"Самурай" - читать интересную книгу автора (Эндо Сюсаку)

Глава III

Корабль вышел из Цукиноуры, небольшого порта на полуострове Одзика, в пятый день пятого месяца. Галеон, который японцы называют «Муцу-мару», а испанская команда — «Сан-Хуан-Баутиста», качаясь, плывет по холодному Великому океану на северо-восток. Надутые паруса напоминают луки. В утро отплытия я, стоя на палубе, неотрывно смотрел на острова Японии, где прожил целых десять лет.

Десять лет — мне горько об этом говорить, но христианство до сих пор не укоренилось в Японии. Японцы ни умом, ни любопытством не уступают ни одному из европейских народов, но, как только речь заходит о нашем Боге, они закрывают глаза и затыкают уши. Иногда эта страна представляется мне островом несчастий.

Однако я не падаю духом и не теряю надежды, семена Божьего учения в Японии посеяны, просто выращивали их без должного усердия. Орден иезуитов, который долгие годы владел правом распространения вероучения в этой стране, не задумывался о том, что это за почва, не подбирал пригодные для нее удобрения. Я многому научился на ошибках иезуитов и, что очень важно, знаю японцев. Если бы меня сделали епископом, я бы не повторил их ошибок.

Три дня назад Японские острова скрылись из виду. Однако, как это ни удивительно, за нами следуют неизвестно откуда взявшиеся чайки, они то летят, почти касаясь гребней волн, то садятся на мачты. «Сан-Хуан-Баутиста» плывет к сороковым широтам, но пока мы едва удалились от японского острова Эдзо. Ветер благоприятствует нам, морское течение помогает кораблю плыть.

Как только мы вышли в открытое море, качка усилилась. Она, конечно, не шла ни в какое сравнение с бурями, обрушивавшимися на корабль, даже просто с волнением в Индийском океане, когда тридцать лет назад я плыл на Восток, однако японцы, укрывшиеся в своих каютах, все до одного страдают от морской болезни, на еду даже смотреть, бедные, не могут. Единственное ведомое им море — прибрежные воды.

Даже посланники страдают морской болезнью. Видимо, двое из них — Хасэкура Рокуэмон и Тародзаэмон Танака — вообще никогда еще не плавали на корабле, и, когда я зашел в их каюту, единственное, на что они были способны, — это жалко улыбнуться.

Эти посланники среди вассалов князя — кабальерос среднего ранга, каждый из них владеет небольшими земельными угодьями в горной местности. Князь выбрал для этой миссии не своих высших сановников, а именно этих незнатных самураев, возможно, из-за существующей в Японии традиции не считать посланников важными персонами, но для меня это даже лучше. Нет необходимости обращаться к ним за указаниями, и можно будет действовать по собственному разумению. Провинциал Японии, иезуит Валиньяно однажды, выдав за отпрысков аристократов едва ли не полунищих бродяжек, отправил их в Рим как посланцев Японии — и там никто ничего не заподозрил. Позже многие порицали его за это, я же, скорее, ценю подобную его изворотливость.

Нужно записать имена этих посланников, которые не смогут отойти от меня ни на шаг. Кюсю Ниси, Тародзаэмон Танака, Тюсаку Мацуки, Рокуэмон Хасэкура.

Кроме Кюскэ Ниси, ни один из них после отплытия не сделал даже попытки сблизиться со мной. Наверное, из-за характерной для японцев настороженности по отношению к иностранцам и присущей им застенчивости. Лишь самый молодой — Ниси — проявляет детское любопытство, упиваясь своим первым морским путешествием, расспрашивает меня о том, как построен корабль, как действует компас, говорит, что хочет изучать испанский язык. Самый старший — Тародзаэмон Танака — неодобрительно смотрит на легкомысленное поведение молодого Ниси, этот коренастый, плотный человек твердо решил: что бы ни случилось, с чем бы он ни столкнулся, всегда проявлять рассудительность и вести себя так, чтобы в глазах испанцев достоинству японцев ни в коем случае не был нанесен ущерб.

Тюсаку Мацуки худ и темнолиц. Я разговаривал с ним всего несколько раз, но понял, что из четверых посланников он самый умный. Иногда он выходит на палубу и стоит там один, в задумчивости, — он, по-моему, не считает, что ему оказали великую честь, избрав в качестве посланника, хотя остальные в этом убеждены. Рокуэмон Хасэкура, которого можно принять скорее за крестьянина, чем за самурая, среди посланников самый невидный. Я еще не решил, следует мне отправиться в Рим или нет, но не могу понять, почему господин Сираиси предложил мне именно его в попутчики, если я поеду туда. Хасэкура и внешне вполне зауряден, и не так умен, как Мацуки.

Неподалеку от каюты посланников находится огромное помещение, в котором разместились японские купцы. Их головы забиты лишь торговыми сделками и барышами, они отличаются поразительной алчностью. Не успели они сесть на корабль, как стали допытываться у меня, какие японские товары будут пользоваться спросом в Новой Испании. Когда я назвал шелк, створчатые ширмы, военные доспехи, мечи, они удовлетворенно переглянулись и спросили, смогут ли закупить там дешевле, чем в Китае, шелк-сырец, бархат, слоновую кость.

— Видите ли, в Новой Испании, — ответил я насмешливо, — доверяют лишь христианам. Поэтому стремятся совершать торговые операции преимущественно с верующими.

Купцы пришли в замешательство, но на лицах изобразили улыбки, как это свойственно японцам.


Сегодня такой же монотонный день, как и вчера. Все то же море, все те же облака на горизонте, все тот же скрип мачт. Плавание «Сан-Хуан-Баутисты» проходит благоприятно. Во время утренней мессы я всякий раз думаю: нам чудесно даровано спокойное путешествие потому, что Господь на этот раз решил помочь осуществлению моих планов. Воля Господня неисповедима, но мне кажется, что Он так же, как и я, хочет, чтобы Япония, где распространять веру столь трудно, стала христианской страной.

Капитан Монтаньо и его помощник Контрерас не проявляют ни малейшего интереса к моим планам. Открыто они об этом не говорят, но я убежден, что мои планы вызывают у них даже антипатию. И все потому, что после кораблекрушения, когда их задержали в Японии, у них не сложилось благоприятного впечатления об этой стране и ее народе. Они демонстративно избегают японцев, не делая исключения даже для посланников, и не одобряют общения между испанской командой и японскими матросами. Я дважды советовал капитану пригласить посланников к обеду, но он решительно отказался.

— Когда нас задерживали в Японии, для меня были невыносимы высокомерие и нетерпимость японцев, — сказал мне капитан за обедом два дня назад. — Мне, кажется, никогда в жизни не приходилось встречать людей, которые были бы такими неискренними, Которые считали бы добродетелью не открывать другим своего сердца, как этот народ.

Я возразил: мол, политическое устройство в этой стране столь совершенно, что невольно задаешь себе вопрос — неужели Япония и в самом деле языческая страна?

— Именно поэтому с ней трудно иметь дело, — сказал помощник капитана. — Рано или поздно она попытается завладеть всем Великим океаном. Если мы хотим сделать ее христианской, проще не словами, а оружием покорить ее.

— Оружием? — воскликнул я. — Вы оба недооцениваете эту страну. Это вам не Новая Испания или Филиппины. Они привыкли воевать и умеют это делать. Вам известно, что иезуиты потерпели провал только потому, что думали так же, как вы?

Хотя им это было неприятно, я стал перечислять ошибки иезуитов. Например, иезуиты, отец Коэльо и отец Фроиш, намеревались превратить Японию в испанскую колонию, что вызвало гнев японских правителей. Стоит мне заговорить о иезуитах, я не в силах сдержать негодование.

— Именно поэтому, чтобы распространить в Японии учение Божье, — заключил я в гневе, — существует лишь один способ. Обмануть их. Испания должна поделиться барышами от торговли в Великом океане с Японией, а за это получить привилегии в распространении там веры. Японцы ради прибыли пойдут на любые жертвы. Если бы я был епископом…

Капитан и его помощник переглянулись и ничего не ответили. Они промолчали не потому, что были согласны со мной, а потому, что подумали: ну и интриган же этот священник. Прекрасно понимая, что в разговорах с мирянами нужно избегать подобных заявлений, я, к сожалению, не смог сдержаться.

— Кажется, для вас, падре, распространение веры в Японии важнее интересов Испании, — ехидно заметил капитан.

Сказав это, он умолк. Было ясно, что мои слова «Если бы я был епископом…» они восприняли как низменное желание сделать карьеру.

«Лишь Ты, Господи, можешь проникнуть в сокровенные желания человека, судить о них. И Тебе известно, что я произнес эти слова не из тщеславия. Я избрал Японию той страной, где обрету вечный покой. Мне кажется, я нужен для того, чтобы были услышаны голоса воспевающих Тебя в этой стране».

Случилось нечто удивительное. Как-то я, прогуливаясь по палубе, вслух читал молитвенник, и ко мне подошел один из японских купцов. Заметив, как я шепчу молитву, он спросил меня с удивлением:

— Господин переводчик, чем это вы занимаетесь? Как ни глупо, я подумал, что его заинтересовала молитва, но это было не так. Кончилось тем, что он, улыбнувшись мне в ответ, понизил голос и попросил меня устроить, чтобы в Новой Испании ему было дано преимущественное право заключать торговые сделки. Я слушал купца, с омерзением отвернувшись, а он прошептал, по-прежнему улыбаясь:

— Вы будете вознаграждены за это сполна. Я получу прибыль, и часть ее достанется вам.

На моем лице было написано явное осуждение, и я постарался поскорее отделаться от него, ответив, что хотя я нахожусь здесь в качестве переводчика, но в то же время являюсь падре, отказавшимся от мирской суеты.

Я боюсь этого морского путешествия, которое продлится целых два месяца. Оно обрекает меня на полную бездеятельность. Каждый день в кубрике я служу мессу для испанской команды, но ни один японец ни разу не заглянул туда. Кажется, единственное счастье для них — мирская выгода. Японцы принимают лишь религию, которая приносит мирские выгоды — будь то богатство, победа в войне или избавление от болезни, — и совершенно безразличны к непознаваемому и вечному. Но все равно я проявлю нерадивость, если во время плавания не смогу внушить учение Господа ни одному из сотни японцев, находящихся на корабле.


Посланники ужасно страдали от морской болезни. Кюскэ Ниси и Тюсаку Мацуки переносили ее легче, а Тародзаэмон Танака и Самурай, не успел корабль выйти из Цукиноуры, несколько дней лежали пластом и слушали тоскливый скрип мачт. Они не представляли себе, где плывут, и не интересовались этим. Корабль беспрерывно качало, слышалось монотонное, надоедливое поскрипывание мачт, которое время от времени заглушал судовой колокол. Даже закрыв глаза, они чувствовали, что какая-то неведомая им могучая сила возносит их вверх и тут же медленно опускает вниз. Измученный беспрерывными позывами к рвоте, обессиленный Самурай временами дремал, временами вспоминал жену Рику, детей, дядю, сидящего у очага.

Приносить еду посланникам было обязанностью сопровождающих их слуг, и когда Ёдзо, пошатываясь, входил с подносом, его лицо — лицо человека, страдающего морской болезнью, — поражало бледностью и худобой. У Самурая не было никакого аппетита, но он заставлял себя съедать все, что ему приносили, чтобы хватило сил достойно выполнить возложенную на него ответственную миссию.

— Ничего страшного, — утешал Веласко Самурая и Танаку, заглядывая в каюту посланников. От подходившего вплотную Веласко исходил неприятный запах, еще больше усугублявший их страдания от морской болезни. — К качке привыкают. Дней через пять самые большие волны, даже буря, будут вам нипочем.

Самураю трудно было поверить в это. Он завидовал молодому Ниси, который спокойно ходил по кораблю, с интересом все рассматривая и спрашивая у Веласко значение незнакомых ему испанских слов.

Но вот закончился третий день, миновал четвертый — в это было трудно поверить, — но, как и предсказывал Веласко, страдания Самурая стали понемногу утихать. А на пятый, утром, он вышел из каюты, пропахшей лаком и рыбьим жиром, и стал подниматься наверх. На безлюдной палубе в лицо ему ударил резкий порыв ветра. У него даже дух захватило. Перед его глазами раскинулся безбрежный морской простор, где гуляли огромные пенящиеся волны.

Самурай впервые увидел безбрежное открытое море. Не было земли, даже крохотного островка. Волны сталкивались, взмывали, издавали какие-то боевые кличи, словно на его глазах происходила схватка бесчисленных воинов. Бушприт вонзался в серое небо, корабль, взметая брызги, нырял и тут же снова взлетал на гребень волны.

У Самурая закружилась голова. Порывы ветра затрудняли дыхание. И на востоке море, где бушуют огромные волны. И на западе море, где борются волны. И на юге и на севере — везде море. Впервые в жизни Самурай воочию убедился, как велико море. Глядя на него, он понял, что Ято, где он прожил всю свою жизнь, — крохотное маковое зернышко.

Послышался звук шагов. На палубу вышел Тюсаку Мацуки. Худой и мрачный, он тоже стал с интересом наблюдать это величественное зрелище.

— Действительно, мир необъятен. — Ветер разорвал фразу Самурая и, как клочки бумаги, унес далеко в море. — Даже не верится, что море простирается до самой Новой Испании.

Мацуки, стоявший к нему спиной, даже не пошевельнулся — может быть, не расслышал? Он еще долго молчал, не в силах оторвать глаз от моря. Тень от мачты падала ему на лицо.

— Целых два месяца мы будем плыть по этому морю, — сказал наконец Мацуки.

Его слова тоже унес ветер.

— Господин Хасэкура, что вы думаете о нашей миссии?

— О миссии? Думаю, мы должны быть благодарны, что ее возложили именно на нас.

— Я говорю о другом. — Мацуки сердито покачал головой. — Почему, по-вашему, нам, самураям невысокого ранга, дано такое важное поручение? С тех пор как мы отплыли из Японии, я только об этом и думаю.

Самурай молчал. Он и сам никак не мог понять, почему в качестве посланников избраны он и его товарищи. Было странным, что главой миссии не назначен никто из высших сановников.

— Господин Мацуки…

— Мы обыкновенные пешки в этой игре, — пробурчал под нос Мацуки, продолжая смотреть на море. — Пешки Совета старейшин.

— Пешки?

— Совершенно ясно, что такую высокую миссию следовало возложить на кого-то из членов Совета старейшин, а вместо этого назначают нас. В чем же дело? А в том, что, если даже мы будем страдать от качки, если даже заболеем в неведомой стране южных варваров, это нисколько не обеспокоит ни Его светлость, ни Совет старейшин.

Видя, как побледнел Самурай, Мацуки, словно радуясь этому, продолжал:

— Хотя мы и зовемся посланниками, но ведь никто из нас не знает языка — мы обычные гонцы, которые с помощью Веласко должны передать послания Его светлости. Для него и членов Совета старейшин неважно, даже если мы и сгинем в каких-то морях, в каких-то землях, — лишь бы завязалась торговля с Новой Испанией и корабли южных варваров стали заходить в Сиогаму и Кэсэннуму.

Разносимые ветром брызги окатывали палубу, где они стояли, снасти над головой гудели.

— Господин Сираиси… ничего такого не говорил, — пробормотал Самурай.

Его раздражало собственное косноязычие, не позволявшее как следует ответить Мацуки. Если бы они были обыкновенными пешками, зачем бы господину Сираиси и господину Исиде говорить, чтобы он себя берег, что, когда вернется, попытаются найти возможность возвратить ему земли в Курокаве?..

— Господин Сираиси ведь не сказал вам ничего определенного, — усмехнулся Мацуки. — «Попытаются найти возможность» — вот же его слова. Когда двенадцать лет назад Его светлость распределял угодья, у многих самураев их исконные земли были отобраны, и вместо них по решению Совета старейшин им отводили дикие пустоши. И сколько они потом ни обращались с просьбой вернуть старые владения, положительного ответа так и не дождались, что вызвало недовольство этих самураев. И я, и вы, господин Хасэкура, и Ниси, и Танака — все мы в одинаковом положении. Из таких недовольных отобрали нас четверых и послали в тяжелое плавание: если мы в дороге погибнем, земли наши отберут, не выполним как следует своей миссии посланников — строго накажут. В назидание всем остальным недовольным самураям. Во всяком случае, Совет старейшин ничего не теряет.

— Трудно в это поверить.

— Хотите верьте — хотите нет. Кстати, известно ли вам, господин Хасэкура, что до отплытия корабля мнения в Совете старейшин разделились? — Произнеся эту загадочную фразу, Мацуки стал спускаться по лестнице. — Ладно, хватит об этом. Во всяком случае, таковы мои предположения.

После того как Мацуки ушел, Самурай остался на палубе один на один с бушующим морем.

«Наша миссия — та же битва. Мы, мэсидаси, ведя своих воинов, на поле боя сражаемся с противником, осыпаемые стрелами и ядрами. А высшие военачальники находятся в палатке, в тылу, и оттуда командуют войском. И этих высших военачальников не назначили посланниками по той же причине, по которой они не сражаются на поле боя. Вот как следует все это объяснить».

Такими рассуждениями Самурай пытался унять тоску, но слова Мацуки тяжелым грузом легли на его душу…

Когда он спустился вниз, вой ветра, бешеный грохот огромных волн стали почти не слышны. Возвращаться в каюту посланников не хотелось. Там нестерпимо пахло лаком. Он заглянул в каюту, где разместились купцы. Ему было известно, что там находятся сопровождавшие его слуги Ёдзо, Сэйхати, Итискэ и Дайскэ.

В каюте стоял запах циновок, в которые были завернуты товары, смешанный с запахом потных тел. Купцов было человек сто — одни без дела валялись на полу, другие, усевшись в кружок, играли в кости. Рядом с тюками мучились от качки Ёдзо и его товарищи, но, увидев господина, они попытались подняться. — Не нужно, не вставайте, — остановил он их. — Ужасная штука эта морская болезнь. Для нас, выросших в горах, море кажется страшнее, чем оно есть на самом деле.

Вернемся домой, сказал Самурай, никому не будем рассказывать, как страдали на этом корабле от морской болезни. Его слова вызвали наконец улыбку у Ёдзо и его товарищей. Только на этих четверых он сможет положиться в таком трудном путешествии, подумал он, глядя на их изможденные лица. Вернувшись целым и невредимым на родину, он может рассчитывать на какое-то вознаграждение. А этих людей ждет их обычная доля — безрадостный изнурительный труд.

— В Ято сейчас, наверное, дождь…

В это время там и в самом деле идут беспрерывные дожди. И крестьяне, скинув одежду, заляпанные грязью, работают не покладая рук. Но даже такая грустная картина казалась Самураю и четверым его слугам приятной и родной…


— «Сомос хапонесес». Это означает «Мы японцы». — С этим странным сообщением явился к Танаке и Самураю, писавшему свой путевой дневник, Ниси. Самурай подозрительно посмотрел на него.

— Почему вы туда не ходите? Переводчик — господин Веласко — учит купцов языку южных варваров.

— Ниси, если мы, посланники, будем общаться с купцами, испанцы в конце концов станут относиться к нам с презрением, — недовольным тоном упрекнул его Танака.

Получив выговор, Ниси покраснел.

— Но разве будет лучше, если, приехав туда, не будем понимать ни слова?

— У нас же есть переводчик, пе-ре-вод-чик… Глядя на Ниси, которому так строго выговаривал Танака, Самурай в глубине души завидовал этому юнцу, который быстро сходится с людьми, быстро осваивается в любой обстановке. Выросший в глухой долине Ято, он так же, как Танака, недоверчиво относился к незнакомым людям. А этот молодой человек каждый день лазит по всему кораблю и проявляет неподдельный интерес к тому, как тот устроен, какие на нем приспособления. Услышанные испанские слова он записывает на листках бумаги; именно он сообщил японцам, что командир корабля по-испански «капитан», палуба — «кубьерта», парус — «вела».

— Но даже господин Мацуки, — возразил, покраснев, Ниси, — учится вместе с купцами.

На лице Танаки появилось недовольное выражение. Будучи старшим по возрасту среди посланников, он опасался, как бы его авторитету не был нанесен ущерб. Поэтому он старался не показывать южным варварам своего удивления, впервые в жизни увидев на корабле то, с чем они ни разу не сталкивались.

— Господин Мацуки, вы тоже? — удивленно спросил Самурай.

— Да.

Было невозможно понять, о чем думает этот человек с мрачным бледным лицом. Он и сейчас стоял в глубокой задумчивости, повернувшись к Самураю спиной. Он пробормотал тогда, что для Его светлости и Совета старейшин посланники не более чем пешки. И сказал, что Совет старейшин решил отправить самураев низкого звания в такое трудное путешествие, чтобы потушить их недовольство. Самурай не передал слов Мацуки ни Танаке, ни Ниси. Он просто не решился сделать это.

Самурай встал, словно пытаясь прогнать от себя слова Мацуки. Коридор внутри корабля тянулся бесконечно — с одной стороны луком изогнулись ребра шпангоутов, с другой были грузовые помещения, каюта купцов, склад провианта, камбуз, где готовили себе японцы. Из складов пахло пылью и соломенными циновками, из камбуза — мисо.

— Господин Хасэкура! — Самурая догнал Ниси, сияя белозубой, как у ребенка, улыбкой. — Не хотите поучить испанский?

Самурай мрачно кивнул.

Они вошли в большую каюту, где в четыре ряда перед грудой товаров сидели купцы с кистями и бумагой, старательно записывая испанские слова, которым их обучал переводчик.

— «Сколько стоит?» по-испански будет «Куанто куэста?».

Веласко произнес эту фразу трижды. «Куанто куэста?» И купцы каждый раз с серьезным видом записывали ее. А сопровождающие посланников слуги, улыбаясь, наблюдали эту странную сцену.

— Послушайте еще раз: «Куанто куэста?» Ниси повторил фразу у самого уха Самурая. Здесь начинался мир, решительно отличавшийся от того, который существовал в Ято. Среди склонившихся черноволосых голов купцов он увидел покачивающийся костлявый затылок Мацуки, сидевшего скрестив руки на груди.

Обучая самому простому, повседневному приветствию, Веласко сказал:

— Но даже если вы и запомните слова, вести торговые сделки в Новой Испании все равно не сможете. — Достав тряпку, он отер рот. — Как я уже говорил, вам ничего не удастся там сделать, если вы не проникнетесь христианской верой. Посмотрите вокруг. Даже на этом корабле испанцы отдают команды, словно поют гимны. Вы обратили внимание на голоса, которые каждое утро слышатся с верхней палубы? Эти песнопения — морские команды.

Это было правдой. Во время отплытия матросы южных варваров передавали друг другу команды с какой-то странной распевностью. Те же самые команды каждый день слышатся с палубы.

— Я не настаиваю на том, чтобы вы постигали христианскую религию. Но вот у меня в руках книга, в которой рассказывается о жизни Иисуса Христа.

Среди купцов рябью пробежал шепот, но тут же утих. Мацуки поднялся и подошел к Самураю и Ниси:

— Посмотрите, как оживились купцы. Они готовы даже принять христианство, лишь бы это было на пользу торговле. Веласко, зная их алчность, решил проповедовать им христианское учение. Великий хитрец этот переводчик.

Передернув плечами, возмущенный Мацуки направился в свою каюту; глядя на его худую спину, простодушный Самурай почувствовал себя несчастным. Но ему было неприятно, что Мацуки ко всем относится с презрением.


Уже полмесяца «Сан-Хуан-Баутиста» плывет на восток по Великому океану, и еще не удалось увидеть хотя бы островок. Хорошо, что за все это время мы ни разу не попали ни в штиль, ни в сильный шторм. Разумеется, в этих северных широтах редко бывают штили, как это случается у экватора, но штормы обрушиваются часто. Поэтому такое счастливое плавание — явление удивительное, говорит капитан Монтаньо. Давным-давно, когда я впервые плыл в Японию, команда ненавидела каждого, кто начинал свистеть во время штиля. Моряки суеверно считают, что от свиста штиль затягивается. Утро на «Сан-Хуан-Баутисте» начинается с мойки палубы. Вся черновая работа — мойка палубы, закрепление фалов, очистка якорных цепей от ржавчины, починка снастей, чем приходится заниматься с утра до вечера, — поручена японским матросам. А марсовые, рулевые, вахтенные — все испанцы.

Изо дня в день, даже несколько раз в день — утром, днем и вечером — цвет моря меняется. Удивительно: изменение формы облаков, блеска солнечных лучей, атмосферного давления окрашивает море в такие неповторимые, насыщенные тона, то радующие, то нагоняющие тоску, что даже художник прищелкнет языком от восхищения. Глядя на это море, не я один преисполняюсь желанием восславить мудрость Создателя. Мы уплыли уже так далеко от суши, что даже морские птицы отстали от нас, но зато теперь радуют наш взгляд проносящиеся над самыми волнами серебристые летающие рыбы.

На сегодняшнюю утреннюю мессу — меня это поразило — пришли несколько японских купцов, чтобы посмотреть на богослужение. Держа в руке чашу и вкладывая в рот стоявших на коленях испанских моряков кусочки освященного хлеба, вдруг увидел кучку японцев, которые благоговейно, но в то же время удивленно наблюдали за происходящим. Может быть, они пришли послушать мессу, движимые скукой, царившей на корабле? Или, может быть, их сердца тронуло Священное Писание, которое я вот уже шесть дней по частям перевожу им после занятий испанским языком? А может быть, они поверили моим словам, что в Новой Испании язычники никогда не добьются успеха при совершении торговых сделок?

Во всяком случае, я вполне удовлетворен таким результатом. Отслужив мессу и убрав в шкаф ризу и чашу, я вышел к японцам, бродившим поблизости.

— Что вы думаете об увиденном? Вам не хочется проникнуть в глубокий смысл, сокрытый в мессе?

Среди японцев был тот самый желтозубый купец, который, как-то встретив меня на палубе, умолял выпросить для него привилегии в торговле. Чуть улыбнувшись, он ответил:

— Господин переводчик, японские купцы готовы воспринять все, что может помочь в деле. Им не повредит, если во время этого путешествия они узнают о христианском учении.

Его прямой ответ заставил меня непроизвольно улыбнуться. Это был ответ истинного японца, но слишком уж чистосердечный. Словно заискивая передо мной, они пожелали, чтобы я и дальше рассказывал о славной жизни Христа.

Им не повредит, если они узнают о христианстве. Мне кажется, ответ желтозубого прекрасно продемонстрировал истинное отношение японцев к религии. Долгая жизнь в Японии ясно показала мне, что в религии японцев привлекают лишь мирские блага. Правильнее даже сказать, что религия служит им средством добиться мирских благ. Они поклоняются своим синтоистским и буддийским богам лишь для того, чтобы избежать болезней и стихийных бедствий. Феодалы во имя победы в войне всякий раз обещали пожертвования синтоистским и буддийским храмам. Буддийские монахи, хорошо понимая это, заставляют поклоняться статуе дьявола Якуси Нёрай, который якобы исцеляет людей; никого японцы так не почитают, как его. И не только потому, что хотят с его помощью избежать болезней и стихийных бедствий. В Японии существует множество сект, обещающих верующим умножение богатства и благоденствие, и многие приходят к ним.

От религии японцы ждут только мирских благ. Наблюдая за японцами, я утвердился в мысли, что в этой стране никогда не возникнет настоящая религия, смысл которой в вечной жизни и спасении души. Существует огромная разница между их верой и христианской. Но, как известно, клин клином вышибают — мне придется прибегнуть к этому методу. Если японцы ждут от религии лишь мирских благ, следует открыть им, как можно мирские желания привести в согласие со Словом Божьим. Иезуиты какое-то время преуспевали в этом. Показав феодалам огнестрельное оружие, диковинные товары, привезенные из стран южных морей, они получили взамен разрешение проповедовать христианство. Но впоследствии многими своими действиями возмутили японцев. Разрушали синтоистские и буддийские храмы, пользуясь слабостью воюющих феодалов, создавали крохотные колониальные владения, чтобы обеспечить себе привилегии.


До отплытия из Японии я написал несколько писем. Своему дяде дону Диего Кабальеро Молине, отцу дону Диего де Кабрере и настоятелю монастыря Святого Франциска в Севилье. В них я сообщал, что на обратном пути из Новой Испании в сопровождении нескольких японцев, возможно, заеду в Севилью. Я просил их, если это произойдет, помочь мне устроить яркое, впечатляющее празднество, которое бы доказало испанцам, что слава Господа дошла до крохотной восточной страны. Для севильцев японцы — диковинное зрелище, и можно предположить, что посмотреть на них соберется немало народу, но нужно, чтобы они произвели как можно большее впечатление. Это послужит славе Господа и распространению христианства в Японии, писал я. Чтобы письма дошли как можно быстрее, я собирался отправить их из Акапулько специальным экипажем до Веракруса, а оттуда срочной почтой — до Севильи.

Вчера снова, обучив японцев самым необходимым фразам и отдельным словам, я рассказал им немного о жизни Иисуса.

— Вера твоя спасет тебя!

Я вдохновенно рисовал картины исцеления Господом страждущих в Галилее — картины, как хромые пошли, слепые прозрели, прокаженные очистились. Японцы слушали меня потрясенные. Я знал, что от религии им нужно и исцеление от болезней, потому и выбрал специально эти сцены Писания.

— Однако сила Господа исцеляет не только телесные недуги. Господь исцеляет и души.

Этими словами я заключил сегодняшний рассказ. Думаю, мне удалось хорошо побеседовать с японцами. Но, честно говоря, все еще впереди. Путь долог. По своему многолетнему опыту я знаю, что японцев можно привлечь рассказами о чудесах или об их собственных прегрешениях, но стоит заговорить о Воскресении, составляющем суть христианства, или о Любви, требующей самопожертвования, на их лицах тут же появляется полное непонимание.

Во время ужина капитан Монтаньо сказал, что барометр падает и шторм, которого мы так опасались, медленно, но неуклонно приближается с юга. Действительно, еще после полудня я заметил, что качка усилилась, море, которое вчера было ярко-голубым, постепенно приобрело холодно-свинцовый цвет, сталкивающиеся валы вздымали ввысь белые гребни и с грохотом обрушивались на палубу. Чтобы вывести корабль из полосы шторма, сказал капитан, нужно круто переменить галс.

К полуночи шквал все-таки настиг нас. Вначале качка была не столь уж сильной, и я в каюте, которую занимал вместе с помощником капитана Контрерасом, писал свой дневник. Контрерас со всей испанской командой и японскими матросами поднялся на палубу, и, привязавшись, они ждали приближения шторма. Качка становилась все сильнее. Свеча на столе с громким стуком упала на пол, из шкафа посыпались книги. В панике я выскочил из каюты и устремился на палубу, но не успел ступить на трап, как корабль, получив страшный удар, резко накренился. Я упал. Это была первая громадная волна, обрушившаяся на корабль.

Вода через люк хлынула вниз. Я попытался встать, но поток, несшийся со страшной силой, снова сбил меня с ног. Потеряв четки, заткнутые за пояс, я пополз по залитому водой полу, пока мне не удалось добраться до стены и с неимоверным трудом удержаться в хлеставших струях воды. Качка была ужасная. Кажется, вода добралась до большой каюты, из которой неслись душераздирающие крики; человек десять японцев, толкая друг друга, выскочили оттуда. В кромешной тьме я кричал, чтобы они не выходили на палубу. Они не были привязаны, и их бы мгновенно смыло огромными волнами, перехлестывавшими через палубу.

На мой голос из каюты выбежал с мечом в руках Тародзаэмон Танака. Я крикнул ему, чтобы он загнал купцов обратно в каюту. Он обнажил меч и стал громко ругать мчащихся к трапу купцов. Они остановились и стали пятиться назад.

Бортовая качка сопровождалась килевой, и я прилагал неимоверные усилия, чтобы меня не оторвало от стены. С палубы, точно орудийные залпы, раздавался грохот обрушивающихся на нее волн, внутри корабля с таким же грохотом перекатывались ящики, беспрерывно слышались вопли людей. Я попытался вернуться в каюту, но не мог сделать и шага. Тогда я встал на корточки и, как собака, дополз наконец по воде до своей каюты. Я с трудом открыл дверь, и мне под ноги покатились выпавшие из шкафа вещи. Я взобрался на койку и, чтобы удержаться, ухватился за скобу. Всякий раз, когда корабль кренился, вещи, лежавшие в шкафу, перекатывались то вправо, то влево. Так продолжалось до самого утра. К рассвету на корабле все утихло, качка немного улеглась.

Когда в окно заглянули первые лучи света, я увидел, что на полу каюты разбросаны наши книги и вещи. К счастью, каюта была расположена ниже той, где помещались японцы, и, слава Богу, ее не залило водой. Больше всего пострадала каюта японских купцов, у тех, кто устроился рядом с товарами, постели промокли насквозь — впору выбросить. Вода проникла и в трюм, где хранился провиант.

Я захватил кое-что из своей одежды и постельных принадлежностей и отдал человеку, который стоял в растерянности около большой каюты. Это был не купец, а один из слуг, сопровождавших посланников, и своим крестьянским лицом и исходившим от него запахом земли он был похож на Хасэкуру Рокуэмона.

— Возьми, — сказал я ему, но по лицу увидел, что он не поверил моим словам. — Вернешь, когда твои вещи высохнут.

Я спросил, как его зовут, и он смущенно ответил, что его имя Ёдзо. Видимо, это был один из слуг Хасэкуры.

Днем я наконец увидел Контрераса, который на минутку забежал в каюту. Он сообщил, что ночной шторм сломал бизань-мачту и смыл в море двух японских матросов, которых не удалось спасти. Выходить на палубу, разумеется, запрещено.

Волнение по-прежнему сильное, но, по всей видимости, после полудня кораблю удалось выйти из полосы шторма. Выносить дольше запах гнили и рвоты японцев, страдающих морской болезнью, я был не в силах и, получив разрешение Контрераса, поднялся по трапу до выхода на палубу — волны бушевали, вздымая пену, море все еще было черным. Японские матросы старательно распутывали фалы, чинили поломанную мачту.

За ужином я смог наконец спокойно поговорить с Монтаньо и Контрерасом. Почти сутки они не спали ни минуты, от усталости под глазами у них были синяки, лица осунулись. Судя по их рассказам, смытым в море японцам помочь было невозможно. Их было очень жаль, но такова была воля Божья.


На следующий день, когда я, выйдя на теперь уже устойчивую палубу, прогуливался по ней, читая молитвенник, появился тот самый японец, которому я четыре дня назад после шторма одолжил одежду, но тут же исчез, а потом снова вышел на палубу вместе со своим хозяином Хасэкурой. Хасэкура поклонился, поблагодарил за сочувствие его слуге и, выразив сожаление, что на корабле лишен возможности достойно отблагодарить меня, протянул японскую бумагу и кисти. Глядя на этого источавшего запах земли косноязычного человека, который благодарил меня с таким жаром, я испытал к нему жалость за то, что ему пришлось, хотя и по воле Его светлости, отправиться в такую далекую страну. Его слуга Ёдзо стоял чуть поодаль от хозяина и, склонив голову, так ни разу ее и не поднял. Хозяин и слуга были очень похожи на испанского гранда и его крестьянина, и я невольно улыбнулся.

Вскоре после их ухода на палубу поднялся Тюсаку Мацуки и стал не отрываясь смотреть на море. Это вошло у него в привычку. Обычно, встречаясь со мной, он лишь здоровался, но никогда не делал попыток заговорить, а вот сегодня, издали наблюдая, как я вышагиваю по палубе с молитвенником в руках, он, казалось, ждал подходящего момента, чтобы заговорить. В ярких лучах солнца я уловил в его взгляде враждебность, даже ненависть.

— Мне не будет покоя до тех пор, пока посланники не прибудут благополучно в Новую Испанию, — сказал я.

Мацуки молчал с каменным выражением лица, и я снова углубился в молитвенник.

— Господин Веласко, — обратился он наконец ко мне таким тоном, будто собирался в чем-то укорить. — Я бы хотел кое о чем спросить. Вы действительно находитесь на этом корабле в качестве переводчика? Или у вас есть и собственные цели?

— Разумеется, я здесь, чтобы служить вам переводчиком. — Мне его вопрос показался подозрительным. — Почему вы меня об этом спрашиваете?

— Неужели в обязанности переводчика входит рассказывать находящимся на корабле купцам христианские истории?

— Я делаю это для их собственной пользы. В Новой Испании даже чужестранцев, если только они христиане, встретят как братьев, а с язычниками торговых связей никто завязывать не станет.

— Неужели, господин Веласко, вас не останавливает то, что японские купцы только ради торговли готовы принять христианство? — спросил с вызовом Мацуки.

— Нет, не останавливает, — покачал я головой. — На гору ведет не одна-единственная тропинка. Есть дорога, ведущая с востока и запада, есть дорога, ведущая с юга и севера. По какой ни иди — до вершины все равно доберешься. То же относится и к путям, ведущим к Богу.

— Ну и хитрец же вы, господин Веласко. Используя их алчность, обращаете в христианство. Неужели вы применили те же методы в Совете старейшин? Заключили с ними обычную сделку?

Я посмотрел ему в глаза. Они были не такими, как полные детского любопытства глаза Ниси. Они отличались и от непреклонных глаз Танаки или покорных глаз Хасэкуры. Я понял, что этот японский посланник далеко не глуп.

— Предположим, вы правы, господин Мацуки, — ответил я спокойно. — Что в таком случае вы предпримете? Откажетесь от миссии посланника?

— Не откажусь, конечно. Хочу сказать только одно: купцы, плывущие на этом корабле, ради барышей в Новой Испании готовы стать кем угодно, хоть и христианами, но стоит им понять, что на барыши рассчитывать нечего, они тут же сменят веру. То же и Совет старейшин: он разрешит проповедовать христианство лишь до тех пор, пока будет продолжаться торговля с Новой Испанией. Но как только торговля прекратится и корабли южных варваров перестанут приходить в порты во владениях Его светлости, христианство сразу же будет запрещено. Вы это понимаете, господин Веласко?

— Прекрасно понимаю. И постараюсь сделать так, чтобы у купцов были барыши, чтобы торговля продолжалась, чтобы все шло хорошо. — Я сам рассмеялся своей шутке. — Но даже если торговые связи с Новой Испанией прекратятся, посеянные семена не погибнут. Нам, людям, не дано постигнуть промысел Божий.

— Господин Веласко… — Мацуки, который до этого разговаривал со мной чуть ли не тоном допроса, заговорил уважительно. — Я вас не понимаю. Вы представляетесь мне большим хитрецом, которого непросто провести. И вот этот хитрец плывет тысячи ри по бурному морю, прибывает наконец в Японию, подвергая себя неимоверным страданиям якобы во имя Бога. Неужели, господин Веласко, вы и в самом деле верите в Бога? Почему вы верите, что Он существует?

— Объяснить словами, что Бог существует, невозможно. Он являет свое существование в жизни каждого человека. В жизни любого из нас можно найти немало доказательств существования Бога. Если в ваших глазах, господин Мацуки, я выгляжу хитрецом, сие означает, что Бог доказывает этим свое существование.

Я был сам несколько обескуражен своими словами, которые вырвались у меня совершенно непроизвольно. Некая неведомая сила заставила меня доказывать существование Бога через жизнь отдельного человека.

— Вот как? — На лице Мацуки снова появилась ироническая улыбка. — Даже Бог не сможет доказать свое существование жизнью этих японских купцов.

— Почему же?

— Потому что им все равно, есть Бог, нет Бога. И не только им. Так думает большинство японцев.

— А вы, господин Мацуки? — подступил я к нему. — Неужели вам по душе такая бесцветная жизнь? Я приехал в Японию с уверенностью, что жизнь нужно прожить вдохновенно. Это то же, что отношения между мужчиной и женщиной. Как женщина ждет от мужчины любви, так и Бог ждет от нас чувства. Жизнь дается человеку единожды. Лишенная огня и холода, бесцветная жизнь… Неужели она вам по душе, господин Мацуки?

Мой резкий голос и острый взгляд впервые заставили Мацуки дрогнуть. Некоторое время он молчал, словно стыдясь своей растерянности.

— Что я могу поделать? Я вырос в Японии… В Японии не поощряется жар души. Люди как вы, господин Веласко, кажутся мне странными.

В эту минуту я заметил на лице Мацуки даже какое-то раздражение. Он, казалось, забыл, что я всего лишь переводчик, и злился не на меня, так настойчиво спорившего с ним, а на самого себя. Я подумал, что, если даже он теперь и ненавидит меня, что-то во мне привлекает его.


Показалось стадо китов. Это случилось после полудня, на корабле царили покой и безмолвие. Все японцы — и в каюте посланников, и в большой каюте — спали. Тишину нарушало лишь монотонное поскрипывание мачт и удары судового колокола, отбивающего склянки.

— Вижу китов! — закричал марсовый. Те, кто услыхал этот крик, разбудили спящих. Все столпились на палубе.

Киты плыли, то погружаясь в темные волны, то всплывая. Ныряя, они исчезали из виду, но тут же снова показывались высоко над водой их блестящие черные спины, точно смазанные маслом. Стоило одному киту скрыться, как тут же спина другого в туче брызг появлялась на поверхности. Они резвились, не обращая внимания на корабль и толпящихся на палубе людей. Всякий раз, когда кит всплывал, испанцы и японцы восхищенно вскрикивали.

— Одно чудо за другим, — радостно улыбнулся Ниси, стоявший рядом с Самураем.

Самурай не двинулся с места до тех пор, пока киты не скрылись за горизонтом. Сквозь разрывы туч пучками стрел вниз устремлялись солнечные лучи, окрашивавшие серебром море вдали, где исчезли киты. Самурай даже представить себе не мог, что на свете существует такое множество неведомых вещей. Не знал он и того, что мир столь необъятен. Для него, прожившего всю жизнь в крохотной долине Ято, мир был сконцентрирован в ней. Да, мир был для него ограничен владениями Его светлости. Но теперь в его душе стали понемногу происходить перемены, которые вселяли беспокойство, даже некоторый страх. Он вступил в новый, неведомый ему мир. И беспокоило его то, что незыблемость, охранявшая до сих пор его душу, дала трещину и начала рассыпаться как песок.

Когда стадо китов скрылось из виду, японцы, толпившиеся на палубе, стали возвращаться в свои каюты. Пробили склянки. Полуденный отдых закончился, и теперь до вечера всех ждало вялое безделье. — Пойдемте в большую каюту, — предложил Ниси Самураю, спускаясь по лестнице. — Может быть, и вам стоит поучить испанский?

Со своей обычной иронической улыбкой в большой каюте, гудевшей как улей, появился Веласко. Это была снисходительная улыбка взрослого, наблюдающего за несмышлеными детьми. Своей улыбкой он как бы говорил, что находящиеся на корабле японцы во время путешествия ничего не смогут сделать без его помощи.

— Мас барато пор фавор [18], — произнес он, опершись рукой на тюк.

Купцы, вооружившись кистями, послушно записали эту фразу.

— Но кьеро компрарло [19].

Это своеобразное занятие — ученики старались изо всех сил — сегодня, как обычно, длилось примерно час. После его окончания Веласко — тоже как обычно — начал очередной рассказ из жизни Христа.

— Одна женщина двенадцать лет страдала кровотечением. Много потерпела от многих врачей, истощила все, что было у нее, и не получила никакой пользы, но пришла еще в худшее состояние. Когда Иисус переправился в лодке на другой берег, собралось к нему множество народа. Он был у моря. Услышав об Иисусе, женщина подошла сзади в народе и прикоснулась к одежде его. Ибо говорила: если хоть к одежде Его прикоснусь, то выздоровею. Иисус, обратившись к ней, сказал: «Дщерь! Вера твоя спасла тебя; иди в мире и будь здорова от болезни твоей»; и она тут же выздоровела.

Самурай рассеянно слушал Веласко. До сегодняшнего дня христианское учение было для него чем-то бесконечно далеким, и даже сейчас услышанный рассказ представлялся ему чуждым, не имевшим к нему никакого отношения.

От женщины, о которой только что рассказывал Веласко, Самурай мысленно перенесся к женщинам Ято. К полуразрушенным деревенькам Ято. Там живут еще более жалкие, еще более несчастные люди, чем эта больная женщина. Отец часто рассказывал ему о старухах и даже молодых женщинах, которых в голодные годы бросали у дороги, обрекая на верную смерть.

Купцы с серьезными лицами благоговейно внимали Веласко, но Самурай знал, что слушают они его вполуха. Как говорил Тюсаку Мацуки, купцы думали, что, если они будут знать христианские истории, это поможет им успешно торговать в Новой Испании.

Веласко захлопнул Библию и, чтобы удостовериться, что его чтение произвело на японцев впечатление, улыбнувшись, посмотрел на купцов. Среди лиц, на которых было написано удивление, он увидел лицо лишь одного человека, смотревшего на него недружелюбно. Это был тот самый Ёдзо, слуга Самурая.

Когда Веласко вышел, купцы спрятали кисти в коробки для письменных принадлежностей и, зевая, стали похлопывать себя по затекшим плечам. Серьезное выражение с их лиц как ветром сдуло, они выполнили свой долг, и в каюте воцарилась атмосфера беспечности. Около тюков с товаром, где только что стоял Веласко, несколько человек затеяли игру в кости.

— Я хочу во время путешествия как следует изучить испанский, — поделился с Самураем своей сокровенной мечтой Ниси, выходя вместе с ним из каюты. — Когда в порты, которые находятся во владениях Его светлости, станут заходить корабли южных варваров, замку и Совету старейшин потребуется переводчик. Я смогу взять на себя эту работу.

Как обычно, Самурай почувствовал к молодому человеку зависть и легкую ревность. Но он был значительно старше Ниси, и ему было уже поздно изучать иностранный язык, да и способности к этому у него не было.

Во время завтрака, который им принесли слуги, Тародзаэмон Танака снова выговаривал Кюскэ Ниси. Когда Ниси радостно рассказывал о том, что помощник капитана учил его пользоваться компасом, а переводил Веласко, Танака вдруг вспылил:

— Нужно быть чуточку посерьезнее. Если в глазах южных варваров мы будем выглядеть легковесными, это может подорвать наш престиж как посланников.

Пораженный Ниси на мгновение умолк. Потом спросил:

— Почему? Можно многому научиться даже у южных варваров. Ведь именно они дали нам, пользовавшимся до этого лишь луками и стрелами, ружья и порох. Разве плохо, если мы, посланники, узнаем о том хорошем, что есть в других странах, и научимся умным вещам?

— Я не говорю, что это плохо. — Танака был явно недоволен тем, что молодой его спутник неожиданно вступил с ним в спор. — Хочу сказать лишь, что ходить, как ты, по кораблю и удивляться всякой ерунде южных варваров унизительно.

— Когда видишь что-то новое, всегда удивляешься. Если бы удалось привезти в наше княжество разные корабельные приспособления, они бы нам, я думаю, пригодились.

— Это уж Его светлости решать, брать новое или нет. Об этом будет думать Совет старейшин. Видано ли, чтобы зеленый юнец, как ты, лез со своими советами к Его светлости. Ты еще слишком молод и поэтому считаешь все новое прекрасным.

Суровый профиль Танаки напомнил Самураю дядю, сидящего у очага. Любыми средствами сохранять свой престиж, считать самым страшным позором, если кто-то презрительно относится к тебе, никогда не изменять древним обычаям и ненавидеть все новое — таков был характерный образ мыслей самураев княжества, и дяде и Танаке он был присущ в полной мере. Так же думал и Самурай. Но даже он, приверженный старым традициям, иногда завидовал этому сгоравшему от любопытства Ниси.

— Ниси, ты заходил в каюту южных варваров? — спросил сидевший напротив Самурая Мацуки, который закончил есть и закрыл крышкой коробочку для завтрака.

— Да.

— Что ты думаешь о запахе, который стоит там?

— О запахе? А чем там пахнет?

— Как только я сел на корабль, эта вонь преследует меня. Например, стоит зайти сюда Веласко, как сразу же появляется этот ужасный запах. Запах южного варвара.

Со дня их беседы на палубе Самурая раздражал поучающий тон Мацуки. Самурай не питал никакого интереса ни к Христу, ни к христианским миссионерам, но ему стало стыдно, когда он увидел, что Веласко отдал Ёдзо свою бедную одежду и постель. Для Самурая Ёдзо был всего лишь слугой, а вот Веласко обращался с ним как с равным.

— Видеть все в дурном свете ни к чему, — вмешался в разговор Самурай. — Мне он тоже не по душе, но…

— Запах Веласко — это запах одержимости, — прервал его Мацуки. — Только человек, издающий такой запах, способен бросить все и приехать в далекую Японию. И Веласко не одинок. Южные варвары именно благодаря своей одержимости построили огромные корабли и добрались до самых дальних стран мира. Ниси не замечает одержимости южных варваров и пытается собезьянничать все, что они делают. Не нужно забывать, что их одержимость для нас яд.

— Но господин Веласко, — растерянно пробормотал Ниси, — кажется мне добрым человеком…

— Чтобы скрыть свою одержимость, Веласко старается выглядеть добрым. Я даже думаю, что его вера в Христа — это тоже попытка обуздать свою одержимость. Мне становится страшно, когда я вижу, как он весь день ходит в одиночестве по солнцепеку. — Мацуки вдруг заметил, что говорит очень громко, и горько улыбнулся. — Веласко поехал с нами в качестве переводчика совсем не для того, чтобы послужить Совету старейшин. Он поднялся на корабль, только чтобы потешить свое тщеславие.

— Каковы его планы? — спросил Танака.

— Еще не знаю. Нужно лишь стараться не быть втянутым в них.

— Если он помешает выполнению нашей миссии, — сказал Танака, глянув на свой меч, — я его зарублю, хоть он и наш переводчик.

— Это было бы глупо, — рассмеялся Мацуки. — Его можно, конечно, зарубить, но как тогда мы выполним свою миссию в Новой Испании, не зная языка?

Несколько дней назад корабль вошел в полосу тумана. Такой густой туман всегда обволакивает корабли, плывущие в северных широтах. Волнующиеся просторы скрылись в серой пелене. Стоя на палубе, увидеть, что делается впереди, было невозможно, точно перед глазами опустился невесомый занавес — лишь призраками мелькали испанские и японские матросы. Каждые две минуты доносились тревожные удары колокола. На корабле вновь воцарилась тишина, и в большой каюте, и в каюте посланников из-за проникавшего тумана отсырело все — и постель, и одежда, и даже бумага, на которой японцы писали свои дневники.


Несколько дней назад норма выдачи питьевой воды была сокращена. Раньше каждому посланнику выдавалось два ковша в день, теперь — один. Хорошо хоть, что не штормило и корабль спокойно плыл в тумане на восток.

Случилось событие, прервавшее монотонное течение времени. Один из членов испанской команды украл из каюты капитана Монтаньо часы и несколько золотых монет. Капитан в сопровождении Веласко появился в каюте посланников и, побагровев, объявил, что вор должен быть наказан.

Монтаньо сказал, что на корабле существуют незыблемые правила, приведение их в исполнение — долг капитана. Например, если вахтенный заснул, ему связывают руки и обливают водой. Если же это не помогает ему излечиваться от своей дурной привычки, его секут — такой обычай уже долгое время существует на кораблях, пояснил он. Причем преступник наказывается на глазах всей команды. Поэтому желательно, чтобы японцы тоже поднялись наверх, попросил Монтаньо.

Наказание свершалось на окутанной туманом палубе. Там собрались также японские матросы и купцы, а испанская команда, стоя в некотором отдалении от японцев, наблюдала за тем, как приволокли их товарища и связали ему руки. Преступника — ему заткнули рот кляпом, чтобы он от боли не откусил себе язык, — поставили на колени и оголили спину. Временами ветер рассеивал туман. Веласко, застыв в неподвижности рядом с капитаном, неотрывно наблюдал за экзекуцией. Он напоминал черную статую.

В тумане раздавались удары линька и слышались душераздирающие крики. Экзекуция длилась бесконечно, и, когда наконец ветер разогнал туман, на палубе, словно груда лохмотьев, валялся преступник. Под взглядами окружающих к нему подбежал Веласко и, обняв, стер кровь своей одеждой. Потом, поддерживая, увел вниз.

Самурай почувствовал невыразимую злобу. Но не потому, что человека стегали. Перед его глазами все еще стояла застывшая на палубе в неподвижности фигура Веласко, который во время экзекуции спокойно и внимательно вглядывался сквозь туман туда, где раздавались удары и вопли. А когда все было закончено и он, отерев своей одеждой кровь, повел теряющего сознание человека в кубрик, в лице этого южного варвара было что-то неприятное, оно выглядело точно таким, каким описал его недавно Мацуки. Самурай не мог представить себе, что этот Веласко и тот, который отдал свою одежду Ёдзо, — один и тот же человек.


Прошло пять, шесть дней, а туман все не рассеивался. Паруса и палуба издавали отвратительный запах гнили, каждые две минуты в молочной пелене раздавались удары колокола. Временами на мгновение выглядывало напоминающее сверкающий круглый поднос солнце и тут же снова скрывалось в густом тумане. Как только показывалось солнце, испанцы сразу же хватались за секстант, пытаясь определить местонахождение корабля.

Через неделю после того, как корабль попал в туман, волны, накатывавшиеся с северо-востока, стали вздыматься выше и выше. Корабль качало все сильнее. Было ясно — снова приближается шторм. Испанская команда и японские моряки бегали по палубе, ставя лиселя.

Барометр падал. Туман исчез, и стали видны черные громады волн, со всех сторон подступающие к кораблю. Паруса гудели от ветра, дождь хлестал снующих по палубе матросов. Наученные первым штормом, японские купцы и посланники вынули из шкафов дорожные корзины и положили на тюки с грузом. Туда же, чтобы не намокли, сложили постели и одежду и крепко привязали их — так они готовились к шторму.


И вот волны, поднимая тучи брызг, начали перекатываться через палубу. Они бешено обрушивались на корабль, шпангоуты трещали. Посланники, приготовившись к самому худшему, в своей каюте натянули между опорами веревку, а Самурай привязал к спине шкатулку с посланиями Его светлости и повесил на пояс меч. Чтобы избежать пожара, все светильники были погашены, и поэтому, хотя ночь еще не наступила, в каюте было полутемно.

Качка стала угрожающей. Казалось, намертво закрепленный груз пришел в движение. В большую каюту, видимо, проникла вода — купцы с криками отступали под ее напором. Слышались тихие молитвы морскому дракону, которые они возносили, уцепившись за веревки, перетягивавшие тюки и ящики. Самурай и остальные посланники, как только корабль накренялся, хватались за веревку, что помогало им удерживаться на ногах. Тьма в каюте сгущалась. Молитвы морскому дракону едва доносились из большой каюты, а через некоторое время они умолкли, и оттуда вдруг послышались не то вопли ужаса, не то крики о помощи. Там вышибло окно, и вода ворвалась внутрь. Двоих стоявших у самого окна волна сбила с ног и швырнула на ящики с грузом. Они вытянули руки, изо всех сил стараясь ухватиться за веревки, но в этот момент корабль накренился и вода устремилась наружу. Люди, находившиеся в трюме, сталкиваясь друг с другом, ударялись о ящики, их валило с ног. В это время из дальнего конца коридора донесся страшный грохот.

Команд капитана и его помощников никто уже не мог разобрать. Волны, вздымаясь высоченными горами, обрушивались на корабль.

Мощный поток смыл все находившееся на палубе; ударяясь о мачты, он образовывал водовороты, а затем через люки бешено устремлялся в чрево корабля. Один из матросов, сбитый с ног, ухватился за леер и с трудом встал, но тут накатившийся следующий вал снова повалил его на палубу, и он тут же с головой был накрыт волной.

И в каюте посланников, и в большой каюте, где вода доходила уже до колен, японцы беспрерывно падали, ползли, снова поднимались, и все это сопровождалось криками и ругательствами. Тяжелые тюки и ящики все время двигались из стороны в сторону, словно в них вселился злой дух. Забыв о строжайшем запрете капитана, японцы устремились было на палубу, чтобы там искать спасения, но у самого трапа их отбросило назад мощным водопадом.

Наконец через четыре часа корабль вышел из полосы шторма. Волны еще бушевали, но через палубу уже не перекатывались. Она была завалена обрывками снастей, обломками мачт. Нескольких матросов смыло за борт, отовсюду слышались стоны. В большой каюте невозможно было находиться, не выкачав воду, поэтому обессилевшие, вымокшие как мыши японские купцы провели ночь, улегшись вповалку в кубрике испанской команды, в грузовом трюме, в коридоре. Ни у кого не было даже сил помочь друг другу; точно мертвые, одни сидели, опершись о стену, другие лежали ничком на полу, и лишь один-единственный человек — Веласко — ходил между ними, оказывая помощь раненым.

Наконец наступило утро. Шторм кончился, и горизонт чудесно преобразился из багряного в золотистый. Золотой блеск неба все разрастался, посветлело и море. Кроме ударов волн о борта, ничего больше не было слышно. «Сан-Хуан-Баутиста», с единственным изодранным парусом, тихо бороздя покрытое рябью море, в лучах утреннего солнца казался призраком — на нем словно не было ни живой души, молчал и судовой колокол. Измотанные духовно и физически, испанцы и японские матросы, устроившись как придется, спали мертвым сном.

Незадолго до полудня Самурай, собрав последние силы, покинул мокрую каюту, чтобы поискать Ёдзо и остальных своих людей. Каюта посланников была дальше от трапа, чем большая, и расположена выше уровня коридора, поэтому обрушившийся поток не причинил ей столь уж значительного ущерба, а главное — послания Его светлости, к счастью, нисколько не пострадали. Пройдя по коридору, где воды было по щиколотку, и спустившись вниз, он увидел купцов, лежавших вповалку так плотно, что просто некуда было ступить. Увидев Самурая, они чуть приподнялись, но поздороваться как следует были не в состоянии. Некоторые вообще не проснулись, другие, чуть приоткрыв глаза, бессмысленно уставились в одну точку, не понимая, что происходит.

Грузовой трюм тоже был забит людьми, и среди них Самурай увидел Ёдзо и его товарищей, лежащих ничком на полу. Переступая через головы и тела, он стал звать их: Ёдзо, Итискэ и Дайскэ с трудом поднялись, и лишь Сэйхати остался лежать, не пошевельнувшись. Прошлой ночью он сильно ударился грудью о ящик и, упав в мутный поток, потерял сознание, хорошо, что товарищи вытащили его оттуда, а то бы захлебнулся.

— Господин Веласко оказал ему помощь. — Ёдзо потупился, боясь, что его слова могут не понравиться хозяину. — Он пробыл с ним до самого утра.

Самурай помнил, что в прошлый шторм Веласко отдал свою одежду Ёдзо. Видимо, и Ёдзо испытывал благодарность к чужому ему человеку — южному варвару, который так заботливо отнесся к нему. Самураю стало стыдно. Веласко сделал то, что надлежало сделать ему, их хозяину.

Рядом с Ёдзо лежал предмет, похожий на четки. Ёдзо сказал, что это четки и оставил их здесь вчера Веласко.

— Господин Веласко… — Ёдзо оробел, будто его хозяин заметил что-то дурное, — пользовался ими, чтобы молиться за Сэйхати и остальных.

— Я вам вот что хочу сказать, — возвысил голос Самурай. — Я благодарен господину Веласко, но вы не должны слушать его христианских проповедей.

Ёдзо и его товарищи промолчали, и Самурай, понизив голос, чтобы лежавшие рядом купцы ничего не услышали, продолжал:

— Купцы слушают его рассказы о Христе ради успешной торговли в Новой Испании. Они должны знать христианское учение, чтобы вести свои торговые дела. Но вы не купцы. И поскольку сопровождаете меня, Хасэкуру, не должны следовать учению Христа.

Сказав это, он тут же вспомнил слова Тюсаку Мацуки. Тот говорил об одержимости Веласко. Говорил, что Веласко демонстрирует свою доброту, чтобы скрыть одержимость. Говорил и о том, что нужно постараться не попасться на удочку этих южных варваров. Самурай не до конца понимал смысл сказанного Мацуки, но боялся, что его люди действительно поверят Веласко.

— Ухаживайте за Сэйхати. Обо мне можете не беспокоиться.

Самурай сказал несколько слов Сэйхати, чтобы подбодрить его, но тот был даже не в силах ответить. Перешагивая через людей, Самурай вышел в коридор и поднялся на палубу, залитую солнцем.

На море царил покой. Мачты отбрасывали черные тени. Легкий ветерок дул в лицо. Приятно ласкал ослабевшее тело. По указанию испанцев японские матросы, поднявшиеся на палубу, чинили снасти, ставили потрепанные бурей паруса. Волны ослепительно блестели, временами между ними проносились летающие рыбы. Самурай присел в тени мачты и вдруг заметил, что держит в руке четки. На четках, сделанных из плодовых косточек, висел крест, на котором была вырезана фигура худого обнаженного человека. Глядя на этого человека, обессиленно раскинувшего руки, обессиленно склонившего голову, Самурай не мог понять, почему Веласко и вообще все южные варвары называют его Господином. Самурай мог назвать господином лишь князя, но Его светлость не прожил столь диковинную жизнь и не выглядел жалким. Самураю христианская религия представлялась странной хотя бы потому, что молиться надо было такому худому, жалкому человеку.

Самурай увидел непристойный сон. В сырой, темной комнате своего дома в Ято он лежит в обнимку с женой, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить детей. «Я должен идти», — говорит Самурай, который в отличие от остальных посланников все еще оставался в Ято, не в силах оторваться от обнаженного тела жены, хотя отплытие корабля Совет старейшин назначил на следующий день. «Мне давно пора уходить», — повторяет он беспрестанно. Но Рику прижалась лицом к его потной груди. «Даже если ты поедешь, — шепчет жена, задыхаясь, — это ничего нам не даст. Земли в Курокаве все равно не вернут». Оторвавшись от жены, Самурай спрашивает взволнованно: «Дяде это тоже известно?» Увидев, что Рику кивнула, он вскакивает. И тут же просыпается.

Самурай почувствовал себя оплеванным. Из угла каюты, все еще сырой после бури, слышался переливчатый храп. Храпел Танака. Неужели это был сон? — вздохнул Самурай. Он понял, что сон навеян сохранившимися в его сознании словами Мацуки, сказанными им несколько дней назад. Самурай ничего не рассказал ни храпевшему теперь Танаке, ни Ниси о том, что услышал, он боялся, что они поверят Мацуки.

«Нет, ни господин Сираиси, ни господин Исида не могли сделать такое», — сказал себе Самурай, поправляя набедренную повязку.

Он снова закрыл глаза, но заснуть никак не мог. Перед ним отчетливо всплыли веселые лица играющих во дворе детей, профиль Рику. Он воскрешал в памяти свой дом, комнату за комнатой. Чтобы заснуть, он попытался вспомнить пейзажи Ято. Еще покрытые тающим снегом горы и поля…


Второй шторм сильно потрепал корабль. «Сан-Хуан-Баутиста» потерял мачту, парус и шлюпку, внутрь попало много воды, на палубе валялись обрывки снастей. Мне поранило лоб, но не серьезно. И испанская команда, и японские матросы целыми днями не покладая рук откачивают воду. Однако наши беды не идут ни в какое сравнение с теми, которые пришлось пережить девяносто три года назад капитану Магеллану и его кораблю в том же Тихом океане, где мы сейчас находимся. Магеллан и его товарищи не имели пищи, вода протухла, я слышал, что они ели даже корабельных крыс и куски дерева. К счастью, у нас еще есть бочки с водой, и в пище тоже мы пока недостатка не испытываем. Правда, прошлой ночью из-за шторма мы потеряли в море нескольких японских матросов, а в большой каюте появились раненые и больные. До самого утра я не как переводчик, а как священник оказывал помощь пострадавшим японцам.

Среди раненых в особенно тяжелом состоянии пожилой купец Яхэй и Сэйхати — слуга Хасэкуры. Их придавило ящиками; Яхэй харкает кровью, у Сэйхати, безусловно, сломаны ребра. Я напоил обоих вином и сделал им компрессы; они совсем ослабели, даже говорить не могут. Боюсь, довезти их живыми до Новой Испании не удастся.

Хотя мы покинули Японию всего месяц назад, у меня такое чувство, что мы плывем уже несколько месяцев. Мое нынешнее плавание не особенно отличается от того, которое мне пришлось проделать тринадцать лет назад, когда я впервые отправился на Восток, а беспокойство, все сильнее овладевающее мной, объясняется скорее всего тем, что мне не терпится как можно скорее выполнить свой план.

Вечером, после богослужения на палубе, я, словно проникнув в неведомые души посторонних мне людей, понял наконец, почему мне хочется снова вернуться в Японию, почему я так привязан к этой стране. Разумеется, не потому, что японцы религиознее других народов Востока и потому восприимчивы к истине. Напротив, во всем мире не найдется другого народа, который бы, обладая восприимчивостью и любознательностью японцев, так решительно, как они, отвергал бы то, что воспринимается ими как бесполезное, ненужное в этом бренном мире. Даже делая какое-то время вид, что прислушиваются к учению Господа, они поступают так только из стремления укрепить свою военную мощь и приумножить богатства. Меня не единожды охватывало в этой стране чувство отчаяния. Японцы слишком привержены мирским благам и совсем не думают о вечности. Тем не менее именно это разжигает мое проповедническое рвение. Мне предначертано возвратиться в Японию только во имя того, чтобы преодолеть все трудности, встающие на пути приручения этих диких, неподатливых зверей. В моих жилах течет кровь деда, завоевавшего Вест-Индию и снискавшего благосклонность короля Карла V. Я унаследовал кровь и Васко де Бальбоа, моего двоюродного деда по материнской линии, — он был правителем Панамы. Мои предки — гордость нашей семьи — покоряли страны огнем и мечом, а я хочу покорить Японию Словом Божьим. Во мне течет их кровь — кровь моих предков, и да поможет мне Господь отдать свою кровь во благо Японии…

Ярко светит луна. Ночное море сверкает. В десять часов тушат все фонари, кроме самых необходимых, на освещенной лунным светом палубе отчетливо виден каждый, самый мелкий предмет.

«Господи, сделай меня пастырем людей этой страны. Прими мою кровь во благо Японии, как Ты отдал свою во благо людей».

В течение ночи состояние раненых ухудшилось. Из большой каюты наконец удалось вычерпать воду, и часть японцев, которым все это время приходилось жить в коридоре, смогли вернуться в нее, но этих двоих тронуть с места нельзя.


После полудня купец Яхэй умер. Вслед за ним умер Сэйхати, слуга Рокуэмона Хасэкуры. Японцы до самой смерти своих товарищей стояли рядом с ними и негромко читали сутры, рассказывая, что их ждет в «гокураку» — по-нашему, в раю. Таков обычай. Товарищи Сэйхати провожали его в последний путь, горестно склонив головы, а их хозяин Хасэкура со слезами на глазах накрыл мертвеца кимоно и читал сутры. Этот невидный посланник, кажется, весьма добр к своим людям.

По приказу капитана усопшие были преданы морю. Все японцы, как и во время экзекуции, собрались на палубе, выстроилась там и испанская команда. Послеполуденное море было спокойное, но печальное. Обычно в таких случаях капитан или священник, находящийся на борту корабля, читает молитву, но поскольку японцы не христиане, Монтаньо и я препоручили им церемонию прощания.

Один из купцов, видимо сведущий в буддийском учении, прочел несколько сутр, прозвучавших для меня как какое-то заклинание, остальные вторили ему; после этого усопших предали морю. Волны поглотили их, печальное море осталось невозмутимым, будто ничего не случилось, и, после того как все покинули палубу, лишь Хасэкура и его люди еще долго оставались там. Наконец и они спустились вниз, оставив одного Ёдзо, который подошел ко мне, с любопытством наблюдавшему за происходящим.

— Вы помолитесь за Сэйхати? — нерешительно спросил он меня. — Очень прошу вас.

Я удивился и, чтобы выведать, почему он обратился ко мне с такой просьбой, ответил:

— Христианская молитва помогает лишь христианам, а вам она может доставить лишь тяготы.

Ёдзо печально посмотрел на меня. Я понял, что он не в силах выразить то, что хотел бы, а когда я стал на латыни читать молитву, он сложил руки и, глядя на море, что-то шептал.

Requiescant in pace…

Море, поглотившее умерших, было спокойным, словно ничего не произошло, над волнами проносились летающие рыбы. Хлопали паруса, далеко на горизонте клубились обведенные золотой каймой облака.

— Я… — прошептал Ёдзо, — я хотел бы послушать ваши рассказы о христианстве.

Я с удивлением посмотрел на него.

Сегодня наш корабль преодолел половину пути.