептала она. — Не говори им ничего. Пожалуйста, храни наш секрет.

Мои глаза округлились от изумления:

— Ты что, была с ними знакома?

— Да, давным-давно, когда они еще были молодыми. Вот это да!

— А что такого ты сделала, что они тебя ненавидят? Сама ненависть не была мне удивительна: я считал, что меня тоже все ненавидят.

Она прикоснулась ко мне рукой:

— Барт, иногда даже взрослые совершают непростительные ошибки. Я за свою ошибку дорого заплатила. Каждую ночь я молю Бога о прощении, я молю мысленно своих детей о прощении. Я не нахожу себе места, когда гляжу на себя в зеркало, поэтому я прячу от всех свое лицо; я нарочно сижу в таких неудобных креслах, чтобы ни на минуту не забывать о зле, которое я причинила тем, кого любила больше всех.

— А куда делись твои дети?

— Разве ты не помнишь? — расплакалась она. — Они убежали от меня: Барт, мне так тяжко вспоминать это. Никогда не убегай от своих родителей, Барт.

Я и не хочу. Мир слишком большой. Слишком страшный. Я хочу остаться там, где тепло и безопасно. Я подбежал к ней, обнял; потом начал играть с новым грузовиком — и тут в комнату вошел, хромая, Джон Эмос и взглянул на нас очень злобным взглядом.

— Мадам! Вы испортите ребенка, потакая каждому его желанию. Следовало бы вам знать это.

— Джон, — высокомерно проговорила она, — не смей больше входить ко мне без стука, оставайся в своей комнате.

Властная. Оказывается, моя бабушка властная. Я улыбнулся над Джоном Эмосом, который удалился, бормоча себе под нос, что она не предоставила ему никакой комнаты, а также достойного его положения. Я забыл о нем сейчас же, как только он вышел. Я слишком был занят новым грузовиком и тем, как и почему он работает. Но мое любопытство всегда плачевно оканчивалось: менее чем через час грузовик был разломан на части.

Бабушка молча вздохнула и, видимо, пожалела, глядя на несчастный грузовик.

Длинные летние дни проходили в нравоучениях Джона Эмоса о том, как стать таким же сильным и внушающим страх, как Малькольм, как накопить столько мудрости и коварства. Меня зачаровывала сама внешность Джона: его шаркающая походка, его костлявые ноги, его свистящее дыхание, шипящие звуки слов, его тонкие усы и лысая голова, на которой, казалось, растет один-единственный белый волос. Однажды мне захотелось выдернуть его.

Между ними с бабушкой были какие-то странные отношения. Она была хозяйкой; она не любила его и могла бы выгнать, но почему-то терпела.

Мне было хорошо между ними двоими; с одной стороны — бабушка с ее подарками, поцелуями и ласками; с другой — Джон Эмос, который учил меня тому, как стать сильным, властным и управлять женщинами. Теперь, когда меня любили, невзирая на мою неуклюжесть и злость, я начинал ощущать ту особую магию отношений, которая существовала между Джори и мамой. Теперь временами и мне казалось, что я чувствую музыку закатов. Мне казалось, что лимонное деревце у нас в саду слегка поет. У меня был Эппл, мой щенок-пони. И, кроме того, впереди меня ждал мой день рождения и Диснейленд.

Теперь, когда я готовился стать таким же умным, как Малькольм, я начал искать пути сохранить любовь к себе Эппла, пока я буду отсутствовать целых три недели. Я думал об этом по ночам, не спал. Я думал об этом днем. Кто начнет кормить Эппла и красть его любовь ко мне? Кто?

Я подошел к персиковому дереву и проверил: не дало ли оно корней? Оно должно было приняться, но не принялось. Потом я подошел к посеянному мной цветному горошку: глупые семена просто лежали и ничегошеньки не делали.

Проклятие. Я был проклят. Я кинул взгляд на часть парка, за которой ухаживал Джори: все было в цветении. Несправедливо. Даже цветы не хотят у меня расти. Я на коленях прополз туда, где цвели мальвы Джори. По пути я переломал петунии, размазал по земле портулак. Что бы сделал Малькольм, если бы он был на моем месте? Он бы сорвал все цветы Джори, вырыл на своем участке дырки пальцами и воткнул туда цветы.

Одну за другой я втыкал в дырки мальвы. Они не слушались и поникали, но я положил их друг на друга — теперь и моя часть сада была в цветении. Умный, хитрый и коварный.

Я посмотрел на испачканные колени и вспомнил, что порвал сегодня свои штаны о домик Кловера, который начал строить. Я хотел таким способом извиниться перед ним за то, что так часто наступал на него. Вот и он, лежит на веранде и вполглаза смотрит за мной, опасаясь. Меня он больше не интересует. Когда-то я хотел его любви, но теперь у меня собака получше.

Начали кусаться комары. Я потер глаза, не заботясь о том, что они были запачканы жиром после околачи-вания в папиной мастерской. Эмме не понравится моя испачканная белая майка, и мама наверняка откажется чинить порванное. Я закусил губу.

Субботы — для отдыха и развлечений, но у меня не было развлечений. Не было хобби, как у Джори. Я не рожден для балета, а только для того, чтобы получать синяки и пачкаться.

У мамы есть Синди. У папы — пациенты. Эмма увлечена готовкой и уборкой; никому нет до меня дела. Я с ненавистью взглянул на Кловера. «У меня собака лучше, чем ты!» — прокричал я ему. Кловер испуганно залез под стул.

— Ты всего-навсего малый французский пудель! — продолжал орать я. — Ты не умеешь спасать людей из-под снега! Ты не умеешь есть сено и ходить под седлом!

Я каждый день подмешивал Эпплу в пищу все больше сена, чтобы он полюбил сено больше, чем мясо.

Кловер устыдился. Он поглубже залез под стул и посмотрел на меня грустным взглядом, который так действовал мне на нервы. Эппл не глядел такими грустными глазами.

Я вздохнул, встал, отряхнул колени и руки. Надо навестить Эппла. По пути я отвлекся на отработку текстуры стены. Я поднял камень и начал лупить им по стене, стараясь выбить как можно больше камней из нее.

Черт, а что, если эта стена длится до самого Китая?

Может, это она сдерживает Монгольские орды? Интересно, кто такие монголы? —Большие обезьяны? Название вполне обезьянье — злобные большие обезьяны, которые едят людей. Как хорошо бы было стать Кинг Конгом, чтобы огромной своей лапой раздавить в смятку все, что я ненавижу.

Тогда бы я первым делом раздавил всех учителей, потом все школы, потом все церкви. Малькольм почитал Бога, и я не хотел, чтобы меня Бог покарал. Я бы снял звезды с неба и приклеил их на свои пальцы, чтобы они сияли, как перстни моей бабушки. А на голову я надену луну. Я бы схватил небоскреб, вроде Эмпайр Стэйт Билдинг, и запустил бы им в солнце, чтобы оно выкатилось из нашей вселенной! Тогда все станет черным. Будет вечная ночь. А это — как стать слепым или мертвым.

— Барт, — кто-то позвал меня. Я подскочил.

— Уйди! — приказал я.

Я хочу развлекаться один. Что она там высматривает с этой лестницы опять? Шпионит за мной?

— Барт, — сказала она. — Эппл ждет тебя: его надо покормить и попоить. Ты же обещал, что будешь хорошим хозяином. Когда животное доверилось тебе, это ко многому обязывает.

Сегодня ее глаза не были закрыты вуалью; только нос и рот.

— Я хочу ковбойские ботинки, новое ковбойское кожаное седло, только не фальшивое, кожаные штаны, шляпу и бобы, чтобы их готовить на костре.

— Барт, что это ты там выкопал? — спросила она, потому что я сидел на земле и ковырял палкой.

Фу… что это? Какой-то скелет. А где же шерсть? И мягкие белые ушки?

Я задрожал, потому что узнал, кто это.

Это тигр. Я был здесь ночью в пижаме, и он напал на меня из темноты. Он зарычал и бросился на меня. Хотел меня съесть. Я схватил ружье и — ка-а-к садану ему между глаз!

Молчание. Молчит — значит, не верит мне. Потом с глубокой жалостью она заговорила:

— Барт, это скелет не тигра. Я вижу клочок шерсти. Неужели это мой котенок? Тот уличный котенок, которого я взяла в дом? Барт, зачем ты убил моего котенка?

— Н-е-е-т! — прокричал я. — Я не убивал котенка! Я не сделаю этого! Я люблю кисок. Это тигр, просто небольшой. Его кости хранятся здесь давно, может, еще с тех пор, когда я не родился.

Да, кости и в самом деле были похожи на кости котенка. Я потер глаза, чтобы она не видела моих слез.

Малькольм не заплакал бы. Он был бы крепок. Я не знал, что делать. Старый Джон Эмос велел мне быть похожим на Малькольма и ненавидеть женщин.

Я решил, что лучше быть Малькольмом, чем Кинг Конгом, Тарзаном или даже Суперменом; быть Малькольмом лучше всего, потому что у меня есть его книга, в которой он учит, как жить правильно.

— Барт, уже поздно. Эппл голоден и ждет тебя

Я так устал, так устал… «Иду», — слабо проговорил я.

Как странно, что устаешь, играя старика — как сам старик. Не хочу больше быть старым, лучше снова быть мальчиком. Старики не веселятся, они только делают деньги и работают.

Кругом туман. Даже лето не такое жаркое, когда ты старый.

Мама, мама, где ты? Почему ты не придешь ко мне, когда ты мне так нужна? Почему ты мне не отвечаешь? Или ты совсем не любишь меня, мама? Мама, почему ты не поможешь мне?

Я пытался обдумать все это. Мысли мои заплетались. Но я нашел ответ. Никто и не может любить меня, потому что я — не отсюда. И не оттуда. Я — ниоткуда.